Смерть титана. В.И. Ленин

Глава восьмая

Крупская у постели, больного: «Лучше бы умерла я…».

Переписанные главы ее воспоминаний.

«Немецкий шпион» или великий нотариус?

Антанта — враг Германии или «друг» России?

Во время болезни Ленина Крупская находилась на грани отчаяния. Все материальные заботы о больном брала на себя его младшая сестра Мария Ильинична. У той была материнская хватка, замешенная на немецкой пунктуальности. Крупская по своей всегдашней привычке и заведенному в семье порядку занималась вещами духовными. Ленину нужен был секретарь, переписчик, наконец советчик, наконец человек, которому он мог бы высказать, не таясь, основное, что как страсть, как наркотик волновало его. Он всегда жил политикой и делом и умер, погруженный в мысли о стране и оставляемом наследстве.

Нет, сначала была борьба, противоборство, стремление доказать, что его ум острее, логика безупречнее, интуиция вернее. Потом, как неожиданное наследство, упала к ногам огромная страна. Царь недаром считал себя хозяином Земли русской. Потом эта Земля русская стала числиться на нем, на Ленине, и ему надо было неустанно думать о ней, перестраивать хозяйство и наконец-то искать пути, чтобы народ, живущий в ней, стал жить по-другому. Он обещал, что страна станет жить по-другому, значит, это нужно было делать.

Он часто говорил о бескультурье. Он не отрицал хватки, терпения и таланта у русского человека, но он хотел, чтобы этот народ принялся жить культурно, чтобы богатства, которые достались ему, не были уронены в грязь, не достались, как украденное вором, немногим, а принадлежали всем. Ему хотелось видеть этот народ свободным и демократичным. Он не думал, что станет «хозяином» и «помещиком», но он стал им. Он не обнаружил вокруг себя помощников, он не сумел выговориться. Здесь он себя и надорвал. Надо было выполнять обещания, которые он давал в своих книгах и статьях.

В последнее время он начал понимать, что уйдет, не сказав последнего слова. Он что-то бормотал своим секретарям и санитарам, и те записывали это на бумагу или делали вид, что записывают, но Крупская знала по тону этих бормотаний, что все это не то, что он хотел, не главное, а к главному он так и не подступил. Она мучилась за него, ей хотелось бы поменять свою судьбу, чтобы он жил, а она, если уж так надо, — умерла. Потому что понимала, что его смерть — это и ее смерть. Она лишь слабая женщина, достаточно культурная и грамотная, чтобы, как все в ее круге, уметь выражать свои мысли, но у нее нет озаренности и гения ее мужа. Она знала, что он не успеет, и знала, что он тоже знает об этом. Муки невыговоренности. Она твердо знала, что уходящий Ленин принадлежит не ей, а истории, и все это знали, но суетились, подличали, пытаясь ухватить что-то из оставляемого Лениным. Все это она видела.

Сначала она надеялась на людей, которые были ближе всех к нему и, казалось бы, понимали его. Гриша Зиновьев приехал с ними в апреле семнадцатого из Швейцарии, он вместе с Лениным скрывался в Разливе, он хорошо знал его мысли, многие годы за границей был одним из первых читателей ленинских статей и работ. Наверное, недаром уже после Разлива они разъехались в разные стороны, разногласия уже наметились. А кто знал сочинения Ленина лучше, чем Лев Каменев, кто был соредактором многих его публикаций, но он одним из первых стал вертеться, интриговать, переметываться. Практически они, эти самые близкие к Ленину люди, стали препятствием к смещению Сталина с поста генсека сначала в двадцать третьем, потом в двадцать четвертом году. Они в первую очередь пренебрегли ленинскими советами и пустили историю по вырытому собственными руками руслу.

Крупская всю жизнь недолюбливала Троцкого, с его всезнайством, «литературным даром», с его «перманентной революцией», позаимствованной у Парвуса, но к кому кинулась она писать сразу после похорон?

А может быть, и Ленин не всегда был справедлив, отзываясь о Троцком с чужих слов. Она, Крупская, хорошо помнит, как накануне Февральской революции Ленин сказал о Троцком, находящемся тогда в США: «Всегда равен себе — виляет, жульничает, позирует как левый, помогает правым, как можно…» Но позже Троцкий разъяснит, что письма Ленина с замечаниями в его адрес основаны на неверной информации, полученной от Коллонтай. Здесь было естественное раздражение оппонентов. Но отдадим, думает Крупская, должное. Выступая с разных позиций против Ленина, начиная со II съезда и вплоть до лета семнадцатого года Троцкий никогда не оспаривал партийную программу, сформулированную Лениным. А за четыре месяца до Октября какая бы то ни было полемика между ними закончилась.

Кому одному из первых, уже как вдова, написала она письмо? И Ленин совсем недаром за месяц до смерти слушал в ее чтении статью Троцкого, где тот сопоставлял характеристики Маркса и Ленина. Троцкий верно понял масштабы и принципы. При всем его самомнении он твердо знал, что Ленина не оттеснишь на второй план, освобождая в истории место для себя.

Но ей, Крупской, надо молчать. Троцкий больше уже не под защитой Ленина. Доказывать кому-либо и вступать в свободную дискуссию стало небезопасно. Сплоченное не идеологически, а лишь организационно большинство стало агрессивным, как царская водка. Она хорошо помнит, что это большинство сделало с лучшим говоруном революции Троцким, когда он написал в двадцать третьем году письмо в ЦК о внутрипартийной демократии.

