13

Летчик Тымнет стоял поодаль и с усмешкой на лице наблюдал, как каюры пытались затолкать упирающихся собак в железное нутро самолета. Собаки выли, огрызались, каюры ругались матом по-русски.

Атата на этот раз решил начать поиски убежавшего стойбища со стороны бухты Кытрын. По его предположению, Ринто мог откочевать только туда, ближе к своим родовым пастбищам. При этом Атата руководствовался собственными соображениями, рассуждая, как бы он сам поступил на месте Ринто.

— Если собаки что-нибудь наделают в самолете, — предупредил Тымнет, — будешь убирать сам.

Но собак специально не кормили перед этой необычной дорогой, и Атата был уверен, что с ними ничего такого не произойдет. На всякий случай он взял большую лопату. Все приходилось возить полярному летчику Дмитрию Тымнету, но собачьи упряжки впервые. Он чувствовал себя слегка ущемленным, даже оскорбленным таким использованием воздушного транспорта. Возвращаясь на родину профессиональным полярным летчиком, он рассчитывал заниматься пассажирскими перевозками, спасать попавших в беду, перевозить больных, геологов, пограничников, помогать ледовой разведке проводить корабли, доставлять срочные, важные государственные документы. Поиски убежавших оленеводов, их преследование, распугивание оленей он считал недостойным занятием, однако уклониться от этого у него не было никакой возможности. Он мог выражать недовольство только своим внешним видом.

Атата уселся на привычное место правого летчика, которое он занимал, когда в экипаже не было второго пилота. Как бывший военный летчик Дмитрий Тымнет имел право летать без помощника.

Взревев мотором, самолет побежал по полосе и быстро поднялся в воздух, словно подхваченный встречным ветром. Упругость воздуха чувствовалась, и создавалось впечатление, что машину как бы несет большая мягкая ладонь.

Анадырский лиман остался позади с торчащим посредине темным пятном одинокого необитаемого островка Алгомка. Через полчаса показался залив Креста. Самолет пересек его по диагонали, двигаясь почти строго на запад. Сделали получасовую остановку для дозаправки в бухте Провидения, на базе полярной авиации. Здесь Тымнета встретили как своего, накормили сытным обедом, не обделив и его спутников.

После дозаправки и обеда вылетели дальше, в Кытрын, куда лету было около часа. Атата напряженно всматривался с высоты полета в знакомые с детства места: мыс Кивак, где располагалось древнее, давно покинутое, эскимосское поселение морских охотников, его соплеменников, справа по курсу хорошо просматривалась длинная галечная коса Уназик с россыпью яранг и домиков на самом кончике. Здесь он родился и вырос, и своими ногами исходил всю косу. Восточнее из нагромождений льдов вырастал принадлежащий Америке остров Святого Лаврентия, где в селе Сивукак также жили родственники Ататы, — темное пятно в его чекистской анкете. Еще незадолго до своего отъезда на учебу в Ленинград, в Институт народов Севера, он с родителями гостил на острове, с тамошними ребятишками ловил рыбу и охотился на птиц. Язык, на котором говорили американские сородичи Ататы, ничем не отличался от уназикского диалекта эскимосского языка, только вместо русского школьники и молодые ребята говорили на английском. Теперь — это чужая земля, заграница. И население там, согласно утверждению Советского правительства, враждебно советскому народу. Эта враждебность исходит от классовой сути американского империализма, от богатых людей, которые хотят заставить работать на себя, на приумножение своего богатства всех рабочих земного шара. Американский империализм — против того, чтобы рабочий класс стоял во главе жизни и руководил.

Атата смотрел на теперь недосягаемый остров, вспоминал своих родственников, их жизнь, которая, в сущности, ничем не отличалась от жизни их советских сородичей. На острове Святого Лаврентия не было ни одного капиталиста, если не считать владельца лавки Куннукая. Учителя-американцы ничем особенным не отличались от русских учителей. Но, конечно, на американской стороне Атата ни за что не стал бы капитаном ЦРУ, как называлось учреждение, сродное советскому Министерству государственной безопасности.

Посадочную площадку в Кытрыне построили недавно, заняв низменный перешеек, ведущий к полуострову Кытрыткын. Эти земли еще недавно принадлежали здешнему жителю Пакайке, чья яранга все еще стояла на самом мысу. С его сыном Ятхором Атате довелось учиться в Институте народов Севера. Ятхор остался в Ленинграде и погиб на войне.

Заходили с морской стороны, с залива, покрытого толстым слоем льда и снега.

Самолет встречали местные власти — председатель местного исполкома Туккай, секретарь райкома Мухин и незнакомые Атате сотрудники районной администрации. Туккай тепло обнял Тымнета, своего земляка по Уэлену и родственника.

— У нас известий о Ринто никаких, — сразу сообщил Туккай. — От знающих людей тоже толку мало — мало кто даже приблизительно может предполагать местоположение стойбища.

— Они не знают или не хотят сообщить? — перебил Атата.

— Скорее всего, не знают, — ответил Туккай. — А если кто и знает, то не хочет говорить.

— А вы можете сказать, кто может знать? — продолжал Атата.

— Предположить можно, — неуверенно произнес Туккай.

— Надо их допросить! — решил Атата. — Вызвать их сюда и допросить!

— Да я даже и не знаю, кого можно вызвать, — смутился Туккай.

