Смог

Пафос Метлицкого

— Дикость какая-то, доложу я вам! Натурально дикость! Я интеллигентный человек, идите вы все на хуй! — говорит Сергей Анатольевич Метлицкий, клоун сорока трёх лет из цирка на Малой Пражской, придя с работы.

— Что, Серёженька? Что случилось, мой хороший? — участливо отзывается его супруга, Ольга Леонидовна, домохозяйка неопределённого возраста, но старше мужа.

Тоскливо вечереет. Кухня. Малометражная, как судьба клоуна-неудачника. Клеёнка на столе. Изрезанная. Сиротливые иссохшие крошки возле чайника. Вывернутая наизнанку салфетка в застарелых кофейных пятнах. Чахлая герань на подоконнике.

— Они сказали, что я становлюсь трагиком! Как тебе это?

— Кто сказал, Серёженька? Кто?

— Они, все. Вообрази Уварова с этим его пузом. Вообразила?

— Ну?

— Нет, ты представь, представь. Непременно нужно представить, чтобы было понятно.

— Уваров, Уваров… Это такой…

— Такой козёл пузатый, да, с мордой пьяного дикобраза.

— Ты только успокойся, Серёженька, умоляю. Тебе нельзя волноваться, ну вот ни на столечко нельзя.

— Он мне: ваша буффонада дурна, — Сергей Анатольевич яростно срывает с лица красный шарик клоунского носа, бросает его на стол. Шарик пластмассово подпрыгивает и падает на пол, закатывается за электропечь. Это не цирковой нос — домашний, так что на него можно забить.

— А морда — утюгом, — продолжает Сергей Анатольевич. — Нет, Оленька, ты представь его морду. И всё это с гонором, с гонором!.. Я ему: чем же это так дурна моя буффонада, пидор ты каучуковый? А он мне…

— Ты у меня такой горячий, Серёженька, — участливо перебивает Ольга Леонидовна.

— Да уж, бывает у меня — вспыхну, заискрюсь… Но я человек интеллигентный, я не привык… А он мне: ваша буффонада не смешна. Ха, блядь! Они это только вчера поняли! Вы, говорит, Сергей Анатольевич, потеряли кураж, вы, говорит, стали скучны, вы не видите грани, вы погрязли в пафосе. Это он мне говорит, мне, мне, Сергею Метлицкому! Сергей Метлицкий погряз в пафосе, каково!

— Серёженька, может быть тебе прислуша…

Сергей Анатольевич яростно хлопает по столу ладонью. Смотрит некоторое время на пальцы. Больно, наверное, пальцам до онемения. Подув на них, громогласно продолжает:

— Я Метлицкий, блядь! Я в самого мэра стрелял! И что? Смеялся Арнольд Викентьевич, смеялся — ржал, блядь! Да вы, говорит, революционер! А по роже текло. А он смеялся. А я — плакал, плакал. Но кто видит слёзы мои?!

— Бедный мой, ты слишком отдаёшься работе. Так нельзя. Нельзя так при твоём-то здоровье.

— Не могу иначе, — Сергей Анатольевич задумчиво подпирает голову кулаком. — А что, Оленька не замахнуть ли нам по стопарику?

«Фтррру-у-у!» — дёргается холодильник.

— А и замахнём! — соглашается супруга: на всё готова она, лишь бы отвлечь мужа от грустных мыслей.

Достаётся из холодильника водка, ставится на плиту вода с лаврушечкой да чёрными глазками-бусинками перца — под пельмешки. Пельмешки — свои, домашние, не хрень какая-нибудь соебобовая. Режутся маринованные огурчики из моментально запотевшей банки. Не китайские тож ни разу, а с собственной дачи. Сергей Анатольевич довольно потирает руки.

— Самое смешное, — говорит он, яростно аппетитно хрупая огурцом, — представь, Оленька, (чавк-чавк) больше всего их мой пистолет конфузит (чавк). Вот увидишь (чавк-чавк), завтра возьму я настоящий револьвер (чавк-чавк-чавк). Уж я пройдусь по их сытым рожам!

— Да что ж ты такое говоришь-то, Серёженька, бог с тобой!

— Да-да-да! — Сергей Анатольевич выпивает рюмку, морщится. — Метлицкий пафосен? Ха, блядь! Вы ещё не знаете, что такое пафос Метлицкого!

Разлито ещё по стопарику. Пельмени кипят, души пельменные вьются паром, улетают в вытяжку. Шумовка наготове, её лихорадит в предвкушении. На столе разинули рты тарелки, хищно скалятся вилки.

— С богом! — провозглашает Сергей Анатольевич тост.

«Диньк!» — произносят рюмки в сладостном чокнутом поцелуе.

