Смерть с отсрочкой

19

Ленни потратил шесть дней на расчистку прохода сквозь кучи камней, заваливших вход в шахту. В одиночку, раздетый по пояс, сверкая от пота в бледном солнечном свете, боролся с реками камнепадов, текущими среди огромных валунов, которые невозможно сдвинуть, прокладывал извилистую дорожку по линии наименьшего сопротивления. Поднявшись в пять часов, они с Ником доехали до подножия утеса и два с половиной часа шли к шахте. Там Ленни выпил литр пива, прежде чем атаковать гигантскую груду известкового щебня, засыпавшего сверху, снизу, со всех сторон камни величиной с грузовик. Он размахивал старой коричневой лопатой, работал, как рычагом, черным железным ломом, ворочал глыбы исцарапанными окровавленными руками. К обеду являлись Анита или Гваделупе с хлебом, сыром, помидорами и добавочным пивом, Ник слонялся на краю осыпи, подбирая с земли почерневшие медные обоймы и оказывая посильную мелкую помощь. Он заметил, что Ленни переменился после своего своевременного возвращения на постоялый двор в тот вечер. Возможно, под влиянием Гваделупе, возможно, просто потому, что ему было необходимо провести хоть один приятный вечер, но его склонность к спорам, властности и некомпетентному руководству испарилась. Остался честный член команды, охотно компенсирующий слабости и недостатки своих компаньонов. Он по-прежнему пил, как умирающая от жажды рыба, ругался, как солдат-психопат, дымил, как пожар на резиновом заводе, но против всех ожиданий оказался нужным человеком в нужный момент.

— Придет час, придет человек, — провозгласил Сидней однажды вечером, когда Ленни, пошатываясь, пошел облегчиться после выпитой пинты водки.

Старик также отметил и принципиальные перемены в поведении Ника, видя искры в глазах, которые раньше казались каменно-мертвыми. Каждую свободную минуту он глубоко погружался в серьезные дискуссии с Анитой, а когда не беседовал, то ходил за водой, собирал растопку, неотступно следуя за каталонкой, как заблудшая овца.

Ночью Сидней лежал без сна, слушая их тихие разговоры, а когда Анита наконец возвращалась в постель своего прадеда и Ник засыпал в плетеном кресле, принимался гадать, не так ли себя чувствует тот, кто имеет семью.

По утрам, когда Ленни работал, а Ник наблюдал, Сидней оставался в «Кипарисах». Днем сидел в кресле на воздухе, ночами ворочался в той же постели, где в 1937 году спал в обнимку со Смертью. Анита держалась отчужденно, обращалась с ним сочувственно, но без теплоты, пока не увидела плачущим. Это было на третий день раскопок. Сидней сидел в тени оливкового дерева, разглядывая пожелтевший альбом Изарры. Остро заточенным карандашом на дешевой бумаге она сотворила тайный мир фантазии, где испанские храмы возвышаются над английскими деревнями, соломенные крыши тянутся вверх, ленивые ослы бродят по омываемым дождем улицам. На одной картинке радостная толпа в высоких шляпах приветствовала солдата в полной форме, с медалями, шпагой и лентой через плечо, выходящего из церкви с сияющей невестой. На другой та же пара, уже с детьми, обедала в беседке под дубом, летний дождик поднимал рябь на речной воде. Когда Сидней смотрел на рисунок, слезы, которые он держал взаперти почти семьдесят лет, вырвались в конце концов наружу, капая на поблекшее изображение пикника настоящим дождем. Сначала он всхлипывал, а потом зарыдал — высохший старик, трясущийся в тени оливкового дерева. Анита наблюдала за ним из дома, ожидая, пока тоска и печаль улягутся, потом пошла к нему по сорной траве, пиная перед собой камешки, чтобы известить о своем приближении.

Сидней глубоко вздохнул, захлопнул альбом и вытер глаза.

— Чудесные рисунки, — сказал он. — Она была настоящей художницей.

— Хотелось бы мне иметь хоть половину ее таланта, — кивнула Анита. — Возьмите палку. Сможете чуть-чуть пройтись? Я вам хочу кое-что показать.

Она взяла его под руку, повела вверх по склону к краю участка, остановилась около выцветшей таблички с надписью «Cotoprivado de la casa».[104] Указала на каменистый холмик в паре сотен ярдов ближе к горам:

— Нам туда. Дойдете?

— Конечно, только медленно, — прохрипел Сидней.

Они дошли за двадцать минут.

— Я подумала, что вы должны это видеть перед… — Голос умолк, унесенный ветром.

