Глава десятая

Бальзамировщики.

Несколько детективных сюжетов из тайной кремлевской истории


Кому принадлежала идея положить забальзамированное тело Ленина в Мавзолей? Еще до смерти Ленина Сталин собирал своих соратников, размышляя о том, как с выгодой для строя и сегодняшнего момента использовать кончину вождя. Он понимал, как и все, впрочем, что Ленин был краеугольным камнем новой эпохи, его жизнь и его деятельность — точкой отсчета нового времени. Никакого существенного значения не имело, что дальше станется с этой властью. Поскольку Сталин полагал, что власть будет вечна, по крайней мере до тех пор, пока будет жить он сам. Время в этом мире теперь будет считаться «до Октябрьской революции» и «после Октябрьской революции», как считалось раньше «от Рождества Христова» и «до рождения Христа». Разве Ленин был расторжим с Октябрем?

Существовал, правда, еще Троцкий, но в этом направлении работа уже велась. Кстати, Троцкий потом был против всей затеи с бальзамированием и Мавзолеем, называя это дикостью и варварством. Но Троцкий представлял собою лицо не православное и семинарий не кончал.

Может быть, тогда уже Сталин видел некую «Троицу» — Маркс, Энгельс, Ленин-Сталин или лучше Маркс-Энгельс, Ленин, Сталин — мысль мелькала в подсознании, но для собственной безопасности, даже для себя самого Сталин пока во всей ее строгой конкретике не формулировал. Неоформленная, она парила, как голубь. Все искусство управления заключается в том, что некоторые мысли должны быть высказаны не самим управляющим и начальствующим, а народом. Народ — истинный и единственный суверен. О том, как следует управлять народом, о технологии этого управления все было известно. Царь, расстрелянный в Екатеринбурге, по-настоящему управлять народом не умел, иначе бы не допустил революции. Сталин был к народу суров, но в общей нерасчлененной массе народ любил, он следил за тем, чтобы популяция русских — этого самого талантливого из народов, населяющих необъятную Россию, бывшую империю, ставшую Союзом, — чтобы популяция русских росла и множилась. У него были планы на этот счет: русских, как и других народов, в империи и должно быть много. Но предпочтительно русских, они самые терпеливые и выносливые.

Однако, что стоит народ без Бога, хоть какого-нибудь? Религию можно отрицать, и это тоже религия, но жить без нее, день за днем созидая и строя, воспитывая детей и поднимая страну, невозможно. Смерть Ленина уже представляла собой некую платформу для сплочения и, даст Бог, может быть, завяжется узел новой веры, а к вере всегда можно присоединить религию. Религия — это дело уже человеческое, она сродни идеологии.

При всех сложностях взаимоотношений Сталина с уже умершим вождем ему было страшно оставаться один на один со страной. Ленин долго был прикрытием и патроном у Сталина, именно Ленин вытащил его из политической безвестности. Значит, надо продлить его пребывание на этой земле. Похоронить не хороня, сделать его ответственным за все, что происходит. Это была полезная и хорошая мысль. Это было фантастическое озарение Сталина. Он понял, что именем Ленина он сможет разделаться со своими собственными врагами, людьми, так же как и он, претендующими на власть. У Сталина в эти часы возникла хорошая формула: «Под знаменем Ленина. Под водительством Сталина». Но об этой мысли тоже пока не следовало никому говорить. Мертвый Ленин должен ему из гроба протянуть руку и посадить на свой собственный, ленинский престол. Сталин станет единственным лицом, говорящим от имени Ленина. Главным жрецом при Божестве. А сколько раз в истории и главный жрец потом тоже становился Божеством.

Смерть Ленина, как ни странно, показала, как сильно и страстно его любил народ. И по сути дела любил за дело, именно этому народу, состоящему в основном из крестьян, Ленин дал свободу и землю. Крестьянину важно еще и уважение. Бар и дворян теперь не было, Ленин их отменил. Поэтому и стояли такие огромные очереди, чтобы проститься с вождем. Имелись материализованные данные, характеризующие эту любовь. В очереди в Колонный зал стояло не менее 50 тысяч человек. (Приблизительно столько же стояло потом в дни похорон самого Сталина.) К телу Ленина был возложен тогда же, в январе, 821 венок.

Надо отметить, что в самом Колонном зале температура не поднималась выше 7 градусов по Цельсию. Если бы в ту зиму так долго не лютовали морозы, само выполнение идеи по бальзамированию тела было бы невозможно.

Сталин внимательно следит за перипетиями всего, что касалось смерти и тела Ленина. Хороший хозяин тем и отличается от плохого и нерадивого, что отлично знает все, в деталях и малейших подробностях. Не легли ли ему сразу на стол бумаги, связанные с самыми первыми часами «без Ленина»? Ленин умер, но в самом понятии «смерть» надо было убедиться, понятие материализовать. Эта материализация смерти уже была подготовлена, существовал акт вскрытия, проведенного 22 января на втором этаже дома в Горках. Тело лежало на двух составленных и покрытых клеенками столах. Какая открывалась картина витания духа над этим раздавленным земным страданием телом? Если Сталин получил копию акта вскрытия, то он наверняка подсчитал до дня разницу в возрасте между собой и Стариком.

«Пожилой мужчина, правильного телосложения, удовлетворительного питания. На коже переднего конца правой ключицы линейный рубец длиной 2 см. На наружной поверхности левого плеча еще один рубец неправильного очертания, 2 х 1 см (первый след пули). На коже спины под углом левой лопатки — кругловатый рубец 1 см (след второй пули). На границе нижней и средней части плечевой кости прощупывается костная мозоль. Выше этого места на плече прощупывается в мягких тканях первая пуля, окруженная соединительно-тканной оболочкой. Череп — по вскрытии — твердая мозговая оболочка утолщена по ходу продольного синуса, тусклая, бледная. В левой височной и частично лобной области имеется пигментация желтого цвета. Передняя часть левого полушария, по сравнению с правой, несколько запавшая. Сращение мягкой и твердой мозговых оболочек у левой Сильвиевой борозды. Головной мозг — без мозговой оболочки — весит 1340 г. В левом полушарии, в области прецентральных извилин, теменной и затылочных долях, парацентральных щелей и височных извилин — участки сильного западения поверхности мозга. Мягкая мозговая оболочка в этих местах мутная, белесоватая, с желтоватым оттенком.

Обе позвоночные артерии не спадаются, стенки их плотные, просвет на разрезе резко сужен (щель). Такие же изменения в задних мозговых артериях. Внутренние сонные артерии, а также передние артерии мозга плотные, с неравномерным утолщением стенок; значительно сужен их просвет. Левая внутренняя сонная артерия в ее внутричерепной части просвета не имеет и на разрезе представляется в виде сплошного, плотного, белесоватого тяжа. Левая Сильвиева артерия очень тонка, уплотнена, но на разрезе сохраняет небольшой щелевидный просвет. При разрезе мозга желудочки его расширены, особенно левый, и содержат жидкость. В местах западений размягчения тканей мозга с множеством кистозных полостей. Очаги свежего кровоизлияния в области сосудистого сплетения, покрывающего четверохолмие.

