7

После забоя молодых оленей, когда позади остались праздничные дни, в воздухе ощутимо похолодало. Недостаток табака замучил хозяина стойбища. Он скурил давным-давно весь запас пропитанных никотином стружек, а теперь добавлял в жалкие остатки табака сушеные листья и даже заячий помет, однако от этого жажда курения и тоска по хорошей затяжке только усиливались. Ринто окончательно укрепился в мысли послать в ближайшее приречное село сыновей, обменять добытую пушнину, пыжики и оленье мясо на нужные в хозяйстве тангитанские товары и табак. Предприятие само собой было довольно опасное, но Аренто сообщил, что село крошечное и русский там только один: заготовитель.

Анна наказала мужу:

— Привези тетради и карандаш.

— А мне — цветных ниток и бисер, — попросила Катя.

Запрягли две нарты, погрузили на них связки пушнины, пыжики, да погнали еще двух оленей на мясо.

Рольтыт храбрился, стараясь скрыть свои опасения:

— В случае чего, скажем: заблудились, от самого Уэлена едем!

Танат помалкивал, и это явно раздражало брата.

— Я тебя понимаю: уехать от таких женщин! Одна другой слаще! Интересно, есть разница между тангитанкой и лыгинэу? Какое-нибудь особое расположение органов? Такие же волосы там или другие? Когда ты милуешься с одной, что делает другая? Терпеливо ждет своей очереди или торопит, зовет к себе?

Осенняя тундра прекрасна своей прощальной, щедрой красотой. Среди все еще яркой зелени желтыми пятнами выделяются морошечные поля, на каменистых склонах светится голубика. А грибов — не счесть! Чукчи грибов не употребляют в пищу, считая их лишь оленьим лакомством, но Анна как-то сварила грибной суп с молодой олениной, и всем он очень понравился.

На ночном привале Танат собрал шапку крепких подберезовиков, почистил и бросил в кипящий котел с оленьим мясом. Олени спокойно паслись невдалеке, комариное время прошло, и наступил короткий промежуток, когда животных ничто не беспокоит и корма вдоволь — грибов, нежных трав и ватапа.[43]

На уколы и подначки брата Танат продолжал молчать, и это только раззадоривало Рольтыта.

— Ты, наверное, потому и молчишь, что твои мысли только там, между двух теплых и горячих женщин.

Брат выразился более определенно, Танат встал и отошел в сторону. Он не хотел ввязываться в спор, понимая, что если он откроет рот, это может кончиться дракой. Братья не только в детстве, но и в юношеские годы жестоко дрались, и это во многом объяснялось тем, что отец отдавал явное предпочтение младшему, а старший постоянно слышал: нет, Танат еще мал, пусть это сделает Рольтыт, он старше и сильнее. Давняя обида прочно застряла в душе брата и часто, по малейшему поводу, выплескивалась наружу.

На четвертый день пути Рольтыт потянул носом и коротко сказал:

— Чую дым.

Селение вытянулось по берегу реки. Оно, конечно, не Уэлен, но все же и не две яранги. Среди привычных чукотских жилищ выделялись три деревянных дома, явно недавней постройки. Над одним из них полоскался красный флаг, точно такой же, как на доме Сельского Совета в Уэлене.

Решили пока остановиться поодаль, в небольшой лощине, а Рольтыт вызвался сходить на разведку в селение.

День прошел в ожидании брата, уже тьма накрыла крохотную палатку, а Рольтыта все не было. Танат часто выходил из палатки на волю, чутко прислушивался к каждому шороху, всматривался в редкие мерцающие огоньки незнакомого селения, и в душе его росла тревога. Каждый олений всхрап заставлял вздрагивать, а сердце подпрыгивало под самое горло.

Ночь прошла без сна.

С рассветом Танат снова вышел на пригорок и до боли в глазах, до слез принялся всматриваться в селение. Но там не наблюдалось никакого движения, словно все там вымерли.

Брат явился лишь после полудня, явно навеселе, в сопровождении двух человек. Один из них был русский.

— Это мой младший брат! — Рольтыт ткнул пальцем в Таната. — Грамотный, учился в школе целых семь лет! Женат. Даже две жены у него, одна настоящая ученая тангитанка из Ленинграда.

