Смерть с отсрочкой

14

Остатки ремонтно-полевой бригады встретились с противником за час до восхода солнца в День святого Елисея 1937 года. Эрнандо Сабар Солас был булочником, прежде чем неохотно пошел служить в армию националистов, поэтому привык работать до рассвета. Специальные распоряжения, переданные по телефону из Теруэля, запрещали пропускать любую машину через любой контрольный пункт на фронте. Водителей и грузы без всякого исключения предписывалось задерживать до выяснения личности и назначения. В каменном укрытии стоял новенький немецкий пулемет, придавая добавочный вес полномочиям отряда, хотя стрелять из него никто не умел. Солас раскуривал потухшую сигарету, когда увидел фары приближавшегося грузовика. Пока будил трех своих компаньонов, в сумерках стал слышен рокот мотора.

— Может, возьмем с них военный налог, — пробормотал ветеран, сорокалетний капрал, единственный профессиональный военный в отряде. Он сунул штык в ножны и почесал небритое горло.

— Может, там полный кузов офицерского провианта, — предположил рекрут, подручный мясника из Аликанте.

— Кто б они ни были, сегодня дальше не поедут, — заключил капрал.

— Француженки-танцовщицы заблудились, ищут, где прилечь, — ухмыльнулся Гильберто Мендес Сегура, сообразительный молодой человек с клубничным родимым пятном, бросивший семинарию, чтобы драться за свободу — причина, которую верный католик Солас считал весьма удобной. Полгода назад Сегуру ждала жизнь безбрачного священнослужителя церкви, лишившейся славы. Теперь он может свободно насиловать, грабить и мародерствовать во имя Святого Отца.

— Встань на дороге, махни, чтобы остановились! — крикнул капрал подручному мясника, потом взглянул на Мендеса. — Опусти ружье, рядовой, в парнишку попадешь.

Он опустил собственную винтовку и небрежно побрел по обочине в желтом свете лампы с необрезанным фитилем, чадившим черным дымом. За пятьдесят ярдов до грузовика капрал мигнул фонариком, поправил фуражку, одернул рубашку на случай, если в такой час ночи в машине окажется офицер. Машина притормозила, и он разглядел, что она не военная — из Теруэля, а за рулем рябой иностранец в форме легиона «Кондор». Поднялся на цыпочки, направил в кабину луч, скользнувший по другому лицу, узкому и сердитому, заросшему темной щетиной, и по голове с зализанными назад черными волосами.

— Погасите свет, капрал! — рявкнула голова. Еще один проклятый иностранец.

— Прошу прощения, господин, — ровным тоном извинился капрал, обладавший верным чутьем на офицеров. — У меня приказ не пропускать сегодня машины.

— Знаю, — ответил пассажир. — Я исключение. Уберите барьер.

— Исключений не допускается, господин. У меня приказ.

— Покажите.

— Он передан по телефону. Письменного распоряжения не получено. Позвольте почтительно попросить вас выйти из машины и пройти со мной на пост.

— Ради бога!

Немец барабанил пальцами по рулю. Капрал шагнул к водительской дверце, расстегнул кобуру.

— В кузове кто-нибудь есть, господин?

— Деревенская ветчина с Майорки и свежая кровяная колбаса. Хотите посмотреть? — Офицер устало выбрался из кабины в широком кожаном плаще, висевшем на плечах, как накидка, обошел фургон спереди, игнорируя рекрута и пройдя мимо капрала. — Я сильно устал и ужасно опаздываю. Пойдемте со мной, получите верное доказательство, что я — исключение.

Капрал последовал за ним, готовясь к крупной сделке, с отвращением отмечая, что от офицера воняет сортиром. Утренняя звезда всплывала над восточным хребтом, наступал самый темный час ночи. Офицер заговорщицки улыбнулся ему.

— Угощайтесь, — предложил он.

Капрал распахнул дверцы, потянулся внутрь, почуяв запах опилок, пота и чеснока, прежде чем ощутил на собственных губах чью-то грубую руку. Истина промелькнула забытым сном, внезапная уверенность в смерти заставила его охнуть, в то время как грубая рука, пахнувшая засохшей кровью, человеческими экскрементами и кубинским табаком, крепко зажала рот.

— Сколько вас на посту? — шепнул убийца на ухо.

— Пошел к чертовой матери, — буркнул капрал, понимая, что это конец.

Он расслабился под ножом Кобба, распоровшим горло, навалился всем телом на киллера, пока кровь лениво вытекала из тела, отправляя его на смерть с неприятным ощущением, будто он обмочился.