Имеются спайки плевральных полостей. Сердце увеличено в размерах, отмечается утолщение полулунных и двухстворчатых клапанов. В восходящей аорте небольшое количество выбухающих желтоватых бляшек. Венечные артерии сильно уплотнены, просвет их зияет, ясно сужен. На внутренней поверхности нисходящей аорты, а также и более крупных артерий брюшной полости — многочисленные, сильно выбухающие желтоватые бляшки, часть которых изъязвлена, петрифицирована.

В верхней части левого легкого имеется рубец, на 1 см проникающий в глубину легкого. Вверху фибринозное утолщение плевры.

Селезенка, печень, кишечник, поджелудочная железа, органы внутренней секреции, почки без видимых особенностей».

Сталин всегда хотел иметь свидетельство смерти Ленина под рукой. Он, конечно, любил бумаги, понимал их созидающую или разрушительную силу. Бумаги — знак прямой человеческой воли. Но больше Сталин любил бумаги в сейфе, тайное и сокровенное не должно до поры до времени становиться явным. Он, Сталин, всегда должен быть убежден, что грозный и всегда правый Старик не встанет из гроба, чтобы выкинуть из кремлевских покоев преемника и поступить со страной так, как виделось только ему, Ленину. Оттого-то в сталинском кабинете хранилась под стеклом посмертная маска Учителя. В ночь смерти, которую ожидали, сразу же была организована комиссия по проведению похорон. Комиссия немедленно поручила снять гипсовую маску с лица и рук покойного. За это в четыре часа ночи взялся знаменитый тогда скульптор С. Д. Меркулов. Вот этот слепок потом и хранил «наследник».

В комиссию, которую возглавил Дзержинский, что делало любое ее действие чрезвычайным, входили Молотов, Ворошилов, Бонч-Бруевич и другие. Тогда еще не было правилом: кто председательствует, тот потом и правит. По крайней мере, ни Сталина, ни Зиновьева, ни Каменева в похоронной комиссии не было. Здесь был момент деликатный, они все слишком хорошо знали о содержании ленинского «Завещания», о котором не должны были знать. Порядочные люди не должны были о нем знать. Но они были люди другого закала. Это «Завещание» в зависимости от трактовки давало им разные шансы на жизнь и власть, и они предпочитали в это ответственное межусобное время следить друг за другом, нежели уйти в суетные похоронные дела.

Комиссия постановила, кроме обязательного вскрытия, произвести некоторые медицинские действия, которые в народе называют «заморозка», а в науке — аутопсией, временным бальзамированием. Это делается обычно на три дня, именно столько на Руси испокон веков покойник может быть не погребен. Дух покойного, считалось, в это время витает над ним. Было решено выставить гроб с телом в Колонном зале для прощания, а потом захоронить на Красной площади. На Красной площади уже были захоронены борцы за дело Революции. Это была великолепная идея — превратить Красную площадь в погост.

Кто-то скрупулезно и точно подсчитал, что от Горок до Колонного зала в Москве гроб с телом Ленина находился на морозе вместе с немерзнущим покойником около шести часов. А именно в 9 часов утра покойного положили в гроб, обитый по новой традиции красным, на руках вынесли из дома и четыре километра, сменяя друг друга, в толпе людей, несли до станции Герасимово. Сюда был подан вагон специального траурного поезда. Ленин был одет так, как никогда для работы одет не был, даже в гражданскую войну. Это скорее был стиль Сталина и Керенского — полувоенный френч. Потом на этот френч ему приколют орден, которого у него никогда не было. Ленин был плохо выбрит, бесценная голова его была стрижена во время болезни под машинку. Вдоль всего пути стоял оцепеневший, плачущий народ. К жалости и печали по покойнику у русских всегда примешивается жалость к себе. А тут еще и расхожее: при любом следующем правителе будет хуже.

От Павелецкого вокзала через заснеженные, еще не реконструированные тесные улицы Москвы, через Болотную площадь, где 250 лет назад был казнен народный заступник Емельян Пугачев, который предпочел яркую, но короткую жизнь орла судьбе долгожителя-ворона, питающегося мертвечиной; на другой стороне площади потом вырастет серая громада жилого дома правительства, откуда, не пройдет и десятка лет, опричники «горного орла» станут выхватывать совсем не цыплят, а просто мелкое воронье. Через Каменный мост, с которого видна была золотая шапка храма Христа Спасителя, тогда еще не взорванного по приказу Кагановича, чтобы водрузить на его месте небоскреб Дворца Советов. Через Моховую улицу, мимо Университета с церковью Св. Татьяны, где отпевали русского гения Гоголя (Манежная площадь еще не была изуродована художественным вкусом другого грузина и любителя скребущих небо монументов), мимо гостиницы «Националь», где Ленин жил после того, как правительство покинуло Петроград — еще при царе переименованный из Петербурга, города вызревания революционного движения в России, — который вскоре станет Ленинградом, не сдастся почти трехгодичной блокаде немецко-фашистских войск и снова превратится в Санкт-Петербург.

В Колонный зал внесли практически глыбу льда, утопающую в вечнозеленой хвое.

Новое государство никогда еще не хоронило своего деятеля такого масштаба. Толпы народа, желающего проститься с Лениным, телеграммы, приходящие в правительство и требующие увековечивания его имени — все это заставляло по-новому взглянуть на событие. На Красной площади — так на Красной площади, но как?…

Можно ли предположить, будто что-либо происходило без вмешательства и воли Сталина? Может быть, в голове у этого человека возникает смутное воспоминание о самой здоровой сибирской еде зимой, которая будучи замороженной, прекрасно и долго хранится в мешках или… ящиках. Народ желает продлить прощание, Сталин, позиции которого и сильны, и одновременно шатки, хочет как можно дольше сохранить для собственного маневра статус-кво. Ему и жалко отпускать навеки Ленина: не навредит ли он там, в недосягаемости, ему больше, чем здесь? Постоянное же, хотя и безгласное, присутствие Ленина делает политическую борьбу несколько иной, как бы ее умиротворяет. Надо было что-то предпринимать…

И 25 января, на следующий день после того, как гроб был выставлен в Колонном зале, Президиум ЦИК выносит вердикт, который в смысловой последовательности звучал бы так: похоронить, но продолжить прощание. У Кремлевской стены, среди могил борцов Октябрьской революции, соорудить склеп. Склеп сделать доступным для посещения. Склеп — это постоянная температура, кто-то невидимый ее измеряет. Но сами похороны назначены на 27 января, через два дня. Похоронить как бы в шкафу, чтобы всегда можно было достать.

Красная площадь тогда была иной. Памятник Минину и Пожарскому, возвышающийся сейчас возле церкви Покрова, называемой в народе храмом Василия Блаженного по имени известного московского юродивого, в то время стоял напротив Торговых рядов почти в середине площади. С другой стороны площади, рядом с Сенатской башней Кремля, знаменитый, самый лучший архитектор России, А. В. Щусев, должен был поставить Мавзолей.