— Какомэй! — гости с любопытством поглядели на Таната.

Ему было неловко за развязное поведение брата, но он не мог его прилюдно увещевать. Он пытался углядеть в поведении гостей отражение перемен в жизни людей большого мира. Но они больше интересовались пушниной, пыжиками и оленьими шкурами. Договорились, что Танат пойдет с ними, а Рольтыт останется караулить оленей. Он легко на это согласился, так как у него каким-то образом за пазухой оказалась бутылка спирта. «Аванс», — с удовольствием произнес Рольтыт и повалился на расстеленную оленью постель в палатке.

Танату не очень хотелось идти в селение с незнакомыми людьми, но, с другой стороны, надо было бы поскорее справиться с этим делом и обратно откочевать в стойбище. Несмотря на внешнее дружелюбие, в гостях чуялась какая-то напряженность.

Один из них, назвавшийся Етыленом, был чуточку старше Таната. Пока шли в селение, он немногословно рассказал о себе: закончил семилетнюю школу в селе Марково, населенном потомками казаков-землепроходцев, называвших себя чуванцами, один год проучился в Анадырском педагогическом училище, заболел и вернулся в родное село. Рассказ Етылена разбудил у Таната воспоминание о несостоявшейся поездке в Анадырское педагогическое училище, несбывшейся надежде на другую жизни, к которой он готовил себя, и он робко попросил рассказать о городе Анадыре, педагогическом училище.

— Анадырь, конечно, никакой не город, — сообщил Етылен. — Те, кто побывал в настоящих, больших городах, в Петропавловске, Хабаровске, в Ленинграде и в Москве, только усмехаются, когда слышат, что кто-нибудь называет Анадырь городом. Большинство домишек маленькие, обложенные для тепла дерном. Настоящий большой дом — там, где сидит начальство, окружком партии и окрисполком. Он выстроен еще до революции для царской администрации. Из больших домов еще — педагогическое училище, школа колхозных кадров да средняя школа… Вот и весь Анадырь!

— Но, наверное, в этих домах много комнат?

— В педучилище, наверное, с десяток, а в большом начальственном доме не бывал, там, наверное, побольше их будет…

Танату трудно было вообразить такое число комнат, всю величину этих больших деревянных домов. Когда он услышал от учителя Беликова, что в бывшем царском жилище, Зимнем дворце в Ленинграде тысячи комнат, воображение отказалось представить дворец. Но каждый раз мысль о том, что он упустил возможность когда-нибудь войти в огромное здание Анадырского педагогического училища, а может, даже и в Зимний дворец, в котором, по рассказам учителя, располагался доступный всем музей, легкой горечью ложилась на сердце.

Село располагалось на берегу довольно полноводной реки, впадающей в другую, еще большую — великую реку чукотской земли Анадырь. Яранги мешались с низенькими деревянными избами, вросшими по самую землю, Чувствовалось, что это уже другая земля: вдоль реки росли высокие кусты, показавшиеся Танату настоящими деревьями, которые он видел только на картинках. Их зеленая поросль ласкала взор, хотелось войти в зеленую тень оторвавшихся от земли листьев, в тишину, пронизанную рассеянным солнечным светом.

Етылен повел гостя в довольно большой дом.

— Это школа, — сообщил он. — Я в ней учительствую.

В школе Етылен и жил, занимая один класс, в котором стоял сколоченный из досок топчан, покрытый оленьими шкурами, и покосившаяся полка с книгами. На столе лежала раскрытая книга. Василий Ажаев, «Далеко от Москвы», прочитал Танат, перевернув ее.

— Хорошая книга, — похвалил Етылен. — Сталинскую премию получила.

— О чем она? — спросил Танат.

— О том, как во время Великой Отечественной войны на Дальнем Востоке героически строили нефтепровод.

Етылен тем временем приготовил чай, смел со стола ученические тетради, расстелил газету «Советская Чукотка», поставил сахар, масло, толстыми кусками нарезал хлеб. При виде этого щедрого угощения у Таната свело скулы судорогой, и рот наполнился слюной: давно он не пробовал таких лакомств!

