СМЕРШ. Будни фронтового контрразведчика

Глава XXII. КОНЕЦ ИНТРИГИ И МНЕНИЯ О ДЕПОРТАЦИИ

Проснувшись, Бондарев вспомнил вчерашний разговор с Тумановым, и горечь обиды охватила его, настроение испортилось. Вяло одеваясь, он мысленно спрашивал себя, стоит ли идти сейчас к Кузакову и что сказать ему о результатах поездки. А ведь, похоже, начподив возлагал надежды на лучший исход дела. Раздражение нарастало, и когда по остаткам мыльной пены он обнаружил, что его кисточкой для бритья кто-то пользовался, вызвал ординарца, и, вспоминая все прошлые промахи по обслуживанию его персоны, стал читать ему долгую и нудную нотацию, без мата, но с употреблением слов: «тупая башка», «бездарь беспамятная», «молчишь как истукан» и других выражений, доставшихся ему в наследство от матушки.

Ординарец был гораздо старше Алексея Михайловича; чуть сутулый, со скорбным лицом, он молча слушал майора, смотря себе под ноги. Он привык к подобному обращению. Ему часто так выговаривали еще дома, на гражданке: сначала отец, потом начальство на почте, где он служил конюхом. Выслушивание брани в свой адрес он принимал как жизненную необходимость. И глядя, как майор распаляет себя по пустякам, шептал про себя: «Господи, пронеси грозу и прости ему, рабу божьему!..»

Выпустив пар и чуть улучшив этим настроение, Алексей Михайлович побрился, умылся. Провинившийся ординарец, виновато улыбаясь, принес в котелке концентратовую рисовую кашу, поставил на стол остатки офицерского доппайка: масло, печенье — и тихо притворил за собой дверь. Бондарев любил сидеть один и медленно, не спеша есть.

С восходом солнца противник начал обстрел тыловых дорог. Снаряды, где-то на большой высоте, распарывали весенний воздух, и оттуда, с высоты, шел звук, как при грозе, похожий на треск разрываемого материала. Потом прерывистое урлюкание смолкало, и издалека, оттуда, куда упал снаряд, доносился приглушенный звук разрыва. Бондарев стоял на пороге блиндажа, и ординарец за его спиной сказал: «Вот ведь какой фашист: знает, что по утрам подмораживает и наши тыловики, пока не раскисло, везут ближе к позициям боеприпасы и провиант. Вот он и долбит! Недаром эти дни «рама» частенько наведывалась — когда было пасмурно, она не летала, а как развиднелось, так и начала жужжать — высматривать. Вот артиллерия ихняя большого калибру и бухает по нам».

Подошедший связной позвал Алексея Михайловича к проверяющему, майору Ковалеву. Войдя в дальний отсек блиндажа, Бондарев увидел Сазонова и двух проверяющих, сидевших с мрачными лицами, не обещавшими ничего хорошего. Майор Ковалев начал с того, что он, по поручению полковника Туманова, должен провести служебное расследование и выяснить, где и при каких обстоятельствах Бондарев познакомился с секретными материалами, поступившими из ГлавПУ. Алексей Михайлович не сразу догадался, что речь идет о том документе, который показал ему начподив Кузаков. И, конечно, не распознал ловкий ход Туманова — наказать сразу двоих: Бондарева и того, кто ознакомил его с документами.

Ковалев вел опрос быстро и напористо. Уточнив, при каких обстоятельствах Бондарев познакомился с секретным документом, он через дежурного вызвал майора Кузакова. Когда тот вошел и увидел двух неизвестных ему майоров и сидящего перед ними Бондарева, он вдруг всем своим существом почувствовал опасность. Много раз приходилось ему видеть в штабе округа своих сослуживцев после таких бесед, когда с них срывали знаки отличия и уводили, ошеломленных и растерянных от страха, в сопровождении вооруженного конвоя! Да разве можно было забыть ужас, рождавшийся от одного взгляда на тех, кто был уже обречен, и радость, что на плахе не ты! Он уже не помнил, испытывал ли он тогда сожаление к обреченным, но смертельный страх, что он мог оказаться среди них, и облегчение, что эта участь миновала его, как пролетевшая шальная пуля, запомнились ему навсегда.