К сожалению, тогда еще не вполне понимая расстановку сил, в конце октября она имела неосторожность написать письмо Зиновьеву по поводу расширенного пленума, обсуждавшего этот вопрос. Она-то еще думала, что Зиновьев союзник Ленина! Да, она отчасти признавала вину Троцкого: «Но во всем этом безобразии — Вы согласитесь, что весь инцидент сплошное безобразие — приходится винить далеко не одного Троцкого, за все происшедшее приходится винить и нашу группу: Вас, Сталина и Каменева. Вы могли, конечно, но не захотели предотвратить это безобразие. Если бы Вы не могли этого сделать, это бы доказывало полное бессилие нашей группы, полную ее беспомощность. Нет, дело не в невозможности, а в нежелании. Наши сами взяли неверный, недопустимый тон. Нельзя создавать атмосферу такой склоки и личных счетов… Совершенно недопустимо также то злоупотребление именем Ильича, которое имело место на пленуме. Воображаю, как он был бы возмущен, если бы знал, как злоупотребляют его именем. Хорошо, что меня не было, когда Петровский сказал, что Троцкий виноват в болезни Ильича, я бы крикнула: это ложь, больше всего В. И. заботил не Троцкий, а национальный вопрос и нравы, водворившиеся в наших верхах. Вы знаете, что В. И. видел опасность раскола не только в личных свойствах Троцкого, но и в личных свойствах Сталина и других. И потому, что Вы это знаете, ссылки на Ильича были недопустимы, неискренни. Они были лицемерны. Лично мне эти ссылки приносили невыносимую муку. Я думала: да стоит ли ему выздоравливать, когда самые близкие товарищи по работе так относятся к нему, так мало считаются с его мнением, так искажают его? А теперь главное: момент слишком серьезен, чтобы устраивать раскол и делать для Троцкого психологически невозможной работу, надо пробовать с ним по-товарищески столковаться. Формально сейчас вся вина за раскол свалена на Троцкого, но именно свалена, а по существу дела — разве Троцкого не довели до этого? Деталей я не знаю, да и не в них дело — из-за деревьев часто не видать леса, — а суть дела: надо учитывать Троцкого как партийную силу и суметь создать такую ситуацию, где бы эта сила была для партии максимально использована».

Она просто старая, выжившая из ума идеалистка-партийка. В этом письме она имела неосторожность сказать, что в основе всего конфликта лежат не идейные расхождения, а личная склока и беспринципная борьба за власть. За власть просто как за власть и личное благо, а не как за инструмент, реализующий и претворяющий в жизнь идею лучшей жизни для всех.

Менялось ли отношение Ленина к Троцкому после того, как впервые тот появился у них в Лондоне? Менялось. Она, Крупская, чуть слукавила. Конечно, несколько раз, и недаром после Брестского мира, который Троцкий почти провалил, он подал заявление об отставке. Тогда Ленин ее не принял, а очень правильно бросил Троцкого на строительство Красной Армии, а потом на восстановление железнодорожного транспорта.

Какой все же талантливый и умный это человек! Он отдавал должное Ленину, и Ленин отчетливо сознавал в революции роль Троцкого. Поэтому так и накинулись на него «соратники» после смерти Владимира Ильича. Вторыми они хотели быть все, и никто не хотел быть третьим.

Ей, Крупской, не удастся написать мемуары. Конечно, что-то она напишет, когда тяжесть на сердце и немеркнущая боль утраты чуть отстоится. Но она помнит грязную шуточку Сталина о том, что они подберут Ленину новую вдову. Она напишет канву своей жизни с Лениным. А вот получится ли написать о самой революции, которую она плохо видела, потому что глядела на нее через ленинские статьи? Сможет ли написать о «пломбированном вагоне», в котором они вернулись в Россию и о котором так отвратительно писала «свободная» пресса? Найдет ли возможность написать так, чтобы ей поверили, о дружбе в отношениях Ленина с их общей подругой Инессой Арманд? Но об этом надо хотя бы крепко подумать, потому что честные и глубокие мысли одного человека не пропадают, даже если они не были записаны. Каким-то образом ядро этих мыслей становится достоянием и других людей, и, долго таясь, мысли все же выплывают.

Это понятно, почему соратники набросились на «Уроки Октября» Троцкого. Может быть, троцкизм, как направление в жизни, и есть, но определялся он не историческими фактами, и к Троцкому, как к деятелю революции, почти не имеет отношения. Троцкистом Троцкий станет позднее, когда станет антисоветчиком. Троцкизм — это стиль партийной жизни, стиль «второго», если нельзя стать «первым». Так пытаются жить и Сталин, и Зиновьев, и Каменев, это всегда поиски. Это жизнь не через живую жизнь, а через бумагу и пункт резолюции.

Как набросились на Троцкого! Будто средневековые схоласты — на нового комментатора Библии. А ведь всего-навсего — историческая книжка, написанная по горячим следам событий. Но здесь, как никогда, люди, готовящие себя в новые вожди, хотели забыть эту историю. На одном полюсе Ленин и Троцкий, на другом, как весьма справедливо намекает автор, — все остальное руководство партии, включая ее сегодняшних первых лиц.

