Смерть Кощея Бессмертного

III

Голые мужчины, смеясь и подталкивая друг друга, выходили из очистительного обрядового ручья, поднимались вверх по тропе, под молчаливыми взглядами старейшин-волхвов и старшей жрицы Лалы. Её ничуть не смущала нагота мужчин-воинов, которым завтра предстояло вступить в бой.

Подшучивая друг над другом, мужчины облачались в белые полотняные одежды, украшали головы венками из полевых трав. Жрецы, застыв в тени вековых сосен-великанов, монотонно двигали губами, творя заклинание:

— Вошел в воду человек, вышел ратный муж. Очисти тело, мать рось, от недугов, омой и защити от ран, железа синего, каленой стрелы, отгони смерть. Как все в тебя вошли, так всех и выпусти, а смерть за ними не моги, болезнь не моги, злой дух не моги. Пращуры, будьте с ними на ристалище, защитите и окажите помощь своим ратным сыновьям. Боевой дух укрепите, силу дайте рукам и зоркость глазам, крепость ратному оружию, чтоб не подвело на поле ратном, без промаха разило супостатов.

Лала крепко, до боли в руке, сжимала жреческий жезл, вырезанный из молодого орехового дерева, украшенный золотым яблоком[44]. Она неотрывно смотрела на высокого, широкоплечего, с короткой русой бородой и усами, человека, голову которого украшал длинный русый чуб. Он был одет также как и соплеменники: в праздничную белую рубаху, перепоясанную алым бархатным поясом, синие штаны, заправленные в мягкие коричневые замшевые сапоги с белыми отворотами. От других его отличала висящая на груди широкая золотая цепь архонта — выборного военного вождя.

— Бус? — Тихо позвала Лала и шагнула к улыбающемуся полянину[45].

— Слушаю, колдованка. — Бус, выжал мокрый чуб, заправил за ухо и посмотрел на высокую, почти такую же как и он, молодую девушку. Её длинная русая коса, похожая на дремлющего змия, едва ли не доставала до земли.

— Клан медведя не пришел. Не жди его, он не придет.

— Ну и пусть сосут лапу. — Бус рассмеялся. — Я на них и не надеялся, с тех пор, как медведи выбрали Левсида старейшиной. Своими повадками он больше похож на рыжую лисицу плутовку, чем на бурого мишку. Известный трус и лаларь[46]. Завтра бой, — он внимательно посмотрел на жрицу.

— Ты глядела воду?

— Глядела.

— И?

— Мы победим и проиграем.

Бус нахмурился:

— Темно говоришь, Лала.

— Я видела твою победу над готами, но я видела и твою смерть и многих других, — жрица покраснела, но не отвела от Буса горящих глаз.

Архонт рассмеялся:

— Разве во время рати, Перун не призывает к себе героев, испить из небесной криницы в краю вечного лета? Как полагается, павших с пламенем отправьте в небеса, чтобы дорога была короткой.

— У лесных вятичей, есть поверье, что у человека четыре души. Одна по смерти обернется птицей, другая в подземного зверя, третья — в зверя лесного. Но самая главная душа, что покидает нас во сне и бродит по белу свету, растворится в ветре, луче солнца, в мире, который нас окружает. Мы дети земли, внуки Даждьбога и Велеса, — сказала Лала.

— Пойдем, отпразднуем с родом вечер, накануне боя. — Бус хитро подмигнул, — готы ждут не дождутся. Мы довели их до такого состояния, когда они обозлены, ярость и жажда мести застит им глаза. Посмотрим, что будет завтра, мы таких гостинцев подготовили. Не бойся, не допустим до родового городка и до священной рощи.

— Разве я боюсь? — Лала улыбнулась, на её щеках заиграл румянец.

Городок стоял на вершине киви-холма, окруженный высоким тесаным дубовым частоколом, с единственными неширокими воротами, сейчас распахнутыми настежь. Через них степенно проходили жрецы, за ними — ратоборцы. За городище слышались возбужденные веселые голоса женщин и детей, лай собак — бои с недругами росов не пугали.

По единственной прямой дороге, толпа устремилась на площадь, к центру городка. Вдоль дороги стояли деревянные домики, обнесенные невысоким тыном украшенными горшками и сохнущими шкурами. Иногда за тыном просматривалась зеленая дерновая крыша землянок. Из невысоких пристроек слышались мычание, блеяние, кудахтанье и петушиный клекот.