И когда эти двое, на вид очень обходительные и культурные, представились Кузакову сотрудниками Особого отдела армии и сказали, что вынуждены пригласить его на беседу, у него подкосились ноги и в груди что-то ёкнуло. Майор, который был помоложе, вежливо, но настойчиво задавал вопросы, а Кузаков, поглощенный страхом, не думая что-либо скрывать, без утайки, подробно рассказал, как он познакомил Бондарева с главпуровским документом, но сейчас понимает, что допустил ошибку. И майор Ковалев сразу же выложил свой главный обвинительный козырь: на каком основании начподив способствовал майору Бондареву в использовании спецсвязи и знал ли он, с какой целью тот обращается к полковнику Туманову? Кузаков тоскливо, с досадой посмотрел на Бондарева и промолчал. Ковалев же, не давая времени на обдумывание, пригрозил, что, если начподив не желает об этом говорить здесь, об этом будет доложено Члену Военного Совета армии. Это сломило Кузакова, и, упав на колени, он стал умолять не ставить генерала в известность о его досадной оплошности. И тут же, с сердечной откровенностью он обвинил Бондарева в том, что тот обманул и воспользовался его доверчивостью. Алексей Михайлович, в свою очередь, не остался в долгу: откровенно выложил, что все факты на Сазонова обсуждались им с Кузаковым и что тот был не только полностью согласен, но даже одобрял и советовал доложить Туманову. Кузаков стал возражать, а Бондарев, распаляясь от гнева и чувствуя, что терять ему нечего, выложил все, что знал о начподиве. Перепалка могла бы перейти и в потасовку, но Ковалев пользуясь правом дознавателя, строго отчитал Бондарева, указав ему на недопустимость сбора компромата на своего же начальника. Крепко досталось и Кузакову. Ковалев с юридическим обоснованием разложил вину Кузакова в пособничестве и клевете на офицера — руководителя «Смерша» дивизии и к тому же отметил, что именно он, как руководящее лицо политорганов дивизии, должен был убедить и остановить Бондарева в подготовке необоснованных действий!

Презирая друг друга, они сидели молча, пока Ковалев по всем правилам устраивал порку им — вчерашним сотоварищам по не воплотившемуся замыслу! Они вышли из блиндажа, проклиная в душе тот день и час, когда познакомились и вступили в союз с сомнительными целями!

Через несколько дней после отъезда проверяющих поступил долгожданный приказ о присвоении Сазонову звания майора. Событие это отметили, как полагается. Поздравляли многие: полковник Лепин подарил шитые золотом погоны; Бондарев тоже поздравил, но тут же вскользь заметил, что ему майорское звание было присвоено почти год назад.

После истории с доносом, когда он был подвергнут экзекуции в узком кругу, среди своих особистов, Бондарев всех сторонился и, приходя на доклад к Дмитрию Васильевичу, избегал смотреть ему в глаза. Хотя тот великодушно простил его и без всякого пристрастия разговаривал с ним, как будто ничего не произошло. А вот начштаба Лепин, узнав, какая выволочка была устроена двум майорам, посмеялся и процитировал отрывок из крыловской басни — о непостоянстве дружбы двух барбосов.

С весенним теплом мартовских дней на Западный фронт из Москвы пришли известия о выселении чеченцев, ингушей, черкесов, балкарцев, калмыков со своей территории. Говорили, что эти народы не оправдали доверие партии и правительства, и поэтому их выслали в Казахстан.

Всех начальников Особых отделов неожиданно вызвали во фронтовое управление «Смерш». На совещании при гробовом молчании был зачитан закрытый Указ Верховного Совета, где говорилось о ликвидации автономий и выселении коренных народов, их населяющих. Присланный Абакумовым генерал огласил приказ по «Смершу», где Особым отделам Предписывалось в десятидневный срок выявить в воинских частях военнослужащих и вольнонаемных-лиц соответствующих национальностей и препроводить их к месту сбора для отправки в места высылки их соотечественников. Известны й среди особистов балагур и острослов подполковник Кружилин спросил:

— Товарищ генерал, я до войны служил в Северокавказском округе. Интересуюсь, каким образом удалось выселить горцев — там же труднодоступные места?!

Московский генерал, рисуясь, сделал долгую паузу и с чувством особой важности стал рассказывать, что эта уникальная оперативно-войсковая операция готовилась в строгой секретности. В ней участвовали пограничные, внутренние войска и оперативный состав НКВД и Особых отделов. Этой акцией непосредственно руководили известные в НКВД генералы Серов и Кобулов. Общее руководство ее подготовкой и проведением осуществлял нарком Берия. Потом генерал радостным голосом сообщил, сколько было автомашин и вагонов, подготовленных для вывоза людей. И еще с увлечением рассказал, какие тактические приемы были использованы при подготовке выселения. Так, прибытие войск в Чечню и Ингушетию было «легендировано» под маневры Северо-Кавказского военного округа. Для этого воинские части были расквартированы даже в дальних аулах. Везде наладили и исправили действующую в районных центрах радиотрансляцию и заготовили тексты обращения к населению на местных языках, наметили дикторов из числа парткомсомольского состава. Мужчин и подростков, чтобы сразу конвоировать из одного места, было решено собрать в местных клубах на торжественные собрания в связи с годовщиной Красной Армии. Перечисленные мероприятия по выселению, как сказал генерал, подготовленные в короткий срок и тщательно спланированные, позволили без единого выстрела выполнить сложную задачу, поставленную партией и правительством, которые высоко оценили оперативное мастерство участников операции и представили их к наградам[44].