— Выходи, — шепнул Кобб Сиднею. — Мы у заставы. На дороге солдат с фонарем, за ним барьер ярдах в двадцати. Не знаю, сколько там человек. Постараюсь проехать. Зайди с фланга подальше, прикрой. Пошел! — Он отступил в сторону, обжег взглядом Виллафранку. — Одно слово, цыганская морда, и я тебе яйца отрежу. — Майор громко рассмеялся, но не над пленником, заталкивая дергавшееся и дымившееся тело капрала подальше в кузов, потом пошел к кабине. — Не стоит благодарности, капрал! — весело крикнул он. — Садитесь, я вас подвезу. — Махнул подручному мясника, все еще стоявшему с лампой на дороге. — Посторонись, доставка идет! — Кобб сунул пистолет капрала Кройцу через сиденье. — Берешь левого, я правого, а малыш наши задницы с фланга прикроет. Всех кладем.

Парень с лампой повернулся к машине спиной, направляясь к барьеру. Грузовик потащился за ним, слабо гудя клаксоном. Сегура зевал, Солас начинал задумываться, что происходит.

— Уберите барьер, — приказал Кобб, высунувшись из кабины.

Солас медленно пошел к водительской дверце, понимая, что что-то не так, но не видя никакой конкретной угрозы. Нерешительно балансируя на самом краешке жизни, встал пыльным ботинком на ступеньку, истертую тысячью ног. Простой человек, не прислушивающийся к инстинктам, просто помедлил, переступая порог бытия. Лишь немногие обладатели особого гена, звериных талантов, которым нельзя научиться, избегают падения в бездну. Солас же был обычным человеком.

— В чем дело? — спросил он водителя, крепко стиснув ружейный ремень.

— Черт меня побери, если знаю, — пожал плечами Кройц и выпустил ему в лицо две пули.

Когда Солас рухнул на спину, солдат с лампой замер, как бы разбух в прицеле Сиднея, который свалил его выстрелом в спину на дюйм ниже ремня. Сегура спас себе жизнь, нырнув в тень хижины на дорожной обочине, где был устроен наблюдательный пункт. Открыв рот, со свинцовыми от страха ногами, он повизгивал, пока Кобб поливал его из автомата и пролетавшие мимо пули с треском рвали воздух. Бывший семинарист метнулся мимо хижины в темноту на склоне, слыша, как один враг кричит другому, кажется, по-английски:

— Малыш! Я одного упустил. Найди и убей! Кройц, прикрой меня в хижине!

Сидней на сбитых болевших ногах в сандалиях на веревочной подошве пробежал мимо павшего рекрута.

Кобб жестом подманил его назад.

— Он туда побежал. Ничего не оставляй на волю случая.

Сидней оглянулся на свет, бросился в тень за хижиной. Крутой склон, еще купавшийся в гаснувшем лунном свете, поднимался к горному хребту, бледному под звездами. Он прислушался к горам, стараясь уловить шорох щебня, разглядеть на почве след зверя. Ни звука, ни движения. Выйдя из укрытия, низко пригнувшись, быстро перебежал за освещенную сторону огромного валуна размером с дом, прикусил губу, затаил дыхание, высматривая движение. Полная тишина и спокойствие намекали, что солдат мертв, ранен или залег в ожидании. Напряженно ожидая внезапного выстрела в темноте, Сидней оглядел скалу, увидел брошенную винтовку, улыбнулся, зашагал вперед, как егерь, подбирающийся к раненой лисице, чувствуя вместо страха осторожную уверенность. Сегура примостился под камнем в нескольких футах от брошенного ружья, с ужасом сознавая, что совершил чудовищную ошибку, с ужасом слушая приближавшиеся шаги Смерти. Шорох сброшенного камешка известил о близком конце, он, дрожа, повернулся к своему убийце лицом, ободрав щеку о камень. Увидел тощего юношу, вероятно, не старше себя, припавшего на одно колено и целившегося из винтовки ему в голову. Выражение его лица напоминало католическую икону: пустое, бесчувственное, твердое как камень. На колене стоял человек, бесстрастно выполнявший свой долг, безбожный большевик, принимающий все на веру, не слушающий доводов разума. Никаких переговоров и просьб, никакой жалости. Онемевший от страха Сегура закрыл глаза, бормоча «Аве, Мария», совершая более настойчивую и поспешную литургию, чем хотелось бы при скончании жизни. Но Смерть не приходила, а когда он открыл глаза, молодой человек исчез.

Сидней Стармен только что принял первое самостоятельное и сознательное решение в ходе Гражданской войны в Испании.

Кобба не обрадовало бегство солдата.

— Слабину дал, малыш, — упрекнул он. — Я привык считать тебя способным. — Он прошел мимо грузовика к задыхавшемуся на дороге подручному мясника, наклонился над ним, осматривая рану, крикнул через плечо: — Отказался от пуль дум-дум?

Сидней тряхнул головой:

— Кончились. Стрелял круглыми пулями.

