СМЕРШ. Будни фронтового контрразведчика

Глава VIII. ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ НАЧШТАДИВА

До обеда Сазонову нужно было встретиться с начштаба дивизии Лепиным. Как было заведено раньше, они встречались три раза в месяц с небольшими конспиративными ухищрениями. Накануне Сазонов звонил Лепину и условной фразой подтверждал о своей готовности. В свою очередь, Лепин тоже отвечал заготовленной фразой. Все это делалось для маскировки от всепроникающей телефонной братии — связистов. Они были первыми, кто озвучивал, выдавал намеки, недомолвки о внутренней жизни дивизии, и были в курсе дел по перемещениям, назначениям. С этим боролись, наказывали, но любопытство брало верх!

Встречи проводились в трех местах: у секретчика дивизии, в отделе картографии и на узле связи. Все эти места Лепин посещал ежедневно, и рандеву с особистом дивизии никому не бросалось в глаза. Сазонову разрешалось приходить и в штаб к Лепину, но он не хотел своими посещениями сеять ненужные разговоры.

Начштаба аккуратно выполнял, секретную директиву Генштаба о взаимодействии с Особыми отделами. Только через него Сазонов мог в оперативных целях проводить движение своего секретного войска: соединить или, наоборот, развести объекты разработки, провести новые назначения, устроить командировку в тыл или к соседям справа и слева по обмену боевым опытом, направить нужного офицера на курсы «Выстрел». Всем этим ведал оперативный отдел штаба, но последнее слово оставалось за начштаба.

У Сазонова в штабе имелось несколько агентов из офицеров и сержантов для обеспечения безопасности секретного делопроизводства, картографии, фельдъегерской службы и узла связи. С незапамятных времен было принято, что контрразведывательным обеспечением штаба занимался сам начальник Особого отдела. В те времена, когда Гуськов был начальником отдела, при его появлении трепетал весь штаб, кроме Лепина, всегда подтянутого, уважительного ко всем, но педанта в службе. В его присутствии бывший главный особист дивизии был сдержан и не позволял себе сквернословить, невольно уважая высокий профессионализм и независимость начштаба. Гуськову так и не удалось привить тому внутренний трепет и раболепие перед органами. Это его очень раздражало, и иногда, приходя после встреч с Лeпиным, он возмущался вслух: «Вот скажу тебе, Сазонов, что я при этом чистоплюе и задаваке чувствую себя неуютно, и разговор у него был культурный, но сухой и малопонятный. Вот Будылин — начтыла — это другое дело: я ему матом, он мне тоже — сразу все понятно, а эти интеллигентские штучки и выкрутасы разные не по мне, я их не принимаю!»

Сазонов же как благодарный слушатель получал несказанное удовольствие от общения с Лепиным. С ним было интересно говорить, он многое знал и видел. Его прошлая заграничная работа, связанная с Разведупром, давала ему возможность знать и сравнивать от стратегии до структурных особенностей многие иностранные армии. Там по роду своей службы Лепин прочитал много статей, обзоров, открывавших миру тайны отгремевших сражений, побед и поражений воюющих стран в Первую мировую войну. Но в то время его интересовали вопросы современной военной мысли. Он испытывал чувство гордости, что именно выпускник московского юнкерского Александровского училища, бывший участник еще той германской войны в чине поручика, а ныне советский маршал Тухачевский написал статью о десантировании войск с использованием авиации в наступательных операциях. Его порадовала смелость и размах мысли автора. По сути дела, так рождался новый войсковой инструмент — десантные войска. Но в июне тридцать седьмого маршал был арестован и на его труды был наложен жесткий запрет, а имя предано забвению. И только возвратившись в Москву и находясь на академических курсах, Лепин убедился, как изменился командный состав армии: прежде всего он помолодел. На его курсе основная масса слушателей была значительно моложе его возраста и, в основном, скороспелые выдвиженцы — вчерашние начштабов и командиры полков, были даже командиры батальонов, и они оказались здесь, на курсе академического обучения с последующим получением должности начштаба или командира дивизии. Красная Армия, подгоняемая внешними событиями, наращивала свои силы: число дивизий, полков нарастало и ими командовал средний комсостав. Здесь совпали события предыдущей обвальной чистки старшего комсостава и новые, почти предмобилизационные развертывания новых соединений и частей.