Сидней улыбнулся, тяжело навалился на палку, втянул воздух сквозь зубы.

— Перед смертью, — выдохнул он. — Правильно. Что это?

Анита опустилась на колени перед бронзовым карликовым деревцем в восемнадцать дюймов высотой, укрепленным на обнаженной известняковой плите.

— Оливковое дерево. Слишком маленькое, да? Я его сделала для Изарры как памятник, символ веры и долговечности и поставила здесь, над «Кипарисами». За тем и вернулась. Я скульптор, по-моему, это гораздо лучше камня на кладбище, куда никто не ходит. — Она отряхнула пыль с рукава. — Я его слишком маленьким сделала, правда?

Сидней покачал головой:

— Идеально, моя дорогая.

— Металл дешевый, процесс слишком дорог. Мне оно обошлось в пятьсот евро.

Сидней не слышал. Просто стоял и смотрел на крошечное коричневое деревце с неподвижными на восточном ветру листьями.

Несмотря на все свои усилия, шеф монтальбанской полиции Пабло Менендес Берруэко не нашел никаких оснований для выдвижения обвинений против братьев Пинсада. Октавио в тяжелом, но стабильном состоянии находился в теруэльской епископальной больнице, а Энрике упорно придерживался своей версии. Он заявлял, что беглый англичанин ворвался на постоялый двор «Свинья» на дороге в Вилларлуэнго около одиннадцати часов в тот же вечер, когда бежал из-под стражи, и выстрелил Октавио Пинсаде в живот. Пабло не верил ни единому слову, пока патрульные полицейские, получив известие о пробитом дорожном ограждении сразу за туннелем к северу от Вилларлуэнго, не увидели внизу собственными глазами обломки, видимо, бензовоза Виктора Веласкеса, угнанного, по сообщениям, из его ангара. Скептически настроенный шеф полиции взял для Энрике кофе с молоком в больничной столовой и потребовал в обмен правду.

Пинсада откинулся в кресле, приняв позу, сулившую откровенность.

— Я уже говорил. Мы выпивали, беседовали о том о сем, и вдруг он появился на лестнице в самом верху. Я его еще в клубе запомнил и знал, что его прихватили. Он вылетел на лестницу и — бабах! Не предупредил, ничего. Выстрелил Октавио прямо в кишки.

— Что потом?

— Потом старый дурак, хозяин заведения, выскочил с ружьем. Начал палить прямо с верхней ступеньки.

— А ты где был?

— На полу, приятель, осматривал Октавио.

— А еще кто там был?

Энрике ждал этого вопроса. В последний раз он видел Эрмана Круса, когда Пако Эскобар вытолкнул его в дверь.

— Почему ты спрашиваешь? — уточнил он.

— Потому что расследую перестрелку, черт побери, и хочу знать, кто еще в ней участвовал, ты, тупой сукин сын!

— Вполне справедливо, — кивнул Энрике и утер рукой губы.

— Так кто же?

Энрике запрокинул голову и уставился в потолок.

— Дай подумать…

Пабло тряхнул головой:

— Мне некогда. Эрман Крус был? Да или нет?

Цыган потер мочку уха. Эрман явно будет отрицать, что был. Может быть, полицейские знают про Эскобара. Может быть, два других англичанина подали жалобу. Энрике почесал в затылке. Сам он и Октавио не принимали участия в пытках, и, если англичане честные, они это признают. Впрочем, братья рядом стояли, все видели, поэтому их могут обвинить в соучастии в похищении, издевательствах и причинении тяжкого физического вреда. Эти серьезные правонарушения превратятся в сущую мелочь, если Эскобар арестован, но, поскольку Энрике фактически сидит перед шефом с чашкой кофе, а не под дулом пистолета, можно предположить, что тот еще на свободе. Он нахмурился и подался вперед, вдвое согнувшись, как язвенник, хлебнул кофе с молоком и посмотрел на Пабло.

— Знаешь что, шеф? Кажется, я страдаю от посттравматического стресса. Ничего не помню после первого выстрела.

— Ох, мать твою, Пинсада! По крайней мере, второй выстрел помнишь, раз говоришь, что Пепе Серрано из ружья стрелял.

— Видишь? — переспросил Пинсада. — Даже забыл, что сказал. Надо, наверно, с врачами проконсультироваться.

— Слушай: мои ребята нашли сгоревший бензовоз у подножия хребта Ансения. В нем два обугленных трупа. Один мы идентифицировали по зубным слепкам. Это Эрман Крус. Другой без головы.

— А отпечатки пальцев? — спросил Энрике, внезапно загоревшись желанием помочь.

