6

На повороте зимы к весне, когда солнечный день одолел темноту полярной ночи, Анна родила дочь.

За несколько дней до родов Вэльвунэ отселила Таната и Катю в родительский полог, сама же перешла к беременной невестке. Загодя был сшит двойной детский комбинезон: вовнутрь — мягкий, тончайший, нежный пыжик, наружу — плотный мех годовалого теленка. Из таинственных недр яранги была извлечена старая, черная лахтачья подошва, кусок обгорелой древесной коры и острое лезвие обсидиана[40]. Этим острым лезвием Вэльвунэ перерезала пуповину, перевязала туго свитой ниткой из оленьих жил и посыпала золой, которую соскребла с куска обгорелой коры.

Обернутую пыжиком малышку вынесли из яранги и при ясном солнце, орущую во все горло, обтерли чистым снегом, затем Ринто обмазал красное личико свежей оленьей кровью. Снова завернутая в мягкий, теплый пыжик, девочка умолкла и жадно припала к полной молока, белой материнской груди.

Танат неотрывно смотрел на новорожденную и, переполненный счастьем, не мог вымолвить ничего вразумительного, лишь изредка повторяя: это моя дочь! это моя дочь!

Убрав пуповину и свои акушерские инструменты, Вэльвунэ наконец позволила соседям полюбоваться на новорожденную.

Каждый вошедший в ярангу показывал мизинец и получал подарок. Дети, обретшие новую племянницу, получили по крохотному куску невесть как сохраненного сахара, взрослые — кто щепотку жевательного табаку, кто — десяток цветных бисеринок, кто — стальную иголку.

Вэльвунэ объяснила молодой матери значение этого обычая:

— Потому что девочка твоя пришла из далекой тангитанской земли. Посмотри, какая она светленькая, как зимняя куропатка. Поэтому и подарки она привезла тангитанские.

Над негаснущим костром висел большой костер, в котором булькал густой олений бульон. Вэльвунэ подкладывала невестке самые лакомые куски, не давала пустовать большой чашке с бульоном.

Ринто испытывал некоторое душевное смущение, оказывая древние знаки внимания новорожденной.

— Мы сделали все, что полагается делать при появлении нового человека, — объяснил он молодой матери. — Но, может быть, у вас, у тангитанов, есть какие-то особые обряды, которые надлежит совершать? Мы не будем тебе препятствовать в этом и, если надо, поможем.

— Нет, — ответила Анна. — Я не знаю никаких особых обрядов. И потом: ведь она родилась в кочевой яранге чаучуванау, зачатая от потомственного чаучу Таната. Пусть все обычаи при этом будут луоравэтланские, какие издревле совершались на этой земле при появлении нового человека.

Наступило время давать имя новорожденной. И на этот раз Ринто, который по праву старшего в роду имел решающее слово, прежде всего спросил Анну.

— Я еще раз скажу, — ответила она. — Пусть все будет согласно древнему луоравэтланскому обычаю.

— Но можно дать русское имя. — осторожно предложил Ринто. — Вот Катя уже и не помнит своего исконного имени. Для всех нас она только Катя.

— Я бы хотела. — сказала Анна. — чтобы у девочки было нормальное луоравэтланское имя.

Снизу, от плотно слежавшегося снега еще ощутимо несло холодом, но солнечное тепло уже чувствовалось открытым лицом. Ринто снял малахай и подставил голову солнечным лучам.

Имя человека… Данное как слово, как знак мгновенного озарения, оно со временем превращается из простого звука в существенную часть личности, вместе с ним несет бремя жизни, страдает, радуется, болеет, делит ответственность за его поступки и, наконец, умирает. Бывает достаточно произнести только его звучание, чтобы перед тобой предстал человек во всей его непохожести на других. Конечно, при наречении имени случаются и неудачи. Или так долго подбирают его, что к человеку на всю оставшуюся жизнь прилипает детская кличка, и мало кто потом вспоминает настоящее имя. Бывает, что кому-то при жизни пристает иное прозвище, как это было с другом Млеткыном, уэленским шаманом, который после долгих лет, проведенных в американском городе Сан-Франциско, возвратился в родное селение Фрэнком Млеткыном. И во все последующие годы, вплоть до ареста, все звали его Фрэнком. Вместе с новой жизнью большевиками внедрялся обычай давать русские имена чукчам и эскимосам. В школе с первого класса ребенка обязательно нарекали по-русски. И вот Тымнэвакат, сын китового гарпунера Кагье, становится Анатолием Кагьевичем Тымнэвакатом, так как согласно русскому обычаю, у всякого уважающего себя советского человека обязательно должны быть и имя, и отчество. Наделяли русскими именами и взрослых, особенно перед войной, когда вводили паспорта. Ринто с семьей избежали этой процедуры, но вот уэленский родич Памья официально звался Павел Кулилович Памья. Первым именем становилось данное русское имя, отчеством — имя отца, а фамилией собственное, данное изначально чукотское имя.

Как же назвать новорожденную? В глубине души Ринто надеялся, что светленькое, как зимняя куропатка или белый горностай, существо наречется подходящим русским именем. Он даже предполагал, каким именно. Таней. Если это имя произнести с носовым «н», оно звучало и по-чукотски неплохо, почти как Тутынэ, что означает Прекрасную Вечернюю Зарю. Может, так и назвать новорожденную?