К московскому генералу обратился начальник Особого отдела кавалерийской бригады. Он спрашивал, как ему поступить, если у него служит зам. комбрига по тылу, подполковник-ингуш, имеющий пять орденов, из них три — Красного Знамени! Генерал, не дав закончить лестную характеристику офицера, весь напыжился и бесстрастным тоном, как будто речь шла о лошади, которую нужно списать по старости, сказал:

— Приказ нужно выполнять безоговорочно, без всяких исключений на звание и награды…

Если бы генерал знал, что ингуш Алиханов еще юношей служил в германскую у своего дяди вестовым в конной дивизии, потом перешел к красным, мотался по всем фронтам гражданской войны, командовал эскадроном, полком и закончил войну в Туркестане! Он был любимцем бригады. Никто так не любил лошадей, как он! В своей неизменной черной бурке, со своим ординарцем рыскал день и ночь, добывая провиант для бригады. Гораздо позже Сазонов узнает о судьбе лихого конника: его миновали клинок и пуля в гражданской, но закрытый Указ сразил наповал! Надев все награда под бурку, он в сопровождении особиста прибыл на сборный пункт. Когда начальник конвоя, лейтенант НКВД, из бывших сверхсрочников, увидев Алиханова с орденами во всю грудь, приказал снять награды, старый кавалерист отказался выполнить приказ. Двое охранников избили его и бросили в теплушку. До места ссылки земляков он не доехал — в ту же ночь куском колючей проволоки гордый горец вскрыл себе вены и умер, не перенеся стыда и позора.

Вопросов по обсуждению мер по закрытому Указу больше не поступало. Все сидели молча, с сосредоточенными лицами, ощущая тяжелую длань Великого насилия, но никто из присутствовавших открыто в этом не признался бы. У большинства из них не возникало никаких сомнений, что эта мера необходима, тем более что она была утверждена в верхах. И, по установившейся с давних пор партийной традиции, они все единодушно приняли и одобрили злодейское постановление ЦК партии и бесчеловечный Указ, обрекший на муку сотни тысяч ни в чем не повинных людей…

Гениально созданная Система принуждения исключила право человека на выражение сострадания и милосердия. Здесь действовал принцип — кто не с нами, тот против нас, и боялись все! А если у кого-то и было сочувствие, то под страхом неприятностей он прятал его, стараясь не показать свою слабость. Так было и с Сазоновым. У него было свое мнение, и он высказал бы его, но, оглядываясь на своих коллег, увидел на их лицах выражение отстраненности и понял, что он одинок в своем сочувствии и что никто из них не разделит его взглядов и не поддержит его!

А в это время докладчик из Центра переходил к задачам особистов на нынешнем этапе войны. Впечатлительный Сазонов приметил, что приезжий генерал одет в хорошо сшитый китель с золотыми погонами, синие бриджи, поблескивающие лаком сапоги. Среди сидящих членов президиума, в скромных гимнастерках, торчащих книзу из-под ремней, с полевыми погонами, он выглядел олицетворением власти — далекой, недоступной Москвы. Неприятие всего облика франтоватого генерала породило у Дмитрия Васильевича критическое отношение к его докладу.

Однако же заметим: люди того поколения, оставшиеся в живых, помнят, что когда некто выступающий перед любой аудиторией начинал говорить о победах на фронтах, то непременно упоминал, что все это достигнуто благодаря гениальному руководству Верховного Главнокомандующего и руководимой им Коммунистической партии большевиков. И на этот раз тоже все встали, аплодируя, и длилось это несколько минут. Президиум был у всех на виду, и было заметно, что там все устали аплодировать и поглядывали на московского генерала, но тот продолжал самозабвенно, с неослабевающей энергией хлопать, поглядывая на президиум, а фронтовые генералы, подчиняясь примеру высокого гостя, неотрывно смотрели на него, и с воодушевлением лупили в ладоши. Неизвестно, сколько бы еще продолжался этот «энтузиазм», но золотопогонный визитер, наконец, по-видимому, устал и прекратил это соревнование; занял свое место, утирая лицо и шею белоснежным платком, и продолжил свой доклад. Генерал ссылался на государственную мудрость Верховного и его личные указания о переводе Главка Особых отделов из органов НКВД в Наркомат Обороны — это позволило приблизить особистов к Красной Армии, к ее политорганам и в тесном единении успешно выполнять поставленные задачи по разгрому врага. Он неоднократно обращался к своим записям и сообщал о тысячах разоблаченных агентов немецкой разведки. Многие из присутствующих знали цену этим наспех обученным шпионам из наших голодных пленных. Настоящих, умелых агентов и диверсантов из них было гораздо меньше. Вполне вероятно, что у абвера были и умелые, матерые пособники, и Дмитрий Васильевич слышал и знал об этом по документам, но ему не довелось лично повстречаться с ними; и уж он никак не предполагал, что один из них, опасный и умелый, пройдет рядом с ним.