Этот архитектор, построивший до революции комплекс Казанского вокзала с его башенками, напоминающими исторические памятники в Казани, где учился Ленин, в соответствии с временем выбирает лаконичное решение — новейший кубизм диктует стиль. Три объема с простыми прямолинейными решениями. Два куба по бокам — вход и выход, и один — "сверху. Первый вариант делается из дерева. Нет времени, чтобы гнуть арки и по лекалам выводить кривые. Кстати, по большому счету Мавзолей никак не соответствовал ленинскому характеру, тот был более скруглен, склонен к зигзагу, к компромиссу, в быту был душевен и прост. Но прост не как аршин. Щусев безошибочно увидел и триаду, и то, что от него требуют. Принадлежала ли архитектору идея превращения Мавзолея в трибуну, неизвестно. Но в этом тоже некая диалектика сакральной истины: с одной стороны, человек, стоящий на трибуне, как бы находится в поле излучения, а с другой — вот он, бывший кумир, попирается ногами. Мелькала ли такая мысль в изощренном сознании Сталина?

Возможно, осмотр местности и разметка под котлован и сам Мавзолей произошли еще до решения ЦИК. Промерзающую в Москве до полутора-двух метров почву размораживают огромными кострами. Стены и полы в котловане заделывают деревом, из дерева воздвигают и первоначальные объемы. Дерево пахнет, несмотря на мороз, свежо и нежно. Снаружи и изнутри эту конструкцию затягивают черной и красной материей. Материю иногда шевелит движение воздуха, объемы струятся. Красить некогда, да краска по морозу и не ляжет. В цоколе, на потолке самого склепа, затянутого красным, прикалывают огромную сшитую из черного крепа аппликацию — серп и молот. От них книзу шатром идут по красному фону черные ленты. Всем этим руководит Щусев. Сама по себе эта символика из отшлифованных веками инструментов труда красива. Если бы не осталась только символикой

Еще молотки обойщиков не перестали стучать, еще выметаются последние стружки, как из Колонного зала выносят гроб с телом Ленина. Недолгий январский день уже закончился, 4 часа. Идут долго, у музыкантов к трубам прилипают губы. В паузах слышно, как, смерзаясь, шелестит дыхание тысяч людей. Горят огромные костры и включено несильное городское электрическое освещение. За гробом идет Надежда Константиновна Крупская, жена, теперь уже вдова, с которой можно не всегда и считаться, идут вожди. Сталин в солдатской шинели и меховой шапке. Как обычно, он мерзнет, у него насморк, усы в надышанных кусочках льда.

На Красной площади, целиком, плечо к плечу, заполненной людьми, приготовлен низкий помост, на который ставят темно-красный гроб. Голова Ленина на красной подушке. Надгробное слово Сталина было шедевром «эмоциональной пропаганды». Сталин закончил призывом хранить чистоту рядов партии, пестовать ее единство, крепить диктатуру пролетариата, союз рабочих и крестьян. Слова потонули в уже приветственных возгласах. Каждые десять минут с четырех сторон гроба меняется почетный караул.

Наконец, Сталин, Молотов, Калинин и Дзержинский вносят гроб с телом Ленина внутрь. Всем, казалось бы, должна быть видна когорта самых верных и преданных учеников. Сталин уверен во всех троих, это все «его люди». Со всеми троими было много перешептано и переговорено, а главное, они не конкуренты, никто из них не теоретик. Это все один уровень безоговорочного, жесткого и холодного исполнения. Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков и Томский этого почему-то не видят, для них всех Сталин тоже не конкурент, он отмычка к власти, пистолет, направленный в сторону Троцкого.

В этот момент обманутый в сроках похорон Сталиным Троцкий в Сухуми слышит салют военных кораблей и гудки фабрик. В Москве, по всей стране надрывно гудят фабричные, заводские, паровозные и пароходные гудки. Двери Мавзолея закрываются, похороны закончились. В зале Мавзолея пахнет хвоей и свежим деревом.

Смерть Ленина вызвала по всей стране тысячи кадровых перестановок. Для одних это было крушение лучших надежд, откат революции, личная катастрофа, другие наоборот, увидели возможность выдвинуться, переползти на следующую служебную ступеньку, воспользоваться ситуацией. Одним из таких людей оказался знаменитый нарком внешней торговли легендарный революционер, именем которого позже назовут корабли, Леонид Красин.

Это был человек удивительной энергии и предприимчивости. В иное время он отходил от революционного движения, а в свое — руководил боевой организацией большевиков. Все зависело от времени и общественного состояния. Сейчас бы это могло быть названо модой вечно мятущейся в поисках своего общественного призвания интеллигенции. Интеллигенция всегда мечется. Когда была мода на сопротивление монархии, по слухам, именно Красин с ведома Ленина руководил, или, по крайней мере, обеспечивал техническую сторону кампании по экспроприации средств на нужды партии у буржуазии. Партийные теоретики и партийные умники протестовали. Делалось это часто кровавыми методами. Он был инженером и умел готовить в подпольных условиях мины и взрывные устройства значительной по тем временам мощности. Эти экспроприации, «эксы», как их фамильярно называли между собой участники, требовали людей особого склада. Без малейшей рефлексии, со специфическим видением долга и взглядом на цену человеческой жизни. Что жизнь? Она лишь сон, а человеческое тело только машина, вместилище духа. Жизнь материальна и может быть материализована без остатка. Красин хорошо знал еще по дореволюционной деятельности, по совместным боевым действиям Кобу, Сталина, и тот, видимо, доверял инженеру. О неукротимой энергии этого человека свидетельствует такой штрих: нарком был по совместительству и полпредом, и торгпредом в Великобритании, а в 1924 году стал еще и представителем России во Франции.

Красин умел читать без подсказок, что у Кобы было в сокровенных желаниях. Красин предложил сохранить тело Ленина методом глубокого замораживания. Именно Красин вошел с этим предложением уже на следующий день после похорон, то есть 28 января, через четыре дня после смерти Ленина. Карьера — это всегда или исполнение, или интуиция.

Других предложений пока не поступало. Но по законам драматургии и жизни они должны были поступить. Немедленно была создана группа разработчиков: штат, льготы и финансирование. Предстояли огромные закупки в Германии холодильной техники, бывшей в то время особенно дорогой и громоздкой. Ее предполагалось разместить в Сенатской башне Кремля. Красин очень дорожил своей идеей, осуществление которой сделало бы его имя знаменитым в научном мире и навсегда связанным с именем Ленина. Каждый хочет жизни вечной.

Но Красин был слишком хорошим инженером и разбирался в химии, чтобы не посоветоваться со специалистами. Посоветовался. А пока двум из них: патологоанатому профессору Алексею Абрикосову, производившему вскрытие 22 января тела Ленина, и Александру Дёшину, профессору Московского университета, анатому и участнику все тех же экспертиз вскрытия и диагноза, было поручено провести опыты по замораживанию трупов. Трупы, естественно, были.

Существовало и предположительное решение этой проблемы: трупы предварительно должны быть фиксированы формалином, а также пропитываться глицерином. Опыты были санкционированы Феликсом Дзержинским — председателем комиссии по организации похорон, бывшим в то время и председателем ВСНХ СССР, по нынешним меркам, главой правительства. Морозы, лютовавшие в тот год в феврале и марте в Москве, давали возможность маневрировать и ждать.