В центре площади возвышались гонтины[47], под которыми величественно и грозно восседал вырубленный из дуба идол росов — Перун[48].

В капище Перуна всегда поддерживался вечный священный огонь, в который бросали лишь дубовые дрова. Жрецу и виновным костровым, по вине коих угасал костер, грозила смертная казнь. Выи обматывали веревками и давили, чтобы душа презренных выходила не через уста, а через срамное место — оскверненная.

Идол грозно пучил широко раскрытые глаза, пухлые губы сливались с усами, переходящими в длиннющую, до земли, бороду. На голове божества вырезан оселедец, захваченный в обруч и откинутый, как коса за спину. Оселедцы носили все мужчины клана Буса. Бог росов был выкрашен охрой в красный цвет. Синей краской, на столбе нарисовано копье, как атрибут громовержца, с которым Перун выходит сражаться против Змиулана, прячущегося от него в дереве, камне, человеке, животных, в земле и воде — там, куда попадает разящая молния.

Жрецы и Лала вступили под гонтину, чтобы поднести богу последние жертвы и испросить удачи в битве: белого быка, белых овцу и курицу.

Люди встали напротив навеса, скрывая спинами пиршественные столы, установленные вкруг центральной площади, приготовленные для вечернего пира и проводов ратоборцев.

Бус сел в стороне, на «диком камне». Это был плоский красный гранитный валун, оставленный ледником. Он служил племени чем-то вроде трона и святого места, потому что запечатлел на себе чудо — на поверхности камня был оставлен след, похожий на раскрытую пятерню человека. Волхвы говорили, что на камень однажды возложил десницу сам Перун. Поэтому напротив дикого камня стояло требище, а сам камень служил местом, подле которого проходили собрания племени, произносились клятвы и выбирались на время боевых действий вожди.

Сейчас, Бус улыбаясь, по праву сидел на «диком камне». Тревожно замычал белый бык, отвязанный от жертвенного столба. Один из старейшин протянул Лале кривой жертвенный нож.

Бус перевел взгляд на крышу гонтины, где облюбовала место для гнездовья семейство аистов-буслов — покровителей рода, хранителей мира и покоя клана. Аистиха невозмутимо восседала в гнезде, не пугаясь шума доносящегося снизу. Папа-аист надменно прохаживался перед людьми, щелкал клювом: выпрашивая подачку в виде сухой лепешки, мелкой рыбы или миски варенца.

Бык заревел громче и пал под точным ударом ножа. Жрица ловким и единственным движением перерезала ему горло. Волхвы молча навалились, удерживая бьющееся в агонии животное. Под рану, хлещущую густой маслянистой кровью подставили деревянное корыто — пусть Перун отведает жертвенной крови. Почуяв запах крови, бусел тревожно заклекотал, забил крыльями и поднялся на крышу гонтины.

Лана с дымящимся, теплым сердцем, в окровавленной рубашке, вышла из требища и направилась к поднявшемуся с камня Бусу. Положила парящую плоть на раскрытую пятерню оставленную богом.

— Завтра Перунов день[49]. Он принесет нашему роду победу! — громким голосом объявила Лана, пристально вглядываясь в темный, ещё бьющийся кусок плоти.

Люди встретили сообщение верховной жрицы радостными восклицаниями. Как может отказать в помощи Перун, когда они вершат правое дело — защищают свой род и землю от незваных пришельцев.

— Пришли не званы — уйдут драны, — кто-то бросил из толпы.

Раздался смех.

— Береги себя, — тихо произнесла Лана, глядя на Буса.

Архонт заправил оселедец за ухо, подмигнул и серьезно ответил:

— Как Перун решит.

Жертвы были принесены и люди стали рассаживаться за столы, собранные в складчину — каждая семья принесли что-то свое. Не столе стояли глиняные кувшины, украшенные орнаментом из геометрических форм, среди которых преобладал ромб — символ Перуна. В кувшинах варенец[50]. Стояли браги с хмельным медом, сбитень с пряными ягодами; зажаренная на углях дичь; широкие миски с вологой — в кипящее варево бросали корни ревеня и тирлига, похлебав его верили, что человек не тонет, его не одолеет хвороба, не возьмет вражья стрела, копьё, меч. Стояли высокие столбики блинов гречишных, просяных, пресные лепешки, караваи.