«Кхрм… Кхрм… У-у-у…» — задумчиво бормочет холодильник.

— Я бунтарь! — нетрезво мотает головой Сергей Анатольевич, вылавливая в банке помидорчик черри. — У меня что ни буффонада, то — призыв.

— Один в поле не воин, Серёженька, — увещевает раскрасневшаяся лицом Ольга Леонидовна.

«Бр-бр-бррр», — вторит холодильник.

— Но начинается-то всё — с одного! — Сергей Анатольевич снова хлопает ладонью по столу, но уже потише. — Кто-то должен задумать, взлелеять, подняться и начать. Чтобы другие восчувствовали, встали, пошли за ним и кончили.

— Ох! — горестно вздыхает супруга. — Первому-то все шишки всегда. А у тебя ж сердце, Серёженька.

— Нет у меня сердца, Оленька, нет, — мотает головой клоун. — Выболело всё, выгорело. Давно уже выплакано оно, выдавлено по капле на потеху этим толстомордым. И что взамен?.. Метлицкий — пафосен, блядь!

Пельмени разложены по тарелкам, поблёскивают тестецом, дышат мясцом с луковым придухом. Отчаянная в беспросветной жизни кухня приобретает вид жизнерадостный и почти что праздничный.

Сергей Анатольевич разливает по третьей, опустошая графинчик. Кивает жене: будем!

Вечером они привычно ложатся в постель — так привычно, что зубы крошатся в кислой зевоте, а маленькая хрущобная спальня даже не выходит из комы. Поначалу.

— Ты давай-ка, Олюшка, взлезь на меня, — просит Сергей Анатольевич. — Устал я что-то нынче, перенервничал. Ты попрыгай, поеби меня, золотко, а я расслаблюсь, отдохну. Только выеби хорошенько. И ласково, как маленького. Будешь тёткой моей.

Спальня вздрагивает, открывает глаза. Оживляется старый диван, чьи росинантовы рёбра давно уже не сотрясались под всхлипы и влажный шепоток азартного секса.

— Ага, ага, — кивает Ольга Леонидовна, раздевая мужа. — Только ты за грудь меня не щипли как в апреле, когда мамкину титьку сосал. Больно было.

— Ладно, ладно, давай, — торопится Сергей Анатольевич. Потом задумывается: а может, правда, пососать снова?.. Или нет, лучше так, — сегодня ему не хочется свой единственный сорокалетний раз использовать на дрочку. — Но ты соврати меня сначала. Я больной лежу, а ты пришла температуру померить.

— Градусник взять, что ли?

— Да нахуя ж градусник. Так, пальчиком в жопу мне, будто градусник ставишь. А на самом деле это палец. Совратить хочешь. Поняла?

— Поняла Серёженька, поняла. Затейник ты у меня… — И уже другим голосом: — Та-ак, ну что, лежишь, маленький? Плохо тебе?

— Да, тёть Валь, плохо. Полечите меня, — отвечает Сергей Анатольевич слабым подростковым голосом.

— Бедный мой, бедный!.. Ну, давай температурку померим… Только мерить будем в попе, мальчик мой.

— А почему в попе?

— Там градус вернее. Ну-ка, приподнимись…

Совращение маленького Серёжи проходит быстро, гладко, добротно. Спальня посмеивается в кулак. Фонарь заглядывает в окно и яростно дрочит лампочку.

Ольга Леонидовна плавно ебёт мужа, четырнадцатилетнего своего племянника, и любуется его одухотворённым, усталым и таким родным лицом. Сергей Анатольевич прикрыл глаза, отрешённо гладит женины бока и поясницу.

«Да, — думает Ольга Леонидовна, прислушиваясь к дыханию мужа (а не пора ли наподдать), — он у меня борец… Не смирится никогда с пошлостью, застойностью, лживостью… Борец… Но сердце-то, сердце у него… Ой, а таблетку я выпила?! Ах, да, точно… Ф-фу, напугалась… А ну как правда, возьмёт он пистолет!.. Да нет, нет, не дурак же он и не сволочь какая… А Танька так и не позвонила, крыса. Ну и ладно, обойдёмся без твоей рассады. Попросишь ты у меня потом взаймы… Но ведь рискует он. Ведь мэра облить… Ой, чё-то меня забирает, что ль?..»

— А-а! — обрывает её мысли супруг. — Тётя, что вы делаете? Ай! Что это у меня там с писей?!

Ольга Леонидовна спохватывается, наращивает скорость, вихляет задом из стороны в сторону. Распалённый диван азартно скрипит, соучаствует по-своему в этой пьесе невыдуманной жизни. Сергей Анатольевич наконец окостенело вцепляется пальцами в женины ягодицы, притискивает её к себе, кряхтит и постанывает.