В яранге тихо. Сидевшая на бревне-изголовье мать склонила счастливое лицо над спящей девочкой, время от времени принимавшейся яростно сосать со сладким стоном материнскую грудь. У костра Катя, отвернувшись к огню, ломала руками тугие, неподдающиеся ветки стланика. Она походила на неожиданно заболевшую собачку, уже никому не нужную, выброшенную из упряжки за ненадобностью. Острое чувство жалости шевельнулось в груди у Ринто, но он понимал, что в эти минуты самое лучшее — оставить ее в покое. Такое переживание не нуждается в утешении, и есть только одно лекарство: найти в себе силы и преодолеть сердечную и душевную муку, потому что жизнь все равно сильнее, и все меркнет перед торжеством рождения нового человека.

После вечерней трапезы Ринто пропел Песню Наречения, которая отныне становилась личной песней Тутынэ, дочери Таната и Анны Одинцовой. Мать несколько раз вполголоса повторила слова и мелодию, подчеркивая значение каждого слова. Укачав ребенка, молодая мать достала дневник и первым делом записала песню.

«Перевод на русский не сможет передать и сотой доли той поэзии, которая скрывается за каждым словом этой Песни Наречения. А мы всегда предполагали, что эти, так называемые примитивные, люди лишены способностей глубокого проникновения в суть вещей и явлений и воспринимают мир плоско и одномерно. Скорее, научно систематизированный подход к жизни современной цивилизации выхолащивает живую душу живого человека. Выше я подробно описала весь обряд, связанный с рождением человека в тундровом стойбище, даже нарисовала обсидиановый нож для перерезания пуповины, кусок обожженной древесной коры. Все это сложено в небольшой берестяной шкатулке, искусно сшитой тонким нерпичьим ремнем.

На моей душе покой и умиротворение, и даже на какое-то время мои научные занятия показались мелкими и никчемными по сравнению с величием и высокой поэзией жизни. Мы (цивилизованные люди) в поисках смысла жизни уходим все дальше от самой жизни. Каждое утро открывать глаза навстречу новому дню и есть настоящая жизнь, а настоящее счастье еще и в том, что рядом с тобой твое собственное продолжение, воплощение в плоть и кровь чувства любви. Как рад и счастлив Танат! Он мне украдкой шепнул: какой я был дурак, когда порой жалел, что не уехал в Анадырское педагогическое училище. Он буквально затопил и окружил меня нежностью и пользуется каждой минутой, чтобы взять на руки нашу Тутынэ. Он поет ее Песнь Наречения как колыбельную. И все же на душе иногда бывает тревожно, точно в эти тихие дни откуда-то дохнет стужей, словно затаившийся в какой-нибудь лощине зимний ветер вдруг решает продолжить свой прерванный путь. Ленинград, университет, аспирантура не только не вспоминаются, а даже и перестали сниться. Все это кажется таким далеким, почти нереальным. Для того, чтобы продолжать записи, мне иногда приходится прилагать усилие, чтобы возвратиться в русский язык. Что же касается чукотского языка, то он отнюдь не так примитивен и прост, как утверждают некоторые европейские лингвисты. И никакого особенного «первобытного мышления» на самом деле не существует. Это упрощенное толкование мышления здешнего человека происходит от скудного, поверхностного знания языка и жизни людей. Как мне признавался Ринто, он тоже порой удивлялся, как плоски и неглубоки мысли тангитанов. Но у него, в отличие от европейских ученых, хватало ума относить это на свой счет, объяснять это впечатление собственным слабым знанием русского. Чукотский язык полностью соответствует той жизни и тому миру, который окружает человека тундры и морского побережья. Что касается будущего, то мои новые сородичи не заглядывают далеко вперед, редко даже планируют завтрашний день. Потому что он будет в точности такой же, как и сегодняшний, если не случится резкого, неожиданного, изменения погоды. Из далеких мечтаний — время весеннего отела и лето, когда тундра освобождается от снега, ласковое тепло ложится на закаменевшую от мороза землю, медленно ее отогревая…»

Анна вздрогнула, и карандаш едва не выпал из ее пальцев. Опять этот взгляд! Всепроникающий, пронзающий насквозь, источающий ненависть. Катя ни разу не улыбнулась ребенку, не взяла на руки новорожденную, которую хотели подержать все жители стойбища от мала до велика. Кроме Кати. Она была безучастна, равнодушна, и голос ее всегда был ровным, тихим.

Катя молча взяла правую руку Анны, раздвинула пальцы и пощупала мозоль на сгибе указательного пальца правой руки.

— Видишь? — произнесла она ровным, бесстрастным голосом. — Мозоль-то у тебя от карандаша, а не от иглы и кроильного ножа. И поэтому ты никогда не станешь настоящей чаучуванской женщиной!

— Я давно стала ею, — неожиданно резко, несмотря на свою давнюю решимость не ссориться с Катей, ответила Анна. — У меня есть дитя.

— Очень уж беленькая, — притворно-сочувственно вздохнула Катя. — Такие в тундре не выживают.

— Не говори так! Не смей! — оборвала ее Анна.

Танат еще не вернулся в супружеский полог и спал в отчем вместе с родителями и Катей. С весенними днями, когда пастьба стала полегче, Ринто чаще стал караулить стадо, давая сыновьям больше времени побыть с семьями: на носу очередная страда — отел, когда уже никому не будет ни минуты отдыха.

Часто среди ночи Танат просыпался от настойчивых ласк Кати и не мог удержать себя. Она любила молча, неистово, даже после изнурительных ласк удерживая мужа в крепких объятиях.