— Как я уже сказал, — вздохнул Кобб, — был у тебя талант и пропал. Вытащи труп из кузова, пока я этим займусь. — Он присел на корточки, заговорил с парнем, принялся объяснять: — Пуля моего соратника раздробила тебе позвоночник. Если не истечешь кровью до смерти, не умрешь от инфекции, никогда уж не сможешь ходить. Ни танцевать, ни трахаться — никогда, я тебя уверяю, — и по парку не будешь прогуливаться. — Он поднял пистолет. — Никогда не научишь своих ребятишек удить рыбу, играть в мяч, никогда не поведешь дочь к венцу по церковному проходу. Отныне твоя жизнь, юноша, превратится в сплошное страдание и унижение, и я хочу тебя избавить от этого. — Он встал, уткнул дуло в затылок потрясенного парня. Тело подскочило от выстрела и шлепнулось на землю, разорванное, безжизненное. — Двумя этими ты мне обязан, малыш, — кивнул Кобб, засовывая пистолет в кобуру и оглядываясь на Кройца, который появился из-за каменного укрытия. — Где ты был, мать твою?

Немец вытаращил на него глаза:

— Перерезал телефонный провод. На случай, если вернется тот, которого оба вы не убили.

Кобб проигнорировал язвительный намек.

— Видишь тридцать четвертый вон там? Возьмем с собой. Никогда не знаешь, когда тебе понадобится пулемет.

Из-за скалы высоко над пропускным пунктом дрожавший Сегура смотрел, как грузовик направляется к северу, как уменьшается в бледных лучах рассвета карикатурная улыбчивая свинья в мясницком фартуке на задней дверце. Ждал, пока не удостоверился, что машина уехала, после чего поплелся неверным шагом по козьей тропе к следующей заставе, шепча обещания Богу.

Ник заглушил мотор, привалился к рулевому колесу, закурил сигарету. Они покинули гостиницу два часа назад после неимоверно ужасного завтрака, скудость которого объяснялась фактом отъезда Гваделупе в город, якобы на похороны отца. Ленни отрапортовался нетрудоспособным, поэтому Ник с Сиднеем отправились в усадьбу «Кипарисы» без него. Ник задумчиво сделал долгую затяжку, медленно выдохнул, выпустив дым в холодное ясное утро. Потом взглянул на Сиднея:

— Место то самое, да?

Старик нервно сглотнул.

— Да.

— А вон дом. — Ник указал сквозь деревья на стоявший у крошечного каменного домика винно-красный «сеат». И открыл дверцу.

— Что вы делаете? — крикнул Сидней.

— Собираюсь нанести визит, мистер Стармен. Пойдемте… — Он потопал ногой по дороге. — Пройдемся по пути воспоминаний.

— Сядьте! — прошипел Сидней. Одинокая ворона уже протрубила тревогу. Скоро ли ее подхватят собаки?

Ник с полуулыбкой вытаращил на него глаза:

— В чем проблема? Только не говорите, что вы истребили жившую здесь семью. — Высказывание задумывалось как шутка, но вдруг показалось вполне правдоподобным. — Нет, надеюсь?

Сидней покачал головой:

— Нет, конечно. — В строгом смысле слова. — Садитесь сейчас же. — Он спрятался в пальто, когда грубая деревянная дверь домика открылась внутрь.

На порог вышла молодая женщина, прикрыв рукой глаза под утренним солнцем, и сощурилась, разглядывая фургон.

— Она сама идет, — объявил Ник.

— Ох, боже! — простонал Сидней, но Бог никогда не стоял на его стороне.

Однако Он явно стоял на стороне Аниты Ромеро Молино, пусть даже только в смысле внешнего вида. Она подходила к границе участка, по-прежнему держа руку козырьком над глазами, как бы отдавая честь, а прямые черные волосы развевались на ветру, как анархистский флаг.

— Поехали, мистер Крик, — взмолился Сидней, но его водитель был уже на полпути к дому.

— Вам нужна помощь? — спросила Анита.

Ник тяжело сглотнул, шаркнул подошвой. Глаза у нее были зеленые, как трава после дождя.

— Простите, — сказал он. — Я не говорю по-испански.

Девушка нахмурилась:

— Англичанин?

— Да. Это ваш дом?

Она прекрасна, подумал Ник. Необычайно, неслыханно великолепна.

— Почему вы спрашиваете?

Хороший вопрос. Он оглянулся на фургон, потом снова посмотрел на девушку.

— У меня в машине сидит старик, который когда-то здесь останавливался.

Девушка покачала головой:

— Не здесь, сеньор. Только не здесь.

Ник вздернул брови.

— Ну, по крайней мере, он так думает. Это было очень давно, летом тридцать седьмого года.

Анита прищурилась и подбоченилась, переводя взгляд с Ника на фургон и обратно.

— Кто он такой?

— Старый солдат. Его зовут Сидней Стармен.

Анита ухмыльнулась и кивнула, подозрительность сменилась злобой.

