Случилось нечто невиданное

Глава III Помолвка в смутное время

Георгий Арнаутов по прозвищу Кормщик бросил задумчивый взгляд на «Катерину». Порожняя гемия[1] слегка покачивалась, стоя у причала. Последние мешки с рисом и сахаром и последние бочонки с маслинами были уже выгружены на телеги и отправились в город, так что Кормщику на причале делать было нечего. Он шел домой помрачневший, с озабоченным лицом. Последнее время забот стало невпроворот. Его гемия нуждалась в ремонте, а портовые власти мобилизовали его на перевозку зерна из Каварны и Балчика в Варну. Но не только его. Такое же распоряжение получил и его крестник капитан Никола. А у того «Св. Анна» тоже была не в лучшем состоянии — требовала тимберовки[2]. Никола строил новую гемию, но все что-то мешало, и стройка шла плохо.

Шел Кормщик, озираясь по сторонам, но все больше глядел под ноги — на причале царил беспорядок: тут и там куски железа, груды соли, рассохшиеся бочки, груды камней, пылища… До недавнего времени так не было, имелся какой-никакой, а порядок. В Варненском порту находилось много иностранных судов, и стоял веселый гомон разноязыких моряков, которые пели по вечерам, развеселившись от доброго варненского вина. Но пошли слухи о надвигавшейся войне, и иностранные суда исчезли. Вместе с ними исчез и постоянный шум, сопровождавший процесс погрузки и выгрузки товаров. Сейчас на причалах хозяйничали аскеры[3], и Георгий знал, что больше рейсов в Царьград не будет. Но не это его заботило. Его мучила мысль, что он, ожидавший с нетерпением начала этой войны, вынужден подчиниться требованию властей перевозить зерно для турецкого войска. Что он будет делать вклад в укрепление обороны крепости Варна. Получается, что он сам будет помогать неприятелю против своих братьев. Погруженный в невеселые мысли, он не заметил лужицы от протекающей бочки с тухлым жиром и поскользнулся. Опершись рукой о кучу соли, он в сердцах выругался.

— Держитесь, бачо[4] Георгий, держитесь! — раздался сзади голос высокого красивого человека с закрученными усами.

— А… Никола!.. Ну и как, будем возить зерно для пашей? — спросил его Кормщик, отряхивая ладони от налипшей соли.

Никола, капитан гемии «Св. Анна», нахмурился. От ворот порта к ним направилось несколько стражников. Сейчас будут проверять документы! Капитан Никола рассердился. Он и так-то был весьма горделивым человеком. Накинув куртку на одно плечо, он продолжал шагать, бросив лишь мимолетный взгляд на стражников. Белая рубашка и повязанный вокруг талии красный кушак, казалось, едва сдерживали силу, стремящуюся вырваться наружу. И буйный черный чуб, и торчащие усы выглядели вызывающе.

Глядя на него, Кормщик усмехнулся. Любил он Николу как собственного сына, потому и стал ему крестным отцом. Любил и его молодую красивую жену Раду.

— Никола, вечером, как стемнеет, приходите к нам. Ждем и Раду, и твоего отца.

— Время ли сейчас по гостям ходить? — заколебался Никола.

Кормщик остановился, огляделся: ведь в городе полно злых глаз и ушей.

— Я зову вас на помолвку, — сказал он. — Ну и… предстоит нам важное дело. Бойчо Богданов с Батовицких мельниц также придет. Сказал, с доверенным лицом.

— Что, что? — замер на месте изумленный Никола. — Помолвка… доверенное лицо… — Капитан смотрел на крестного, удивленный его словами.

— Все так. Но это моя вина, что выложил тебе все вместе. Вижу, ты посчитал меня за сумасшедшего. Объясню. Тебе хорошо известно, что где есть молодежь, там и помолвки бывают, и свадьбы, и крестины, какое бы ни было время. Война не мешает людям ни жениться, ни рожать детей. Я правильно говорю?