В последние дни, точнее ночи, Танат несколько охладел к Кате и, бывало, как она ни старалась, оставался холоден и недвижим, как ободранный олень. Даже его всегда горячая кожа покрывалась странным прохладным потом, и он, насколько позволял тесный полог, отодвигался подальше от Кати.

Когда из общего стада отделили плодовых важенок и погнали в уютную, прикрытую от весенних ураганов долину Рогатых баранов, Катя поняла, что забеременела. Она призналась в этом только матери, наказав ничего никому не говорить. Внешне она не изменилась, но стала оживленнее, ее голосок будил всех в яранге утренними песнями. Но главная перемена произошла по отношению к новорожденной: она взяла на руки маленькую Тутынэ и улыбнулась ей! Эти перемены в Кате все отнесли на счет общего весеннего настроения и ожидания первых телят.

— А у тебя есть своя песня? — спросила Катя Анну, но та ответила уклончиво:

— Я знаю много песен…

— А собственная, как у Тутынэ, есть?

— У нас не принято иметь личную песню.

Катя улыбнулась:

— Вот видишь? У тебя даже собственной песни нет, а называешь себя настоящей чаучуванау. Хочешь, я спою тебе мою личную песню?

И Катя запела:

— У меня такая песня, потому что я родилась весной, — пояснила Катя.

— Так ведь и Тутынэ родилась недавно, — напомнила ей Анна.

По лицу Кати прошла тень. Она что-то хотела сказать, но сдержалась, буквально прикусив язык.

На моление о благополучии отела Ринто взял Таната.

С вершины горы далеко открывался тундровый простор, и здешние реки уже текли на юг, вливаясь в великую чукотскую реку Въэн, которую русские называли Анадырь. Кое-где на хорошо защищенных от ветра прогалинах сошел снег, и нежный пушок зазеленел на камнях. Вкус воздуха изменился, он словно бы загустел, пропитался запахами распускающихся растений. Он мощно раздвигал мехи легких, как бы увеличивая человека, вливая в него новые силы. Долгая зима порядком надоела, и хотя до бурного таяния снегов еще далеко, с этого времени природа с каждым днем будет заметно меняться. Как приятно видеть приметы весны — щеточку крохотных сосулек на южной стороне рэтэма, синий цвет на дне следа от оленьего копыта.

Разбросав с деревянного корытца жертвенное угощение, прошептав несколько слов заклинаний-обращений к богам, Ринто повернулся к сыну:

— Догадываешься, зачем я тебя позвал? Я давно хотел с тобой поговорить. Время идет. Ты стал отцом и главой большой семьи. Пора тебе узнать сокровенное, научиться обращаться к богам. Потому что я не вечен. Конечно, я еще не чувствую себя немощным стариком, но мы привыкли определять свой возраст по своему потомству. Теперь я стал еще раз дедом. А ты, мой младший, отцом… Ты бы хотел знать, с какими словами я обратился к Ним?

— Так тихо, — ответил Танат. — Я ничего не разобрал. Но почувствовал, ты сказал важное и значительное.

— Хорошо, что ты это почувствовал, — одобрительно заметил отец. — А теперь слушай внимательно. Те слова, с которыми я обратился к богам, на самом деле внешне просты и понятны каждому смертному. Все дело в том, где и в каком порядке они сказаны… Знаешь, я понял, что Пушкин, когда создавал свои стихи, пользовался этим умением ставить слова в том порядке, в нужное мгновение, чтобы они обретали магическую силу. Сила шамана в интуиции, в умении угадывать время, на мгновение опережать его. И, когда настанет твой черед обращаться к богам, главное — не ищи какие-то особенные слова, а возвышай свой дух, приводи его в состояние вдохновения. Тогда нужные слова сами придут к тебе, встанут в нужном порядке и обретут новую магическую силу. Теперь повторяй за мной:

Танат, немного запинаясь, повторил слова, смущаясь и внутренне удивляясь их обыденности.

— Слова обретают силу, когда они идут из самой глубины души, от самого сердца, — сказал Ринто. — Они должны изливаться свободно, как дыхание, как чистая струя родника.

Собрав все свои внутренние силы, Танат, прикрыв глаза, повторил сокровенные слова, и на этот раз у него что-то шевельнулось в душе, и последние слова даже обрели в его устах мелодию.

Ринто с удовлетворением посмотрел на сына и заметил:

— Раньше, чтобы обрести способность слышать сокровенные слова, будущего шамана подвергали телесным и душевным испытаниям, заставляя долгое время без пищи и крова в одиночестве скитаться по тундре. Иные погибали, иные навсегда теряли разум, а те, кто выживал, обретали великую шаманскую силу. Такой была твоя бабушка Гивэвнэу. Она прошла через все испытания…

— А ты? — спросил Танат.

— Я — нет, — ответил Ринто и, помолчав, пояснил: — Такие, как бабушка Гивэвнэу, считали, что испытания совершенно ни к чему будущему шаману. Главное — не путешествие на грань безумия, а обретенные знания. И она учила меня понимать окружающую жизнь — движение звезд, облаков, приметы изменения погоды, какие растения полезны человеку, от какого недуга они могут излечить. Она передала мне старинные предания, волшебные сказки, легенды о происхождении и подвигах наших предков. Никто не мог превзойти ее в знании жизненного опыта, во врачевании, в предсказаниях. Она считала, что шаман — это служитель не бога, а человека.

— Она умела камлать?

— Еще как! — усмехнулся Ринто.