— А ты не стесняйся, говори! — Атата вынул черный блокнот и карандаш. — Давай имена!

— Имена сейчас назвать не могу! — сердито ответил Туккай. — А потом все они — уэленские, в Кытрыне их нет.

— Если завтра не найдем стойбище, полетим в Уэлен и допросим их там! — Атата говорил жестко, чувствуя, что Туккай его побаивается. — Тымнет, готовь самолет! Полетим завтра утром!

Собак и каюров пока оставили в Кытрыне.

Председатель районного Совета отказывался, ссылался на срочные дела, но, услышав от Ататы, что «в настоящее время самым актуальным и срочным делом на Чукотке является завершение коллективизации», нехотя согласился. Капитан МГБ рассуждал о том, что для Чукотки самым постыдным является факт отсталости, особенно в организации колхозов. В качестве примера счастливой действительности он приводил картины колхозной жизни, которые тогда демонстрировались в кино даже в самых отдаленных селах Чукотского полуострова.

Атата мечтал, что пройдет еще совсем немного времени и его отсталые земляки сравняются по качеству коллективной жизни с лучшими русскими колхозниками. Он видел родное село Уназик застроенным деревянными домами вместо яранг. Люди будут спать на высоких кроватях, каждую неделю мыться в бане и есть с помощью вилок и ножей, а не руками. Да и одежда изменится. От зимней кухлянки из оленьей шкуры, конечно, трудно отказаться: пока еще даже самыми умными большевистскими изобретателями не придумано ничего лучше нее. Даже папанинцы, прозимовавшие почти год на дрейфующей льдине на Северном полюсе, были одеты в кухлянки. Но под кухлянкой непременно будут носить матерчатые рубашки. Правда, по-луоравэтлански «рубашка» называлась «мычыквын», буквально, «вошеловка». И впрямь, на матерчатой поверхности, особенно если ткань светлая, вошь легко просматривалась, не то что в густой оленьей шерсти. Некоторые земляки по достоинству оценили резиновые галоши, которые можно надевать на торбаза, предохраняя их от сырости. Да мало ли чего хорошего несет новая жизнь!

Только надо смело входить в нее, не оглядываясь на прошлое. Как приятно видеть эскимоса Гухуге с гармошкой вместо бубна, который делают из моржового желудка! А когда чукотский паренек из Уэлена Май Гиргол отплясывает чечетку вместо дикого древнего танца под ярар, душа радуется и появляется уверенность: впереди радостная, счастливая жизнь! Сам Атата не раз чувствовал, как при звуках гармошки и баяна у него ноги сами начинают приплясывать. Как только будет ликвидировано последнее кулацкое хозяйство на Чукотке, надо будет записаться в кружок современного бального танца в Анадырском доме культуры, который ведет главный врач округа, грузин Михаил Гулидзе. Семейное счастье свое Атата видел только с женой-тангитанкой. Только она сможет создать настоящий русский уют в доме. В самых потаенных уголках своей души Атата лелеял мечту о женитьбе на женщине, чем-то похожей на Анну Одинцову. Он был убежден, что ее замужество за юным оленеводом, вчерашним школьником, несерьезно. Может, она уже тяготится своей тундровой жизнью и мечтает вернуться в цивилизованный мир. В этом случае Атата явится к ней как избавитель, которому она и отдаст свое сердце и женскую нежность. Они будут жить в окружном центре, в Анадыре, в двухэтажном зеленом доме возле главной котельной, где получали квартиры самые большие начальники. Скоро он получит майора — одну большую звезду на двухпросветный погон. Такого высокого военного чина не добивался ни один его земляк. Летчик Тымнет, хотя и воевал, но дальше старшего лейтенанта не дослужился. И — одно дело получить воинское звание на войне, а ты попробуй его получи в мирное время!

Самолет взял курс на северо-запад. После часа полета над пустынными, покрытыми снегом холмами и озерами, вернулись к югу, обшарили берега озера Йонивээм, но сверху ничего примечательного не заметили, на девственном снегу не было заметно не то что оленьих, но никаких звериных следов. Будто все живое схоронилось, ушло от преследования железной птицы.

Атата повернулся к сидящему сзади Туккаю:

— Ты что-нибудь видишь?

Туккай отрицательно помотал головой.

— А ты? — Атата обратился к летчику.

Тымнет смотрел на землю сквозь плотные солнцезащитные очки. Сначала он сделал вид, что не услышал вопроса, но Атата был настойчив и стал кричать прямо в ухо.

— Ничего примечательного не вижу, — прокричал он в ответ.

Тут Туккай вдруг стал тыкать кулаком в спину Ататы.

Чекист повернулся. Туккай показал пальцем вниз.

Самолет снизился. Снежная целина явно была встревожена тысячами оленьих копыт. Эта полоса тянулась по долине на северо-запад и уходила в узкую долину.

Атата сделал знак Тымнету лететь по следу. Но для этого самолету пришлось подняться выше, и полоса взрыхленного снега с высоты уже едва различалась. По теперь Атата понял, что он напал на след стойбища Ринто. Никто, кроме него, не мог здесь кочевать. Старик выбрал неплохое место. Он прятался в узких долинах отрогов горного хребта, прекрасно понимая, что в таком случае с самолета его труднее заметить.

Атата сделал знак Тымнету возвращаться в Кытрын.