«Основной спорный вопрос, вокруг которого группировались все остальные, — пишет Троцкий, — был таков: бороться за власть или нет? Брать ее или не брать? Уже одно это показывает, что мы имели перед собой не эпизодические расхождения взглядов, а две тенденции исключительно принципиального значения. Одна из этих тенденций, основная, была пролетарская и выводила на дорогу мировой революции; другая была «демократической», т. е. мелкобуржуазной, и вела в последнем счете к подчинению пролетарской политики потребностям реформирующегося буржуазного общества. Тенденции эти сталкивались враждебно на всех сколько-нибудь существенных вопросах всего 1917 г.».

Это он написал очень неосторожно. Брать уже весною власть собирался только один Ленин, и лишь Троцкий тогда его первым поддержал.

Беда партии, когда тенденции перестают сталкиваться и возникает идеологический монолит.

Да, есть у Троцкого в «Уроках Октября» ошибки. Книжка вся написана под углом зрения, будто Ленин приехал в Петроград с мыслью о восстании и последовательно проводил ее все эти месяцы вплоть до Октября. Но все было сложнее и гибче. Троцкий, как очевидец, не застал апреля, потому что приехал в мае. В Швейцарии, по газетам, Ленин считал, что народ готов к «свержению гучковско-милюковского правительства». Обо всём этом столько было переговорено, пока поезд шел через Германию, а потом в Швеции, где была пересадка.

Как все живо в памяти! И апрель семнадцатого, когда курьерским они прибыли на Финляндский вокзал. Но, узнав ситуацию подробнее, увидев все, так сказать, своими глазами, Ленин разглядел и доверчивое отношение народа к Временному правительству, и революционно-оборонческие настроения. Тут Ленин и выдвигает идею мирного развития революции. О вооруженном восстании речь снова зашла лишь после июльского расстрела мирной демонстрации.

Троцкий многое выпускает из вида, потому что был момент, когда он тоже колебался. Преувеличивает он и собственную роль в событиях, хотя она и огромна, преувеличивает значение Петроградского Совета, в котором председательствовал. Нехорошо Троцкий сказал в своей работе, что «восстание 25 октября имело только дополнительный характер». Но это скорее неудачная стилистика, экстравагантность, которую так любит Троцкий, нежели умысливание. Это элементарно переводится на русский язык и означает лишь выдающуюся роль петроградского военного гарнизона в восстании, умелое «демократическое» прикрытие именем Советов Военно-революционного комитета, виртуозное владение «советской легальностью». Восстание на глазах и под носом у власти!

Она, Крупская, обо всем этом пока писать не станет. Она отчетливо понимает, что является одним из основных носителей правды о Ленине. Ей необходимо пока лишь создать некоторую основу, через которую в свое время исследователи разглядят основные узлы внутренних конфликтов жизни Ленина.

Да и что могут знать посторонние о напряжении и поразительной духовной жизни Ильича? Им подавай только что-нибудь пареное, от чего идет привычный дух родного мещанства. Они все будут цитировать огромные письма к Инессе Арманд и Арманд к Ленину и повторять все ту же единственную фразу. Любил ли Инессу Ленин той страстной физической любовью, которая венчает отношения мужчины и женщины? Если бы это случилось и если бы он от этого был счастлив, Крупская готова была бы самоустраниться, она отдала бы себя всю за счастье дорогих людей. Но думать и копаться во всем этом она не станет. Это ее тайна.

Скончавшаяся раньше Ильича Инесса была и ее другом. Дети Арманд стали близкими семье Ульяновых, и почти одновременно с письмом больному Троцкому в Сухум в дни ленинских похорон она написала и письмо взрослой уже дочери Арманд, работавшей в то время в постпредстве в Германии. Это ведь тоже факт из этого «треугольника»: «Милая, родная моя Иночка, схоронили мы Владимира Ильича вчера. Хворал он недолго последний раз. Еще в воскресенье мы с ним занимались, читала я ему о партконференции и о съезде Советов. Доктора совсем не ожидали смерти и еще не верили, когда началась уже агония. Говорят, он был в бессознательном состоянии, но теперь я твердо знаю, что доктора ничего не понимают».

Она против всей это истории с отсроченными похоронами. Как же будет так, она ходит по земле, пишет, читает, а он лежит почти рядом и не может встать? Сразу после смерти Ленина с идеей этой отсрочки к ней от Политбюро откомандировали Бухарина как самого тактичного и мягкого. Она старалась не думать об этих чудовищных манипуляциях и считала, что все должно закончиться просто и обычно, в соответствии с русской традицией. Ей со всех сторон, сочувствуя, говорили, что это вообще неосуществимая вещь. Неужели специалисты думают, что возможно сохранить тело Владимира Ильича так, чтобы оно лежало на воздухе? Лучше уж было похоронить его в свое время, чтобы так продолжительно не поддерживать какие-то несбыточные надежды. Ведь все равно потом придется похоронить…

Но тем не менее дело в склепе на Красной площади потихонечку и в обстановке строжайшей тайны шло. Она не хотела ничего знать, но тем не менее знала, что вроде бы работы там идут, происходят какие-то манипуляции и где-то в конце июля, в начале августа обещали открыть склеп для посещения трудящихся. Умом, как общественный деятель, она понимала, что в государственном и партийном плане происходит что-то, может быть, и полезное.