— Вообще я не очень хотел быть учителем, — признался Етылен. — Собирался вернуться в тундру, в стойбище. Но наших оленей слили с двумя другими стойбищами, организовали колхоз, а мне вот предложили школу. Пришлось соглашаться. Хорошо хоть ребятишки способные, все схватывают на лету. Иначе как учитель я бы сразу пропал…

Танат смаковал каждый кусок намазанного желтым сливочным маслом хлеба, каждый глоток крепко заваренного сладкого чая и прикидывал в уме, сколько можно выменять на привезенную пушнину, пыжики и оленьи шкуры муки, сахару, чаю и табаку. Надо бы еще отцу бутылку злой веселящей воды захватить…

— А вы из какого колхоза? — вдруг спросил Етылен.

Танат поперхнулся чаем и не сразу ответил:

— Из «Красной зари»…

Так назывался уэленский колхоз.

— И чего вы так далеко откочевали от своей земли?

— Гололед случился на полуострове, пришлось искать свободные пастбища.

— Да, далековато вас загнало, — сочувственно произнес Етылен. — Тут где-то бродит Аренто со своими оленями. Махровый кулак, враг Советской власти. Убежал от коллективизации, думает, что его не поймают. Дурак, не понимает: как можно убежать от Советской власти? Ничего, придет зима, установятся нартовые дороги, и достанут его власти.

Етылен произносил эти слова с нескрываемой злобой, словно Аренто был личным врагом учителя и нанес ему кровное оскорбление или смертельно обидел. На Таната повеяло стужей опасности, и он заторопился:

— Спасибо за угощение. Скажи, а у вас в магазине можно купить тетради и карандаши?

— Ты что, тоже учительствуешь? — с усмешкой спросил Етылен.

— Да нет, — замялся Танат, — жене моей нужно… Она просила.

— Она учитель?

— Да нет, пишет для себя… Она у меня тангитанка, из Ленинграда…

Танат вдруг понял, что говорит совсем не то, но, не зная, как уклониться от опасных вопросов Етылена, чувствовал, как тонет в предательской откровенности.

— Тетрадей и карандашей у меня навалом, бери, сколько хочешь, — щедро предложил Етылен. — Бери! Не жалко!

И он вручил смущенному и растерянному гостю пачку ученических тетрадей и десяток карандашей.

Сельский заготовительный пункт соседствовал с лавкой, поразившей Таната невиданным обилием товаров. А может, просто он отвык от вида тангитанских вещей. На широких полках стройными рядами стояли железные банки разнообразных консервов. Большинство с бумажными этикетками — яблочные и персиковые компоты, мясная тушенка, стушенное молоко, варенье, овощные консервы, ровными пирамидами были выложены разные сорта чая — от бумажных пачек байхового до ровных плиток прессованного. Сахар сверкал в тазике, в стеклянных банках насыпаны образцы разнообразных круп. Продавец, он же и заготовитель, тот самый русский, приходивший вместе с Етыленом, подсчитал стоимость сданной пушнины, пыжиков, камусов и сказал:

— Да ты на вырученные деньги весь магазин можешь унести!

Но Танат, взяв себя в руки, отобрал только самое необходимое и в таких количествах, чтобы можно было увезти на двух нартах. Обшарив еще раз взглядом показавшиеся ему несметными сокровища, выставленные на продажу, Танат осторожно спросил:

— А где водка?

— Вообще-то водка у нас продастся только по выходным дням и праздникам, — сказал Етылен, — но раз ты дальний гость, то для тебя сделаем исключение.

Танат осторожно положил в мешок три бутылки, а в небольшой пекарне взял несколько буханок свежего хлеба, жалея, что не может увезти больше. После всех покупок осталось еще довольно много денег. Во всяком случае, вполне достаточно, чтобы еще три раза нагрузить нарту.

Старший брат протрезвел, но вчерашний хмель оставил на его лице и в душе не выветрившуюся горечь и мрак. Он исподлобья глянул на три огромных мешка, которые едва дотащили Танат, Етылен и заготовитель-продавец.