На аэродроме он сказал:

— Теперь мы знаем, где он находится. Кочевать далеко он не будет: новорожденные телята еще слабы… Он думает, что ущелье хорошо его прячет. От самолета, может быть, но от моих собачьих упряжек ему не убежать!

Несколько дней ушли на окончательные приготовления к долгому путешествию. Из соседнего селения Нунямо, расположенного на другом берегу залива Лаврентия, привезли два кымгыта[53] копальхена, в местном магазине закупили муку, сливочное масло, сгущенное молоко, чай, сахар, в пекарне заказали свежий хлеб.

Выйдя на лед и отойдя подальше от берега, Атата испробовал оружие. Оно было в полном порядке. Уже в поселке он смазал оружие специальной, не густеющей на морозе смазкой.

Выехали ранним утром по заснеженному заливу, взяв направление на юго-запад. Светило солнце, блестел снег, и дальние синие горы казались плывущими над горизонтом. Сидя на скрипучей, тяжело нагруженной нарте, Атата мечтал, как ворвется в мирное стойбище Ринто и старый оленевод будет умолять его о пощаде. Однако пощады ему, скорее всего, не будет. Точно так же, как и его младшему сыну, который, несмотря на то, что был комсомольцем, на поверку оказался настоящим кулацким сынком. Это еще одно убедительное свидетельство того, что классовое сознание может передаваться через кровное родство. Парень проучился семь лет в советской школе, изучал историю Советской страны, деяния великой партии, которую ведет от победы к победе великий вождь Сталин! Давал клятвы верности партии, когда вступал в пионеры, потом в комсомол. Может, это хорошо, что он не поступил в Анадырское педагогическое училище, не стал учителем. Черт знает, чему он мог научить детей! Что касается Рольтыта, его можно оставить в стойбище. Но самым рядовым пастухом! И даже без права иметь личных оленей. Пусть на своей шкуре испытает, как быть бедным и обездоленным.

А вот Анна Одинцова… Как быть с ней? С одной стороны, она вела самую что ни есть вредительскую политику: вместо того чтобы, как нормальная советская комсомолка, провести соответствующую агитацию и разоблачить кулака, стала его невесткой! Хорошо, если, как она утверждала при встрече в Уэлене, ради любви к этому вчерашнему школьнику Танату. А если у нее были какие-то иные цели? С этими тангитанами трудно разобраться. Кто знает, что на самом деле у них на уме. Ну, на что ей жизнь в тундровой яранге, если даже она и очень любила Таната? Этим можно было заниматься и в Уэлене, и в Анадыре, и, в конце концов, можно было увезти мужа в Ленинград. Нет, ей вот именно захотелось пожить жизнью настоящей чаучуванау. За это время, как предполагал Атата, она достаточно вкусила от тундровой жизни. Очень даже возможно, что она только и видит во сне, как моется в горячей бане, облачается в белоснежное, чистое белье, расчесывает волосы частым гребнем, вычесывая расплодившихся вшей. Вообразив ее белое, чисто вымытое тело, Атата взволновался. Он делил женщин на две группы: с кем можно проснуться утром и с кем лучше расставаться накануне. С Анной Одинцовой он готов никогда не расставаться. Он бы ухаживал за нею, как настоящий тангитан, дарил цветы. Как в книгах или в кино. Правда, цветов большую часть года на Чукотке не достать, но можно это делать летом. Говорят еще, что тангитанские женщины любят духи. Парфюмерию на Чукотку завозили довольно щедро. Но все духи и одеколон сразу же раскупались как алкогольное питье. Как-то Атата посетил своего давнего друга, учителя в янракыннотской школе. Он занимал небольшой домик на краю селения, занесенный по самую крышу. К входу был прорыт туннель, из снежных стен которого торчал всякий мусор, большей частью бутылки. Они располагались послойно: в самом низу, когда спиртного было еще довольно в магазине, располагалась обычная водочная посуда. Потом шли темные бутылки из-под портвейна, повыше — бомбообразные, из-под шампанского, затем — самые разнокалиберные флаконы из-под духов и одеколона. А под свежим снегом, на самом верху — коробки детского туалетного подарочного набора, из которого был вынут только одеколон, а зубная паста и мыло остались нетронутыми.

Скорее всего, Анна Одинцова сама не виновата. Но так же легко ее и обвинить в сотрудничестве с классовым врагом. Так что все зависит от самого Ататы. Стоит только намекнуть Одинцовой о полной зависимости от него, как она заговорит по-другому.

В думах и мечтаниях время текло быстро. Дорога была отличная, полозья скользили легко, а день не убывал, только солнце уходило все дальше на запад, склоняясь над зубчатой грядой хребта, куда держал путь собачий караван.