Молодые, полные сил и настойчивости одолеть курс военной науки, гордые тем, что именно им предстоит командовать бригадами, дивизиями, они по двенадцать — пятнадцать часов добросовестно вталкивали в себя такое количество теории, которое было рассчитано не на полгода, а на два-три года обучения. Многим его сокурсникам не хватало общей грамотности, поэтому были организованы факультативные занятия по русскому языку, и туда ходил весь его курс, кроме Лепина. Где они теперь, его однокашники?! Многие из них первыми приняли удар и… сгинули в безвестность. И ему не удалось встретить пока на фронте ни одного из них. А в памяти они стояли перед ним как живые, он их помнил в лицо, а многих по фамилии…

Были среди них способные и даже талантливые. Один из них — Петр Бухонцов, выходец из семьи нерчинских казаков, бывший учитель истории, с редкими рябинками на лице; скулы и глаза говорили, что в его роду побывали и буряты, а может быть, и лихие конники из Северной Манчжурии — баргинцы, совершавшие набеги на приграничные станицы забайкальских казаков. Лепин питал слабость к выходцам с Востока, к Бухонцову особенно. Еще живы были в памяти просторы Монголии, бесконечная степь, сопки и редкие юрты гостеприимных кочевников. Он там провел несколько лет, помогая красным цырикам[13] осваивать азы военной науки. И, глядя на Бухонцова, вспоминал степные закаты, летний зной, снежные бури, наполовину с песком, поездки на охоту, чаепития в кругу монгольских командиров. И когда он познакомился с Бухонцовым ближе и узнал, что мать его из семьи ссыльных поляков, Лепину стало понятно, откуда у этого полуазиата такие изящные руки, унаследованная и закрепленная семейным воспитанием деликатность в поведении. И еще Бухонцов поражал своими способностями в учебе. Оказывается, за три года до этого он окончил с отличием Читинский педагогический институт и третий год изучал самостоятельно японский язык. Он души не чаял в Лепине и почитал его, как отца или старшего брата, был всегда рядом и смотрел влюбленными глазами на своего старшего друга. Их стихийно сроднила любовь к армии, оба были преданы ей и, не зная за что и за какие блага, они боготворили ее! Нет, они знали — оба они любили командовать, получать приказы и подчиняться! Как молитву, они помнили слова прославленного русского полководца; научись подчиняться, и тогда научишься командовать! Ну, а где же ты теперь, молодой командир Бухонцов, где и как тебе служится?! После курсов он получил предписание на стажировку в Забайкальский военный округ, потом началась война, и вот уже минуло три года, как они познакомились, а кажется, прошла целая вечность!

Лепин вздохнул и оторвался от воспоминаний, услышав стук в дверь — на пороге стоял Сазонов. Много потребовалось времени Лепину, чтобы привыкнуть к особисту, но постепенно сглаживалась антипатия к органам, а она осталась от поползновений майора Гуськова навязать ему роль ведомого и попыток воздействовать на него давлением. Но Лепин никак на это не реагировал и избрал тактику умолчания, предоставив возможность майору говорить, и, таким образом, беседа у них шла в виде монолога Гуськова. Он любил поучать всех, но здесь это не прошло. Несколько раз майор пытался указать на факты ненадлежащего порядка хранения документации, недостатки по узлу связи, однако Лепин вежливо, но твердо отвергал все попытки прижать и поставить его в зависимость. Вот за это и не любил Гуськов Лепина.

Начштаба отчетливо представлял себе возможности майора Гуськова. Но те времена, когда любое должностное лицо можно было объявить врагом народа, прошли. И теперь в некоторой зависимости от Лепина был сам Гуськов. По процедуре награждения личного состава подпись начштаба или его зама завершала этот порядок. Вот здесь Гуськов был абсолютно бессилен. Все зависело от Лепина: в его распоряжении был целый арсенал доводов, чтобы воспрепятствовать награждению от рядового до замкомдива! И никакая сила не могла заставить отменить его решение. Офицеры особого отдела и его начальник могли получать награду из двух рук: по линии своего ведомства за свои контрразведывательные подвиги и за отличия на поле боя, в боевых порядках батальона, роты. Отличиться за поимку настоящих шпионов, диверсантов не представлялось возможным; таких дел было мало в действующей армии. Разоблачения уголовников за кражу военного и личного имущества, вскрытие фактов членовредительства с целью уклонения от службы в армии, раскрытие случаев грабежа и насилия над гражданским населением, по мнению руководства «Смерша», боевых наград не заслуживали. А принимать участие в боевых порядках батальона в наступлении — кто бы это вам позволил? Это вам не сорок первый год, когда еще боевая грамота была изначальная, вот тогда такая инициатива одобрялась, а сейчас другое дело. Каждому — свое занятие. Если ты стрелок, значит, у тебя одна цель, если комвзвода — у тебя занятие и цель Другие. А если оперуполномоченный, особист с пистолетом пойдет в атаку, то что это будет? Убьют — спроса нет, можно списать, а вот ранят, как тогда можно отписаться и объяснить, почему особист залетел в боевой порядок и был ранен при наступлении?! Здесь жди только неприятностей от такого «геройства»!

