Смог

Срок годности

Что-то не так стало в этой жизни. Что-то не так. А что — не поймёшь.

Кольцов смотрит на жену, на её постылый профиль морской свинки, который видится ему каждый раз, если смотреть под определённым углом, как бы из-за-из-под её нижней челюсти. Но лучше не смотреть.

Он видит её постылый профиль, стылый взгляд, мерно жующие челюсти её. И не помнит, когда же и при каких удручающе злополучных обстоятельствах смог он полюбить его, этот профиль… и смог ли.

— Софочка, — произносит он, — ты не могла бы не чавкать?

Супруга отвечает лишь одиночным утробным иком, молчит, но в её молчании Кольцов явственно слышит недовольство. Потом челюсти её снова начинают двигаться в прежнем режиме.

— Ты чавкаешь, как свинья сусолая, — нервно говорит он.

Это странное слово, соскочившее с языка на мгновение увлекает его внимание: откуда оно взялось? из каких закоулков памяти явилось? что означает?

— Ты знаешь, что такое свинья сусолая? — спрашивает он.

«Дурак и не лечишься, — неразборчиво ляпает она в ответ словами по его нервам — влажно, с хлюпом, вразмазку, словно говном по стене в вонючем душе общаги, где прожили они первые восемь лет. — Разумел бы, чего говоришь-то».

— Если столько лет дрипать мою несчастную голову, останется ли в ней хоть что-нибудь, способное к разумению? — с унылой жалостью к себе возражает он.

«Умн… умх… хрым…» — доносится в ответ. Это она грызёт попкорн, остекленелым взглядом буравя ботексное мурло очередной тупорылой «звезды».

— Софочка, мокрощелка моя, давай хоть поебёмся, — осторожно просит Кольцов.

Он знает, как нужно подъезжать к этой бабе. Быть требовательным мужиком — этот номер с ней не пройдёт, не даст и понюхать.

«Да, — слышит он, — ты только и знаешь, что буравить мне организм».

— Софочка, — лепечет Кольцов, — милушка моя, ну зачем же так вульгарно!

«Да пошёл ты!» — извечный призыв, который давно высверлил в его черепе дыру, через которую уносятся хлипкие надежды на то, что однажды вдруг всё снова станет хорошо.

— Дай же мне, дай, сука! — не удерживается он. — У меня яйца скоро лопнут.

И он хватает её за халат, тащит в спальню и роняет на кровать. Ложится рядом, подрагивая от похотливого отвращения. Странное чувство, но иначе его не определишь — это именно похотливое отвращение. Жадное и одновременно хладнокровное желание обладать, не касаясь. Не кусаясь. Не погружаясь в эту хлябкую плоть. Но он должен кончить, сейчас, немедленно.

От супруги исходит тонкий странноватый запах. Он божествен, изыскан, волнующ, иррационален, щекотлив и глубоко контекстуален, как сразу определил Кольцов. Из уха, которого он касается быстрым скользящим поцелуем, доносится не душноватое рокфорное амбре невычищенной серы, а острый аромат поза-позавчерашней сардельки. И под мышкой у неё, в сумраке невыбритых волос, гнездится не привычный кисловатый душок пота, а стойко пахнет кротовьей норой. Новый дезодорант? Нет времени выяснять это, потому что он неожиданно взволнован и настроен взять её немедленно, нахрапом, жёстко и бессистемно. И рука его уже скользит по её животу вниз, по спутанным ржавым кущам, по — чёрт возьми эту фригидную суку! — невзрачно сухой промежности, и сложным усилием разводит в стороны тяжёлые бёдра.

«Пфффф…» — издаёт жена тихий долгий звук, будто пускает шептуна.

«Ах ты дрянь! Протухла, что ли?» — думает он, долгим протяжным взглядом созерцая её лицо. Потом принимается обследовать тело в поисках маркировки. Начиная с пятки, подразумевая почему-то, что именно там она должна находиться. И именно снизу вверх продолжает обследование, не найдя маркировку ни на одной, ни на другой пятке (давно не обрабатываемой наждачкой, а потому сухой и шершавой). И исследует практически всю тушу, потому что маркировка-то оказывается на шее, под самым затылком, и видно её становится только если откинуть немытые женины волосы на голову.

На синем штампике значится: «Изготовлено 11.04.19ХХ. Годен до: 10.04.20ХХ».

Если верить маркировке, жена просрочена вот уже три дня. А значит её консумация может стать единственным и последним актом риска в его скупой на адреналин жизни. Тем не менее, он, сопя, взгромаздывается на неё и кое-как внедряется в резиновое сухое нутро её, бывшее некогда лоном, и целует резиновые сухие губы, что когда-то медоточили, и поглаживает свалявшиеся в колтун иссохшие волосы, и сопит, и постанывает временами, не от удовольствия — от дискомфорта, причиняемого сухим влагалищем. А потом, так ничего и не добившись, не получив ничего, кроме жжения в головке, обессиленно лежит рядом и вспоминает, как обхаживал её тридцать лет назад — юную насмешницу, трепетную любовницу, тонкую, зябкую, ароматную, нежную, отзывчивую, сладкую, с таким сочным влагалищем, что, казалось, была она готова всегда и всюду.

— Соня, — стонет он, заходясь в пароксизме ностальгии, — Сонечка!

И плачет безнадежно и, весь в слезах, дрочит в постылом холоде простыни.