Остановились ночевать на берегу еще дремлющей под толстым слоем снега и льда речки. Опытные каюры быстро соорудили палатку и надергали из-под снега ветки стланика. На жарком костре быстро закипел чайник и сварилось мясо. Но прежде всего покормили собак и сами поели копальхена. Что бы ни говорили русские про дурной запах квашеной моржатины, нет ничего более приятного, чем на легком морозце тонко резать моржовую кожу, проложенную слоем жира и чуть позеленевшего мяса. Язык ощущает легкое покалывание, мясо тает, постепенно наполняя желудок ощущением тяжелой, на долгие часы, сытости. Горячее мясо ложится следующим слоем, а потом — густой, крепкий чай, после которого с сожалением и сочувствием думаешь о тех, кто не испытывал блаженства неспешной трапезы после долгой дороги на открытом воздухе, на чистом просторе чукотской тундры. После этого можно со спокойной совестью завалиться спать в меховом кукуле, стиснутый для тепла с обеих сторон верными каюрами. Хотя у Ататы был изрядный запас спиртного, но он никогда не позволял ни себе, ни каюрам ни капли во время ночевки в открытой тундре. Другое дело — в яранге. Если все будет хорошо, то к исходу четвертого дня Атата рассчитывал догнать стадо и стойбище Ринто.

Когда появляются телята, стойбище больше не кочует.

Как и предполагал Атата, к исходу четвертых суток собаки оживились, а вскоре нарты въехали на взрыхленный копытами снег, перемешанный с черными орешками оленьего помета.

Он почувствовал, как в нем нарастает охотничий азарт.

В детстве он охотился на белого медведя во льдах недалеко от мыса Кивак. Он еще был мальчишкой, но считался уже достаточно возмужавшим, чтобы принимать участие в таком опасном предприятии. Когда он увидел мелькающего во льдах желтоватого зверя, он ощутил внутри рождение нового чувства, чувства преследования, присущего настоящему арктическому охотнику.

Вот и сейчас, направляя упряжки по следу, он в нетерпении понукал собак, покрикивал на них.

Яранги стойбища стояли у входа в узкую долину, чуть в стороне от опасно нависших снежных козырьков. Низкое солнце ярко освещало жилища, нарты, прислоненные к стене, людей, стоявших в безмолвии снаружи. Издали трудно было различить, кто из них мужчины, а кто женщины. И прежде чем приблизиться к ярангам, Атата раздал оружие каюрам, но строго наказал без команды не стрелять.

Он на этот раз занял переднюю позицию и первым стал приближаться к ярангам, придерживая собак. Стойбище располагалось так, что при подъезде к нему невозможно было миновать довольно высокую и крутую скалу, увенчанную снегом. Если ненароком сорвется огромный карниз снега, беды не миновать: засыплет так, что это место может стать могилой навсегда.

Вот уже можно различить двух женщин и мужчину. Кто же из них Анна Одинцова? Или ее нет среди встречающих? Нет, вот она. Она выше ростом даже самого хозяина стойбища Ринто. Но если не знать заранее, то ее никак не отличить от настоящей чаучуванау.

— Амын еттык! — еще издали приветствовал подъезжающего гостя Ринто.

— Ии, — сдерживая торжествующую улыбку, ответил Атата. — Вот я тебя и догнал.

— Твоя удача, — заметил Ринто.

Атата подвел упряжку почти вплотную к яранге, крепко вбил остол в плотный снег, чтобы собаки не сорвали нарту. Теперь он легко мог различить Анну Одинцову. Горячая волна поднималась изнутри, и он чувствовал, как вспыхнули щеки и руки налились теплой тяжестью. Он выпростал из оленьей рукавицы потную, горячую ладонь и протянул Анне, собираясь поздороваться с ней по-тангитански.

— Здравствуй, Анна, — он на секунду замялся, — вот не знаю вашего отчества…

— Николаевна, — подсказала Анна, но не протянула в ответ своей руки и сказала по-чукотски: — Амын етти!

Ринто поздоровался с подъехавшими каюрами и показал место, где они могут привязать собак. Он держал себя, как подобает хозяину стойбища, встречающего гостей. Обычай тундрового гостеприимства требовал оказания всяческой помощи путникам. Он осведомился, достаточно ли у них корма.

Атата ответил, что корма у них достаточно, что спать он будет в палатке вместе со своими каюрами.

— Я тебя не боюсь, — скатал он Ринто, — но так будет лучше и для меня и для тебя.

— Ты знаешь, что ты можешь расположиться в любой яранге, — степенно ответил Ринто. — А если хочешь жить в палатке — твое дело. Но, думаю, не откажешься от вечерней трапезы в моем жилище?

В разговоре между гостем и хозяином чувствовалась напряженность, но оба старались сдерживаться, и внешне создавалось впечатление, что ничего особенного между ними нет — просто гость прибыл в тундровое стойбище.

За столом хозяйничала Анна. Ей помогали Вэльвунэ и Катя. Глядя на маленького Тутриля. Атата подумал, что было бы хорошо, если бы у него и у Анны появился вот такой шустрый мальчишка. От этой мысли почему-то тревожно заныло сердце.

Он вежливо осведомился:

— Привыкли к яранге?

— Мне не надо было привыкать, — ответила Анна. — Я была готова к этому.

Атата задумался. Меньше всего в этой обстановке ему хотелось ссориться. Но не может тангитанка, комсомолка, выросшая в прекрасном городе Ленинграде, где произошла революция, где на каждом шагу тебе напоминают о величии рабочего класса, его коллективном чувстве, безвозвратно обратиться в чаучуванау! По ее поведению, по разговору видно было, что женщина она умная.

— Думаешь, мне приятно заниматься вот этим делом — раскулачиванием?

Анна усмехнулась:

— Мне кажется, что тебе это нравится. Нравится быть большим начальником, особенно перед беспомощными, загнанными в угол людьми.