И Кормщик вкратце поведал Николе, что они вдвоем с Йовчо-лавочником давно хотели породниться, а сейчас решили, что время пришло. Его сын Атанас и дочь Йовчо Деспина, хоть еще и малы, но будут помолвлены, потому что никто не знает, что там ждет впереди. Каймакам[5] дал разрешение на то, чтобы в доме собралось много народа (с началом приготовления к войне власти запретили собираться вместе большому количеству народа). А помолвку именно в это время решили сделать, чтобы не бросалось в глаза прибытие атамана Бойчо с доверенным лицом. Капитан Никола кивнул с пониманием. Приведет и старого, и Раду. Ему тоже было о чем поговорить с крестным. Что тот мыслит о доставке зерна для войска? Сам он кое-что придумал, но хотел бы услышать и мнение крестного.

Двое мужчин помолчали. Сверху к гавани, гремя по мостовой подкованными башмаками, направлялась рота низамов — солдат недавно созданной регулярной турецкой армии. В глаза бросались новомодные красные войлочные шапки на головах.

— Чучела огородные! — пробормотал Кормщик.

Султан разобрался с непокорными и опасными янычарами, истребив их всех, и вместо них создал новую регулярную армию. Обмундировал ее по-новому, но не все получилось так, как он хотел. То ли денег ему не хватило, то ли сам он, хотя и был поклонником европейских порядков, не смог отказаться полностью от восточных обычаев, среди которых и сам вырос — но реформа вышла половинчатой. И сейчас его низамы маршировали к порту, сопровождаемые насмешливыми взглядами двух капитанов, потому что они представляли смешную смесь старого и нового, европейского и азиатского: русские куртки, анатолийские шаровары, красные пояса, а недавние чалмы были заменены красными войлочными шапками — фесками. Говорили, что сам султан носил на голове такую же шапку с кисточкой.

Низамы прошли и скрылись в облаке поднятой ими пыли.

— Помолвка! — усмехнулся Никола, но глаза его оставались серьезными. — Что ж, хорошо, сделаем… но мне кажется, что ваш парнишка мечтает не о свадьбе, а об учебе. Все меня спрашивает, где какие школы есть. Я бы послал его в Одессу.

— Он и так пишет и говорит по-турецки и по-гречески, да и в счете силен… И в нашем письме разбирается, — вяло возражал Кормщик.

Никола презрительно махнул рукой. Что за дела! Ни хорошей школы, ни приличного ученого человека здесь нет. Ходжа знает только Коран, греческий учитель Коста может научить читать и писать по-гречески, не больше, а наши попы просты и невежественны, учительствуют в захолустных селах, где нет греческих попов. Другое дело в Одессе. Из их школ выходят ученые люди. А невеста подождет.

Вытирая обильный пот с лица, Кормщик слушал слова капитана Николы. Знал, что тот прав, и сам он не раз раздумывал о том же, но…

— Время ли сейчас для учебы. Видишь, что творится.

Капитан Никола ему отвечал, что шторм длится день-два, война — год-другой, а после нее Болгарии понадобятся ученые люди. Он помахал рукой на прощание. Срочное дело, сказал. Нужен ему корабельный плотник для ремонта своей гемии, а не то, попавши в шторм, пойдет на дно.

— Подожди, Никола, — остановил его Кормщик. — Слышал, ты схватился с Дервишем. Так ли это?

— Так, верно.

— Из-за новой гемии?

— Из-за чего же еще, — с усмешкой ответил Никола. — Он испугался, что моя гемия будет больше, чем его. Пугал меня султаном, проклятая собака. Кричал, что строить большие гемии запрещено. Настаивал, чтобы я продал ему новую гемию. Для него она не большая. Ему султан разрешает.

— Вот что я тебе скажу — берегись Дервиша Сулеймана.

— Послушайте, бачо Георгий. Новая гемия нужна мне как можно скорее. Я тороплюсь, и все деньги вложил в нее. На старой идти в дальний путь я не рискну. Вы сами говорили, что надвигается большая война, так ведь? Тут скоро вместо дождя будет падать огонь. Новая гемия нужна мне, чтобы отвезти на ней Раду.

— Куда? — спросил удивленный Кормщик.

— Куда-то туда… Туда, куда глядят все болгары. Мало ли наших живет в Одессе и вокруг нее. Ну ладно, вечером поговорим. Ну и послушаем, что скажут Бойчо и доверенный.