Снежный склон искрился зернистым снегом образовавшимся от тепла солнечных лучей. От слепящего света защищали очки с цветными стеклами, купленные в Уэлене. Они не ограничивали кругозор, как чаучуванские приспособления от яркого солнца — узкие кожаные наглазники с тонкой прорезью.

— А вот в школе нас учили, что шаманство, как и русская религия, — отрава для народа, — заметил Танат.

— Я ничего не могу сказать о русской вере, так как мало что знаю о ней, — сказал Ринто. — Но много несообразностей в их священных рассказах. Например, как Бог изгнал первых людей из рая за то, что они попробовали какую-то ягоду…

— Яблоко, — напомнил Танат.

— Я его видел только в консервированном виде, — заметил Ринто. — Но свежее, наверное, очень вкусно. Но покарать на веки вечные человека за эту ерунду — это недостойно Бога.

— А что, боги различаются по национальностям? — спросил Танат.

— Коо, — ответил Ринто.

В самом деле, неужели в небесном обиталище богов эти Верхние Силы отличаются друг от друга, как здешние тангитаны от чукчей, коряков, эскимосов, чуванцев и якутов… Скажем, чукотский смугл, узкоглаз, скуласт, ламутский — кривоног, а русский — светловолосый, бледнокожий, как учитель Лев Васильевич Беликов. А то еще может быть и еврейский — рыжий и конопатый, как учитель математики в уэленской школе Наум Соломонович Дунаевский.

Эта живописная картина небесного интернационала позабавила Ринто, и он улыбнулся.

— То, что русские большевики и учителя с таким рвением отрицают существование Бога, доказывает только обратное. Если чего-то в природе не существует, то и разговора об этом нет. А вот свидетельств о деяниях богов, существовании Высших Сил предостаточно.

В материалистическом мироздании, с которым Танат познакомился в школе, действительно не было места Богу. Но и отец прав: много таинственного, чудесного в мире объяснялось только вмешательством Высших Сил.

Отец и сын медленно спускались по снежному склону, направляясь в плодовое стадо. Вдруг отец остановился и обратил лицо к северо-западной части неба.

— Они прилетели раньше птиц, — проронил он.

Теперь и Танат мог видеть летящий самолет и слышать его нарастающее жужжание. Черная точка на ясном небе быстро превращалась в железную птицу.

— В Анадырь направляется, — заметил Ринто.

Самолет пролетел в вышине, растаял, растворился в небесной синеве вместе с угаснувшим звуком. Вместо него послышался радостный, громкий человеческий голос.

Это кричал Рольтыт. Он бежал навстречу, спотыкаясь, держа в руках белый комок только что родившегося теленка.

— Вот. Первый, — произнес он, задыхаясь от волнения и бега.

Он бережно поставил на снег новорожденного олененка. Весь беленький, лишь с одной-единственной отметиной на лбу, теленок еще неуверенно стоял на тонких, дрожащих ножках и испуганно озирался большими черными глазками. Навстречу уже бежала встревоженная мать-олениха.

— Посвящаю первого теленка, рожденного в эту весну, моей новой внучке Тутынэ, — медленно и торжественно произнес Ринто. — Пусть это будет ее личный олень.

Первый теленок как бы проложил дорогу всем остальным телятам, которые рождались один за другим. Пастухам в эти дни хватало работы. Они почти не покидали стадо, ставили падающих оленят на ноги, подкладывали неуверенных к молочным сосцам важенок, и поглощенный всем этим Ринто лишь мысленно молил богов, чтобы не было пурги, чтобы продолжалась тихая, теплая погода, пока оленята не окрепнут, не встанут твердо на ноги.

Пищу готовили наскоро, иногда приносили из стойбища. Чаще всего это делала Катя, для которой лишнее свидание с любимым было всегда желанным. Она подбегала к Танату с радостной улыбкой, которая тут же гасла, когда она слышала вопрос о самочувствии маленькой Тутынэ и ее матери.

— Ребенок как ребенок, ничего особенного, — равнодушно и отчужденно сообщала Катя. — Только и знает сосать белую грудь.

Она так никому еще, кроме матери, и не открыла своего состояния, боясь сглазить, спугнуть зарождающуюся новую жизнь внутри себя.

Пурга ударила на двадцатый день после начала отела. Ветер уже не мог поднять талый, слежавшийся снег. Телят с важенками перегнали в узкое ущелье, хотя корма под толстым слоем снега было немного. Мужчины не уходили от оленей, похудели, осунулись, но все же урожай новых оленят был спасен.

В день, когда утих ветер и разошлись тучи, яростное весеннее солнце обрушилось на тундру, и из-под снежных склонов потекли ручьи. Вода пропитала снег. За короткую ночь, пока не было солнца, образовывалась ледяная корка. Пришла новая забота — сберечь оленьи копытца от порезов.

Пришел черед Танату ночевать в яранге. Он медленно шел по распадку, хлопая мокрыми торбазами по талому снегу. Сзади протянулась цепочка наполненных синей водой следов. Хотя ноги заледенели, да и все тело ломило от усталости и томительного желания поскорее лечь в мягкую, теплую оленью постель, порой он чувствовал и жажду по белому телу своей первой жены.

Еще издали, с высокого берега не проснувшегося ручья, Танат услышал детский плач, который не ослабевал, а все более усиливался. В этом плаче чувствовался не обычный детский, требовательный каприз, а глубокое страдание и тоска.