— Должно быть, приехал за золотом?

— Ох! — вскричал Ник. — Откуда вы…

Девушка стиснула кулачки и подошла к машине. Остановилась у пассажирской дверцы, постучала в стекло, склонив голову набок.

— Значит, вернулись? — крикнула она.

Сидней завозился, опуская стекло, чувствуя расползавшийся по шее красный жар.

— Прошу прощения? — пробормотал он.

— Вы Сидней Стармен? — Она говорила по-английски.

Сидней глубоко вдохнул. Пришел час расплаты.

— Si. Soy Sidney Starman.[89]

Анита отступила на шаг и плюнула в пыль, тряхнув головой.

— Ты слишком долго медлил, inglés. Мы ее похоронили в прошлую пятницу.

Сидней онемел с головы до пят, по спине забегали ледяные мурашки. По дамбе побежали трещины, плотину пробивало, но, хотя губы его задрожали при таком известии, слезы не пролились. Он пристально смотрел вперед, съежившись в одежде, и лишь пробормотал:

— Ох, боже…

— Почему сейчас? — вызывающе спросила девушка. — Дождался вдали ее смерти, а теперь вернулся за золотом?

— О боже, — повторил Сидней, едва дыша, с колотившимся в груди сердцем.

— Обещал вернуться, она поверила. Родные, соседи, все над ней смеялись, а она всегда верила, что вернешься. У нее даже твоей фотографии не было, Сидней Стармен, поэтому она тебя рисовала. — Анита развернулась на месте, подняв маленький пыльный смерч, побежала между кипарисами к своей машине. Через мгновение промчалась мимо Ника, издавая запах жасмина и меда, держа в руках альбом в матерчатой обложке. — Смотри! — вскричала она. — Вот твои портреты, Сидней Стармен!

Девушка зря тратила силы. Сидней потерял сознание.

Мастер по ремонту торговых автоматов наблюдал, как Ленни склоняется над стойкой бара, хватает бутылку джина «Лариос», делает большой глоток и запихивает ее в карман пиджака. Судя по виду, от этого мужчины надо ждать неприятностей, решил мастер, быстро приняв во внимание разбитое лицо, дикий взгляд и слегка сбивающее с толку подергивание головой, как будто он пытался ослабить узел на шее, одновременно поглядывая на воображаемые часы. И одет как английский футбольный фанат. Рассеянно подключая контакт в автомате с сигаретами, мастер гадал, как попал сюда этот мужчина, похожий на беглого преступника. Он должен сидеть не здесь, в захолустье, а где-нибудь в Коста-Браве, в каком-нибудь английском пабе, где круглосуточно подают завтрак и ростбиф по воскресеньям. Бандюга пробовал снять со стены оленью голову, пока треск не посоветовал оставить ее в покое. Он юркнул назад к стойке, одной рукой сунул в рот таблетку, другой прикурил сигарету, громко выпустил газы и самодовольно хмыкнул. Полез в нос, осмотрел результат, почесал задницу. И только тут увидел мастера.

— Как житуха, приятель, в порядке? — подмигнул он.

Испанец кивнул в ответ.

— Привет, — вымолвил он по-английски с сильным акцентом. — А ты как поживаешь?

— Со спиной совсем плохо, — сморщился Ленни. — Ямы копал, надорвался. — Он жестами изобразил могильщика. — Ты здесь работаешь?

— Не понял?

— Работаешь тут?

— Да.

— Гваделупе не видел поблизости?

Но тот ее не видел и был огорчен. Гваделупе служила единственной причиной, по которой он потрудился приехать сюда ремонтировать автомат. Если бы знал, что ее не будет, послал бы сына. Он отвинтил болтавшийся переключатель и покачал головой. Хорошенько подумав, решил, что сына никогда не послал бы. Это грозило слишком серьезными последствиями, и мастер признал, что обречен навеки чинить автоматы на постоялом дворе «Свинья».

— Ее нет, — сказал он. — Уехала.

Англичанин хлебнул джина из бутылки.

— Куда?

— В город. В Монтальбан. Я слышал, насовсем. Знаешь, у нее отец умер.

— Что значит «насовсем»? — захлебнулся Ленни, выдав собеседнику уже возникшие у него подозрения. — Хочешь сказать, вообще не вернется?

— Это не проблема, сеньор. Ее дядя берет новую повариху. Очень хорошую. Очень старую и очень толстую. Очень хорошо готовит хлебный соус. Знаешь, что это такое?