— А-а! — произносит он на излёте. — Тётя, что это? Я умираю?

— Нет, маленький, нет, что ты говоришь, глупенький, — жарко шепчет Ольга Леонидовна, и сама вдруг поверив. — Это ты становишься мужчиной.

На следующий день Сергей Анатольевич жадно поглядывает из-за кулис в публику, пока жонглёры играются своими булавами. Он выбирает жертву. «Пафосен, блядь! — беззвучно шепчут его губы. — Не знаете вы ещё, что такое пафос Метлицкого!»

Выбор невелик. В ложе для избранных сидит лишь начальник РОВД, полковник Федорчук, с сыном. Ну что ж, на безрыбье и рак.

Когда наступает звёздный час Сергея Анатольевича он, в своих безразмерных полосатых панталонах, с неизменным красным носом и в копне рыжих волос выходит на манеж.

— Ну что, блядь? — неожиданно вопрошает он у сотен лиц, ожидающих поржать. — Собрались? Ждёте? Ждёте, что вот сейчас рыжий клоун рассмешит вас, да? А вот хуя вам! Смотрю я на вас, эстетствующее быдло, и ни разу не вижу того доброго зрителя в девятом ряду, ради которого стоило бы выпрягаться.

Первый робкий смешок прокатывается по публике. За кулисами чахнет душой в посконном мате главреж Уваров. А Сергей Анатольевич продолжает:

— Чего вы сюда припёрлись, скажите вы мне? Сожрать мороженое, посмотреть на заёбанного медведя Григория и сфотаться с русалкой Патрикеевой — с этой старой проблядью, которую переебла вся Хомеевка? А? Я вас спрашиваю!

Зрители не отвечают. Их молчание можно оправдать только тем, что они никогда ранее не задумывались над подобными вопросами.

— Вы прокисли! — продолжает Сергей Анатольевич, всё более распаляясь, входя в раж, стремительно оцицерониваясь. — Протухли! Чего вы ржёте, блядь? Вам смешна правда? Так знайте же, что вы остопиздели! Нет, не мне (хотя и мне тоже конечно) — вы остопиздели Мельпомене, России, природе, господу богу и Земле-матушке! Вы — тупое скотское быдло, не способное даже на то, чтобы взглянуть на себя незамутнённым взором и признаться себе: я деградидровал настолько, что уже не отличаю пафоса от трагедии, блядь!..

Сергей Анатольевич вдруг заходится в сиплом кашле надорванного криком горла. А потом поворачивается к начальнику УВД спиной и внезапно, разом, сдёргивает полосатые панталоны, под которыми ничего не оказывается. Наклонившись, он яростно демонстрирует полковнику свою жопу. Жопа у Сергея Анатольевича худая, неприятно глистотно белая и усеяна сухими прыщами — всё это вкупе выглядит достаточно оскорбительно.

Но полковник, кажется, не оскорблён — он смеётся, ржёт, заливается. Вместе с ним ухахатывается его сын — уже капитан, несмотря на свои двадцать два.

Сергей Анатольевич даже оборачивается и заглядывает назад, пытаясь рассмотреть, что же там такого смешного в его жопе, не пафосна ли она.

Полковника Федорчука в городе не любят, поэтому у зрителей жопа Сергея Анатольевича вызывает бурные аплодисменты, переходящие в овации.

На манеж выбегает с дурацкой улыбкой пузатый главреж Уваров, переодетый в клоуна. Подбежав к Сергею Анатольевичу, он отвешивает смачного пинка прямо его оголённому заду. Дирижёр не даёт промашки: оркестр цинично обыгрывает пинок, будто всё было отрепетировано на двадцать раз. А главреж тут же начинает убегать. «На клоунских рефлексах играет, сука!» — думает Сергей Анатольевич, но справиться с этими самыми рефлексами не может. Кое-как подтянув штаны, он выдёргивает из огромного кармана бутафорский пистолет и бросается догонять обидчика. Зрители умирают со смеху.

Едва Сергей Анатольевич выбегает за кулисы, расставленная ловушка захлопывается. Дрессировщик обезьян Михайлец и вольтижёр Корниевич предательски хватают его под руки, изымают пистолет и запирают клоуна в пустой клетке, где бытовал сдохший в четверг старый орангутан Гитлер. Главреж Уваров смотрит на клоуна победно, и назидательно произносит: «Вот так-то, блядь!»

А после представления в клетку к Сергею Анатольевичу приходят два жлоба и, заломив бунтарю руки, утаскивают его через чёрный ход прямо в панталонах на голу жопу, с красным носом и в копне рыжих волос. Утаскивают, обещая, что это последний чёрный ход, который он видит в своей жизни; сажают в машину и везут в УВД. И тут же, по дороге, невтерпёжно избивают локтями.