56 дней пролежало тело Ленина в холодном склепе. Рядом шла жизнь: съезды, конференции, интриги, драка за власть. Монтаж холодильной установки, закупленной Красиным в Германии, запаздывал. Наступала, уже шла полным ходом, не считаясь с политическими требованиями момента, весна, холодный погреб склепа, того и гляди, мог потечь, состояние тела катастрофически менялось, могила могла оказаться расконсервированной. Был проделан ряд обследований в склепе, и результаты не оказались положительными для воплощения идеи. Растерянная комиссия уже стояла перед необходимостью, вопреки невысказанной воле Сталина, предать, как и положено, тело земле. Все уже было на грани политического скандала.

Но вдруг забрезжила надежда, и тому же Дзержинскому в конце марта пришлось, сворачивая идею Красина, принимать новое решение. В ленинской истории появляется новый персонаж. Колеблясь и нервничая, от имени комиссии ЦИК СССР по организации похорон В. И. Ленина Дзержинский пишет письмо некоему неизвестному ранее харьковскому профессору Воробьеву. Вот оно:

«Комиссия предлагает вам, Владимир Петрович, принять необходимые меры для возможно длительного сохранения тела в таком виде, в каком оно находится ныне. Комиссия предоставляет вам право в выборе сотрудников и применения тех мер, какие вы найдете нужными».

Решение состоялось, комиссия и Дзержинский, вопреки первоначальным наметкам, определились. Но какие невероятные интриги предшествовали этому решению!

Так кто такой Владимир Петрович Воробьев? Почему заштатный, провинциальный профессор вступает в переписку с одним из главных лиц государства? Но для этого надо вспомнить еще одну фамилию, еще одного человека, сыгравшего в этой истории решающую роль. Это тридцатидевятилетний биохимик Борис Ильич Збарский, ученый, организатор, бонвиван. Ему не откажешь ни в выдающихся организаторских способностях, ни в отчаянной, граничащей с безрассудностью смелости. Збарский не был ни бальзамировщиком, ни медиком, никогда раньше вообще не касался подобных проблем. Но он стал хранителем одной из основных государственных тайн. Время было такое: «Кто был ничем…».

Итак, в самом конце января наркому Красину пришла в голову мысль о сохранении тела Ленина методом глубокого замораживания, идея была озвучена и «забита». Стояли отчаянные холода, и время давало некоторый тайм-аут. А в начале февраля Красин встречается со своим старым знакомым, заместителем директора недавно созданного Института химии Борисом Збарским. Именно с этим человеком нарком внешней торговли решил доверительно обсудить свою идею. В дальнейшем Красин рассчитывал, что химик окажет ему поддержку, так сказать, научное обеспечение. Но идея, как деньги, — ее надо хранить от чужого взора…

Збарский оказался причастным к идее. И энергичный и рисковый, тут же решил действовать самостоятельно. В дальнейшем, когда он стал респектабельным большим ученым, а Красин, ненадолго переживший Ленина и свою идею, уже был в могиле, Збарский писал: «С момента беседы с Красиным меня уже не покидала мысль о необходимости принять участие в сохранении тела Ленина. Обдумывая возможность применения того или иного метода, я нередко вспоминал о Воробьеве, и думал, что он явился бы чрезвычайно полезным человеком для решения многих вопросов, связанных с сохранением тела Ленина».

Талантливым и энергичным людям жизнь всегда подпихивает материал для успеха и «переработки». Но надо иметь определенный склад ума и характера, чтобы «не зевнуть». Фортуна чаще всего работает одноразово.

Воробьева Збарский знал с 1921 года. Воробьев, возвращаясь в Россию после недолгой эмиграции на пароходе через Ригу, разговорился со случайным попутчиком. Обоим было что вспомнить. У обоих оказалось своеобразное, не вполне корректное для советской власти прошлое, но обоим деваться было, кроме России, некуда. Воробьев во время гражданской войны подписал под нажимом деникинцев документы экспертизы о жестоком расстреле красными белых офицеров в Харькове, да — это было. Он и в нынешнем, двадцать четвертом году был настроен далеко не просоветски. Збарский же в свое время управлял двумя заводами в Пермской губернии и крупным имением из наследства миллионера Саввы Морозова. Энергичные и талантливые люди энергичны и талантливы при всех режимах. Таким образом одному — харьковчанину — хотелось как можно глубже затаиться и незаметно прожить, вполне довольствуясь кафедрой анатомии. Другому — москвичу — нужно еще было прорываться к высотам, создавать себе стабильную и солидную жизнь. Ему после мутного прошлого открывалось светлое будущее.

Харьковчанин в 1908 году написал книгу «К вопросу об устройстве и создании анатомических и учебных музеев» и у себя на кафедре такой музей создал. Там были «отлично сохранившиеся мумии прямо в комнате без всякого постоянства температуры в течение 15 лет» (это стилистика тогдашнего наркома просвещения Украины). «Я знаю профессора Воробьева как лучшего в составе техника и практика в деле консервации трупов. Он буквально художник в этой области» (это другой нарком Украины — нарком здравоохранения). Но до того, чтобы Воробьев применил свой метод, было еще далеко, не было даже мечтаний.

А тут, тот самый московский анатом профессор Абрикосов, который производил вскрытие тела Ленина и которому были поручены опыты над глубоким замораживанием трупов, дает в феврале в правительственных «Известиях» интервью. Абрикосов в газете твердо заявляет: «покуда не существует метода, который позволил бы надолго сохранить тело Ленина в неизменном состоянии» — то есть господин московский профессор умывает руки.

Ах, как внимательно в провинции читают московских знаменитостей. В своем Харькове специалист, интересующийся этой проблемой вообще, так сказать, в самом широком виде, обмолвился в приватной беседе на кафедре, что московский коллега Абрикосов, по его провинциальному, харьковскому мнению, не совсем прав и что в связи с этим надо бы в чисто академическом плане поставить несколько опытов на трупах. О трупах профессор Воробьев говорит просто, как токарь о деталях.

Идет лишь седьмой год после революции, чувствуется некая неустойчивость, свидетельствующая об изменениях режима, все стремятся или форсировать события, или хоть как-то заявить о своей лояльности власти. Дело привычное при всех режимах и по сути своей житейское. Слово, сказанное в одном углу немедленно становится известно в другом. А слово не воробей, все ловят слово на лету. Частный разговор превращается в докладную записку, которая молниеносно идет по команде: от одного высокопоставленного начальника к другому, пока не оказывается у скорого на чрезвычайщину Дзержинского.

Бремя ответственности — нелегкое бремя. Дзержинскому предстоит все взвесить и сказать «да» или «нет». Как очень опытный человек, он решает посмотреть на знаменитого Воробьева своими глазами. Дзержинский привык доверять только себе.

В последний день февраля в Харьков направляется правительственная телеграмма: «Постановлением Комиссии срочно направьте профессора Воробьева в Москву».