Ленни еще глотнул джина, уставясь красными глазами в мрачное будущее. Сплошная хреновина. Кучи золота — плод фантазии Сиднея, а подновленный коттедж рыночной стоимостью двести семьдесят пять кипов — плод его собственного воображения. От старика останется не больше нескольких тысяч за собранные им коллекции, которые Ленни сможет забрать при распродаже имущества. Не хватит даже на покрытие штрафов и обязательств, не говоря уж о ренте и процентах, которые он еженедельно выплачивает дружелюбной акуле — заемщику, живущему по соседству. Уже было видно, что из идиотской авантюры он выйдет беднее прежнего, а теперь лопнул единственный жалкий шанс устроиться на этом самом постоялом дворе. Обычно не склонного к насилию Ленни внезапно обуяло желание кого-нибудь поколотить, и он бросил пылающий взгляд на монтера.

— Если хочешь, подвезу до города, — с запинкой выдавил испанец.

— Сейчас барахло соберу, — буркнул Ленни.

— Где лекарство? — крикнула Анита, схватившись за лацканы пальто Сиднея.

— Какое? — пробормотал Ник.

— Пилюли… таблетки… Что он принимает в таких случаях?

— По-моему, ничего. Никогда раньше не видел, чтоб он что-нибудь принимал.

— Ты давно его знаешь? Всю жизнь?

Ник нахмурился. Странный вопрос.

— Недели две.

— Ты его внук? Племянник?

— Боже мой, нет. Как считаете, с ним все в порядке?

Анита наклонилась ухом к бледному лицу Сиднея.

— Еще дышит. — Она похлопала по карманам. — Точно при нем нет лекарства?

— Никогда не видел. Может, в «Свинье», в номере….

Анита презрительно сморщилась:

— Вы в «Свинье» остановились?

Ник пожал плечами:

— Нам понравилось.

— Тогда его надо туда везти. Может, он там оставил лекарства. — Анита еще ослабила галстук на шее Сиднея, подняла воротник пальто, прикрывая лицо от дождя. — Очень старый, — заметила девушка, хладнокровно разглядывая его. — Возможно, пора умереть.

— Может быть, — рассеянно кивнул Ник.

Она двигалась очень красиво и плавно, несмотря на резкость и раздражение. Старательно закрыла пассажирскую дверцу, прошла мимо Ника к дому, быстро вернулась с каким-то черным мешком в руках.

— Знаешь, что это? — спросила она так, словно он обязательно должен был знать. — Bota.[90] Я туда воды налила. Старику может понадобиться.

— Спасибо, — поблагодарил Ник. — Извините нас. Мы вернемся, если ему станет лучше. Есть одно важное дело…

— Не трудитесь, — сказала Анита, качая головой. — Я сегодня вернусь в Барселону, а он приехал из такой дали не для встречи со мной. Adios.[91]

Это слово стойким ароматом висело в отъезжавшем фургоне, где звучало эхо хриплого отрывистого каталанского акцента, из-под низкой темной челки смотрели зеленые глаза, отчего у Ника болезненно сжималась грудь. Он закурил сигарету, посмотрел на Сиднея и тряхнул головой. Старик умирает, а он даже не представляет, что делать. Постепенно проникся любовью и уважением, до сих пор думал, что путешествует не с дряхлым согбенным пенсионером в плоской кепке и макинтоше, писающим каждые двадцать минут, а с мужчиной, живущим в изношенной оболочке. Видел прояснявшийся крепнувший разум, который взламывал давно окостеневшую защитную оболочку, а теперь, похоже, намерен избавиться от трупа. Давно знал, что дело, возможно, дойдет до того, но видел в Смерти другой лик — Толпы, в который предпочитал не заглядывать. Специалист по самоотречению, он недавно начал замечать, что позволяет себе клятвенно непозволительное — улыбается, обсуждает возможные варианты. Сидней Стармен напоил его крепким вином, стараясь толкнуть на борьбу с тем, что осталось от его жизни, и если бы не отключился поблизости от крестьянского дома, то обязательно запустил бы его на орбиту вокруг зеленоглазой девушки. Как ее там зовут?

Она не представилась. Ник выбросил в окно окурок. Не имеет значения, как ее зовут.

Через час Сидней очнулся с покрытым пятнами лицом, коротким дыханием, посиневшими губами. Сделал долгий тихий вдох, почти стон, полностью выдохнул и обратился к Нику:

— Кажется, легкий сердечный приступ.

— Я везу вас в больницу, — кивнул Ник. — Старайтесь не двигаться.

— Не будьте идиотом, черт побери. Не поеду в больницу.

— Вы плохо себя чувствуете.

— Болван, я хорошо себя чувствую. Мне почти девяносто лет, будь я проклят.

— У вас только что был сердечный приступ. Мы едем в больницу, мистер Стармен, и это мое последнее слово.

— Привезете меня в больницу, и я уже оттуда не выйду. Со мной и с нашим делом будет покончено.

Ник сглотнул, тупо глядя на дорогу.

— Плевать, — сказал он наконец. — Едем в реанимацию.

Сидней хрипло рассмеялся:

— Славное у вас сердце, мистер Крик.