Тут в Москве открылся конгресс Коминтерна. И ее предупредили, что работы по бальзамированию тела еще не закончены, но есть намерение показать усопшего делегатам конгресса. Эта была политическая акция. На официальном языке это звучало так, и такая была отдана команда работающим врачам и специалистам: «Подготовить тело к обозрению».

За несколько дней до назначенной даты, 16 июля, к ней на кремлевскую квартиру пришли за бельем. Это естественно, чтобы он лежал в том, в чем ходил всегда. Она старалась ничего не знать и не выспрашивать. Она молча пошла в комнаты и принесла рубашки, кальсоны, носки. Она чувствовала и даже видела, что руки у нее дрожали.

Вместе со всеми от Никольских ворот она прошла до Мавзолея и спустилась вниз. Рядом с ней были родные Владимира Ильича, но кто был к нему ближе? Потом брат Дмитрий Ильич сказал, что Владимир Ильич лежал таким, каким он его видел сейчас же после смерти. А ей слезы застилали глаза. Она даже старалась и не смотреть в дорогое лицо. Но память бывшей подпольщицы, привыкшей помнить все окружающее, зафиксировала, как на фотографической пластинке: он лежал в гробу, на постаменте, так что можно было обойти, всмотреться в лицо и руки. Он лежал в том же френче, в котором лежал в Колонном зале, ноги и все туловище по пояс были покрыты знаменем. Голова его была обращена к Кремлю. В ногах у гроба стояли часовые.

По какому-то неисповедимому закону сознания она вдруг вспомнила других часовых — у их вагона на остановке где-то, кажется, в Германии или Польше, когда они возвращались из эмиграции. Сколько же журналистского визгу было по поводу «запломбированного вагона»!

Ленина всегда стерегли, чуть ли не с семнадцати его лет. Городовые в полиции, часовые у камеры, приставы, околоточные надзиратели, филеры, тайные агенты, наблюдали провокаторы и шпионы, стерегли, выведывали, разузнавали, а потом писали разные небылицы журналисты. Но только она, наверное, одна знала, если не все, то почти все. Удастся ли ей написать о своей жизни с Лениным?

Кое-что уже сейчас ей надо запомнить, потому что уже сейчас режим обеспокоен не истиной, а ростом и плетением ленинского мифа. И вот как бы этот миф чем-либо не повредить. Немецкий шпион или не немецкий шпион? Еврейский заговор или все же революция? А есть ли конкретные доказательства того, что евреи были вовлечены в большевистскую революцию потому, что они были евреями? Процент евреев в партии был высок, но, может быть, вспомним черту оседлости, угнетение еврейского пролетариата?

Или с этим злосчастным вагоном. Да, есть письма, есть документы, которые говорят о том, что этой поездкой занимались и генеральный штаб Германии, и крупнейшие дипломаты. Но ведь все так очевидно. Правительство Керенского продолжает войну, Германии спасительно нужна передышка. Позиция Ленина по войне известна. Германский МИД оценивал предполагаемые действия большевиков как совпадающие с собственно немецкими целями по разложению структур российской власти. Но наверняка были еще и скрытые цели: Германия мечтала о российских послевоенных рынках. А разве о них не мечтали ее противники?

Какие планы строил Ленин в Цюрихе, когда узнал о февральской революции? В нейтральной стране, окруженной воюющими с Россией странами, они со своими российскими паспортами были, как в тюрьме. Немедленно в Россию! Как?

Эта последняя зима в Цюрихе была на редкость тяжелой. Крупская и Ленин нанимали комнату в старом доме в рабочем районе. Старый мрачный дом постройки чуть ли не XV века! Во дворе колбасная, и окна можно было отворять только ночью. Квартира была воистину интернациональная. Ленин, с его постоянным стремлением изучать настроение рабочих, ею именно потому и дорожил. В двух комнатах жили хозяева — по профессии столяр и сапожники, в третьей — жена немецкого солдата-булочника с детьми, в четвертой — какой-то итальянец, в пятой — австрийский актер с изумительной рыжей кошкой, в шестой — они, русские эмигранты. Никаким шовинизмом, естественно, и не пахло.

Однажды, когда Крупская с хозяйкой поджаривали в кухне на газовой плите каждая свой кусок мяса, та возмущенно воскликнула: «Солдатам нужно обратить оружие против своих правительств!» Может быть, по словам не совсем так, но по существу совершенно точно, и это отражало взгляды многих в рабочей среде. Сюда и пришла весть о революции.

В лондонском зоопарке Крупская и Ленин как-то видели белого северного волка. Почему-то они долго стояли у клетки с этим животным. «Все звери с течением времени привыкают к клетке: медведи, тигры, львы, — объяснял им сторож. — Только белый волк с русского севера никак к клетке не привыкнет — и день и ночь бьется о железные прутья решетки».

У Ленина один за другим возникали самые безумные планы. Прилететь в Россию на аэроплане. Остановка была за малым, за аэропланом. Проехать через Швецию под видом глухонемых — ни Крупская, ни сам Ленин по-шведски ни гу-гу, — попытаться добиться обмена на немецких военнопленных, попробовать проехать через Лондон. Но по приказу Лондона чуть позже будут сняты с парохода Троцкий, спешащий с семьей из Америки в Россию, и группа едущих с ним товарищей.