Танат вошел в дымный чоттагин и, когда глаза привыкли к полутьме, увидел в изголовье своего семейного полога Анну с плачущим ребенком на коленях. Она пыталась сунуть младенцу свою грудь, но маленькое, красное от натуги личико отворачивалось от темного соска с белыми капельками молока.

— Ну что ты плачешь? Ну что с тобой? — причитала Анна. — Пососи молочка, может быть, легче станет… Ой, ты моя несчастная, за что тебе такие страдания?

С распущенными, всклокоченными и грязными волосами, с покрасневшими от бессонницы глазами, Анна мало напоминала юную золотоволосую тангитанку на припайном льду Уэленского берега.

— Что случилось?

— Тутынэ заболела… Не берет грудь, вся горит, бедненькая.

Танат вопросительно посмотрел на свою мать.

— Я испробовала все средства, все травы, собранные еще на берегу Уэленской лагуны. Ничего не помогает, девочке все хуже.

Танат выбежал из яранги и бросился в оленье стадо. Он уже не обращал внимания на свои мокрые торбаза, на разлетающийся под ногами мокрый снег.

— Отец! — закричал он еще издали. — Отец! Сделай что-нибудь! Спаси нашу девочку! Я умоляю тебя! Ты ведь можешь, если очень захочешь! Если Тутынэ умрет, я тоже умру…

— Не говори так! Человеческой жизнью могут распоряжаться только боги, потому что только они даруют ее человеку, — сдержанно произнес Ринто и пошел за сыном в стойбище.

В яранге он лишь кинул мимолетный взгляд на больную девочку, на ее почерневшую от горя и переживаний мать.

Шаманские облачения от долгого хранения усохли и расправлялись с трудом. Золотистая пыль заблистала в отблесках костра в чоттагине, в солнечных лучах, пробившихся сквозь невидимые ранее малые и большие отверстия прохудившегося за зиму рэтэма.

По обычаю камлание происходило в пологе, в полной темноте. Сначала за толстой меховой занавесью ничего не было слышно, и в яранге оставался лишь один звук, вырывавшийся через дымовое отверстие в конусе шатра, вслед за солнечными лучами — полный страдания и невыразимого горя детский плач.

От неожиданного грома бубна зашаталась вся яранга. Трудно было поверить, что его источником была лишь туго натянутая на деревянный обруч кожа моржового желудка. Гром то нарастал, то утихал, вырываясь из тесноты тундрового жилища на простор открытой весенней тундры. Время от времени в этот грохот встревало высокое, тонкое песнопение, скорее похожее на протяжный стон из глубины человеческого тела. Потом все обрывалось, доносилось лишь невнятное бормотание, в котором угадывался голос Ринто.

И вдруг рванул такой истошный крик, что даже больная притихла на какое-то мгновение. Крик постепенно перешел на ровное мелодичное пение, сопровождаемое аккомпанементом бубна. Будто не один бубен там, в темноте полога, а несколько, да и голоса слышались не только Ринто. Слова не различались. Вслушиваясь, Анна пыталась что-то понять, но тщетно: голоса, слова, рокотание бубна, мелодия, все сливалось.

Должно быть, все продолжалось несколько часов, потому что низкое солнце уже прямо смотрело на вход в ярангу.

Там, в пологе, наступила тишина. Немного погодя Анна посмотрела на ребенка. Девочка тоже затихла, заснула, хотя на ее лице все еще оставалось выражение глубокого страдания.

— Он там заснул, — Вэльвунэ кивнула в сторону полога.

— Зачем? — вырвалось у Анны.

— Так надо, — тихо сказал Танат и взял руку жены.

Ринто так и не просыпался до вечера. Вэльвунэ освободила его от шаманской одежды и уложила на оленью постель, покрыв сверху легким пыжиковым одеялом.

Танат лег рядом с Анной, а больная девочка, затихшая в забытье, лежала с краю. Он забылся под утро и почти тотчас был разбужен такой силы нечеловеческим криком, что едва не выскочил из полога. Кричала Анна.

— Да она совсем холодная! Она умерла, моя доченька, моя кровинушка! Да что же это такое? Ой, горе мне! Ой, как больно мне!

Она держала на руках бездыханное тельце девочки и беспрестанно выла, как смертельно раненная волчица, перемежая русские и чукотские слова.

— Ринто! Ты меня обманул! Твои хваленые боги отказали тебе! Где твое могущество, несчастный шаман?

Ринто в обычной одежде стоял в чоттагине, и на его окаменевшем лице не отражалось ни одной мысли. Глядя на него, трудно было вообразить, что всего лишь несколько часов назад он неистовствовал, пытаясь вымолить у Высших Сил жизнь для этого маленького, как застывший песец, тельца. Жизнь из нее ушла, вылетела, как это бывает с душами умерших, через дымовое отверстие в скрещении жердей в макушке яранги.

Не получив никакого ответа со стороны Ринто, Анна обратила свой гнев на Катю:

— Ты сказала, что она не жилец на свете! Это ты наслала на мою бедную девочку уйвэл[41]!

Анна сделала шаг, но словно наткнулась на невидимую преграду, остановившись под тяжелым взглядом Ринто.

Танат хотел что-то сказать, но отец предостерегающе поднял руку и произнес:

— Ничего… Сейчас она успокоится.

И впрямь Анна сначала громко всхлипнула, потом раздался тихий, похожий на собачий, скулеж.

