Смог

Дантист

Они познакомились третьего дня, у пруда. Шли потом окрашенной в осень рощицей обратно в посёлок и говорили, говорили. Арнольд Родионович оказался собеседником приятным — тихим, неторопливым, знающим и очень уютным, так что даже паузы, возникающие тут и там посреди беседы, не тяготили.

Был он и странноват немного, как-то исподтишка. Странность эта была необъяснима для Ольги Захаровны, едва с ним знакомой. Она даже выразить её толком не сумела бы. Впрочем, неприятной эта странность тоже не была, а потому виделась вполне простительной для человека едва знакомого и отягощённого без малого семью десятками лет возраста.

Может быть, Ольга Захаровна имела право и на более впечатляющее знакомство, а главное — более соответствующее её возрасту и красоте. Но боже мой, каких только знакомств не делается здесь, каких только странных пар не составляется в застоялой дачной скуке! И подслеповатый смурной пенсионер с бородкой «кардинал» и в старомодном пенсне смотрится едва ли не в порядке вещей рядом с очаровательной улыбчивой дамой, только что перешагнувшей за сорок.

— Зовите меня «доктор», — сказал он ей в какой-то момент. — Премного обяжете.

Эта необычная просьба да нервическая какая-то улыбка, что сопровождала сказанное, и стали первой странностью.

— О, так вы врач? — улыбнулась она

— Стоматолог, — кивнул он. — Хирург.

Ольга Захаровна не стала развивать тему более чем неинтересную и даже гнетущую, поскольку стоматологов она не любила и откровенно боялась. Натерпелась она в своё время от них достаточно, чтобы всю оставшуюся жизнь морщиться при слове «дантист». Поэтому она сразу же твёрдо решила, что доктором звать Арнольда Родионовича не станет.

Потом заметна стала вторая странность старенького доктора — его пристальный взгляд на зубки Ольги Захаровны, стоило ей улыбнуться. «Как есть стоматолог, — думала она. — Прямо-таки фанатик зубов». Впрочем, зубки у Ольги Захаровны были вполне себе хороши, так что любопытство дантиста легко оправдывалось, хотя и было немного неприятно поначалу. Потом как-то попритёрлось и перестало замечаться.

В общем, познакомились они третьего дня, у пруда в дачном посёлке Луцком, и с тех пор провели вместе уже… ну, часов двенадцать как отрезать.

Разговоры о том, о сём прялись пряжею, переплетались, кружили вокруг да около, терялись и находились, путались и обрывались, но как бы ниочёмны они ни были, всякий раз оказывались для Ольги Захаровны забавны и даже интересны.

Из них она узнала, что всю свою сознательную жизнь Арнольд Родионович проработал стоматологом в одной и той же поликлинике при судоремонтном предприятии. Был он доктором в городе известным, на приём к нему старались попасть не только судоремонтники, но и люди со стороны, и влиятельные, в том числе люди, обременённые властью и положением. Очень уж лёгкая, говорили, у него рука.

И всё было хорошо, всё было просто замечательно, да вот незаметно как-то подкралась старость, а с нею подобралась и верная спутница долгих лет — немощь. К тому времени полностью сменилось руководство поликлиники. И вот уже стали поговаривать, что де рука у старого хирурга уж не та, что, мол, пациенты страдают лишку, что были уже якобы и отзывы соответствующие. В общем, как ни сопротивлялся Арнольд Родионович, любящий свою работу до самозабвения, а на пенсию его таки ушли. И как-то сразу рассеялся дымкой смысл жизни, отмерло желание бодриться и хорохориться, а на смену им явилось непреходящее чувство незыблемого старческого одиночества — полного одиночества, поскольку не сподобился доктор ни жены завести, ни детей. Любовью и смыслом всей жизни его были коронковые щипцы и элеваторы, абсцессы и воспаления надкостницы, лидокаин и шалфей, да вечное ласковое «Сплюньте». Ах да, ещё был старый верный товарищ — кот по прозвищу Флюс, но он умер, уж год как.

— Подозреваю, Оленька Захаровна, что вы должны любить Грига, — вывел её из задумчивости голос спутника. Они шли по берегу ручья, что пересекал рощу и, петляя между клёнами, вязами и тополями, исчезал за холмом.

— Грига? — улыбнулась она. — Почему же именно Грига?

— М-м-м, — пожевал губами Арнольд Родионович, — ваш тип личности подразумевает, по моим ощущениям, любовь к Григу.