Она, Крупская, кое-что знает из того, что пока хранится в архивных бронированных комнатах. Но общество созреет, чтобы здраво судить и вождей, и ситуацию, и все это станет политическими прописями. Их транзит через Германию действительно организовал и финансировал германский Генеральный штаб. Это была частичка плана немецкого генералитета по развалу русской армии и устранения России из мировой войны. Правда, потом те же самые немцы писали, что не знали и не предвидели опасности человечеству от последствий выезда большевиков в Россию. (О человечестве здесь сказано явно с перехлестом; точнее было бы говорить о богатой его части.) А Ленин, как известно, был мастер компромиссов и политической комбинации.

Самое «пикантное», если такое слово, из чуждого ей лексикона, можно было бы применить к ситуации, заключалось в том, что санкционировал эту поездку ни больше ни меньше сам канцлер, имя которого гремело: Теобальд фон Бетман-Гольдвиг. Тот самый автор знаменитой фразы, адресованной кайзеру: «Я не могу дать Вашему Величеству ни моего согласия на неограниченные военные действия подводных лодок, ни моего отказа». Видимо, в свое время эта фраза произвела неизгладимое впечатление на Льва Давидовича Троцкого, и он произнес в восемнадцатом году почти аналогичное: «Ни мира, ни войны». Но история полна парадоксов!

Сколько было посредников, как таились участники предприятия! Все ленинские телеграммы, начиная с самой первой, уже хорошо известны. В реальности же схема выглядела так: одобрение канцлера, потом дело ушло к статс-секретарю, переговоры велись через германского посланника в нейтральном Копенгагене, затем через еврейского торговца, ставшего политическим деятелем, но никогда не забывавшего о торговле, Александра Гельфанда, по родине русского (известного более под псевдонимом Парвус; того самого, который высказал идею о «перманентной» революции, так ловко подхваченную Троцким), и на конечном этапе уже непосредственно на Ленина выходил еврей польского происхождения из богатой семьи, Яков Фюрстенберг, он же Ганецкий, человек, преданный революции. Но Лениным через любых посредников было руководить трудно.

В конечном итоге все тайное в истории становится явным. Пройдя сложными путями, можно было увидеть, конечно, утаенную ото всех, но не от разведок, записочку, которую еще в 1915 году германский посланник в Копенгагене написал своему начальству после беседы с Парвусом (Гельфандом): «Быть может, это опасно — использовать силы, стоящие за Гельфандом, но это, конечно, было бы признанием нашей слабости, если бы нам пришлось отказаться от их услуг из страха неспособности руководить ими». Тогда же немцы выделили, как они считали, три направления в среде русских революционеров. У них довольно точно получалось, что на одном крыле находился Плеханов, важнейшей целью которого на данный момент являлось уничтожение немецкого милитаризма, на противоположном полюсе — Ленин, для которого война против Германии — ничто, потому что он целиком сосредоточен на борьбе с царизмом. К «середине» принадлежит Аксельрод и его сторонники. В это же время документами немецких канцелярий стали номера «Социал-демократа» — «центрального органа партии господина Ленина», а также брошюры, «сочиненные господином Лениным». Этими материалами пользовались как объективными доказательствами намерений Ленина. Объективным «союзником» Ленина стал даже кайзер Вильгельм II, писавший в августе 1916-го, в разгар войны: «Важно — чисто с военной точки зрения — с помощью сепаратного мира отколоть какого-либо военного противника от союзной Антанты, чтобы всю нашу военную мощь обрушить на остальных… Только когда внутренняя борьба в России за мирный договор с нами обретет достаточное влияние, мы сможем соответственно рассчитать наши военные планы».

Всех историков, да и простую публику путает то, что сразу же после Февральской революции Парвус-Гельфанд был вроде бы ходатаем за отправку большевиков во главе с Лениным в Петербург. У него уже несколько лет нет ни контактов, ни даже приблизительного единства с Лениным, но тем не менее, возможно, борясь за будущие гипотетические доходы, он везде уверяет, что испытанный боец Ленин «намного более решительный человек», нежели Чхеидзе и Керенский. А разве не так? Парвус иногда даже провидит: Ленин «отстранит их и без промедления будет готов пойти на мир».

Это было исключительно смелое предприятие. Ленин не очень рассчитывал на всеобщий здравый смысл и понимание обществом его поступка. Но он невероятно торопился, потому что понимал: мобилизованное крестьянство будет стремиться во что бы то ни стало немедленно, бросив окоп, попасть домой, чтобы не прозевать весной семнадцатого года раздела земли. Немцы торопили мир, а он и так уже вызревал. В этом смысле Ленин, конечно, «переиграл» немецких дипломатов. Он уехал в Россию в горских сапогах с гвоздями огромной величины. У него не было времени, даже чтобы купить себе ботинки, да он и не обращал на это внимания. Зато очень точно и надежно он сформулировал все условия «договора» с немецким правительством. Потом он писал, вспоминая главные условия этого соглашения: 1) Едут все эмигранты без различия взглядов на войну. (Так оно и случилось. Из 32-х самых первых было 19 большевиков, 6 бундистов, 3 — сторонники парижской интернациональной газеты «Наше слово».) 2) Вагон, в котором следуют эмигранты, пользуется правом экстерриториальности, никто не имеет права входить в вагон… (Как это было верно, и сколько бы дополнительной грязи было вылито газетчиками, если бы этого пункта в соглашении не было.) 3) Едущие обязуются агитировать в России за обмен пропущенных эмигрантов на соответствующее число австро-германских интернированных.