Никола пошел. Георгий Кормщик провожал его глазами, пока тот не скрылся. Вот оно как, значит. Вот почему спешил Никола поскорее построить новую гемию. Хорошие паруса купил для нее в Царьграде… Но прав ли он? Хоть и старался Георгий оправдать его действия, но все же ему казалось, что что-то здесь не так.

Припекало. И солнце уже на закате, и весна только началась, а уже тепло. Кормщик посмотрел на море. Вода в заливе горела от лучей заходящего солнца. Южнее зеленел высокий берег Галаты. Ослепительно блестели на стенах крепости орудия, жерлами обращенные к морю. Тревога гнездилась не только в сердце Кормщика. Она была растворена в воздухе, в багрово-алом закате, таилась даже в спокойных водах Черного моря.

Кормщик шел, размышляя о Николе. Молод, красив, разве что буен и вспыльчив. Сможет ли устоять перед алчностью Дервиша Сулеймана? Все в городе боялись его. И христиане, и мусульмане. Семь лет назад, во время великого восстания[6], сколько христианских душ загубил его отец! Напился крови и награбил досыта. Тогда его прозвали Джанавар-беем[29]. И сын его, Дервиш Сулейман, был не лучше. Стремился быть первым в морской торговле, не терпел никого выше себя. О другом сыне Джанавар-бея, офицере Эммине, плохого не говорили. Он учился в Царьграде и Франции на морского офицера. Сейчас командовал одним из военных кораблей, стоявших на рейде Варны. Но последнее время о нем поползли тревожные слухи. Кормщик не мог понять — верить в них или нет. До него долетела молва, что этот Эммин заглядывается на Раду. Никола в море, а Эммин то и дело прогуливается верхом мимо Радиных ворот. Кто знает! Злых языков везде хватает, но и веры негодяйским сынкам нет. Ведь они — негодяевцы и им подобные — были хозяевами Варны. Город красив, богат, двухэтажные дома, мраморные фонтаны и турецкие бани с обилием горячей и холодной воды, мечети, сады, виноградники, бесчисленное количество летних домиков среди зелени на морском берегу… но чье все это?

Красивый, богатый, известный город! Все дороги проходят здесь. От Вены, Белграда и Русы через Варну в Царьград. Из Молдавии и Валахии в Царьград опять же через Варну. И от северного края болгарской земли — Добруджи — дорога ведет в Варну. Варненские торговые ряды сравнивают с царьградскими, а иностранные суда приходят за варненским лесом. Привозят рис, сахар, бархат и атлас для турчанок, апельсины и хну с востока и юга, увозят добруджанское зерно, овечью брынзу, бастурму и суджук, орехи, миндаль, фундук, живую птицу, яйца, мед, воск и другие продукты, произведенные работящими болгарскими руками. Такой всегда была Варна. Что дальше будет — посмотрим…

С такими мыслями шел Кормщик в болгарский квартал. На самом деле он таковым не был. Жили там всяческие христианские народы: болгары, греки, гагаузы, армяне, а также евреи. Теснились друг к другу потемневшие деревянные домики с небольшими двориками вдоль моря до самой крепостной стены.

Большая комната была полна гостей. Поверх полосатых ковров были постелены длинные белые скатерти. Богатая трапеза ожидала только прибытия невесты Деспины и сватов — родичей Йовчо-лавочника, чтобы начать пировать. Пахло сладким пресным свежеиспеченным хлебом, медные подносы блестели и ждали, когда их наполнят вкусным угощением. Витые пироги с золотистой корочкой, крупные царьградские маслины, тонко нарезанные бастурма и суджук. Печеный петух с распростертыми крыльями обращал на себя внимание. Чего только еще не было на трапезе в доме Георгия Кормщика. Чем полнее стол на помолвке, тем плодоноснее будет жизнь молодых.

Пришел брат Деспины с другом и сказал, что тетки уже нарядили невесту и тронулись с ней в путь. А эти — два нетерпеливых холостяка — поспешили вперед. Тогда дед Атанас, старший Арнаутов, снял со стены годулку[7] и присел к Раде. Забренчал струнами, настраивая ее для игры, и начал договариваться с женой капитана Николы о песнях, так как Рада славилась своим голосом.