Да, она могла проникнуть своим умом глубоко! Надо быть осторожнее с ней, не стоит так откровенничать и доверчиво искать у нее сочувствия.

Тем временем из стада вернулся Ринто, принес на себе ободранную оленью тушу.

— Что же ты один вернулся? — строго спросил Атата.

— Сыновья не могут покинуть стадо. Важенки недавно отелились.

Распорядившись принести собственные продукты, чай, сахар, Атата не поленился лично сходить к своей нарте и нацедить из канистры бутылку спирта. Потребовав воды, развел напиток и предложил сначала хозяину. Ринто покорно принял кружку и отпил глоток. Все, кто находился в яранге, даже Катя, отпили по глотку, и только Анна отказалась.

— Знаю, — усмехнулся Атата, — тангитанские женщины любят сладкое красное вино. Может быть, тебе его скоро доведется отведать…

Разговор налаживался с трудом, случалось, что чоттагин погружался в долгое молчание, прерываемое лишь треском сырых сучьев в дымном костре, да чавканием Ататы, который с удовольствием поглощал свежее оленье мясо. Для приморского жителя оленина всегда была лакомством, недаром именно она и являлась лучшим жертвоприношением, когда надо было умилостивить богов.

— Ну, вот и кончилось твое хозяйствование в тундре, — обратился к Ринто заметно захмелевший Атата. — Скоро тебе придется расставаться со своими оленями.

Ринто спирт не брал. Несмотря на то, что он сделал изрядный глоток из кружки, голова оставалась ясной, лишь сердце стучало чаще, болью отдаваясь в грудной клетке.

— Что же будет с ними? — спросил Ринто, с трудом выдавливая из себя слова.

— Твои олени станут колхозными, станут частью большого общественного стада уэленского колхоза «Красная заря».

— Но ведь уэленский колхоз чисто охотничий, — напомнил Ринто.

— Теперь такая установка, создавать смешанные хозяйства, — пояснил Атата. — Ведь зимой охотники мало заняты, вот они и будут пасти оленей.

— Они этого никогда не делали, да и не умеют.

— Научатся! Вот я тоже не умел ничего, был тёмным, невежественным эскимосом. А кем стал! Капитан МГБ! Скоро стану майором! Ты слыхал хоть про одного майора из народа эскимосов или чукчей!

Последнее Атата произнес больше для Анны, нежели для Ринто.

Молчавшая до этого Анна спросила:

— Вот ты большой начальник, можешь ли сказать: зачем трогать людей, которые ничего плохого никому не сделали?

— Как это не сделали? — искренне удивился Атата. — Они же убегали от Советской власти!

— Они спасали свою жизнь, своих оленей, они хотели жить, как жили раньше.

— Но есть же решение Центрального комитета партии и Советского правительства! Указание вождя великого Сталина! Советские люди должны жить по новым законам!

— А если они этого не хотят?

— Мало ли! Есть лозунг: кто не с нами — тот против нас! Если Ринто со своим стойбищем не с советским народом, то он — против нас! Поэтому мы поступаем с ним как с врагом народа!

— Арестуете его?

— Он уже считается арестованным.

— А если он не подчинится?

— У меня есть право — применить оружие.

— Неужели ты можешь вот так запросто убить человека?

— Я уже говорил: кто не с нами — тот против нас! Когда враг не сдается — его уничтожают! Я выполняю задание партии, Советского правительства и лично товарища Сталина.

— Арестуете, а что потом с ним будет?

— Судить будут. Иногда присуждают расстрел, иногда — лагерь. Но многие до лагеря и даже до суда не доживают.

Хотел было рассказать об Аренто, но не стал: эта смерть скорее его поражение, чем победа.

— Вот я вас всех совершенно не понимаю: почему вы отказываетесь от новой жизни? Советская власть и лично товарищ Сталин хотят, чтобы и чукчи и эскимосы жили так же, как и все другие народы нашей страны. Чтобы они были грамотные, культурные, навсегда забыли о своем темном прошлом. Твой сын Танат учился в школе. Даже знаю, что хотел продолжать образование. В твоем стойбище работал учитель Лев Васильевич Беликов. Казалось, что ты человек передовой. Был даже разговор: сделать тебя председателем тундрового колхоза. Правда, я был против: все же ты кулак, эксплуататор, чуждый трудовому человеку элемент. Но некоторые были за тебя, особенно твои земляки — Отке, Туккай. Но я оказался прав: при первом же удобном случае ты взял и удрал подальше от Советской власти. Неужели ты не хочешь добра своему народу? Неужели ты хочешь, чтобы твои дети, внуки так и жили в темных, грязных ярангах, верили обманщикам-шаманам, не мылись в бане, не умели ни читать, ни писать? А Советская власть дает нашим народам немало: вот я стал капитаном МГБ, мой друг уэленец Тымнет стал летчиком, другие уэленцы — Отке и Туккай — большие начальники. Отке заседает в Верховном Совете, он видит каждый год великого Сталина!

Ринто слушал разглагольствования Ататы, становившиеся все громче. Спорить с ним невозможно. Для него уже не существует прошлого, той жизни, которая для Ринто и его соплеменников была существенной частью их личности. Он понимает, что отказаться от нее и отказаться от собственных оленей, значит, отказаться от самого себя. Но только самоубийцы добровольно уходят из жизни. Ринто не хочет быть таким. Он любит жизнь, эту землю, своих родных и близких. С этой земли его можно убрать только силой.