Вот в чем заключается успех дела: проследить за всеми деталями, а не только за эскизом. В этом смысле меньшевик до весны семнадцатого года Троцкий очень точно впоследствии напишет, и она, Крупская, за это ему благодарна: «В этом великом революционере жил педантичный нотариус, который, однако, знал свое место и приступил к составлению своего акта в тот момент, когда это могло помочь делу ниспровержения всех нотариальных актов». Но был ли здесь риск? Был, и это понимали все отъезжающие. Только для Ленина риск был во много раз сильнее. Германия вполне могла интернировать вагон с русскими эмигрантами. Впервые ли Германии было нарушать какие бы то ни было договора! Все отъезжающие тогда из Берна-Цюриха подписали и такой пункт общего соглашения, что каждый «извещен о сообщении в «Пти Паризьен» («Petit Parisien»), согласно которому Русское Временное правительство грозит отнестись к лицам, приезжающим через Германию, как к государственным изменникам». Это тогда. Как все повернется дальше в условиях смены режима власти, никто не ведает, но она, Крупская, уже сейчас в своем сознании и внутренних бумагах должна зафиксировать список всех этих «шпионов» мировой войны. Остается только привести список: В. Ленин, Н. Ленина, Георгий Сафаров, Валентина Сафарова-Матрешкина, Григорий Усиевич, Елена Кон, Инесса Арманд, Николай Бойцов, Ф. Гребельская, А. Константинович, Е. Мирингоф, М. Мирингоф, А. Сковно, Г. Зиновьев, 3. Радомысленская (с сыном), Д. Слюсарев, Б. Ельчанинов, Г. Брильянт, М. Харитонов, Д. Роземблюд, А. Абрамович, Шейнесон, Миха Цхакая, М. Гоберман, А. Линде, Айзенхуд, Сулишвили, Равич Погосская (с сыном). Меньшевики, другие революционные группы поехали позже.

Надо ли здесь ей вспоминать об этом вагоне, о разговорах, об охране, ехавшей в том же вагоне, о линии на полу, нанесенной мелом, — это была граница, через которую не преступали. Это она еще, даст Бог, напишет позднее, если, конечно, будет жива, и ее смерть не понадобится, чтобы окончательно закрыть ленинскую страницу в современной истории России.

Но есть еще один пункт, который требует внутреннего осознания, а потом и публикации. Это иностранный капитал, который иногда сохранял выжидательное поведение, а иногда вел активное. Здесь есть очень многое, о чем можно поразмышлять. Много в связи с этим злополучным вагоном говорит о Германии. Но ведь была еще и Антанта. У стран этого «Согласия» тоже, видимо, существовали обширные планы по приватизации хозяйства и сырьевых ресурсов огромной России. Не об этом ли с милой простотой, какую русская пословица ставит ниже воровства, писал Герберт Уэллс, посетивший советскую Россию в двадцатом году? «В случае полного краха цивилизованного строя в России и перехода ее к крестьянскому варварству Европа на много лет будет отрезана от всех минеральных богатств России и лишится поставок других видов сырья из этого района — зерна, льна и т. д. Совсем неясно, смогут ли западные державы обойтись без этих поставок. Их прекращение, безусловно, приведет к общему обеднению Западной Европы». После такого прагматичного заявления знаменитый фантаст рисует поистине апокалипсическую картину, как результат «окончательной гибели» России: «Крайне мало вероятия на то, что это крушение не распространится за ее границы. Возможно, что и другие крупные территории к востоку и западу от России одна за другой провалятся в эту брешь, образовавшуюся таким образом в цивилизованном мире. Быть может, туда провалится вся современная цивилизация». Однако все же есть и выход. Джон Буль зовет на помощь в разграблении России дядю Сэма: «Единственная держава, которая может без содействия других стран помочь России в эту последнюю минуту — Соединенные Штаты Америки… Всем другим державам, кроме Соединенных Штатов, пришлось бы, в связи с нынешним всеобщим изнурением, объединиться между собой, чтобы оказать России сколько-нибудь действенную помощь».

Но, может быть, «мечтатель» с туманного Альбиона витает в заоблачных высотах? Тогда почему в сочинениях и записках Ленина обязательно встретится имя молодого Юлиуса Хаммера, земляка Троцкого? А ведь существовали еще и другие американцы, и особенно капиталисты, которые охотно, хотя порой и тайно, работали с Россией. Уже весною восемнадцатого года была создана Американская лига для помощи России и сотрудничества с Россией. Конференция этого общества проходила в сенате США, и создавалось общество именно для коммерческой эксплуатации России.

Надо только всегда смотреть, кому и что выгодно. Ленин выступал против крайней изоляции, и он был слишком хороший экономист, чтобы не понимать значение капитала. Он считал, «что удержать пролетарскую власть в стране, неслыханно разоренной, с гигантским преобладанием крестьянства, также разоренного, без помощи капитала, — за которую, конечно, он сдерет сотенные проценты, — нельзя. Это надо понять. И поэтому, — либо этот тип экономических отношений, либо ничего». Надо бы очень скрупулезно разъяснить это «ничего».