С лета сорок третьего года началась мода на награды: их носили и в будни, и в праздники. Гуськов хотел добавить к своей «Звездочке» и медали «ЗБЗ»[14] еще какой-нибудь орден, что, возможно, и было бы так, как в других дивизиях, где особисты подминали под себя командование или с ним дружили, но Лепин строго соблюдал указание Наркомата обороны по награждению, а с Гуськовым поддерживал только официальные отношения. Это заставляло Гуськова вслух костерить начштаба, но только в расположении отдела и в присутствии своих. Он знал, что за Лепиным стоят комдив и кое-кто из командования армии. Когда Гуськов погиб под Смоленском, начальником отдела назначили Сазонова, и Лепин долго присматривался к нему. Сазонова от Гуськова отличала грамотная речь, отсутствие всеобщей подозрительности, терпимость и житейское добродушие в суждениях по многим вопросам. На таких встречах он много рассказывал Лепину о той подспудной внутренней жизни, интересах, суждениях, настроениях основной массы дивизии. Эти короткие зарисовки, пересказы, рождавшиеся в солдатской среде, не походили на те политотдельские докладные, которые приходилось по обязанности читать комдиву и ему, и где под бойким пером политотдела вырастала масса счастливых, радостно идущих в бой воинов, со словами на устах: «За Сталина» и готовых умереть в любое время за дело партии Ленина-Сталина. Начштаба знал наизусть эти штампованные, казенные фразы, их примитивные обороты. Сотни раз повторенные на партсобраниях и заседаниях они уже потеряли свою привлекательность, потускнели от частого употребления, из них давно уже ушла душа, правда, боль, страдание военного лихолетья. И Лепин мирился с фанфарными описаниями морально-политического состояния личного состава дивизии, и считал, что в этой тяжелой войне политвоспитание и политосведомление не были лишними в армии — они, как и «Смерш», и военный трибунал, были шестеренками огромной Системы принуждения. А вот фарисейство, ложь, искажение, передергивание фактов и применение излишне жестоких мер, по его мнению, были работой среднего и низшего звеньев исполнителей Системы! Нет, он ошибался! В этой гениально созданной машине подавления исполнители всех уровней могли играть только по ее правилам! Партийный генералитет Системы наблюдал, контролировал а подправлял свои правила закрытыми указами, постановлениями, распоряжениями… И вот на двадцать седьмом году от ее создания они достигли почти совершенства, что позволяло выстоять в единоборстве с грозным противником и повернуть его вспять. Он, как человек насквозь военного толка, считал, что его долг — выполнять все Правила, предписанные Системой, они вели к Победе, а это было сейчас для него, несмотря на их издержки, главным содержанием жизни!

И сейчас, глядя на Сазонова, на его открытое лицо, светло-серые глаза, на две нашивки за легкие ранения и орден Красной Звезды, подумал: вот еще один представитель Системы и, конечно, не самый худший, и даже приятный в общении человек. Начштаба с интересом выслушал результаты осмотра ЧП на снайперской позиции и подвел его к макету местности, где был изображен десятикилометровый фронт дивизии. Сазонов сразу узнал левый фланг и стал пояснять вчерашнее происшествие.

— Вот видите, Александр Павлович, здесь, с этой высотки мы были видны, как на блюдечке, ну и конечно, вложили нам, как следует, если бы не мокрая низинка, то нас бы всех накрыло, а так только отделались одним убитым, в докладной записке — все подробности…

Лепин взял блокнот и сделал несколько заметок. Потом они долго говорили о том, что происходит в дивизии, и о нехватке младшего офицерского состава, худосочном продфуражном снабжении и вшивости личного состава. Говорил в основном Сазонов — начштаба слушал, изредка задавал вопросы и делал пометки.