Обратный путь проходил в молчании, но это только радовало Таната, переполненного впечатлениями о посещении этого крохотного селения приречных соплеменников. Даже Етылен, который всего-то проучился один год в педагогическом училище, и, судя по всему, человек не очень отягощенный умом, стал учителем. Для Таната учитель был выше всех людей, и он понимал, что даже большие начальники, наезжавшие в Уэлен из районного центра, несмотря на важность и значительность внешнего вида, по своим знаниям далеко отставали от Льва Васильевича Беликова, первого его учителя, который, казалось, знал все. Он даже умел класть печи и ловко делал из стеклянных консервных банок стекла для керосиновых ламп. Стать учителем для Таната означало постичь такие науки, которые требовали для изучения долгих лет. И вот Етылен — учитель. Значит, и Танат мог стать учителем после окончания Анадырского педагогического училища. Неужто так и пройдут мимо его жизни несметные сокровища знаний, добытые человеком на протяжении тысячелетней истории? Сведения о многочисленных народах, о неведомых животных, огромных городах… Он никогда не прикоснется к коре живого дерева, не пройдет по хлебному полю, не вдохнет аромата обрызганной утренней росой розы. Уж не говоря о жарких странах, где можно круглый год ходить нагишом и купаться в теплой воде океана! А над тобой неведомые огромные сладкие тропические плоды! Не проплывет на железном пароходе, не проедет на мчащемся сквозь леса и поля поезде, не взлетит на самолете над родной тундрой… Зачем надо бежать от Советской власти, которая обещает все это? Почему нельзя вступить в колхоз и одновременно оставаться оленным человеком? Вот уэленцы поголовно считаются членами колхоза «Красная заря», но не перестали быть морскими охотниками. Во главе байдары остались прежние, самые значительные и умелые звероловы, гарпунеры. После того, как в общий колхозный увэран[44] отделят десятую обязательную часть добычи, остальное делят согласно установленным древним порядкам, и байдарный хозяин получает большую долю. Правда, во главе колхоза поставили малограмотного и нетрезвого Гиу, который хоть и считался главой колхоза «Красная заря», но не имел никакого авторитета в глазах коренных жителей Уэлена, зато умел выступать с речами и важно восседать в президиумах собраний… Может, главное в отцовом неприятии колхоза — не боязнь потерять оленей, лишиться права собственности на них, а нежелание поступиться верой своих предков, отказаться от своего шаманства?

Отцветающая тундра словно торопилась насладиться ниспосланной на короткий срок жизнью. Щебетание и птичий крик доносились отовсюду, заполняя воздух несмолкаемым звоном. Трудно было поверить, что пройдет всего лишь месяц-полтора и тишина и безмолвие окутают покрытые сумерками эти холмы, синие предгорья, берега рек и озер. Иногда путники шли по сплошным морошечным и шикшовым[45] полям, и торбаза покрывались сладкой, липкой влагой. Но ягоды уже налились до того, что, не выдержав собственной тяжести, падали на землю и ложились сплошным ковром. Над зеркальной гладью озер молодые утята пробовали окрепшие крылья, готовясь к долгому путешествию в теплые края. Когда отлетит последняя птичья стая, в тундре останутся лишь волки, вороны, песцы, красные лисы, горностаи, олени и человек. Да изредка мелькнет на изломанном зубчатой грядой горизонте снежный баран — кытэп.

Шедший позади Рольтыт упрашивал брата дать ему злой веселящей воды, чтобы избавиться от похмельных страданий. Он ворчал и стонал, присаживался на кочки или жадно припадал к любому попадавшемуся источнику или лужице, пока Танат не сжалился над ним и не дал глотнуть водки. Это были последствия вчерашней прощальной попойки, когда благодарный Танат заколол одного из взятых как провиант оленей, сварил мясо на жарком костре, щедро угостил гостей, а оставшееся мясо подарил им. Рольтыт пил много и, опьянев, начал громко хвастаться огромностью стада, которое перейдет к нему, как только отец умрет, своими детьми и даже женами младшего брата Таната.

— Я всегда готов прийти к нему на помощь, когда он ослабнет, — пьяно смеялся Рольтыт. — Рано или поздно, но это случится. Не может нормальный человек обслуживать одновременно двух молодых женщин, из которых одна к тому же настоящая тангитанка.

Етылен осторожно, исподволь расспрашивал пьяного, откуда появилась в их стойбище тангитанка, почему они так далеко откочевали от родного полуострова. Рольтыт потерял всякий контроль над собой и откровенно признался, что убежали они от коллективизации.

— А тангитанская женщина силком женила на себе Таната. Говорит, что хочет жить настоящей жизнью настоящей тундровой чаучуванки.