Еще есть одно знаменитое ленинское высказывание на эту тему, отнюдь не закрытое, которое сейчас, как считает Крупская, стараются не употреблять, уже сворачивая Нэп. И государство может самым серьезным образом поплатиться и за это забвение, и за свое скупердяйство, стремясь все сделать своими руками. «Пока революции нет в других странах, мы должны были бы вылезать десятилетиями, и тут не жалко сотнями миллионов, а то и миллиардами поступиться из наших необъятных богатств, из наших богатых источников сырья, лишь бы получить помощь крупного передового капитализма. Мы потом с лихвой себе вернем». Американцы, мировой капитал отчетливо все это тоже понимали. Финансисты не имеют идеологии.

Но отчего-то мы сами всего сделанного стесняемся? Разве где-нибудь пишется о фантастической торговле золотом, которая велась и ведется Россией? Это сотни и сотни ящиков, в каждом из которых было до трех пудов золота. И здесь опять удивительное смущение.

При каждой возможности, когда в советской прессе речь заходит об интернационализме и интернациональной помощи, говорят только об американце, журналисте Джоне Риде, имевшем право входить в семнадцатом году в Смольный в любое время как представитель «американской социалистической прессы», но кто знает, что этот сенсационный журналист был еще и курьером, перевозившим из России для оплаты советских заказов по оборудованию и продовольствию алмазы! Да, к его книге «Десять дней, которые потрясли мир» Ленин написал предисловие, но о человеке и его истории надо и сегодня писать полно. Время может что-то и засыпать песком забвения.

Ей, Крупской, надо только дать намек, некоторую «наводку», указание, остальное историки рано или поздно отыщут и откомментируют. Ей надо только напомнить, что говорил сам Ленин об интервенции Антанты и ее союзников, и все начнут соображать, как складывались события на самом деле. А Ленин всегда знал, что говорил. «В продолжение трех лет на территории России были армии английская, французская, японская. Нет сомнения, что самого ничтожного напряжения сил этих трех держав было бы вполне достаточно, чтобы в несколько месяцев, если не несколько недель, одержать победу над нами». Дальше Ленин говорил о том, что большевикам удалось «разложить» войска интервентов. Верно последнее лишь отчасти. Ей и самой иногда казалось, что войска 14 государств, введенные в Россию, преследовали другие цели, нежели свержение советской власти.

На эту тему вообще надо очень серьезно поразмышлять. Согласно Брестскому миру, немцы оккупировали Прибалтику и юг России. Им в первую очередь надо было пополнять свои истощенные запасы. Их волновало, чтобы не был открыт против них Восточный фронт. Пока существовала власть большевиков, они могли быть спокойны за свои временные приобретения и надеяться на то, что все временное становится постоянным. Должно быть, в архивах и российского МИДа, и русской разведки хранится инструкция статс-секретаря МИДа Германии фон Кюльмана послу в Москве. Крупской удалось увидеть их и своей цепкой памятью многолетней подпольщицы удержать в сознании. Совершенно не стеснялись государственные деятели в своих инструкциях. «Используйте, пожалуйста, крупные суммы, — писал один дипломат другому, — поскольку мы чрезвычайно заинтересованы в том, чтобы большевики выжили…»

Антанта высадила свои десанты все же исключительно ради попытки восстановления этого самого Восточного фронта, а не родственной монархии. На монархию и династические связи англичанам в высшей степени было наплевать. Десант англичан в Мурманске нужен был лишь для того, чтобы немцы не воспользовались этим замечательным портом как базой для своих подводных лодок, и был произведен с согласия Троцкого. Почти такие же цели были у Антанты и в Архангельске. Скорее противодействовать немцам, нежели вредить русским. Огромные военные склады, созданные еще царским правительством, вполне могли достаться немцам. Хотели ли этого французы и англичане?

Но Антанту волновали и запасы на Дальнем Востоке. Когда дело идет о рынках, приходится быть предусмотрительными. Союзники создавали тыл для продвижения Чехословацкого корпуса, составленного в основном из австрийских военных.

Англичан также чрезвычайно интересовала бакинская нефть, и именно поэтому в первую очередь они заняли Баку и железную дорогу до Батума. Нефть надо было вывозить.

О действиях стран Антанты следовало бы говорить, перефразируя знаменитую французскую поговорку: «Ищите деньги!» Этот самый запах денег гнал на молодую советскую державу армии капиталистов. Но опять все надо было рассматривать дифференцированно, одно оставляя для внутренней пропаганды, другое для внутреннего анализа.

Скажем, Япония, чрезвычайно заинтересованная в хозяйственном использовании дальневосточных территорий и находящаяся в состоянии войны с Германией, хотя и высадила во Владивостоке до 70 тысяч войска, никогда не поддерживала армию Колчака. Колчак претендовал на некое российское единство, а Японии в то время важно было пограбить. Грабить было лучше в состоянии разрухи и разобщенности. Поэтому японцы поддерживали только местных атаманов-сепаратистов Семенова и Калмыкова.

«Все наши вмешательства в России за последний год… все, что мы сделали против большевиков, было в действительности сделано против Германии», — вот всплывшее в памяти Крупской одно из любопытнейших высказываний министра иностранных дел Франции.