— Лучше вашего, мистер Стармен.

— Во всех отношениях. Но не надо при осмыслении жизни ошибочно путать количество с качеством. Как я уже сказал, мне под девяносто, и лучше умереть здесь, под солнцем, чем под флуоресцентной трубкой в какой-нибудь богомерзкой больнице. Понятно?

— Ваша жизнь — вам решать, — вздохнул Ник.

— Спасибо, мистер Крик. Дайте мне свой экземпляр завещания.

— Не валяйте дурака.

Сидней облизал губы желтым языком.

— В следующий раз я могу не очнуться. Дайте подписать бумагу. — Он полез в карман за авторучкой, задохнувшись от усилия.

Ник протянул коричневый конверт, следя одним глазом, как Сидней царапает внизу подпись.

— Вот, — сказал он, надевая колпачок на ручку. — Готово. Свидетеля можно потом попросить подписаться. Есть вода?

Ник протянул бурдюк с висевшими на горлышке маленькими черными верблюдиками, звякавшими о потускневшее серебряное кольцо, и у Сиднея снова едва не случился сердечный спазм.

— Девушка вам его принесла? — пропыхтел он.

Ник кивнул.

— Знакомый?

— Марокканский… С контрольно-пропускного пункта… — пробормотал Сидней, вертя в руках гладкий черный пузырь. Голос его прервался.

— Говорите, — потребовал Ник, опасаясь очередного приступа. — Рассказывайте про контрольно-пропускной пункт. Рассказывайте про этот бурдюк.

Гильберто Мендес Сегура целый час после рассвета тащился в батальонную штаб-квартиру, где неразборчиво выложил старательно отрепетированную версию произошедшего дежурному лейтенанту Эрнесто Сапата Хименесу с омраченным лицом и прищуренными глазами. Форма, залитая кровью сослуживцев, свидетельствовала о его храбрости, а пропитанные мочой штаны о трусости. Сегура доложил, что в три с чем-то утра грузовик с десятком анархистов, если не больше, прорвался на контрольно-пропускной пункт и завязал отчаянную перестрелку с охраной. Лейтенант вызвал майора, майор отправил мотоциклиста в полковой штаб и только после этого предложил Сегуре сесть.

Через час прибыли немцы в трех грузовиках, и Сегура уже пожалел, что не сдержал язык за зубами. Он вскочил перед офицером в безупречной форме полковника легиона «Кондор», который раздраженно вошел в крестьянский дом, отдав взмахом руки честь на испанский манер.

— Полковник Клаус фон Виттенбург, — без акцента представился он по-кастильски. — Этот?

Майор кивнул.

— Докладывайте, рядовой.

Все произошло очень быстро, объяснил Сегура. Он сменился с дежурства, но встал, услышав первый выстрел.

— Хорошо, — одобрительно кивнул немец. — Что дальше?

Сегура рассказал, что вступил в бой с врагом, троих убил и двоих ранил, пока его товарищей обстреливали с обеих сторон.

— С обеих сторон? — переспросил полковник, на которого сообщение явно произвело впечатление.

— Э-э-э… да, господин, — подтвердил Сегура.

Фон Виттенбург медленно кивнул, махнул лейтенанту:

— Бумагу и карандаш.

Сегура добавил, что лично видел, как добивали раненого рекрута, как противники забрали своих убитых и раненых и устремились глубоко в горы в северо-восточном направлении.

— Нарисуйте, — прервал его немец, протягивая прозрачную ротаторную бумагу и карандаш. — Ну?

— Бумагу не на что положить, господин. — Сегура вдруг понял, что полковник насквозь его видит. Щеки виновато вспыхнули, по спине потекла струйка пота.

— Встаньте на колени, положите на сиденье стула, — предложил фон Виттенбург. Пока Сегура рисовал, он закурил, склонился над его плечом, выпуская дым в рисунок. — Значит, вы вышли из укрытия и пересекли дорогу, чтобы атаковать противника с той стороны?

— Да, господин.

— Очень смело. — Немец взглянул на майора-испанца. — Какой у нас тут храбрец.

Он протянул Сегуре сигарету и предложил садиться. На разбитом кухонном столе стояла полупустая бутылка бренди, но выпить солдату офицеры не предложили, несмотря на его издерганные нервы. Сегура слышал, что на той стороне нет никаких чинов и званий — офицеров выбирают комитеты. Справедливая и честная система.

— А где ваше оружие? — поинтересовался немецкий полковник.

— Оружие, господин? — переспросил Сегура.

Немец кивнул.

Сегура зарделся.

— Э-э-э… я его… потерял, господин. То есть не потерял, оно просто сломалось… видно, от вражеской пули… пришло в негодность.

Суровый ветеран-капрал, которого Сегура в последний раз видел влезавшим в кузов вражеского фургона, однажды рассказывал, как винтовку одного его приятеля пополам перебила выпущенная коммунистами пуля. Вполне возможно.