— Я по дороге к вам встретил знакомого старшину из 664-го полка, так вот послушайте, что он мне поведал. — И Сазонов обстоятельно, с подробностями и в деталях пересказал услышанное. — Не поверите, Александр Павлович, сегодня наш солдат не может сидеть спокойно, заедают его проклятые насекомые. Пока солдат ходит, двигается или спит, он их не замечает, а как только сел в тепле, так они переходят в наступление и начинают шевелиться. И сейчас в землянках и блиндажах основное занятие солдат — борьба с ними, проклятыми. И чего только ни делают: и давят, и жгут на печке белье, катают его бутылками, поливают бензином, но ничего не помогает. Видно, этим кустарным рукодельем не помочь делу — здесь нужны санпропускники, чтобы все белье и одежда были пропарены. В транспортной роте у Самсонова решили сделать свою вшивобойку: то есть сшили двойную палатку, поставили печку, на жерди развесили обмундирование, белье и стали ждать, когда все пропарится. Но не повезло бедолагам! Печку раскалили, вокруг нее жара, а по углам прохладно. Тогда они еще подбросили дровец — печка аж белая стала; тут вдруг одна жердина с одеждой и упала на печку, и в один миг полыхнуло, и нет палатки, и тридцати пар обмундирования и белья как не бывало! А те, кто в прожарку сдал обмундирование, сидят в землянке голые — запасного-то ни у кого не было. Они так бы и просидели до весны, но спасибо заму по тылу Будылину, он из своих резервов отыскал одежонку кое-какую, все ругался и грозил отдать всех под трибунал за такую диверсию.

Лепин вспомнил Китай: там у чанкайшистского воинства законы были свои, китайские. За каждую обнаруженную вошь при осмотре — один удар бамбуковой палкой. Капралы свирепствовали. Они отвечали жалованьем за санитарию солдат. Но это был Китай, там было тепло, а здесь, в утонувшей в снегах дивизии, в лесу, вдали от деревень, ни обмыться, ни постираться. И санпропускники были затребованы давно, но не присылали их на Западный фронт — он в обороне. Сейчас все снабжение идет на юг: снаряды, мины, танки, машины и пополнение людьми, самыми обученными, умелыми — там наступают, а мы — сидельцы, и в генштабе считают, что мы перебьемся как-нибудь, переможемся… Было обидно, что их фронт обделяют всем — от овса до снарядов для артиллерии. Все это только мелькнуло в уме у начштаба, но сказать об этом вслух он не хотел даже Сазонову. Да и к чему травить себя и еще кого-то жалобами, этим делу не поможешь! И он находил ободряющие слова, говорил о примерах благородства при исполнении долга, иногда из военной истории разных стран. И Сазонов мог часами слушать поучительные истории из его прошлой службы, германской войны, о его сослуживцах.

Память у Лепина была замечательная на даты, фамилии, должности, и язык — краткий, как боевое донесение, живой и красочный, как плакат. Ну, откуда бы узнал и кто бы рассказал ему, особисту, что у англичан и французов вообще отсутствуют Особые отделы в дивизиях. Там эту службу возглавляет офицер в чине капитана. А в полку за все отвечает его командир, а вся работа по наблюдению, изучению личного состава, расследованию проступков при нарушении устава, а также уголовных преступлений ведется сержантами, прошедшими специальную подготовку. Командир располагает денежными средствами для организации контроля за рядовыми, младшим офицерским составом и гражданским населением в гарнизоне расположения полка. А вот суд офицерской чести регулировал все, что относилось к обязанностям, правам, чести, достоинству, морали и поведению офицеров на службе и в быту. И он задумывался над тем, что рассказывал начштаба, а сравнивая — поражался! Выходило так: у них там вместо отдела — офицер и несколько сержантов. И получается, что их офицеры — вне подозрений, их не разрабатывают, не вербуют. У нас все по-другому. Доверия — никому, вплоть до комдива. Чихнул офицер, и ты должен об этом знать, записать это и положить в литерное дело, а во второй раз с ним это случится — можно завести дело и подводить под него осведомление, агентов. Вот так было и с политруком Волковым. Он же помнил: если бы его шеф поговорил душевно с политруком, разъяснил, предупредил, а то ведь разные западни устраивал из его окружения: учил их, как вызвать его на откровенный разговор и как затеять спор, чтобы он весь откровенно выложился. А тот, как наивный Школяр, был рад, что его так внимательно слушают. Эх! Если бы он знал, что на него, как на щегла, наброшена сеть и он под присмотром мастера сыскных дел! Будь Сазонов тогда начальником отдела, он бы уберег Волкова от ареста. А с другой стороны, он не представлял дивизию без его отдела. «Особняки» появились вместе с Красной Армией. И она привыкла к ним и к их архисекретной работе. Может, некоторые глухо ненавидели эту службу, но большинство боялось, и отсюда — уважение к ней. Ну как тут не вспомнить незабываемого Гуськова и его слова: «Сазонов, не будь мямлей — бей своих, чужие бояться будут».