Пабло вздохнул:

— Очнись, Пинсада. Представляешь, что осталось от человека, поджаренного в двадцати с лишним тысячах литров неэтилированного бензина? Перед самым туннелем найден британский паспорт. Есть подозрение, что другое тело принадлежит Леонарду Артуру Ноулсу. Можешь подтвердить, что Эрман Крус был в гостинице, когда англичанин начал стрелять, и что они вместе уехали в бензовозе? Это все, о чем я спрашиваю.

Энрике поднял глаза к небесам, благодаря Бога за Его загадочные милости, мысленно обещая оставить в ящике для бедных в Санто-Нино пять процентов выручки от следующей крупной партии кокаина. Эскобар навсегда исчез из его жизни, и даже Октавио согласится, что мелкокалиберная пуля в кишках — небольшая плата за свободу.

— Слушай, — сказал он. — Я тебе не рассказывал, но до ареста тот самый англичанин говорил Эрману про золото. Эрман предлагал ему кучу денег за сведения о какой-то пещере в горах…

— Да-да-да, — кивнул Пабло. — Немец Герман и его знаменитые золотые горы. — Он вспомнил, как просил Круса потолковать с задержанным. Они долго болтали, но тогда он не придал значения. Теперь очевидно, что тут нечто большее.

— Так или иначе, — продолжал Энрике, — англичанин выстрелил в старика Пепе Серрано, выхватил у него ружье и выскочил в дверь. Я погнался за ним и увидел, как он влез в бензовоз, что стоял на дороге. Угадай, кто в кабине сидел?

— Расскажи.

— Эрман Крус. Клянусь жизнью. Он пригнулся при виде меня, только я хорошо разглядел.

— Нам известно, что он сидел в кабине. Можешь засвидетельствовать, что вторым был Леонард Артур Ноулс?

— Нет, конечно, — ответил Энрике, вновь откинувшись в кресле. — Если не увижу в том пользы.

— А зачем Леонарду Артуру Ноулсу надо было врываться в гостиницу и стрелять в твоего брата? Вы сообщники?

— Клянусь, я его никогда в жизни раньше не видел. Думаю, выполнял заказ Эрмана. Крус нам с братом должен был кучу денег — абсолютно чистых — и, наверно, хотел уклониться от выплаты долга.

— Подстрелив одного?

Энрике пожал плечами:

— Может быть, и меня собирался убрать.

Пабло взял чек за кофе с молоком, старательно свернул и положил в бумажник.

— Пока я с тобой закончил, Пинсада. Консультация на четвертом этаже.

Он пошел обратно к своей машине, крутя на пальце кольцо с ключами. Один ненадежный свидетель говорит, будто видел, как Леонард Артур Ноулс садился в бензовоз. Образцы ДНК, полученные из обнаруженной в гараже Веласкеса крови, скорее всего, совпадут с образцами, которые найдутся у британской полиции, если найдутся. Вопрос о том, что делал Эрман Крус за рулем угнанного бензовоза, еще не получил адекватного объяснения, но Пабло уже знал, когда зря тратил время с Пинсадой, и теперь ехал к северу от Теруэля, мимо тематического парка динозавров, дальше, в глубь Маэстрасго. Дело против Леонарда Артура Ноулса практически закрыто, выписанные ордера на арест отменяются. Остается только установить, был ли чокнутый Эрман Крус жертвой или добровольным сообщником, что может обождать до понедельника.

Позвонил его помощник:

— Возвращаетесь, шеф?

— Еду прямо домой, — сказал он. — Получил почти положительное подтверждение, что второе тело в бензовозе Веласкеса принадлежало Леонарду Артуру Ноулсу. Без головы.

— Есть еще кое-что, шеф.

— Давай, — вздохнул Пабло.

— Бригада криминалистов нашла в «Свинье» личные вещи в двух номерах, кончик пальца и две мочки уха на полу в столовой.

— Мать твою! — рявкнул шеф и круто развернулся, помчавшись обратно в больницу.

Он разминулся с братьями Пинсада на десять минут.

За день до того, как Ленни прорвался, Сидней вечером подозвал Ника к своей постели. Он быстро угасал, то взлетая на пик полной ясности мысли, то погружаясь почти в коматозную ретроспекцию. Не ел уже пять дней, кишечник перестал работать. Пальцы правой руки посинели, синяки на лице приобрели оттенок гнилых баклажанов. От пожелтевшей кожи шел слабый дурной запах, язык стал причудливо желтым. Ник плеснул ему в стакан арманьяк из почти пустой фляжки и пододвинул стул.