Полковник взглянул на него:

— Говорите, сломалось?

— Так точно, господин.

— В каком месте?

Сегура вскинул воображаемую винтовку. Крестьянский дом неожиданно показался очень тесным и жарким, душный воздух наполнился тошнотворной смесью пота, парафина, чеснока и черного табака.

— Вот тут. — Сегура указал на воображаемый приклад.

— После этого вы убежали?

— Да, господин… то есть нет. Находился в укрытии, другого оружия не было. Сидел, пока они не уехали.

— Значит, осталось пять анархистов?

— Совершенно верно, господин.

— И вы лично каждого пересчитали?

— Так точно, господин.

— Можете описать тех, кого не сумели убить?

— Да, господин, — промямлил Сегура. — Худой блондин, похожий на немца, убежал, когда меня увидел.

— Похожий на немца?

— Да, хоть они говорили между собой по-английски.

Офицер поднял брови.

— По-английски? Вы знаете английский?

Сегура вспыхнул. Он сказал слишком много, погубив тщательно продуманную легенду.

— Немного, господин.

— Но можете точно сказать, что говорили не по-немецки и не по-русски?

Точно не скажешь, подумал Сегура. Один, которого он не видел, разговаривал прямо как американский гангстер в кино. Он покачал головой:

— Нет, господин. Точно не могу сказать. Они и телефонную связь оборвали.

— Длинноволосого испанца видели?

Сегура снова покачал головой.

— Уверены? — переспросил немец.

Два часа назад Сегура надеялся получить в награду за спасение и неопровержимое объяснение медаль и недельный отпуск. Теперь согласился бы на двухчасовой сон и толику сочувствия, жалобно глядя на немца, совещавшегося с испанскими офицерами.

— Вам выдадут другое оружие, рекрут, — устало махнул рукой фон Виттенбург. — Стоимость утраченного будет вычтена из оклада. Я вас временно припишу к своей части. У меня есть для вас поручение.

У Сегуры отвисла челюсть.

— Какое, господин?

— Покажете нам тех самых анархистов. — Он жестко усмехнулся. — В конце концов, рядовой, кроме вас, никто их не видел, наверняка солдатская честь призывает к отмщению. — Он вскинул руки, насмешливо изображая маленького человечка с большим ружьем, покачался взад-вперед, как лилипут, танцующий с крупной девушкой. — Помните, они вашу невесту убили.

Сидней почувствовал резкий рывок остановившегося фургона, услышал, как Кобб обходит его сбоку, напевая песенку Фреда Астера «Сложу яйца в одну корзинку», и резко открывает задние дверцы, куда с каменистой земли просочился холодный утренний воздух вместе с запахом страха, смерти, неопределенности. Кровь мертвого капрала нарисовала на полу на опилках аккуратный черный кружок. Виллафранка презрительно качал головой, пока американец отбивал импровизированную и определенно любительскую чечетку на гравийной дороге, припевая:

— «На счету моей любви очень много накоплено, крошка, и я не потратил с него даже крошки»…

— Чертов дурак, — вздохнул Виллафранка, когда Кобб остановился передохнуть с безумной улыбкой на устах.

— «Сложу яйца в одну корзинку и отдам тебе все до последней пылинки»…

— Очень хорошо, сеньор, — кивнул Виллафранка. — Можно теперь я спою?

Кобб сунул в зубы сигару, кивнул:

— Канареечкой, Ангел. Дальше куда?

— Видите Альто-Маэстрасго?

— Откуда я знаю, черт побери? Как она выглядит?

— Освободите меня, покажу.

Сидней скользнул к борту, спрыгнул на землю. Бледный свет освещал крутые склоны заросшей соснами долины, дно которой скрывалось под плотной пеленой клубившегося тумана. Ранние вороны, хлопая крыльями, летели с запада на восток, направляясь к высокому, залитому солнцем хребту. Кройц мочился на дерево с другой стороны дороги, крошечная взъерошенная фигурка вырисовывалась на фоне черного горного массива. Здесь был поворот на Вилларлуэнго, где сходились десятки лесных проселков из сьерры с глубокими, как пещеры, рытвинами на въезде средь мокрых деревьев.

Кобб усмехнулся над предложением.

— Я родился вечером, Ангел, но не вчерашним. Не освобожу. Описывай гору.

Цыган безнадежно вздохнул.

— Высокая, голая, серая на вершине, белая посередине, зеленая внизу. Камней много.

— Ха-ха-ха, мать твою. Ты способен на лучшее.

Виллафранка взглянул ему прямо в глаза:

— Больше ни на что не способен. Я не поэт, а грабитель. Если вам нужен поэт, выручали бы Лорку.[92] Пожалуйста, освободите меня. Надо помочиться.