На почетное место за столом усадили Бойчо Богданова — мельника с Батовицких водяных мельниц. Рядом с ним, облокотившись о пеструю подушку, молча наблюдал за присутствующими сухопарый, почерневший от странствий, видный мужчина неопределенного возраста с темными строгими глазами. В тех глазах таилось какое-то напряжение, нечто, будучи выраженное в словах, смутило бы людей, но гость молчал и смотрел на мужчин в комнате, как бы прикидывая, кто сколько весит. Около него находился жених. Смущенный, подавленный, юноша сидел, опустив глаза. Толи его что-то угнетало, толи стыдился он чего-то…

— Пока ждем сватов, ты бы начала, а, Рада? — спросил старый Арнаут.

Рада посмотрела на Николу и, увидев в его глазах согласие, улыбнулась старому:

— Говори, что петь.

— Станкину песню, — и дед Атанас, подкрутив усы, начал играть, а Рада запела:

Голос Рады, такой же прекрасный, как и она сама, теплый и нежный, чистый и сладкий, то взвивался, то падал и ласкал слух своими переливами.

— Давай, Рада, пой, девонька! — воодушевленно вскричал Кормщик. — Коли у нас помолвка, так пусть и веселья побольше будет!

Он был прав. Все же помолвка, а присутствующие не выглядели веселыми: ни жених, ни капитан Никола, да и у хозяйки дома Пауны сердце сжималось. Притихшим сидел и сирота Васильчо — сын убитого брата Кормщика. Его дочь Катерина сидела за столом, похожая на икону — худая, с ввалившимися большими черными глазами. Муж ее, зять Кормщика, Коста Македонец, молодой болгарин с сабельным шрамом на лице, смотрел невесело, углубившись в собственные мысли. Ну и помолвка! Хорошо хоть, что старый заиграл, а Рада запела.

Бойчо и пришедший с ним мужчина заслушались пением Рады. По их строгим, задумавшимся лицам трудно было понять, нравится ли им пение, трапеза…

Бойчо Богданова здесь хорошо знали. Знали его как человека необычного — замкнутого, вспыльчивого, несговорчивого. Но знали также, что стал он таким не от хорошей жизни. Большая беда привела его к изгнанию из родного травненского края. Некий чорбаджий [8] Чушко разорил семейство Богданова. Что там точно случилось, не знали (не след ковырять живую рану), только отправился этот чорбаджий собирать беглик[9]. В доме Бойчо оказалась только жена, и она сказала чорбаджию, чтобы тот пришел позже, когда вернется хозяин. Лютый чорбаджий набросился на нее, колотил, пинал, и от побоев беременная женщина скончалась. Там был еще один ребенок, у которого от страха и плача разорвалось сердце. От такой страшной беды как громом поразило его старую мать, и она умерла. Что застали дома вернувшиеся Бойчо и два его брата, невозможно описать. Известно только, что они поклялись отомстить травненскому чорбаджию. Раскаявшегося кирджали[10] Бойчо еще мог бы и простить, но травненскому чорбаджию за содеянное — пощады нет! После три брата оставили мертвый дом, покинули родной край и отправились в Добруджу — самый отдаленный и захолустный край, в Батовицкие леса, на Батовицкие водяные мельницы.

Человеку, путешествовавшему из Варны в Хаджиоглу-Пазарджик[11], открывался вид на слегка всхолмленную, засушливую и пустую добруджанскую ширь. Где-то посредине от основного шляха отходила направо узкая, разбитая сельская дорога. Она вилась между турецкой усадьбой и небольшим сельцом, населенным батраками бея, а затем внезапно начинался спуск. Перед глазами удивленного путника как из-под земли появлялись поросшие лесом долины, потонувшие в зелени и цветах. Сухая равнина оставалась наверху, а в Батовицких лесах склоняли ветви вековые деревья, журчали ручьи, и несла свои быстрые воды река Батова. На ней как нанизанные на веревке располагались водяные мельницы. В этих местах турки не любили оказываться застигнутыми темнотой.