А генерал перешел к вопросу насущных и перспективных задач, из которых вытекало, что теперь, когда Сазонов получил обязанность вести оперативную разведку, руководители Особых отделов должны освоить это важнейшее направление работы — Москва ждет результатов!

Почти весь руководящий состав Особых отделов был скептически настроен к новым функциям. Все это требовало дополнительных усилий, новых средств, людей, а эту работу предполагалось выполнить без увеличения штатов. И, самое главное, возникала серьезная ответственность за подбор, изучение воспитания спецагентов-разведчиков. В обычной, повседневной работе особистов риск провала разработки не влек за собой ответственности, возникшей теперь, в условиях опасной борьбы с противником на его территории. И генерал, как бы возражая маловерам, стал убеждать, что у армейских чекистов имеются все условия для успешного выполнения задач, поставленных самим Верховным! И обильно подсластил пилюлю, похвалив оперативный состав фронтового управления, и выразил надежду, что личный состав оправдает доверие руководства Главка и лично товарища Абакумова!

Вскоре был объявлен перерыв. Все вышли из полутемного ангара, приспособленного для совещаний, кинопоказов, выступлений артистов. В глаза ударил солнечный свет; по небу плыли белые облака, дул свежий ветерок, посвистывая в маскировочной сетке, свисающей с ворот ангара. Штаб Западного фронта (через пару недель он будет называться 3-м Белорусским) располагался возле Смоленска, на территории немецкого аэродрома. Вокруг торчали замаскированные зенитки, в капонирах стояли замаскированные «доджи» с новыми скорострельными пушками на случай налета.

Сазонов заметил, как вокруг балагуристого Кружилина собралась кучка офицеров. Он подошел ближе и услышал его сочный басок:

— На нашем совещании должен был присутствовать сам Член Военного Совета Мехлис, он такого случая никогда не пропускал. Большой мастак говорить красиво и замечательно. И те, кто перед ним выступал, всегда выглядели бледно, а он, как всегда, говорил последним и очень долго. Вроде бы до него все уже высказались обстоятельно — нет, он обязательно начнет все снова, свернет на философию и обязательно вспомнит Гегеля и Канта.

Кто-то спросил Кружилина:

— А чего это он в этот раз к нам не пожаловал?

И тот, чуть понизив голос, сказал:

— Поговаривают, что отозвали его в столицу, вот поэтому вы и видели в президиуме рыжего полковника — теперь он временно за него.

После совещания особисты спешно разъезжались по своим частям. Сазонову так хотелось перемолвиться с кем-нибудь, и вдруг он увидел соседа — Денисенко. Он не забыл, как тот с душевной простотой давал ему советы по случаю приезда проверяющих. Хитро улыбаясь, Денисенко спросил:

— Ну, как тебе, Сазонов, понравился батькин указ? Ты, как образованный человек, мне скажи, было ли когда-нибудь при царях такое, чтобы целый народ наказать?! — И, понизив голос и не без опаски оглядываясь назад, Денисенко продолжил: — У меня на ПК[45] стоит дюже грамотный человек — бывший инженер на гражданке, ведет переписку со своими земляками с Западной Украины, а они служат в других частях. Они ему сообщили, что за убийство комфронта Ватутина три села было сожжено, а всех селян погрузили, как скот, в товарняк и отправили в Сибирь. Нам же все время говорили, что большевики самые гуманные… И как же это получается, из-за каких-то бандитов страдает весь народ! Так могли делать только фашисты, а мы же — освободители. Об этом на каждой политинформации говорят. Никак не могу понять такой жестокости. Если разобраться, то Северный Кавказ — это не глубокий тыл. И какую опасность представляли чеченцы, ингуши вместе с калмыками на февраль этого года?

Сазонов неожиданно в его словах услышал свое, пережитое, много раз обдуманное — то, что рождалось в нем, когда он в одиночку рассуждал о драконовских мерах к тем, кто без умысла, нечаянно оступился перед советской властью и понес тяжкое наказание, но и после этого будет жить с клеймом. Мстительная Система предусмотрела после отбытия наказания оставлять его навечно в картотеке органов для наблюдения за ним! Тогда Сазонов считал, что только он один видит несправедливое отношение к тысячам людей, попавшим в беду по воле обстоятельств. А теперь рядом с ним появился единомышленник, из его же службы, думающий и тоже осуждающий излишнюю жестокость политики своего государства. Как он был благодарен этому добродушному украинцу за то, что тот понимал его и разделял его взгляды. Проговорив всю дорогу, они расстались друзьями.