— У меня блестящая идея, мистер Крик, — сказал Сидней. — Анита скульптор.

— Знаю, — кивнул Ник. — Видели ее оливковое деревце?

— О том и речь. Я увидел ребят из бригад как последние деревца, стоящие на поле боя. Вот чего я хочу.

— Оливковое деревце? Оно слишком маленькое.

Сидней оглянулся, не слышит ли их Анита.

— Правильно, — кивнул он. — Я подумал об этом, только не сказал. Но представьте себе его в натуральную величину.

— Мысль хорошая. Особенно если учесть, что олива символ мира и прочее.

— Именно. Я хочу, чтоб вы взяли мою долю золота и поехали с ней. Заказываем пять деревьев…

— Устанавливаем в Мадриде, Хараме, Брунете, Теруэле, на Эбро. Я предугадал вашу мысль, мистер Стармен.

— Молодец. Не возражаете?

— Ничего лучшего не могу предложить. Почему вы считаете, что она согласится?

Сидней хлебнул арманьяка и кивнул:

— Согласится, мистер Крик.

Боб Оуэн не был уверен, что одного удара достаточно, поэтому для гарантии нанес второй. Потом выплеснул в лицо юнцу стакан рома и налил другой. Зажал кровоточивший нос Сиднея и влил в горло спиртное.

— Пей, старичок. Еще. И заодно давай сюда сидор. — Снаружи одна сирена пела, как толстая леди за стойкой бара, тогда как настоящая с отвращением смотрела на происходящее. — Придержи его, старушка Грейс, — попросил Боб, вливая в окровавленный рот Сиднея третий стакан. — Надо надеть на него мое пальто и шляпу.

Из бара вываливались последние пьяные русские, держа в руках документы.

Боб Оуэн закинул на одно плечо рюкзак, а на другое правую руку Сиднея.

— Будь здорова, любовь моя, — кивнул он Грейс. — Еще увидимся.

— A bientôt,[105] — ответила хозяйка бара, и Боб поволок Сиднея на улицу.

У контрольного пункта выстроилась очередь, к большому неудовольствию карабинеров в форме и тайных агентов полиции в штатском, которым приходилось орать во все горло, перекрикивать сирены, отправляя стрелков провожать бесцельно шатавшихся русских. В полубессознательном состоянии от спиртного и побоев Сидней высматривал Изарру в толпе за барьерами. Сам слышал, как вновь и вновь бормочет ее имя, но лица на другой стороне улицы сливались в какое-то месиво плоти на кружившемся фоне. Внезапно открыли огонь противовоздушные батареи на севере города, толпа под ударной волной содрогнулась. Люди побежали — если орудия начинают стрелять, значит, через секунды появятся бомбардировщики. Сквозь редевшую толпу Сидней, закрыв один глаз, заметил ее у трамвайной остановки, всматривавшуюся в ряды моряков. Офицер из ударной бригады пытался ее оттащить, указывая на вход в убежище. Дальше у контрольного пункта тайный агент ткнул пальцем в Боба Оуэна.

— Ох, чертова музыка, — пробормотал Боб. — Надвигаются неприятности.

Принялись палить портовые батареи, вой сирен утонул в их громоподобном грохоте, карабинеры стали нервно поглядывать в небо. Сидней глянул влево, вверх по улице, видя россыпь точек, приближавшихся шумной галдящей вороньей стаей. Офицер тащил Изарру к убежищу, остатки очереди раскололись, помчались в ту же сторону, по улице поочередно прокатились семь сильнейших ударов от взрывов, накрывших железнодорожную линию. Над головами заревели первые самолеты, ударные волны жарким маслянистым ветром проносились мимо, неся с собой песок и мусор. Солдаты начали стрелять в небо; когда очередь рассеялась, еще три взрыва прогремели на верфи. Боб проволок Сиднея через этот кошмар, махнул документами перед испуганным солдатом и шмыгнул в ворота. Верфь задыхалась в дыму и смятении, грузовые суда давали гудки и уходили в пылавшую гавань.

— Да не так уж ты пьян, черт возьми, — буркнул Боб, отпустив Сиднея. — Топай за мной. — Он оглянулся через плечо. — Посматривай за спину.

Тайный агент из бара следовал за ними, исчезая и появляясь между охваченными паникой грузчиками и пьяными матросами, выныривал из клубов серого дыма, моргая и щурясь, но полный решимости. Боб схватил Сиднея за шиворот, толкнул вперед:

— Вон впереди наша «Миртл». Как только окажемся на борту, ни хрена он уже нам не сделает. Там суверенная британская территория, вот что.

