След зверя

Лес Бетонвийе, недалеко от Отон-дю-Перш, июнь 1304 года

Великолепный гнедой жеребец застыл, как мраморная статуя, едва всадник слегка ударил его ногой. Весь покрытый потом, он фыркал, но ни один мускул его мощной шеи даже не вздрогнул. Он понимал, что сидевший на нем верхом искусный наездник натягивал свой турецкий лук, сделанный из двух бычьих рогов, стянутых металлической скобой.

Оперенная стрела длиной в три фута со свистом устремилась на штурм неба. Она могла бы продолжить свой полет и дальше, преодолев еще метров сто, но угодила в мишень, взмахнувшую крыльями от удивления, но и от боли тоже, а затем, закружившись в водовороте перьев, упала к ногам охотника. Всадник соскочил с жеребца и нагнулся, чтобы подобрать птицу. Стрела проткнула ее насквозь, войдя в грудь и выйдя за сочленением крыла. Рука, затянутая в перчатку, застыла в нескольких сантиметрах от прекрасной шеи с розовато-лиловым отливом, обагренной алой кровью. Одну из мощных лапок птицы сжимало кольцо, ко второй же лапке была привязана записка. Лицо охотника скривилось от досады. Он убил почтового голубя, великолепную птицу, о которой ее законный владелец будет, несомненно, жалеть. Да уж, прекрасная добыча, ничего не скажешь! Ему придется возместить ущерб сеньору или монастырю, которым принадлежал голубь, хотя он и убил его на своих землях. Но вскоре эта досада сменилась другой: его зрение слабело. Он, некогда способный следить за охотящимся ястребом, не упуская его ни на мгновение из вида, вскоре начнет путать голубей с обыкновенным фазаном! Тайные проделки возраста. С каждым днем он все сильнее ощущал его подрывную работу. Скоро ему исполнится сорок три года. Разумеется, он еще не старик, он совсем недавно распрощался с молодостью[66]. Но все же его суставы ноют после долгого дня, проведенного в седле, и ему уже не хочется проводить ночи вне дома, спать где придется. Если верить трактату «Четыре возраста человека», написанному сорок лет назад Филиппом Новарским, ему осталось прожить всего лишь несколько прекрасных лет до того, как он начнет стареть. Артюс д’Отон снял перчатку с правой руки и ущипнул себя. Обветрившаяся кожа, задубевшая от того, что его руки в течение многих лет подряд не выпускали оружия, теперь истончилась. Казалось, местами она хочет сойти с плоти, которую защищала. Что касается запястья, то на нем и вовсе не осталось мышц.

— Черт бы подрал эти годы, — процедил он сквозь зубы.

Годы пролетели стремительно, но все же он смертельно устал от них. Один день сменял другой, и так до бесконечности. Он даже не мог отличить их друг от друга.

Родившись в царствование Людовика IX[67], он вырос при Филиппе III Храбром, коннетаблем которого был его преждевременно скончавшийся отец. Артюсу д’Отону исполнилось девять лет, когда родился Филипп, ставший четвертым из королей, носивших это имя. Он обучал будущего юного короля премудростям охоты, искусству стрелять из лука. Уже тогда чувствовалось, что тот, кого впоследствии назовут Красивым, наделен несгибаемым, суровым характером. Артюс д’Отон был убежден, что Филипп, если будет следовать мудрым советам, станет не только великим королем, но и тем, кем следует восхищаться издалека. Поэтому он поблагодарил за оказанную ему честь, но отказался от обременительной должности своего отца, которую мог бы занять благодаря своей дружбе с монархом, тем более что должность стала почти наследственной. Артюс отправился путешествовать по свету, встречался со многими людьми, переменил множество пристрастий, побывал на Святой земле, откуда увез несколько удивительных впечатлений, пылкое неистовство и многочисленные раны, которые теперь давали о себе знать при приближении грозы. И хотя он своим умом и мечом служил многим праведным делам, ни одно из них не захватило его настолько сильно, чтобы он посвятил ему всю свою жизнь. Он вернулся во Францию, не претерпев тех душевных изменений, на которые надеялся, и вновь погрузился в однообразную скуку сменявших друг друга похожих дней.

Затем он с головой ушел в заботы о своем маленьком графстве. Его отец совсем не занимался графством, все свои силы отдавая политике короля. А забот Артюсу хватало. Ему пришлось усмирять, более или менее жестоко, мелких дворян, которые вцеплялись друг другу в глотку, методично захватывая земли, не принадлежавшие им. Овдовев в тридцать два года, он почти забыл черты лица своей хрупкой супруги, умершей вскоре после рождения их сына. Малыш Гозлен унаследовал от матери слабое здоровье. Когда малышу было четыре года, он умер от истощения. Горе отца сменилось яростью животного, уничтожающего все на своем пути. В течение нескольких недель эта ярость полыхала в замке, терроризируя домочадцев до такой степени, что слуги прятались, как маленькие зверюшки, едва заслышав неистовый топот его шагов. Две смерти. Две нелепых смерти. И ни одного наследника. Только гнетущее одиночество и сожаление о том, чего не было.