— Тот, кто тянет нас назад, должен уйти, — продолжал свою речь Атата. — Это наша задача — Министерства государственной безопасности, которым руководит верный соратник и земляк великого Сталина — Лаврентий Павлович Берия. По всей стране идет такая работа. Ее начали еще до войны. Борьба с фашизмом не дала закончить великое дело. По всей стране построены специальные лагеря для врагов народа. Там отбывают наказание кулаки не только с Чукотки, но и со всей страны — с Украины, Белоруссии, Казахстана, Киргизии, Грузии, Эстонии, Латвии, из всех союзных республик…

Собственная речь как бы убаюкивала Атату. Он закрывал глаза иной раз даже валился набок.

Вскоре он вовсе умолк и захрапел. Верные его помощники-каюры подняли начальника и бережно понесли в палатку, поставленную рядом с ярангой.

Ринто вышел из яранги, сделав знак Анне следовать за собой.

— Что ты решил? — спросила она.

— Будем бороться, — тихо отвесил Ринто и поделился планом.

Танат и Рольтыт вместе со стадом уходят в глубь ущелья и по долине небольшой речки, которую загодя высмотрел Ринто, поднимаются на плато.

Остальные остаются в стойбище. Главное, сохранить оленей, уберечь стадо.

— Честно говоря, — признался Ринто, — я бы согласился стать заложником, как это водилось в древности. Но, боюсь, Атата пожелает взять нас вместе с оленями. В таком случае, пусть сам погоняется за стадом, мы не будем помогать… Ты иди спать, а я пойду в стадо, потолкую с сыновьями.

Анна, проводив взглядом медленно удаляющуюся фигуру Ринто, вернулась в ярангу. Из палатки раздавался громкий храп пьяного Ататы и его каюров.

В яранге никто не ложился спать. Из соседней яранги пришли женщины и дети. Они молча сидели вокруг костра. Первой нарушила молчание Катя.

— Что с нами будет? Неужели погонят в колхоз?

— Если будем покорны, как телята, там и окажемся, — жестко произнесла Анна.

— Они же вооружены, — напомнила Катя.

— Их только трое, — ответила Анна, — а нас вон сколько!

— Мужчин-то и у нас только трое, — подала голос Вэльвунэ.

— Смотря как считать, — заметила Анна. — Во-первых, мужчин у нас куда как больше, если считать и Тутриля. А мы, женщины, не слабее некоторых мужчин.

Ринто добрался до стада и сообщил о своем решении.

— Мы, конечно, оленей не отдадим. Вы сейчас перегоните их на плато. Если что — я согласен отдать себя в плен.

— Если тебя возьмут, кто останется старшим в стойбище? — спросил Рольтыт.

— Старшей в стойбище будет Анна, — твердо сказал Ринто. — Я знаю, что кое-кому это не понравится, но так надо. Она теперь много знает о нашей жизни, может совершать все обряды, а что касается оленьей пастьбы, выбора пастбищ, то в этом Рольтыт хорошо разбирается.

— Но, может быть, мы еще отобьемся? — робко предположил Рольтыт. В небольшой палатке пастухи держали огнестрельное оружие — старый американский винчестер да дробовое ружье шестнадцатого калибра, чтобы отгонять волков.

— Отбиться-то мы можем, — задумчиво Ринто. — Но чукчи давно не стреляют в людей. Не наше это дело — проливать человеческую кровь. А потом — нам все равно придется ответить за это. Мщение со стороны власти будет жестоким — недаром они воевали четыре года…

Ринто подошел по очереди к каждому из сыновей и потерся щекой о щеку с ними.

Оба сына стояли неподвижно, пока фигура отца не скрылась за нависшей скалой.

Время давно перевалило за полночь. Вскоре должно взойти весеннее солнце. Но снег все еще сохранял ночной наст и с хрустом ломался под ногами.

Гости еще спали. Ринто почему-то подумал, что к утру спящий человек почти перестает храпеть: видно, готовится просыпаться.

В яранге уже потрескивал костер, и дым поднимался к вершине конуса — к дымовому отверстию.

В тишине весеннего утра, под синевой нависшего снежного козырька, Ринто взял Анну за рукав кэркэра и медленно произнес:

— Пришел великий час нашего испытания. Прежде всего, я хотел повиниться перед тобой, что не смог сделать твою жизнь в тундре спокойной и безмятежной. Видимо, такие дни для нашего народа кончились… Я уже сообщил сыновьям, что решил принести себя в жертву. Пусть меня увозят, судят, расстреливают, но оставят в покое вас. Надеюсь, договорюсь с Ататой. Он все же наш земляк, хотя и человек другого племени. Я также сказал сыновьям, что ты остаешься за меня старшей в стойбище. У них хватит разума повиноваться тебе, а ты человек сильный и умный, сумеешь с ними справиться.

— Я не уверена, что справлюсь, — ответила Анна, пораженная услышанным. — Я — женщина.

— Бабушка Гивэвнэу тоже была женщиной. Однако она вырастила нас и сохранила наше стойбище, наше стадо.

Брезент палатки заколыхался, и наружу выполз Гатле, продирая глаза тыльной стороной оленьей рукавицы. Потом вылез второй каюр, Ипэк, а за ними показался сам Атата. Все трое встали в ряд за палатку и зажурчали в снег, сопровождая это громкими выхлопами утробного воздуха.