— Если хочешь, — сказал Ринто на следующий день, — похороним Тутынэ по русскому обычаю. У меня есть несколько хороших досок, и я могу сколотить ящик.

Он видел, как в Уэлене хоронили русских. Покойника обряжали как на праздник, в лучшую одежду, клали в ящик, потом закапывали в землю. Так как тундровая почва даже в разгар лета оставалась твердой, то яма получалась неглубокой, и гроб заваливали камнями. Такой способ захоронения вызывал ужас и отвращение у чукчей, чьи покойники возлежали нагими в открытой тундре, отмеченные лишь символической оградкой из небольших камешков.

— Нет, — ответила Анна. — Пусть Тутынэ будет похоронена согласно древнему чукотскому обряду.

В этом чужом краю не было ни одной родимой могилки. Ринто пришлось немало прошагать, прежде чем он выбрал невысокий холм, уже свободный от снега. Разбросанные на нем мелкие камешки были покрыты зеленым мхом.

Умершую обрядили в так ни разу и не надеванный пыжиковый комбинезон. Прежде чем закрыть лицо, Анна пригладила тонкие, как паутинки, светлые волосики и отвернулась.

Согласно обычаю, только мужчины могли принимать участие в похоронной процессии. Анна настаивала, хотела проводить дочку в последний путь.

— Но мы хороним ее по нашему обычаю, — слабо сопротивлялся Ринто, — если бы в ящике — другое дело… Ну, хорошо, все же она наполовину тангитанка.

«14 мая 1949 года, — записывала в своем дневнике Анна Одинцова. — Я думала, что у меня уже не будет никаких сил даже пошевелить пальцем, не то что писать после всего случившегося. Но после похорон моей девочки на меня вдруг снизошло какое-то странное успокоение. Мне все же кажется, что у Ринто есть гипнотические способности, и он иногда пользуется ими. Итак. Похоронный обряд в тундровом стойбище. Тело бедной Тутынэ одели в ее комбинезон, как бы в детский кэркэр, капюшон так низко надвинули на лобик, что почти закрыли личико. Все собрались в чоттагине, а тело оставили в пологе, приподняв полностью переднюю стенку. Рядом с телом уселся Ринто, положив под голову покойной конец выквэпойгына — палки для выделка шкур. Образовался как бы рычаг. Ринто громко задавал вопросы, потом осторожно приподнимал свободный конец выквэпойгына. Впоследствии я выяснила, что при утвердительном ответе палка приподнималась легко, а при отрицательном, соответственно, тяжело. Вопросов всего было три или четыре, и главный о том, сердится ли покойница на кого-нибудь из оставшихся в живых… Оказалось, что бедная Тутынэ всех любит и ни на кого не держит зла, ни на кого не обижается. Да и кого она могла обидеть за свою коротенькую жизнь? После Обряда Вопрошания Танат осторожно поднял дочку. Оказалось, что она заранее была обвязана специальными ремнями так, что маленькое тельце покойной поместилось на отцовской спине. Взрослого покойника обычно увозят на место последнего упокоения на легковой нарте. А младенца можно нести на руках. Наша маленькая похоронная процессия медленно двинулась в таком порядке: впереди Ринто, за ним — Танат, а позади — я. Шли медленно, не останавливаясь. Очевидно, Ринто заранее выбрал место — здесь не было снега, даже кое-где пробилась нежная зелень и проклюнулись цветочки, которые называют нъэет (надо положить образец в гербарий). На холме девочку положили на землю, а вокруг обозначили место каменными обломками, сделав нечто вроде символической оградки. А далее произошло то, что я смогла выдержать только потому, что это мне надо было видеть самой, чтобы достоверно описать. Танат разрезал всю одежду бедной Тутынэ, обнажив ее тощее, беленькое тельце. Я едва не потеряла сознания, едва устояла на ногах. Сердце мое сначала облилось горячей кровью, а потом как будто закаменело. Разрезанную одежду сложили в сторонку в кучку и завалили камнями. На этом похороны маленькой Тутынэ закончились. Я едва могла переставлять ноги, и только благодаря тому, что муж поддерживал меня, смогла дойти до стойбища. Перед ярангой ярко горел небольшой костерок. Ринто проделал над пламенем как бы очистительные и отряхивающие движения, за ним то же самое сделали и мы. Потом было поминальное угощение. За едой разглагольствовал Ринто, нахваливал покойницу за то, что она смертью своей вызвала такую хорошую погоду. Да пусть ненастье длится месяцами, лишь бы моя девочка была жива! Прошла уже неделя, а у меня нет-нет да возникает мысль: стоило ли все это затевать? Не переплачиваю ли я за будущие научные триумфы?.. Может, все бросить, объявить экспедицию законченной и выйти из тундры обратно в цивилизованный мир? Накопленного материала хватит не на одну кандидатскую, а то и докторскую».

Все эти дни Ринто был необыкновенно ласков и предупредителен к своей тангитанской невестке и старался предоставлять больше свободного времени Танату, чтобы тот мог чаще бывать с женой. Костер в чоттагине плохо разгорался, и Ринто уселся перед очагом помочь невестке.

— Ты на меня сердишься?

— За что?

— Мое камлание оказалось тщетным.

— Ты не виноват… Или Их нет, или Они тебя не услышали.

— Нет, Они есть, — убежденно возразил Ринто. — Только на этот раз у Них были свои намерения.

— Злые намерения, — заметила Анна морщась от едкого дыма.

— Мы никогда не сможем разгадать Их истинные намерения. — сказал Ринто. — Только должен заметить: мы не можем мерить деяния Высших Сил нашими человеческими мерками.