Шипящая зажигалка шлепнулась на береговую полосу в нескольких ярдах перед ними и скатилась в море. Пожарные колокола верещали, как пойманные в ловушку дети, сирены выли, как только что овдовевшие женщины, дождем сыпались раскаленные докрасна куски шрапнели, поджигая причал, утопая в воде в клубах пара. Равномерный грохот портовых батарей был упорным, но неэффективным. Снаряды разрывались высоко над налетчиками, которые шли тремя волнами. А потом вдруг исчезли.

Над городом прогремели последние взрывы, батареи смолкли, и Сидней припал на колено за дымившейся бухтой каната высотой по пояс. Боб торопился, тайный агент не отставал, заметив своего пригнувшегося убийцу лишь на секунду позже, чем надо. Сиднею показалось, что в глазах агента промелькнуло сознание своего поражения, когда он дважды выстрелил ему в голову и дважды в грудь, свалив на причал. С головой, кружившейся под действием рома, тумаков и бомбежки, нетвердо шагнул к телу, неуклюже столкнул его в гавань. Никто ничего не видел в дыму и суете.

Когда Сидней повернулся, к нему подбежал Боб с двумя серьезными с виду товарищами по команде и махнул рукой на ржавое, съеденное солью торговое судно, пришвартованное у верфи.

— Вон она. Поднимайся живее. — Боб огляделся в поисках агента. — Куда делся коп?

— В ремонт пошел, — буркнул Сидней. — Я возвращаюсь обратно за девушкой.

Боб схватил его за плечо:

— Нет, парень. С нами пойдешь.

Сидней попробовал вырваться из железной хватки моряка, пьяно понимая, что в магазине «люгера» остался всего один патрон.

— Не могу я ее оставить, — пробормотал он. — Я обещал.

— Ну ладно, — пожал Боб плечами, — иди тогда. — Он выпустил его. — Проваливай.

— Спасибо, приятель, — кивнул Сидней.

— Пожалуйста, дружок, — улыбнулся Боб, прежде чем уложить его прямым правой в челюсть. — Моряка из него никогда не получится, — объявил он товарищам, когда они несли Сиднея по трапу.

— Она провела два года в Монтхике, — сказала Анита.

Сидней полусидел в кровати, опираясь на спинку, сжимая в костлявых пальцах стакан с последним арманьяком. Окно было открыто, свечи мерцали на ветерке, пролетавшем по дому. Луна светилась далеким айсбергом в темном море.

Анита сунула в рот сигарету, Ник дал ей прикурить.

— Приговора не выносили, просто посадили по подозрению в терроризме и забыли о ней. Когда пришли фашисты, на нее донес другой заключенный, и ее отправили в лагерь Сан-Педро-де-Карденья. Вы понятия не имеете, что тут происходило. Думаете, все концлагеря закрыли после сорок пятого года? Ее там держали до двадцать седьмого апреля пятидесятого. Моей матери было двенадцать лет, когда Изарру освободили. Это было в праздник Богоматери Монтсерратской. Детство мать провела в тюрьме. — Она глубоко затянулась, выпустила дым. — Вы знали, что у вас есть дочь, Сидней Стармен? Знали, что у вас есть внучка?

Сидней закрыл глаза.

— Понятия не имел, — медленно ответил он, — пока впервые тебя не увидел. Только тогда узнал.

Он протянул к ней дрожавшую руку, она отстранилась, уткнувшись локтями в колени, закрыв лицо ладонями. Старческие пальцы вытянулись в воздухе, ожидая прикосновения, потом упали на одеяло.

— Какая она была, твоя мать? — спросил Сидней.

— Вы имеете в виду свою дочь? Несчастная. Алкоголичка. За долгими взрывами истерического хохота следовали недели черной депрессии. Никогда не была замужем, так же как ее мать. В отличие от нее никогда не верила в будущее. Выпрыгнула с балкона нашей квартиры в Сант-Марти, когда мне было шестнадцать. Дождалась моего возвращения — я выпила, слетела с катушек, мы поскандалили. Оставила ее с бутылкой, пошла спать. Меня разбудила полиция. — Анита загасила сигарету, закурила другую. — Мой отец был художником, настоящим, не фантазером вроде матери, но он вернулся в Чили, когда мне было шесть лет. До похорон матери я ничего не знала об Изарре, моей бабке. Последние девятнадцать лет приезжаю сюда и вместе с ней всегда знала, что в один прекрасный день вы появитесь, чтобы выкопать себе могилу. — Она откинула челку, глядя Сиднею прямо в глаза. — Как же ты прожил жизнь, дед?