С наступлением весны работы на мельнице было мало, и на Благовещение Бойчо посещал своих знакомых в Варне. Он гостил день-другой у Кормщика и исчезал. Говорил, что есть дела то в Царьграде, то в своем крае. Возвращался он к концу сбора урожая. Тогда по Варне ползли грозные слухи. Ужасные дела случались на дорогах Добруджи. Некая справедливая рука творила правосудие в селах и усадьбах, несла возмездие, наказывала душегубов и насильников. Из-за нее теряли сон беи, корсердары[12], стражники и злые болгарские чорбаджии. Говорили, что это дела большой дружины гайдуков из Батовицкого и Делиорманского лесов. Многие догадывались, кто был воеводой этой дружины, но молчали.

Сейчас Бойчо Богданов сидел на трапезе и слушал, как поет Рада. Обыкновенно колючее выражение его глаз смягчалось, когда он бросал на нее взгляд. Напоминали ли ему что-то ее изогнутые брови, походили ли ее глаза на чьи-то другие — кто знает, но на лице его виделась тихая печаль.

Рада замолкла, прекратилось бренчание годулки, и в помещении воцарилась тишина.

— Спасибо тебе за прекрасную песню, — услышали все голос гостя. Потом он повернулся к старому и спросил, сколько тому лет. Похвалил, что тот играет по-молодецки — видно было, что кровь в жилах еще не остыла. Арнаут разгладил усы и ухмыльнулся — похвала пришлась ему по сердцу.

— Сколько лет? Не сказать, что много, но и не мало. Да и не вернешь их. А дело в том, что пока я могу держать годулку, то и ружье тоже удержу. А ты сам-то откуда, говоришь, прибыл?

— Иду я из Валахии, — ответил гость и замолчал.

— Из Валахии? Надо же. У меня там полно знакомых, — не отставал старый.

— Кто же они?

— Да ты их наверняка знаешь. Валахия земля немалая, и все они по ней рассеяны, как птенцы. Помоложе они меня… Воевали мы там в ополчении вместе.

Гость бегло усмехнулся, но ничего не сказал. Арнаут продолжал:

— Был один русин, молодой, поэтому прозвали его Батька Рус. Другой… Иван Чолака… весельчак, прихрамывал немного… А уж капитан у нас был — огонь! Человек-гора. Георгий Буюкли.

— А Василя помнишь? Василь Даскала.

— Да как же его не помнить.

— И он тебя помнит. Помнит, как фельдмаршал вручал тебе орден. Как хвалил тебя перед всеми, говорил, что годы не мешают храбрым, главное, чтобы в груди билось молодое сердце… Так было?

— Подожди… подожди… А ты… Василь, ты ли это?

Встретились старые товарищи. Атанас Арнаут засыпал гостя вопросами. Узнал, что Василь живет в Бухаресте, как и многие другие волонтеры ополчения: капитан Буюкли, Батька Рус, Иван Чолака и другие.

— Рассказывай, браток, рассказывай! Что будет? В городе полно солдат. Еще прошедшей зимой султан разослал по санджакам[13] фирман о войне с Россией. Скажи, придут ли к нам русские?

Глаза всех присутствующих уставились на Василя из Бухареста. Лица их были напряжены, как будто они ожидали, что из уст гостя изойдут не слова, а пороховой взрыв.

Василь понял, что пора открыться:

— Придут, братья! Россия придет к нам. Поэтому мы и здесь с Бойчо — посоветоваться, что делать. Пусть все соберутся, заодно и помолвку справим.

Но помолвки не случилось, родственники невесты не прибыли. С верхней части квартала долетел шум, гвалт. Выстрелы и вопли нарушили спокойствие весенней ночи. Мужчины вскочили и бросились наружу. Недалеко от них разгорался пожар. Все бросились туда.

Горел дом Йовчо-лавочника. Весь христианский квартал сбежался, чтобы затушить пожар. Рядом обезумевшие женщины рвали на себе волосы и рыдали. Трудно тушить старое деревянное здание, да к тому же воду приходилось носить ведрами издалека. Дом полностью сгорел.