Приехав в Москву, в ту пору перенаселенную и тесную, Воробьев останавливается у старого знакомого — Збарского. Это обычная практика тех лет — останавливаться не в гостинице, а у родственников или знакомых. Спанье на полу, на раскладушках, на стульях, ужин под абажуром. Интрига вступает в свою завершающую фазу.

Сорокавосьмилетний Воробьев прибыл в Москву и пробыл здесь до 12 марта. Он участвовал в нескольких осмотрах тела Ленина и в трех или четырех совещаниях: одно у наркома здравоохранения Семашко, другое вел Дзержинский, было еще совещание у Красина.

Осмотры Воробьева удручили. Шел закономерный процесс высыхания организма «от химических и физических причин», сыграло свою роль и чудовищное переохлаждение во время прощания на Красной площади. На совещании у Дзержинского в Кремле, куда были приглашены другие виднейшие ученые и как «группа поддержки» идеи Красина — Збарский, осторожный Воробьев высказал предположение: «Тело обречено на высыхание и искажение. Его можно сохранить, только полностью погрузив в бальзамирующую жидкость. При этом изменения будут заметны только для тех, кто его близко знал, но для тех лиц, которые будут приезжать из дальних областей, облик его сохранится настолько, что они всегда узнают знакомое им лицо Владимира Ильича». (Стенограмма этого совещания сохранилась.)

Предложение было совершенно нереальным. Оно подразумевало некий стеклянный саркофаг, похожий на аквариум, закрытый стеклянной крышкой. Не вполне ясна была и второстепенная, но существенная деталь: как поведет себя, не даст ли «искажений» в жидкости одежда.

На втором совещании внезапно, повинуясь какому-то импульсу, Воробьев, несмотря на советы и домашние заготовки Збарского, практически поддержал предложение Красина. Другие ученые в этот момент говорили о разрыве тканей и клеток. «Да, при температуре минус 10-12 градусов по Цельсию тело не будет изменяться». Збарский, сжав зубы, промолчал. Ситуация казалась проигранной.

Однако сверхосторожный Дзержинский и на этот раз колеблется. Что бы ученые ни говорили — отвечать ему. Дзержинский, если не знает, то догадывается, сколько надежд с этим проектом связывает Сталин. Дзержинский представляет колебания, которые может испытать режим со смертью Ленина. При небытии — пролонгированное участие: из гроба Ленин продолжает руководить и расставляет по местам своих учеников. Сталин во время похорон недаром клялся мертвому телу. Теперь должен появиться объект-символ для клятв. Все они заложники этого проекта. Действовать надо наверняка, а пока он потянет время.

Приняли паллиативное решение: удалить внутренности, покрыть лицо и кисти рук, чтобы хоть как-то предотвратить высыхание, вазелином.

Дома вечерами у хозяина, Збарского, и гостя, Воробьева, идут за накрытым столом баталии. Збарский пытается уговорить Воробьева рискнуть и взяться за трудную задачу. Збарский — везунок и уверен, что проскочит и здесь. За рюмкой он «нажимает» на своего харьковского гостя. Есть ответы Воробьева: «Вы сумасшедший и можете себе ломать голову, если хотите. Я ни в коем случае на такое явно рискованное и безнадежное дело не пойду, а стать посмешищем среди ученых для меня неприемлемо». Это означает конец честолюбивых амбиций Збарского.

И все же энергичный москвич не сдается. Збарский заходит то с одной, то с другой стороны, но для профессора из Харькова важно сохранить то, что у него есть. Профессор привык к размеренной академической жизни, у него есть любимое дело, он мечтает составить полный анатомический атлас. В спорах со Збарским этот немолодой трусоватый сибарит вспоминает даже какие-то исторические аналогии. «Мой вам совет, — говорит он, отбиваясь, Збарскому, — бросьте вы эту пустую мысль, а если вы в это дело впутаетесь, вы погибнете. Я не хочу уподобиться тем алхимикам, — голос поднимается до патетики, — которые согласились бальзамировать тело папы Александра VI, выудили деньги, загубили тело и скрылись, как последние жулики». — «Зачем вы тогда приехали?» — кричит Збарский. «Меня вызвали, я сам ничего не предлагал», — правдиво возражает несчастный профессор.

Сначала: «нет», «нет», «нет», а потом — «подумаем»: некоторые обнадеживающие соображения по поводу ситуации Воробьев все же имеет. Постоянные дискуссии, настойчивость Збарского и сосредоточенность в Москве на одном предмете заставляют его взвесить: так ли вся эта авантюра безнадежна?

Профессор, хотя и не мздоимец и не честолюбив, чрезвычайно дорожит репутацией и начинает понимать, что среди московских и ленинградских светил и он не лыком шит. Ему начинает казаться, что он здесь далеко не последний. Жизнь в провинции, лишенная напряженных светских отношений, дает время. Время позволяет заниматься наукой. Профессор — теоретик, всю жизнь занимавшийся практикой. Во время встреч с коллегами он осторожничает, не очень хочет выдавать своих наработок. Иногда к сердцу подступает честолюбивая волна. Он уже почти все решил.

Сдается он только на последнем совещании у Красина, скорее проговаривается: «Необходимо обработать тело тремя способами: ввести бальзамирующую жидкость через сосуды. Погрузить тело в жидкость, а в труднодоступные места ввести раствор путем инъекций». Конкретно? Слишком конкретно. Из этих его слов нечто следует. Специалисты, как по следу, дойдут до искомых результатов. Профессор уже увлекся и забыл играть роль провинциального недотепы. «Вынуть тело — раз, удалить всю жидкость — два, подвергнуть тщательной прочистке все тело, промыть, если это возможно, все сосуды, кроме головы, для того, чтобы удалить отовсюду кровь, заменить эту жидкость, которая в данный момент там находится, спиртами, удалить предварительно хлористый цинк, вычистить тщательно внутренние органы, а по отношению к глицерину применить способ препарирования глицерином».

Профессор высказался, а дальше пусть разбираются высоколобые московские мудрецы. Все, сегодня он уезжает в родной Харьков!

Одним из последних выступал профессор Дёшин. Его слова больше, чем чьи бы то ни было, удовлетворили Красина. Вот пусть Дёшина и слушаются. Провинциалы умывают руки. Тоже мне новость предлагает специалист: «Где немножко впрыснуть, где немножко помазать, где ввести формалин, но если все это будет недостаточно, то остается единственный способ — заморозить». На этом, собственно говоря, совещание и закрыли.

В Сенатской башне продолжались работы.