Кобб нахмурился:

— Один шаг в сторону…

— Да-да, как скажете, майор.

— Останешься в наручниках, скотина.

— Вы очень добры. Подержите петушка, пока я дело сделаю?

Кобб неуклюже влез в кузов.

— Нет. Отрежу и тебе отдам, сам подержишь, — вздохнул он.

— Очень любезное предложение. Если только вы говорите серьезно, сеньор.

— Заткни пасть и замри…

Услышав, как Кобб одновременно кашлянул и рыгнул, Сидней оглянулся на американца, который согнулся над опилками, держась руками за живот. Виллафранка оттолкнул его, наставил на Сиднея пистолет и нажал на спусковой крючок. Воздух раскололся, Сидней вертанулся вокруг своей оси, видя горы, лес, потом синее небо. Плечо остро почувствовало удар, колени подкосились, голова ударилась о дорогу.

— Я ранен, — услышал он собственный выдох. — Сукин сын меня подстрелил. — Подняв глаза, он увидел пробежавшего мимо Кройца и Кобба, который с трудом вылезал из кузова, осыпанный опилками, как свежим снегом.

— Ножом пырнул, гад! — крикнул он, зажимая живот алой ладонью. — Куда он делся?

Сидней сел, оглушенный, дрожавший, не вполне понимая происходящее.

— Кройц, хрен старый! — пропыхтел Кобб. — Беги за ним сейчас же!

Немец выскочил из-за фургона с винтовкой в одной руке и испанским патронташем в другой. Сиднею казалось, будто у него на плече висит колоссальный груз, от которого немеет тело от уха до локтя. Он дотронулся до раны, ощупывая шерсть и плоть, липкую от крови.

Кобб пригладил одной рукой волосы, бросил на него дикий взгляд:

— В ногу попал?

Сидней покачал головой.

— Тогда беги, веди эту сволочь обратно!

Цыган ушел недалеко. Стремительный бег по крутой козьей тропе оказался непосильным для ножных мышц, атрофировавшихся в заключении и онемевших от долгих часов сидения в фургоне. Он поскользнулся на камне, подвернул щиколотку, выпустил из пистолета Кобба другую пулю, которая чуть не оторвала его собственный нос. Прохромал еще ярдов двадцать и опять упал, утирая слезы боли и отчаяния. Услышав преследователей, сполз с тропы, спрятавшись под кустом акации. Видел, как немец трусит по дорожке, предусмотрительно целясь перед собой из винтовки, останавливаясь через каждые пять шагов и нервно озираясь по сторонам. Виллафранка уже уложил мальчишку-англичанина, если повезет, уложит и этого, пропустив его мимо себя, потом прикончит майора и сбежит в фургоне. У американца настоящий гангстерский кольт, тяжелый, никелированный, стреляющий пулями размером с желудь. Попади в нужное место с близкого расстояния, разнесешь человека в клочки. Он ждал, когда Кройц полностью появится в прицеле, наставив дуло под грудину, слизывая с усов пот и делая короткие неглубокие вдохи. Свобода на расстоянии выстрела. И тут ему в ухо ткнулось дуло.

— Не стреляй! — улыбнулся Виллафранка, медленно кладя кольт на пыльную землю. — Можем договориться!

Кобб не был настроен договариваться, когда цыгана приволокли обратно к фургону. Майор сидел в кабине, обнаженный до пояса, с болтавшимися на коленях подтяжками, бинтуя живот по талии, дымя зажатой в зубах сигарой. Без единого слова выхватил у Сиднея свой кольт, размахнулся и резко ударил в лицо Виллафранку, который распластался на земле в брызгах слюны и крови. Потом низко нагнулся к скорчившемуся цыгану, потрясая штыком у него перед глазами.

— Где ты его взял, сукин сын, хитрый ворюга? Где?

— Забрал у того, кому вы горло перерезали, — признался Виллафранка, моргая и морщась, но все-таки умудрившись выставить Кобба в дурном свете. — Он был у него за поясом.

Кобб отвесил ему пинок, застонав от усилия.

— Дважды проклятый ублюдок! Смотри, что наделал. — Он сделал шаг назад и развел руки, показав темное пятно, медленно расплывавшееся на бинтах.

— Виноват, — пробормотал Виллафранка.

— Не добавляй к нападению оскорбительной лжи. Ты только что себе обеспечил смертный приговор, будь я проклят.

Сидней взглянул на Кройца, надеясь увидеть на лице немца такую же озабоченность, какую сам испытывал, и с удивлением обнаружил на рябой физиономии нечто вроде оптимизма.

— Надо осмотреть рану, принять меры, — сказал Кройц.

Кобб сердитым взмахом руки отмел предложение:

— Забудь. Едем в горы, найдем лежбище, отдохнем, пока жара не спадет. — Он бросил на Виллафранку огненный взгляд. — Знаешь такое место?