Родные Йовчо рассказывали, что, когда повели невесту, у самых ворот налетели конные. Схватили Деспину, набросились на ее отца и увезли обоих. Как загорелся дом, кто его поджог — в суматохе не заметили. Сестры Йовчо, тетки Деспины, плакали и визгливо причитали, проклинали похитителей, а также сватов за то, что настояли провести помолвку в доме жениха, а не невесты. Где это видано, чтобы помолвка проходила в доме жениха… Они протестовали, но Йовчо настоял на своем, и они отступили. И года не прошло, как умерла его жена. Николай, брат невесты, бледный от отчаяния, слушал плач женщин и клял себя за то, что ушел раньше.

Никто не сомневался, какова будет участь похищенных. Не первый раз такое случалось. Продавали ли их, или они исчезали в гаремах местных беев — только никто из них не вернулся. А от обещаний каймакама, что, мол, примет меры, найдет и накажет злодеев, ничего не выходило.

Дом сгорел. На тлеющие его останки пала темная ночь. Страх заставил притаиться жителей христианского квартала.

Мужчины с потемневшими от горя и бессильного гнева лицами снова собрались у Кормщика.

— Такие дела, братья, — взял слово Василь. — Это и есть неволя. Убивают, жгут, похищают, надругаются — а мы молчим, немые и бессильные. Но сейчас уже виднеется конец порабощению. Двинулись русские, и никто не сможет их остановить. Но есть такая поговорка: «Бог то бог, да и сам не будь плох». Греки бьются за свободу уже семь лет. А как же мы, братья? Даром никто свободу не даст.

— А то не знаешь! — разговорился Атанас Арнаут. — Как тронется русский воин против агарянина, то и я пойду с ним. В двух войнах я участвовал, теперь и сыновей пошлю воевать. Даром свободу не получишь, только бы дожить до нее хотелось бы.

— Да все поступят как ты, — вмешался Бойчо. — Развел тут турусы на колесах. Праздная болтовня.

— Болгарский народ — это одно, а чорбаджии и прочие мироеды, которые позорят имя болгарина — это другое. Их я причисляю к нашим врагам, — сказал Василь. — Но их немного. А когда придут русские, то народ поднимется.

И он рассказал, как болгары во многих городах и селах готовятся к восстанию. В Сливенских горах молодежь училась стрелять, старики лили пули, женщины сушили сухари.

— В Сливии всякое болгарское сердце ждет русских братьев. Как и в других местах: во Враце, в Елене, в Тырново, в Котеле… Я сам котельский и скажу вам точно, что народ там волнуется и ждет. То же и в Айтосе, и в Карнобате, и в Малом Тырново, и везде. Как только русская нога ступит на болгарскую землю, народ восстанет.

— А наше… наше старое ополчение?

— И оно собирается. Наши братья, которые рассеялись по землям Валахии и Бесарабии, сейчас стекаются в Кишинев и Бендеры, чтобы услышать волю русского царя.

— Когда-то отец Софроний и Атанас Некович подавали прошение императору по вопросу свободы Болгарии, — произнес задумчиво Кормщик. — А сейчас найдутся ли такие?

— Есть такие, — уверил его Василь. — Александр Некович, племянник Атанаса Нековича, подаст прошение, подписанное многими видными людьми в Болгарии и эмигрантами в Бухаресте, как только узнаем, где будет располагаться главная штаб-квартира… А вы, братья? Как вы будете встречать русских?

Мужчины в комнате замолчали. На этот вопрос каждый давно уже искал ответ. Сейчас уже не было никакого сомнения, что предстоят судьбоносные события, что жизнь каждого совершит крутой поворот, и путь, по которому пойдет она, будет новым, трудным, тернистым, но идти по нему они были уже готовы.

Бойчо Богданов знал, что поведет свою дружину в помощь русским войскам. Николай, брат похищенной Деспины, и его друг Тодор молча раздумывали, как утром будут собирать дружину из варненских юношей, и каждый из мужчин составлял собственные планы так, как им подсказывало сердце.

Уже заполночь Никола и Рада возвращались домой. Путь их проходил мимо руин дома Йовчо, от которых все еще поднимались тонкие ленивые струйки дыма. Возле пепелища выла хозяйская собака, как по покойнику. Ей вторили тревожные крики чаек.