Но Збарский не был бы Збарским, талантливейшим организатором, привыкшим преодолевать все трудности и приникать к любому выгодному сотрудничеству, если бы у него не был готов новый план, прекрасно, но на другом уровне дополнявший первый. Заход с фланга. Воробьев, конечно, гениальный специалист, но ничего не смыслит в жизни. Он и не представляет, что может дать и какие привилегии открывает участие в работе. Ведь дело не может закончиться — если оно, конечно, успешно пройдет — так сказать, торжественным завершением, победным финишем, после которого только сладкие лавры. Збарский, как никто, отчетливо понимает, что всю эту сложнейшую биологическую конструкцию, находящуюся в неустойчивом равновесии, придется поддерживать все оставшееся время, наблюдать и контролировать. Контролировать и наблюдать. Будет появляться масса технических трудностей, их надо будет кому-то преодолевать. Он, Збарский, готов к этой работе. Обязательно возникнет, даже не наверное, а скорее всего, наверняка, некий существенный штат сотрудников, организация. Ближайшее же соприкосновение с величайшей святыней даст и безопасность, и влияние, и огромные, на самом верху, связи. Ему, Збарскому, нет еще и сорока, упрямый Старик не должен лишать его перспектив в жизни. Это золотое дело обязательно надо «добить», тем более, что, судя по словам самого Воробьева, пересказавшего Збарскому последнее совещание, профессор уже ассимилировался с «объектом» и, главное, выносил некий план. Научный план пропадать не должен. Збарский просто обязан послужить державе и революции.

Потом, как у химика, у него, Збарского, есть тоже свои собственные представления о научной правде. Идея Красина при современном состоянии техники не вполне осуществима и уж во всяком случае не этична. Вождь не пельмень. Надо идти проторенными путями. И надо брать инициативу в собственные руки. Прекрасно, что в надежде на поддержку Красин пригласил его, Збарского, на совещание, Воробьев в свою очередь сумел как консультант показать ему состояние «объекта» уже в первые дни по приезде. Картина вполне ясна. Надо потрудиться, и они будут почти первыми. После, конечно, египтян. Дело может двигаться, если лидером, ходатаем и полномочным представителем станет он, Збарский. Воробьев будет заниматься конкретным делом, в которое надо добавить чуть-чуть интриги.

В тот вечер, накануне отъезда, Збарский уговаривает Воробьева задним числом написать письмо… ему. Демагогический поворот, достойный мадридского двора. Личное письмо о немыслимой советской волоките с бальзамированием тела Ленина. Какая гениальная идея! Збарский создал грандиозный «информационный повод», позволивший ему и воспользоваться своими связями, и по привычке опытных администраторов идти на самый верх. Но главное, этот изящный информационный повод позволял входить в любые инстанции уже двум «лицам»: ходатаю Воробьева — Борису Збарскому и письму Воробьева, возникала возможность говорить, по словам самого же Збарского, «от нашего общего имени».

Вечером Збарский диктует отчаянно рефлектирующему Воробьеву это письмо строку за строкой. Скрипит, разбрызгивая чернила, перо. Это якобы личное письмо рассчитано только на холодное бюрократическое чтение со стороны. Збарский здесь ведет огонь сразу по двум целям:

а) Красин с его идеей замораживания и

б) метод, близкий к методу Воробьева, но не воробьевский.

Письмо начинается с даты, предшествующей истинной. Маленькая игра с календарем.

«Москва, 11 марта. Дорогой Борис Ильич! Теперь я уезжаю с убеждением — волынка будет тянуться дальше, решительных мер принято не будет и все дело скоро окончится, лицо уже теперь землистое, скоро почернеет, а там все высохнет, так что показывать покойного публике будет невозможно. Если будете в комиссии, продолжайте настаивать на методе обработки жидкостями. Кстати сказать, против замораживания все члены комиссии».

Вот тебе, Красин, и Юрьев день.

На всякий случай — хороший хозяин никогда не держит все яйца в одной корзине — дабы не отрезать себе всех путей и пока успокоить возможного конкурента, Збарский убеждает Воробьева написать еще письмо и Красину. Збарский не только представляет работу государственного аппарата, но еще знает и психологию совчиновника. Впрочем, чиновник одинаков во все времена. В этом письме тон другой, а самое главное, Воробьев демонстративно не противопоставляет один метод другому: «При всех условиях, даже при последующем замораживании необходимо погружение тела в жидкость для пропитывания, так как это единственный способ, в комбинации с инъекциями и другими манипуляциями, который остановит процесс».

Итак, Красин — еще переполненный поезд не дошел до Харькова — читает письмо Воробьева, которое Збарский немедленно скидывает ему в секретариат. Письмо Красина удовлетворяет. «Наша берет», — наивно думает нарком. Грузный ворчливый патологоанатом, который на совещаниях никогда ни с кем до конца не соглашался, все-таки принимает его, Красина, идею. Вежливый человек, свое согласие подтверждает документом.

Может ли Красин откуда-нибудь получить удар? Его проект на полных парах, хотя и с опозданиями, движется к решающему этапу. Сам Красин находится в возбужденном состоянии, как игрок, поставивший на кон и теперь ждущий, пока раздадут карты. Тем более, что он знает: 14 марта произойдет заседание исполнительной тройки, той самой, которая должна была рассматривать «наиболее важные проблемы, требующие срочного разрешения», и в которую, кроме него самого, входят еще Бонч-Бруевич и Молотов. «Эх, тройка, птица-тройка!» Эта тройка, скорее всего, примет его предложение и инженерные решения. Здесь «все схвачено». Красин уже подготовил формулировку этого решения: «1. Приступить немедленно к детальной разработке и осуществлению сохранения тела В. И. Ленина при низких температурах. 2. Утвердить проект стеклянного саркофага, представленный архитектором Мельниковым». В этом смысле письмо Воробьева пришло очень вовремя. Это добавочный козырь! Красин постарается, чтобы тройка получила копию письма Воробьева.

Между тем параллельно развиваются другие события. Збарский уже утром 14 марта, в субботу, прорывается в кремлевскую квартиру страдающего простудной ангиной Дзержинского. «Мы кузнецы, и дух наш молод!». Збарский знает, что все вопросы лучше всего решать на самом высоком уровне. Он также, видимо, чувствует, что самому верхнему «хозяину» не так-то уж понравится идея какого-то механического воздействия на тело. Уж какая здесь святость, если из-за стен Сенатской башни все время будут попыхивать механизмы. В своих семинариях верхний «хозяин» проходил другое. Более благостное: святость в христианской религии подтверждается нетленными мощами.

Надо сказать, что связи у Збарского, этого сравнительно молодого человека, огромные. Свидание инженера-химика с главой правительства организовал не кто иной, как председатель ВСНХ РСФСР П. А. Богданов. Он почти ровесник Збарского, они знакомы по институту, и тот вхож к нему домой.

Один начальник республиканского уровня звонит другому начальнику — уровня всесоюзного. Произносятся заветные слова о тайных государственных интересах, которые звучат так же опасно, как в эпоху Ивана Грозного звучал клич «Слово и дело!». Телефонный перезвон между начальниками происходит в пятницу, а свидание назначено уже на субботу. Да, ничего не забывающий Дзержинский помнит сравнительно молодого ученого, присутствовавшего на совещании в Кремле 4 марта. Эдакий спокойный и уверенный в себе товарищ. В случае дела государственной важности он готов, несмотря на болезнь, принять его завтра у себя дома. Да, он хворает и на работу завтра не пойдет. Это вполне удобно, а ради результата Дзержинский готов на все.

В 1924 году в Кремль уже не так легко было пройти. Пропуска, часовые, комендатура, проверка документов. Всякие документы — пропуска, мандаты — власть любила. И все-таки тогда еще можно было запросто прийти по делам к государственному лицу домой.