Завязывая витой шнурок на меховых штанах, Атата кивком подозвал Ринто:

— Будем чаевать и разговаривать. Готовиться к переходу в Уэлен.

Внешне Ринто казался нисколько не удрученным всем случившимся. После принятия окончательного решения он почувствовал себя успокоившимся: он теперь знал, что надо делать, что ожидает его.

За утренним чаепитием, которое выглядело почти что праздничной трапезой по обилию мяса, оленьих лакомств — прэрэма, костного мозга из оленьих ног, квашеной зелени и даже мелко наколотого сахара, Ринто распоряжался как радушный хозяин, встречающий дорогого гостя. Чего нельзя было сказать об Атате, хмуром, насупленном, хотя он умылся твердым зернистым снегом. Он чувствовал себя пасмурно и тягостно от вчерашнего выпитого. Он знал от опытных русских, и прежде всего от секретаря окружкома партии Грозина, что это состояние можно снять небольшим количеством алкоголя. Но Атата испытывал такое отвращение к спиртному, что скорее соглашался терпеть и страдать, нежели даже понюхать дурной веселящий напиток.

Сделав большой глоток крепкого чая, он спросил Ринто:

— Сколько тебе надо времени, чтобы отправиться в путь?

— Я готов хоть сейчас.

— А твои люди, оленье стадо?

— Я решил отправиться с тобой один. А люди пусть остаются. Со мной можете делать что хотите, но моих родных прошу оставить в покое.

Атата некоторое время молча и пытливо всматривался в непроницаемое лицо Ринто, пытаясь переварить только что услышанное.

— Значит, так ты решил? — в голосе Ататы послышались зловещие нотки.

— Да, это мое решение, — спокойно ответил Ринто.

— И долго ты думал над этим?

— Всю ночь не спал.

— Зря не спал. Мог спокойно спать. Потому что ты не имеешь никакого права принимать решение. Это сделали давным-давно наш великий вождь и учитель Иосиф Виссарионович Сталин, Центральный комитет партии большевиков и Советское правительство.

По мере того как Атата говорил, голос его повышался, набирал силу, и, к концу речи, он уже кричал.

Заплакал проснувшийся Тутриль.

— А ты не кричи! — вдруг подала голос Анна. — Почему ты повышаешь голос в чужом жилище? И почему ты ссылаешься на Сталина? Он что, лично тебя просил так себя вести с людьми?

Не ожидавший этого Атата замолчал. Ринто воспользовался паузой.

— Я отдаю себя добровольно и сознательно в заложники. Можете меня увозить куда надо… Зачем вам мои сыновья, женщины и малые дети?

Но Атата уже взял себя в руки.

— Будет так, как я сказал… У меня есть право: за неповиновение — расстрел на месте! Двинемся в Уэлен все.

— А я вот не поеду! — вдруг заявила Анна. — У меня научная командировка!

— Что касается тебя, — медленно выговорил Атата, — есть секретный приказ «органов».

— Покажи! — потребовала она.

— Это устный, секретный приказ.

Атата никак не ожидал, что Анна Одинцова проявит такую строптивость.

— Ты человек нашей земли, близкого нам народа, — медленно и спокойно заговорил Ринто, обращаясь к Атате. — Никто из самых больших начальников так хорошо не знает нашу жизнь. И ты должен понять: какой тебе резон тащить всех в Уэлен? Пусть они остаются здесь. А когда телята окрепнут, двинутся на побережье, к Уэлену, как это всегда водилось.

— Ты уже один раз обманул меня, — усмехнулся Атата. — Ну, меня, ладно. Но ты обманул лично товарища Сталина и партию большевиков, которые борются за сплошную коллективизацию. Неужели я, как большевик, могу допустить, чтобы ты меня провел второй раз? Так вот, если ты не хочешь напрасного кровопролития, чтобы кое-кто расстался раньше времени со своей жизнью, иди в стадо и пригони его вместе с сыновьями сюда, а тем временем пусть остальные готовятся к кочевке в Уэлен.

Ринто посмотрел на Анну. Так смотрит олень, обреченный на заклание и понимающий, что скоро для него навсегда погаснет солнечный свет. Он явно ждал, что она скажет.

— Хорошо, — неожиданно для всех примирительно произнесла Анна. — Будем кочевать к Уэлену. Я надеюсь встретиться там с настоящими, большими начальниками и убедить их, что ты, Ринто, никакой не кулак.

— Еще скажешь, что он и не шаман! — криво усмехнулся Атата.

— Ну, это не тебе судить! — Анна презрительно посмотрела на него.

Меньше суток понадобилось стойбищу, чтобы разобрать яранги, уложить весь скарб на грузовые нарты и запрячь грузовых оленей.

Каюры и Атата молча наблюдали за приготовлениями. Перед тем, как тронуться в путь, Атата связал руки Ринто и Танату и посадил их, соответственно, на нарты Гатле и Ипэка. Подошел с ремнем к Анне Одинцовой, помешкал и хрипло проговорил:

— Ну, хорошо. Я тебе не буду связывать руки, но поедешь на моей нарте. Будем ехать так: впереди — мы, затем Гатле с Ринто, сзади Ипэк с Танатом, и уже потом — весь аргиш. Оленье стадо движется следом. Рольтыт, не отставай. Отстанешь — будешь отвечать как кулацкий пособник и проведешь остаток своей жизни в сумеречном доме.