Никола прижал Раду к груди, чувствуя, как стучит ее испуганное сердце. Прижавшись к нему на жестком ложе, она сдерживала дрожь, не желая выказывать свой страх. Никола должен был отдохнуть, так как утром он собирался в дорогу. В комнате было совсем темно. Ветер шевелил ветви миндаля, и те стучали в окно, как будто кто-то постукивал по стеклу пальцами. Рада слышала, что в ночь перед Пасхой по дорогам бродят русалии. Эти коварные существа, злобные и мстительные, завлекают припозднившихся путников и губят их. Или плачут, как брошенные младенцы, привлекая молодых матерей, а то и лают как собаки, выманивая наружу хозяев. Или стучат в ворота, как нищие, просящие подаяния. Не дай бог столкнуться с таким…

Раде показалось, что кто-то крадется под окнами. Прислушалась. Залаяла собака. Она шепотом спросила Николу, запер ли он дверь.

— Запер, — уверил он ее. — Спи спокойно. Я же с тобой.

Собака замолчала. Наступила тишина. Ветер стих, и ветви перестали стучать в окно. Рада закрыла глаза и положила голову на плечо мужа. Хорошо ей было так. Вспоминались ей прошедшие часы, такие прекрасные, что от одних воспоминаний ее охватывала истома. Повторятся ли они когда-нибудь? И неизвестно почему припомнилось ей…

Она перенеслась на морской берег, очутившись среди дубрав и цветущих полян неподалеку от монастыря Св. Константина. Каждый год в мае христиане из города отправлялись туда, чтобы участвовать в монастырском празднике. После литургии в небольшой церквушке начиналось веселье. Толпы людей, музыка, песни, огни… Несется запах жареного ягненка… Два года назад на том празднике Рада отдала свое сердце Николе. На следующий год они пошли туда уже молодоженами. Целый день они бродили по лесу, бегали по теплому песку на берегу моря, а ночь провели на поляне за монастырем. Поверх мягкой травы они постелили толстый ковер и утонули в аромате тимьяна. Над головами их мерцали огоньки звезд, подпевал им шепот волн… Этой ночи Рада не сможет забыть.

Погрузившись в воспоминания, Рада задремала. Снилось ей, что она снова там, на поляне возле монастыря. Собралось много народу. Играли волынки, танцевала молодежь, а она, затерявшаяся в толпе, искала Николу. В длинной белой сорочке она ступала босиком по густой траве, которая оплетала ее ноги. Потом кто-то сказал ей, что Никола женится, венчают его в монастыре. И тут же увидела: стоит Никола перед алтарем весь в белом, но не венчают его попы, а отпевают.

Рада застонала во сне. Никола прижал ее к груди, поцеловал в лоб. Он хотел было сказать ей что-нибудь ласковое, но по тяжести ее головы и по ровному дыханию понял, что она спит и ей снится сон. А то, что она стонет во сне — так ведь чего только не случилось сегодня.

Капитану Николе исполнилось тридцать лет. Если бы не встреча с Радой, кто знает, когда бы он остепенился. Беззаботный, свободный, то в Солуне, то в Царьграде, то в Пирее… Но Рада возникла в его жизни, и капитан предпочел ее вольной холостяцкой жизни. Он отказался от дальних рейсов, ходил только в Царьград и быстро возвращался, всегда с подарками один другого краше: красные туфельки, шелковые головные платки, пояски с серебряными пряжками, расшитые узорами царьградские тапочки, разные бусы и ожерелья — и все ему казалось, что мало.

Прижав к груди Раду, он решил отказаться от новой гемии. Не хотел, чтобы постройка задерживала его здесь. Как только вернется из Бальчика, он, чего бы оно ему ни стоило, увезет отца и Раду из этого оплота бесчинств и господского своеволия. Решил так и успокоился. Задремал, но скоро разбудил его лай сторожевого пса. Не вор ли залез к ним во двор? Сейчас в городе полно всякого сброда. Он бесшумно поднялся и подошел к окну. Пес перестал лаять и заскулил задушено, как будто горло ему перехватило собственной цепью. Никола вышел из дома. Снаружи все было спокойно, только пес как-то давился и хрипел. Никола поспешил к животному. Он не увидел, как из мрака отделились две тени, налетели на него как вороны черные и вбили ему в спину два острых клюва. Разверзлось над капитаном Николой черное небо и рухнуло на него.