Все перипетии этой истории известны. Победителей не судят, и в свое время победители кое-что понаписали и понаговорили. Надо отдать должное, без этой авантюры Збарского, без его удивительного напора скорее всего мы бы не имели Мавзолея, а тело Ленина было бы захоронено. Отдадим должное Збарскому и в том, что позже, когда шла работа по бальзамированию, он не только обеспечивал все дело своей неиссякаемой энергией, но и в лабораториях Института химии с большой оперативностью провел необходимые анализы и проделал определенные опыты. Но думается, он все время отчетливо понимал: такого случая больше не предвидится. Как XVIII век русской истории любил слово «случай»! Случай и в XX веке надо взнуздать, и погнали, погнали. Человек этот был поразительной смелости и риска. В уже упомянутом XVIII веке ему бы не миновать славы Калиостро.

Збарский, входя в Кремль, отчетливо представлял себе, что шел он не только к руководителю правительства, но и к главе бывшей Чрезвычайки. Ее руководитель, по слухам, не имел жалости и был дьявольски проницателен. Ах, как хотелось узнать, что делается в голове бывшего политкаторжанина, нажившего себе в ссылках туберкулез! В первую очередь хотелось узнать святая святых правительственных планов: они все же решили похоронить тело Ленина или еще надеются на благоприятный исход со своими морозильными камерами? От этого зависел ход беседы.

Ответ — вопрос. Но спрашивать имеет право только один. Другой — может лишь ждать случая, чтобы подать реплику. Дело достаточно щепетильное, и здесь, как полагал Дзержинский, не должна была просочиться лишняя информация. Дзержинский в разговоре уклончив. Но если пойти ва-банк? И Збарский на неопределенности Дзержинского расчетливо выпаливает: «Мы готовы спасти тело!» — «Кто это мы?» — по привычке опытного дознавателя перебивает Дзержинский. «Я и Воробьев», — отвечает Збарский.

Дзержинский со своей автоматической памятью на фамилии и лица тут же отчетливо вспомнил одышливого профессора из Харькова. Перед совещанием у него на столе лежал списочек с именами, фамилиями и краткими данными на всех присутствующих. Больно боек и энергичен этот Збарский. Наверное, все же Воробьев и Збарский? Хоть бы из вежливости так сказал, а то сразу: «я!» Талант примкнуть к чужой идее — это тоже талант. А вдруг у этой пары получится? Ему бы сейчас, Дзержинскому, раздеться, лечь в постель, надеть шерстяные носки, выпить горячего молока с медом. Покойный Владимир Ильич себя загнал. Всегда смерть ближнего, вызывая сочувствие, тем не менее показывает, что еще не твоя очередь, хотя, может быть, в этой очереди ты уже первый! Дзержинский не очень верит в эти идеи с сохранением тела, но он привык любое дело доводить до конца. Докладывая генсеку и Политбюро о неудаче, он должен будет сказать о всех попытках. По крайней мере, если он сейчас согласится с предложением этого бойкого человека, это будет отсрочка. А дальше он снесется с кем надо. Но энергичного молодца надо обязательно послать к Красину. Пусть встретятся.

Почти неожиданно для себя, скорее повинуясь административному инстинкту, нежели веря в удачу, Дзержинский говорит: «Вы знаете, мне это нравится. Все-таки, значит, есть люди, которые могут взять на себя эту работу и рискнуть».

Збарский тут же подал Дзержинскому письмо Воробьева, означавшее, что такие люди, готовые рискнуть, есть, но им мешают. Письмо, как и предполагал Збарский, оказалось кстати. Оно не только информационный повод, чтобы обратиться в правительство, но и аргумент. Главное — ввязаться, а дальше вытянет. Воробьев действительно умелец, и идея вся не такая уж безнадежная. Возникло чувство удачи.

Дзержинский: «Я один, конечно, не могу принять никакого решения и доложу об этом правительству. Я полагаю, что ваше предложение будет принято, и с моей стороны вы встретите всякое содействие и помощь в столь трудной работе».

Эта часть речи была Збарским воспринята с удовлетворением, но он сразу почувствовал, что рубашка стала мокрой от холодного липкого пота: не хотелось объясняться с Красиным. Однако брань на вороту не виснет, просто надо быть наглее.

«Я советую вам сейчас же повидаться с Красиным, так как неудобно, что вы, будучи знакомы с ним, обратились не к нему, а прямо ко мне. Я позвоню, чтобы он вас принял».

Хорошую шпилечку подпустил старый политкаторжанин! Человековед. Знает, как сделать больно.

Они встретились в тот же день в кабинете Красина. Бывшие друзья. Красин принял Збарского стоя и не подал руки. Этого можно было ожидать, но обида потом забудется, а результаты останутся. Збарский переживет Красина на 28 лет. И совесть его не мучила.

«Что вы там надумали с Воробьевым? Ваш Воробьев баба. Он выступил на совещании, ничего конкретного не предлагая, а больше критикуя другие предложения. Вы же совсем набрали в рот воды и даже не произнесли ни одного слова. Между тем вы больше других понимаете, что замораживание должно дать свои результаты. Я с вами разговаривал больше месяца назад об этом и мог надеяться, что вы за это время обдумаете мое предложение и поддержите его. А теперь вы прибежали с каким-то неконкретным предложением. Скажите, что вы собираетесь делать?»

Всю программу уже изложил Воробьев в своем письме. Не горячась, Збарский постарался как-то выйти из неловкой ситуации. Он, дескать, свободный экспериментатор, почему бы не попробовать? Не получится — похоронят вождя, как всех, в могиле. Но Красин не принимал никаких объяснений, он сам был человек решительный и смелый, и ему не с руки было перед кем-либо заискивать. Он отыгрывался разницей в положении.

«Что вы, собственно, теперь от меня хотите?»

От инженера-химика все отскакивало, как от стенки. Сегодня он выиграл вчистую: пока будет идти работа в склепе, он неуязвим.

«Меня к вам направил Дзержинский, а я, собственно, ничего от вас не хочу».

В этот момент как-то забылось, что плодотворная идея возникла у Збарского как раз после разговора с Красиным. Впрочем, благодарность не в традиции энергичных людей.

Красину как члену комиссии пришлось самому выходить из этого положения. Первый шаг сделал он. Он поехал в Харьков и обнаружил, что результаты особого типа бальзамирования, в основу которого был положен метод русского ученого Мельникова-Разведенкова, действительно превосходны. Отдельные анатомические препараты, приготовленные по этому методу Воробьевым, хранились в анатомическом музее открытым способом уже по многу лет. Это не экспериментальное замораживание, это уже результат. Красин это понял сразу. Но Воробьев никогда этим методом не обрабатывал целиком тело. Старый профессор отчаянно боялся браться за эту работу, потому что понимал, чем все может кончиться лично для него. Он хотел особых гарантий и специального письменного предложения.