Перепуганный Рольтыт молча кивал.

Собаки, чуя оленей, взвывали и пытались вырваться из постромков. Стоило большого труда сдерживать их. Гатле посоветовал отъехать подальше от остальной части каравана.

Наконец, последние распоряжения были отданы, и они двинулись в путь.

Вот первая нарта с Ататой и Анной Одинцовой вошла в тень нависшего снежного козырька, потом второй каюр с Танатом. Анна Одинцова в меховом кэркэре сидела спиной к движению и смотрела на женщин стойбища, которые вели ездовых оленей, запряженных в тяжелые нагруженные скарбом и детьми нарты.

Неожиданно ей показалось, что кто-то выстрелил. А может быть, это громко щелкнул бичом каюр Гатле?

Сначала она почувствовала легкое дуновение, которое мгновенно усилилось до плотного воздушного удара.

— Снежная лавина! — закричал Ринто.

Но его крик потонул в нарастающем гуле, и все заклубилось вокруг в белесой пелене, словно неожиданно поднялась пурга. Все погрузилось в плотное снежное облако, даже солнечный свет померк. Гул и ветер, поднятые сорвавшейся снежной лавиной, поглотили человеческие крики, собачий лай и визг.

Катя шла впереди первой груженой нарты, на которой сидел Тутриль. Воздушной волной ее сбило с ног, но снежная лавина прокатилась всего лишь на расстоянии вытянутой руки. Поднявшись на ноги, она пыталась что-то увидеть в белесой круговерти, но прошло еще немало времени, прежде чем улегся поднявшийся снег.

Тишина наступила раньше. Женщины и дети смотрели в оцепенении: вместо ехавших впереди собачьих упряжек перед ними встали груды неподвижного снега, из-под которого не слышалось ни звука, словно там ничего и не было.

И только когда окончательно улегся поднятый снег, припорошив грузовые нарты, запряженных оленей, детей, груз, идущих рядом с нартами женщин, закричала Катя и бросилась вперед, проваливаясь в рыхлый снег по грудь. Она лихорадочно пыталась ногами и голыми руками разгрести снег, откопать оказавшихся под лавиной, но тщетно, снега было слишком много, он был тяжелый от напитавшей его влаги. Вместе с Катей вперед кинулись и остальные женщины. Иногда они все вдруг прекращали работы, прислушивались к зловещей, белой тишине и снова принимались рыть снег. Они не обращали внимания на то, что ободрали до крови пальцы на руках.

Из скарба достали насаженные на черенки китовые лопатки и принялись ими разгребать снег. Катя уже вырыла нору выше своей головы. Подошла Вэльвунэ и тихо произнесла:

— Они задохнулись в снегу.

— Но ведь все равно их надо отрыть.

И вдруг они обе одновременно услышали человеческий стон. Он слышался впереди, с дальнего конца лавины. Обе женщины побежали туда.

Из-под снега виднелась запорошенная, серая голова, страшная, с запекшимися сгустками крови на уголках широко раскрытого рта. Это была Анна. Откопав ее, осторожно положили на снег. Женщина была без сознания, но громко стонала.

— Глядите, еще одна голова! — вскрикнула Катя.

Это был Атата. Он жадно хватал воздух широко раскрытым ртом, из выпученных глаз обильно текли большие мутные слезы. Откопав его и положив рядом с Анной с новой надеждой принялись раскапывать снег.

Прошло немало времени, прежде чем удалось откопать уже бездыханного Таната и его каюра Ипэка. Когда нашли Ринто и Гатле, солнце уже скрывалось за горизонтом.

Анна поднялась и подошла к лежащему Атате. Дотронувшись носком торбаза до его серого, слегка припорошенного снегом лица, она сказала:

— Я бы могла пристрелить тебя и сунуть обратно в сугроб… Но надеюсь, ты понял: это предостережение свыше.

— У меня, кажется, сломана нога, — простонал Атата.

И впрямь, его нога как-то неестественно была подвернута.

— Но ты жив, — бесстрастным, ровным голосом произнесла Анна. И отвернулась.

Подошел Рольтыт. Лицо его было искажено гневом и горем. Анна заметила в его руке старый винчестер. В последнюю секунду, извернувшись каким-то образом, она сумела схватиться за ствол, и тут же почувствовала жаркое прикосновение, словно кто-то провел раскаленным проводом по правому бедру. Поначалу она даже не почувствовала боли, но заметила, как намокла шерсть и на белый снег закапала кровь, проделав глубокую темную воронку. Рольтыт отбежал в сторону, изрыгая проклятия и завывая, как голодный волк, которого отгоняют от стада.

Атата посмотрел на Анну, и она услышала его хриплый голос:

— Спасибо… Ты спасла мне жизнь.

Морщась от боли, он отстегнул от пояса кобуру с пистолетом и подал Анне Одинцовой.

Два дня понадобилось, чтобы откопать и похоронить погибших. Рана у Одинцовой оказалась не опасной: глубокая царапина в мягкой ткани. Слегка прихрамывая, она совершила все полагающиеся обряды, принесла жертвы и сказала Рольтыту:

— Отправляйся в стадо и собери разбежавшихся оленей.