Танат с содроганием вспоминал вчерашнее и с отвращением смотрел на мучившегося с похмелья брата.

— Ты хоть помнишь, что вчера говорил?

Рольтыт махнул рукой:

— Ничего не помню… Чего-нибудь лишнего наговорил?

Танат пересказал все его пьяные откровения. От испуга хмель тут же выветрился, и Рольтыт умоляюще попросил брага:

— Только отцу ничего не говори!

Наконец показались схоронившиеся в распадке родные яранги.

Когда все покупки были разложены в чоттагине, женщины не смогли сдержать возгласов радости и восхищения. Анна поцеловала мужа долгим поцелуем прямо в губы за тетрадки и карандаши, а Катя одарила его благодарным взглядом за разноцветные нитки и бисер.

В тот вечер в стойбище пир продолжался до полуночи. Хозяин открыл одну из бутылок и дал каждому попробовать. Все испили злой веселящей воды, даже Катя. Морщились, отплевывались и замирали в ожидании тепла, которое волшебно возникало в глубине тела, и потом блаженно улыбались, дивились неожиданно появившемуся красноречию, которое трудно было сдержать, аппетиту и жадности к крепко заваренному чаю. Каждый получил по большому куску хлеба, густо намазанного сверху сливочным маслом, дети — по блюдцу сгущенного молока и по кружке щедро подслащенного чая. Ринто безостановочно курил, время от времени передавая трубку жене. Не отставал от него и Рольтыт, заискивающе поглядывая на брата, безмолвно умоляя не рассказывать о своих пьяных откровениях перед чужими людьми.

Ринто поделился дарами тангитанов с соседями и даже угостил Аренто глотком злой веселящей воды, которую тот проглотил с превеликим удовольствием.

— Из всех тангитанских изобретений это — самое прекрасное! — воодушевленно произнес он и получил второй глоток.

Вскоре жизнь пошла по заведенному порядку, и Танат вспоминал о своей поездке в приречное село как о приснившемся сне.

В день первого снега Катя благополучно разрешилась от бремени, подарив Танату здорового сына. Сияя от счастья, она сказала мужу:

— Я тебе обещала сына и сдержала свое обещание…

Дед назвал внука Тутрилем, что значило «Крылья сумерек».

«Рождение маленького племянника, — писала в своем дневнике Анна, — напомнило мне о бедной моей доченьке, душа которой без следа растворилась в этом огромном пространстве. Она даже перестала мне сниться. Мне кажется, что теперь только я одна помню о ней. Порой ноги сами несут меня на тот холм, где положили ее маленькое тельце, но что-то властное и непреклонное каждый раз останавливает. Издали я пытаюсь разглядеть, что там осталось, но кроме оградки из камней ничего не различаю. Будто никогда не было бедной Тутынэ, и только в имени ее новорожденного брата можно уловить еле различимое эхо ее исчезнувшего бытия: часть имени мальчика — корень его «тут» — означает не только сумерки, но является корнем слова Тутынэ — Вечерняя заря. Материнское сердце никогда не примирится с утратой, и даже по прошествии долгого времени и сердце ноет, и грудь помнит маленькие, требовательные, жадные губки. Все это всколыхнулось после рождения маленького Тутриля, который немедленно стал не только центром всего стойбища, но и всей Вселенной. Теперь все вертится вокруг него, и Катя смотрит на меня с видом победительницы. Нет, она не насмехается надо мной, но весь ее вид показывает, что теперь она стала главной женой в семье, главной и любимой».

Исписав страницу, Анна сложила тетрадку и спрятала в замшевый мешок, где лежали остальные дневники, рисунки и книги. С рождением малыша, Катя перебралась в большой родительский полог, а Танат с Анной остались в малом супружеском. Муж уже лежал на оленьих шкурах, откинув пыжиковое одеяло: в тесном меховом помещении от тепла человеческих тел было жарко. Анна придвинулась к мужу, тесно прижалась к нему. Почувствовав желание, Танат торопливо и грубо взял ее и тут же отодвинулся.

— Что же ты так? — с легким упреком и обидой произнесла Анна. — Не приласкал, и так быстро…

— Олень делает еще быстрее, — ответил Танат и отвернулся к стенке.