— Никакими мерками, ни Высших Сил, ни человеческими не оправдать смерть невинного младенца, не сделавшего никому зла! — воскликнула Анна.

— Только Они дают жизнь, — сказал Ринто.

— Зато желающих отнять ее слишком много и без Них, — сердито заметила Анна. — Особенно среди людей… Но какой был великий смысл в смерти Тутынэ?

Ринто какое-то время помолчал, потом продолжил:

— Я чувствую, что твоя вера в мои силы поколеблена. Может быть, ты в душе даже называешь меня, как твои сородичи-большевики, распространителем умственной отравы. Это твое право — сомневаться. Сомнение — это проверка на пути к истине.

Хотя Танат и вернулся на свое постоянное супружеское ложе, прежней, горячей, всепоглощающей близости между ним и Анной уже не было. Он чувствовал, что она только терпит его и с нетерпением ждет, когда он отодвинется от ее тела и перекатится к Кате, которая демонстративно громко вздыхала, кашляла, всем своим поведением показывала, что она бодрствует и все слышит.

— У нас еще будет ребенок! — горячо шептал Анне Танат. — Впереди у нас еще целая жизнь!

Анна молчала. После близости она повернулась к мужу и через мгновение громко задышала.

— Это у меня будет ребенок! — зашептала прямо в ухо Катя. — Теперь в этом нет никакого сомнения. И я уверена, что у нас будет сын!

Смысл этих слов не сразу дошел до Таната. А когда понял, почувствовал странную раздвоенность. Ему хотелось приласкать Катю, как-то поблагодарить ее за терпеливую верность, и в то же время неутихающая, неослабевающая жалость к Анне продолжала сжимать его сердце.

Утром уже все в стойбище знали, что Катя беременна. Анна обняла ее и сказала:

— Я очень рада. Значит, наша яранга не останется без звонкого детского голоса!

Согласие и умиротворение наступили в маленьком стойбище.

В один день двинулись реки, изошли талой водой снежные склоны и покрылись зеленью. Самые первые цветочки нъэет усыпали каменистые пригорки и берега ручьев. Нежные цветы уминали в кожаных туесках. Сдобренные слегка прогорклым тюленьим жиром, они оказались сладкими, как ягоды, и очень вкусными.

Еда разнообразилась дичью и рыбой, выловленной в ближайшем озере.

Ринто беспокоили участившиеся полеты самолетов. Некоторые из них явно замечали стойбище и оленье стадо. Одна из грохочущих железных птиц так низко пронеслась над пасущимся стадом, что испуганные олени подавили несколько телят, а один ездовой олень безнадежно сломал ногу и его пришлось заколоть.

В поисках дичи и новых пастбищ Ринто часто уходил довольно далеко от стойбища, и однажды ему почудился запах незнакомого очага. Поднявшись на ближайшую вершину, он разглядел в бинокль на юго-западной стороне на берегу потока три светлых пятнышка. Несомненно, это было стойбище.

Трудно было сразу решить: хорошо ли это или худо. Там, в срединной тундре Чукотского полуострова, в знакомых с детства местах, неписано признанных владениями их рода, он не чувствовал себя таким одиноким и заброшенным, как здесь, на чужой земле. Раньше он всегда знал и чувствовал присутствие в северо-западном направлении Тонто, до которого в хорошую погоду на легковой нарте можно было добраться за два дня. В юго-западной части кочевал со своей многочисленной родней Ильмоч, до него вообще можно было дойти пешком. На Курупкинском водоразделе, недалеко от Горячих ключей простирались пастбища другого оленного рода — Туккая, родственника имтукских и сивукакских эскимосов. Он мог и не видеть их месяцами, а то и годами, но всегда ощущал их присутствие, и этого было достаточно, чтобы не чувствовать себя одиноким.

Но кто там, в этих трех ярангах? Бежать от них или пойти к ним?

— Они явно не тангитаны, — предположил Танат.

По очертаниям жилищ это, несомненно, чаучуваны. Но кто они? Какой тундры, каких краев? Не являются ли они настоящими хозяевами этих земель? Тогда непрошеное вторжение стойбища Ринто может быть расценено как нарушение древних законов, и, в лучшем случае, придется покинуть эти места… Но куда? Обратно к Уэлену и холмам за лагуной?

Ринто решил не торопить события.

Соседи сами пожаловали в гости.

Их было трое. Один — старик, согнутый временем и тяжким пастушеским трудом. Двое остальных были примерно возраста Ринто, может, даже помоложе.

Старик опирался на посох. Одежда гостей ничем особенным не отличалась от обычной чаучуванской, если не считать того, что вырезы на летних кухлянках были очень глубокие. Смуглая кожа почти не отличалась от коричневой мездры хорошо выделанного неблюя[42].

— Амын еттык! — сдержанно приветствовал Ринто гостей и пригласил в ярангу.

Анна уже поставила коротконогий столик у изголовья и подвесила чайник над очагом.

— Мы — канчаланские, — объявил хрипловатым голосом старик. — Я — Аренто, а это мои сыновья. Мы укочевали от побережья и не надеялись кого-то обнаружить в этих пустынных краях.

— А мы — уэленские, — сообщил Ринто и назвал свое имя.

— Слышал о тебе, — кивнул старик, — твои песни до нас доходили… Что же вы так далеко ушли от вашего побережья?