Троцкий, Сталин, а теперь и более мелкие вожди все время спорят: кто победил? Ленинская безошибочная стратегия и его поразительное политическое чутье.

Но еще интереснее, чем французский министр, говорил в своем парламенте знаменитый Уинстон Черчилль. Определенно недаром англичане посадили своего спикера на мешок с шерстью, чтобы тот всегда помнил об экономике. «Было бы ошибочным думать, — говорил этот старый недруг России, — что в течение всего этого года мы сражались на фронтах за дело враждебных большевикам русских. Наоборот, русские белогвардейцы сражались за наше дело».

Таково было истинное положение, которое уже сейчас нашими профессорами, так резво сочиняющими новую историю, превращается в удобную для чтения студентам и для создания их быстрой науки схему. Схему, удобную в первую очередь новым вождям — Сталину, Троцкому, Бухарину, Зиновьеву, Каменеву.

Они все дружно полагают, что именно они, и никто другой, победили, как считается, очень сильного противника. Победили исключительно своим полководческим мастерством, а не общим ленинским политическим руководством и энтузиазмом масс.

Пока Ленин был здоров и деятелен, этого никто не выяснял.

Удастся ли старой и больной Крупской в своей будущей книге хоть отчасти восстановить истину? Как много истин надо восстановить на протяжении крошечной истории! Как совсем недавно все это было, как совсем недавно была революция. Как совсем недавно началась ее собственная жизнь!

Главным событием в этой жизни была сначала встреча с Лениным, а потом многолетняя жизнь рядом.

Совсем недавно шли они вместе по хрустящему снежку с Охты от инженера Классона, где праздновали масленицу. Двое молодых смеющихся людей… Тогда, в Петербурге, она предполагала, что встретила необычного человека, а вскоре поняла, что встретила человека великого. Как трудно ей будет объяснить в книге, которую она напишет, что значит близость с таким человеком, как много значит расшифровывать каждое его слово и понимать движение его порой еще невысказанной мысли!

Память ее полна разными эпизодами их совместной жизни. Но что ей никогда не дадут писать и что следует утопить — это больного, раздавленного болезнью, как будут разглагольствовать потом буржуазные журналисты, полуидиота Ленина. Наверное, зря сделала некоторые фотографии Мария Ильинична. Их может понять только близкий человек, который посочувствует и несчастью, и воле Ильича в его попытках выбраться из темной ямы, куда его заталкивала судьба. Для недруга это какие-то нелепые доказательства его собственной злобы. Она никогда не забудет его слез, вытекавших из-под ладони, которой он прикрывал свое лицо.

В мае двадцать третьего года он не мог выражать желания, в этой любимой ею всю жизнь голове еще кипели мысли, но Ленин был нем. Из Питера тогда вызвали врача-специалиста, который начал заниматься с ним речевыми упражнениями. И все так хорошо шло, но через месяц снова начался очередной приступ с галлюцинациями, бессонницей и возбуждением. Какой это был ужас, он успокаивался только тогда, когда его принимались по комнате возить в кресле. А потом, когда обострение затихло так же неожиданно, как и началось, он категорически отказался заниматься с врачом. Только с нею, с женой. Даже жестом он умел настоять на своем и выразить свое.

Чуть отойдя от очередного приступа, он вдруг начал что-то требовать, произнося звуки «а», «о», «и», «у». Это он потребовал снова начать занятия. Он был твердо уверен, что еще «въедет» в жизнь. Тогда ей, Крупской, пришлось вечерами читать книги, консультироваться с врачами-специалистами, а уж утром давать свои уроки. Он понимал цифры, но намертво забыл все буквы. И этим восстановлением способности к чтению пришлось заниматься ей. Он понимал все статьи, которые она ему читала, и догадывался и сердился, когда кое-что она пропускала. Он уже мог различать буквы и прочитывать некоторые слова. Ему так и не подчинилась правая рука, но он принялся осваивать письмо левой и копировал левой рукой кое-какие слова. За пять месяцев он сделал такие необыкновенные успехи, что и врачи, и следивший за состоянием его здоровья персонал были уверены, что к лету двадцать четвертого года Ленин заговорит.

Но пусть даже немой, пусть даже бездвижный, только пусть бы жил! Какое это огромное и немыслимое счастье — быть рядом с ним! Но все это в прошлом…

Он иногда приходил из Кремля в их квартиру совсем обессиленный. Она пыталась дать ему что-нибудь поесть, а он мог выпить только чашку горячего молока. Как он мучился последние годы от бессонницы, ворочаясь на своей постели.

Комнатка была небольшая. У окна письменный стол, покрытый голубым сукном, и простое кресло. На столе несколько книг. Справа железная кровать, заправленная простым шерстяным одеялом, на которой он спал. Это одеяло Ленину подарила мать, когда они виделись в последний раз в 1910 году в Стокгольме. Слева стоял небольшой книжный шкаф. А перед ним диванчик…

А теперь Ленина, о котором говорит весь мир, уже нет. Нет человека, с которым она могла бы поговорить и помолчать. И что делать теперь ей? Как жить и доживать свой срок без него?

Дальше для нее — осторожность, дальше для нее — хождение по кромке льда, осмотрительность, к которой она привыкла в молодости и стала отвыкать за последнее время.

Уже больше никогда не раздастся его родной голос. Дальше для нее — тишина и молчание.