Бедный Красин, энтузиазму которого мы в не меньшей степени, чем Збарскому и Воробьеву, обязаны результатами, вступает в переписку, окончательно хороня свою собственную идею. Стороны оговаривают условия и результаты. Потом официальное, уже от имени комиссии, предложение делает Дзержинский. На этом настаивает Воробьев, желающий задокументировать свое привлечение к этой работе. На белогвардейцах он обжегся, теперь дует на воду.

Работа по сохранению тела Ленина продолжалась три месяца. Она не в меньшей степени, чем биография вождя, была полна драматизма, риска, смелости и новаторства. Документы, посвященные этим описаниям, читаются захватывающе, как не читается и лучший детективный роман. Но это избыточное чтение для сильной души. Лучше этого не читать и не знать.

Тем не менее вот что интересно: будто бы это вновь узнанное, эти вынесенные сегодняшним временем из архивных сейфов подробности не касаются ни облика Ленина, ни мифа о нем. Собственный взгляд и воображение не идут дальше знакомых черт, покойно сложенных рук и закрытых от слишком многовиденного глаз. Наверное, это особенность сделанного этим человеком. Титаническое количество дел и титаническое количество написанных книг.

Знал ли в подробностях обо всей этой работе Сталин? Знал и следил. 26 июля 1924 года — официальная дата открытия Мавзолея Ленина. Но за месяц до этого уже забальзамированное тело было показано делегатам конгресса Коминтерна. Это была разведка мирового общественного мнения. Тело было почти готово. Так вот 26-го, до того как сплошной людской поток пойдет через Мавзолей, через траурный зал прошли Ворошилов, Молотов, Красин, Енукидзе. В этот день Сталина не было в Москве. Но было бы нелепо предположить, что Генеральный секретарь ничего не знал.

И 26 же июля в Кремле состоялось заседание комиссии по увековечиванию памяти Владимира Ильича.

Перед заседанием весь ее состав во главе с Дзержинским спустился в Мавзолей и произвел детальный и дотошный осмотр тела Ленина. Комиссия осталась удовлетворена произведенной работой. Как отметили ее члены, покойный — а наблюдали люди, хорошо Ленина знавшие, такие как Дзержинский, Бонч-Бруевич, Красин, Семашко, — «выглядел так же, как в день смерти». Комиссия сразу отметила, что это «блестящий результат работы, произведенной под руководством проф. Воробьева».

Затем в зале заседаний Президиума ЦИК СССР был заслушан доклад руководителя работ. Опять комиссия констатировала, что примененные профессором Воробьевым «новейшие способы сохранения на длительный период тела Владимира Ильича вполне удались». Комиссия опиралась на мнение двух независимых коллегий — двух комиссий экспертов. Это были специалисты самого высокого класса. Одни, изучая в течение четырех дней протоколы работы и состояние тела, пришли к «единому заключению, что произведенная профессором Воробьевым работа, основанная на прочных научных основаниях, дает право рассчитывать на продолжительное, в течение ряда десятилетий, сохранение тела Владимира Ильича». Другая коллегия после тщательного осмотра тела тоже «признала, что благодаря произведенной под руководством проф. Воробьева бальзамировке общее состояние тела Владимира Ильича приближается в значительной мере к виду недавно умершего».

А дальше уже большая комиссия, то есть комиссия ЦИК СССР по увековечению памяти Владимира Ильича Ленина, постановила:

1. Возложить периодический осмотр тела Ульянова-Ленина на комиссию в составе профессоров Воробьева и Збарского под общим наблюдением комиссии ЦИК СССР.

2. Поручить профессорам Воробьеву и Збарскому:

а) составить подробное описание всей произведенной работы и всех результатов, обнаружившихся при операции с телом, с тем чтобы это подробное описание было передано в Институт имени тов. Ленина;

б) составить популярное издание методов, примененных для бальзамирования тела Ульянова-Ленина, с кратким историческим введением относительно бальзамирования вообще, для широкого распространения;

в) опубликовать научные статьи и работы, в связи с бальзамировкой тела, в тех изданиях, какие они найдут уместными для научных целей. Все оригинальные записи, чертежи и рисунки и т. д., относящиеся к бальзамировке тела Владимира Ильича, подлежат представлению в Институт тов. Ленина, через председателя комиссии ЦИК по увековечению памяти Ульянова-Ленина.

Вот так в государственном документе впервые появилось имя Б. И. Збарского.

В 1937 году умер Владимир Петрович Воробьев, успев перед смертью подготовить знаменитый пятитомный «Атлас анатомии человека», завершенный изданием лишь в 1942 году. Кафедрой анатомии Харьковского университета он заведовал с 1918 года. После его смерти внутренней, тайной жизнью Мавзолея стал единолично управлять Б. И. Збарский. Позже он стал академиком АМН, заведовал кафедрой 1-го Московского медицинского института. Б. И. Збарский умер в 1954 году, попав в 1952 году в последнюю волну репрессий, и реабилитирован сразу после смерти Сталина.

В 1934 году в качестве помощников Б. И. Збарского для постоянного наблюдения над телом Ленина был утвержден ближайший сотрудник Воробьева по кафедре Р. Д. Синельников и сын Б. И. Збарского, Илья Борисович Збарский. Здесь уже можно говорить о династии.

Тело Владимира Ильича Ульянова-Ленина лежит сейчас в стеклянном гробу в Мавзолее у Кремлевской стены. Будет ли оно дальше находиться здесь или позже власти сочтут для себя необходимым похоронить тело в земле, значения это никакого для посмертной жизни Ульянова-Ленина не имеет.

Где мумия Рамзеса Второго, победителя гиксосов и строителя Египта, где тело Александра Македонского, умершего в Вавилоне, и место предполагаемой смерти которого показывают до сих пор? Тел этих нет, и могил этих нет, но дела их и участие духа и подвигов этих людей в жизни всего человечества так велико, что никуда от этих покойников не деться. История не шутит, когда даже просто оставляет имена. Эти люди сыграли свои роли на сцене мировой истории, а все, что было в их жизнях правдивого и неправдивого, воплотилось в миф, в легенду, которую из сознания человечества не вытравишь.

В нашей стране никогда не забудут имя Ленина. Его мертвое тело сейчас стало неким талисманом нашей жизни. Оно ведь сфокусировало на себе тысячи и миллионы взглядов людей, прошедших через Мавзолей. Это тело, одетое в полувоенный китель, стало определенным сдерживающим моментом для политиков, простые люди обращаются к памяти о нем, чтобы получить дополнительную надежду и силу продолжать тянуть постромки жизни, философы и экономисты изучают его мысли, потому что ряд закономерностей, открытых им, стали универсальными.

Он был гениальным писателем и ученым, бесстрашно начертавшим для человечества путь в будущее. Ясно совершенно, что будущее неизбежно станет другим, а не таким, каким прожили его мы. А если оно будет жадным и беспощадным, то лавочку под названием «цивилизация» надо закрывать. Слово его не потеряло, повторяю, своего значения и сегодня, даже стало отчетливее и строже, чем вчера. Жизнь так распорядилась, что оставила нам не только дела и мысли величайшего человека, но и его трагический облик.

Он лежит в полувоенном кителе, устало сложив руки. Воистину, смертью смерть поправ. И не надо жизнь торопить.


Загрузка...