Ринто не хотелось пускаться в откровения, и он уклончиво сказал:

— Нужда такая была…

— Пастбища здесь неважные, — заметил Аренто. — И впрямь только по великой нужде можно сюда укочевать.

Он пристально разглядывал Анну, вслушивался в ее речь.

— Обликом вроде бы тангитанка, а речью — настоящая чаучуванау.

— Младший сын взял ее в Уэлене.

— Тамошний народ, как я слышал, сильно смешан с эскимосами и тангитанами — американскими и русскими.

— Анна у нас русского происхождения, — сказал Ринто и поспешил перевести разговор. — Похоже, и вы не по своей воле откочевали так далеко от родной Канчаланской тундры.

Аренто еще раз опасливо посмотрел на Анну.

Ринто сделал незаметный для гостей знак, и невестка вышла из яранги.

— Честно говоря, — тихо начал Аренто, — убегаем от колхозов. Да и не мы одни. Многие чаучу покинули долину Въэна, отошли к отрогам гор, в истоки рек. Новые тангитаны силой отбирают оленей, самих владельцев стад арестовывают и увозят далеко от родины… Так в старину даже казаки не поступали.

Голос у старика дрогнул, но он взял себя в руки и продолжал:

— Залили Чукотку злой, веселящей водой. Огромными железными бочками везут к нам это зелье, соблазняют молодых, они дуреют, готовы все отдать за бутылку… Беда надвигается на нашу землю. Такого еще не было.

Ринто отозвался:

— Да, такого еще не было.

Настороженное отношение к неожиданным пришельцам сменилось сочувствием, и даже на душе стало легче: все-таки они не одиноки. Значит, есть еще люди, которые хотят жить своей жизнью. И, словно отвечая на его мысли, Аренто сказал:

— Нам надо держаться вместе.

Стойбище Аренто все лето оставалось вблизи. Люди ходили друг к другу в гости. Женщины вместе искали на незнакомой земле морошечные поля, поросли золотого корня, мышиные кладовые на сухих приречных склонах.

Анна понемногу оттаивала от своего горя, много работала по хозяйству, выделывала шкуры, сучила нитки из оленьих сухожилий, а более всего увлекалась сбором съедобных и лекарственных растений. Каждое из них с подробным описанием и чукотским названием заносилось в папку.

Танат внимательно наблюдал за действиями жены и думал: зачем она это делает, если не собирается возвращаться на свою родину, в Ленинград? В последние дни близкие отношения между ними снова наладились не столько потому, что Катя была беременна, а, скорее, из-за разгоревшегося нового чувства. Все они по-прежнему втроем спали в пологе: Танат между двумя женщинами. Теперь он не находил в этом ничего необычного. Иногда возникала мысль, что он уже не мог бы обходиться без одной из них. И не потому, что он стал таким сладострастным. Катя и Анна как бы дополняли друг друга, словно бы превращались в его глазах в одно целое — его жену, его семью. Отсутствие одной из них в постели, привычного ощущения тепла женского тела с обеих сторон, вызывало чувство неудобства, и, пока замешкавшаяся жена не ложилась на свое место, он не засыпал.

В конце каждого дня Анна обычно писала, а Танат разговаривал с Катей. Они вспоминали детские годы, учение в кочевой школе.

— Я и впрямь думала, что золотой зуб Беликова природный, выросший в его рту сам собой, как особый знак его учености. Мне казалось, что и у меня когда-нибудь вырастет такой, если я выучусь грамоте. Я больше для этого и старалась.

— Сначала и я тоже так думал, — отозвался Танат. — А Беликов сказал мне потом, что тангитаны ставят такие зубы вместо испорченных. А зубы у них портились оттого, что они ели много сахара.

— Так хочется сахара! — мечтательно проговорила Катя. — Неужели нам так больше никогда не доведется попробовать ничего тангитанского?

И снова в мыслях Таната промелькнуло сожаление о несбывшейся поездке в Анадырское педагогическое училище, в дальние большие города, где столько сладостей, что от них у людей портятся зубы…

Анна вползла в полог, разделась и улеглась. В летние, теплые ночи не укрывались пыжиковым одеялом, спали нагишом на мягких оленьих шкурах. Выждав некоторое время, Танат спросил:

— О чем ты сегодня писала?

— О разном. Больше о растениях.

— Вот думаю, — медленно произнес Танат, — если ты не собираешься возвращаться в Ленинград, зачем тебе все это?

Анна ответила не сразу.

— Независимо от того, вернусь или не вернусь, все, что я записываю, нужно для науки.

— Эта наука нам здесь не нужна, — заметил Танат. — То, о чем ты пишешь, мы и так знаем. Значит, ты пишешь для кого-то.

— Да! — твердо и громко ответила Анна. — Потому что это нужно для всеобщего знания человечества, в том числе и для твоего будущего сына.

— Как же ты из этой тундры доберешься до всего человечества? — с усмешкой спросил Танат. — Мы стараемся уйти подальше, опасаемся ближайших соседей, а ты…

— Танат, ты прекрасно знаешь, что не весь мир состоит из Советского Союза. Есть и другие страны.

— Учитель Беликов говорил нам, что рано или поздно весь мир будет советским, все будут строить коммунизм, потому что это бессмертное учение Маркса, Энгельса, Ленина и великого Сталина. Может, мы зря убегаем?

В пологе воцарилось долгое, тягостное, мучительное молчание. Танат чувствовал, что Катя не спит и, не произнося ни слова, как бы безмолвно участвует в беседе.