Артюс д’Отон стряхнул с себя оцепенение. Если он вновь позволит своим мыслям вступить на этот отравленный путь, день будет неизбежно испорчен. Еще один день.

Он подобрал голубя и стал осматривать кольцо, пока не решаясь вытащить из еще теплой плоти длинную стрелу. Прописная буква С, с которой переплеталась строчная буква и. Суарси. Это была птица молодой вдовы, незаконнорожденной сводной сестры Эда де Ларне. Он не помнил, чтобы когда-либо встречался с вдовой. Впрочем, Брине ему описал ее, правда, всего в нескольких словах, но при этом в его глазах сверкали торжествующие искорки. Когда несколько дней назад Монж де Брине, его бальи, вернулся, чтобы доложить о проведенном расследовании, Артюс спросил его:

— Ну и как поживает эта загнанная лань, которую вы затравили?

— Ах, если она загнанная лань, то я жалкий гусенок. Мой приезд не произвел никакого впечатления на даму, если только она не мастерица скрывать свои чувства. Эта женщина скорее рысь, чем лань. Она недоверчивая, отважная, умная и терпеливая. Она позволяет хищнику приходить на ее земли, делая вид, что не замечает его. Что касается охотников, она заигрывает с ними, притворяясь, что поддается им, а на самом деле защищает своих людей, готовит тылы и составляет план бегства.

— Как вы считаете, она причастна к этим убийствам?

— Нет, мессир.

— Вы слишком категоричны.

— Я просто разбираюсь в человеческих душах.

— Женская душа — потемки, друг мой, особенно, — добавил граф, слегка улыбнувшись, — если речь идет о рыси.

— Черт, да… Она боится, но отнюдь не потому, что виновна. Намеренно приняв высокомерный вид, она хотела убедить меня в обратном. По моему мнению, она не имеет никакого отношения к этим убийствам. И тогда встает простой, но тревожный вопрос: как оказался ее платок в этих зарослях? Его туда подбросили, но кто? Чтобы перевести на нее подозрение, но зачем? Сведения, которые я о ней собрал, сугубо формальные. У нее нет большого состояния, как раз наоборот. Суарси представляет собой крупное хозяйство, однако оно не такое процветающее, как хозяйства наших богатых держателей Отона и его окрестностей. К тому же мануарий и земли достались ей в наследство от мужа. У нее нет личного имущества. Если ее лишат вдовьей доли, имущество перейдет к ее сводному брату до совершеннолетия Матильды, ее единственной дочери и, следовательно, наследнице Гуго де Суарси. Таким образом, на это имущество вполне может зариться Эд де Ларне. Ведь он очень богат, хотя и бросает на ветер свое состояние, да и состояние жены.

Эд де Ларне. Настроение графа Артюса сразу же испортилось при одном лишь упоминании имени его вассала. Эд-куница. Под толстой оболочкой и мужественной внешностью победителя скрывался трус и подлый стервятник. Мужчина, бьющий женщин, которым он задирает юбки, не достоин называться мужчиной. По крайней мере, именно такие слухи, ставшие известными Артюсу, ходили о репутации ординарного барона.

Несколько минут он колебался, водя указательным пальцем по тоненькой трубочке, обвивавшей лапку убитого им голубя. Нет, это послание было написано дамой Суарси или по ее распоряжению. Было бы неприличным читать его без разрешения дамы.

— Давай убедимся своими глазами, мой прекрасный Ожье[68], — сказал Артюс боевому коню, который зашевелил ушами, услышав свое имя.

Артюс д’Отон резко выдернул стрелу, усилием воли заставив себя посмотреть на ручеек крови, вытекавший из раны. Он вскочил в седло и дружески похлопал ногами по бокам жеребца, тут же устремившегося на север. В конце концов, это тоже было одним из способов закончить день, да и к тому же рассказ Монжа заинтриговал его. Граф не слишком верил восторженному описанию дамы, сделанному бальи. Брине питал к женщинам нежность, к которой примешивалось восхищение. Его женитьба на живой, своенравной барышне из порядочной семьи горожан Алансона не остудила эту страсть, как раз наоборот. Пусть эта Жюльена не была самой красивой девушкой Перша, но она, несмотря на свою юность и невзрачную внешность, умела развлекать и доставила им — Монжу и ему самому — несколько приятных мгновений, заставив их смеяться: настолько талантливо, если не сказать гениально, она умела подражать. Она прямо у него на глазах так точно изображала графа Артюса, сурово хмуря брови, глядя в пол с задумчивым видом, скрещивая руки за спиной и прохаживаясь, чуть склонившись, словно ей мешал высокий рост, что граф, который не потерпел бы ни от кого другого столь милой выходки, давился от хохота.

Суарси находился в трех часах верховой езды, чуть меньше, если пустить жеребца галопом. Мадам де Суарси не сможет отказать своему сюзерену в ночлеге, если в этом возникнет необходимость. Как только он удовлетворит свое любопытство, он вернется домой.