— А какой у меня по вашим ощущениям тип? — шаловливо спросила она.

— Ну-у, у вас, видите ли, голубушка, щербинка меж резцов, между первыми номерами — тоненькая такая и очень обаятельная щербинка. А у третьих номеров довольно характерная форма и они как будто с зазубринками. Всенепременно должны вы сходить с ума по Григу, — доктор улыбнулся, как бы на всякий случай, как бы намекая, что всерьёз воспринимать его слова не стоит. Это на случай, если он ошибся, чтобы можно было свести всё на шутку: да это ж я так, мол, смеха ради. А если угадал, то улыбку можно отнести уже на счёт мудрости и жизненного и стоматологического опыта.

— Подвели вас ваши ощущения моего типа, — рассмеялась она. — Я схожу с ума по Шуману.

— Шуману? — доктор, кажется, и вправду был ошарашен. — Шуману… Хм… Фортепианный концерт, ну конечно…

— Ну конечно, — кивнула Ольга Захаровна.

— Понимаю, понимаю… — пробормотал Арнольд Родионович. — Теперь я вас много лучше понимаю, дражайшая Ольга Захаровна. Как если бы прожил с вами не один год совместной жизни, — он улыбнулся и тронул её за локоть, умоляя не понять его слов превратно. — Удивительно, до чего много любовь к тому или иному композитору может сказать опытному человеку.

— Да? — кокетливо дёрнула бровью она. — Ну, и что же сказала обо мне моя любовь к Шуману?

Арнольд Родионович наклонился, заприметив особо большой и красивый кленовый лист. Подобрал, галантно и с наигранной манерностью преподнёс своей спутнице. Ольга Захаровна шутливо сделала книксен, приняла лист, грустно пахнущий началом октября, тлением и грёзами о вечном покое.

— Так что же? — шагая дальше напомнила она о своём вопросе, но — без настойчивости, задумчиво и томно, потому что ей вдруг загрустилось, защипала в душе внезапная осенняя тоска.

— А пойдёмте ко мне? — неожиданно предложил Арнольд Родионович. — А? Будем швыркать чайковского и говорить. О вашем любимчике Шумане, о моём Дворжаке, о гоголях-моголях, есениных и прочих достоевских. О том поболтаем, сё обсудим, по отечественной политике внешней и внутренней пройдёмся. А? Можем и коньячку приголубить.

Ольга Захаровна смутилась.

— Как-то это… — произнесла в растерянности.

— Да никак это, — успокаивающе улыбнулся Арнольд Родионович. — Совершенно никак. Вы, я подозреваю, за честь свою девичью опасаетесь? Так вы посмотрите на меня, дражайшая Ольга Захаровна, посмотрите… разве могу я в моём-то возрасте грозить хоть каким-то ущербом вашей чести? Если бы и хотел, а? Ну?..

— Право, Арнольд Родионович, я не знаю…

— Ну? — напирал он. — Решайтесь, голубушка. Умоляю вас решиться, просто на коленях стою.

И она решилась — неуверенно кивнула, чуть закрасневшись.

— Вот и славно! — изрёк он в полнейшем, кажется, восторге.

Теперь они пошли уже не прогулочным вальсирующим шагом, а как два пешехода, вышедшие из пункта А и твёрдо знающие, что нужно им попасть в пункт Б и никак иначе.

Дача у Арнольда Родионовича оказалась ничего себе. Видно, и вправду был он хорошим врачом, к которому льнула молва и приводила за собой людей, способных на благодарность. Не вилла, конечно, была, но и среднестатистическую Луцковскую дачу затыкала за пояс по всем параметрам.

Внутри обстановка была явно холостяцкой, но вполне себе благородной. На паркетах возлежали заметно старые, но отнюдь не ветхие ковры, стоившие во дни своей молодости немалых денег и доставаемые по большому блату. Панели из дуба или под дуб на стенах. Мебель, тоже пенсионного возраста, но настоящая, деревянная. И стоял в комнате особый запах, в котором горько смешивались мужественность и старость.

Арнольд Родионович оказался хозяином гостеприимным и шустрым. В один миг возникли у столика меж двух кресел чайные пары, в следующий миг присоединился к ним пыхтящий чайник, вазочки с вареньем, печеньями и конфетами, салфетки и пепельница. В третий миг музыкальный центр уже наполнял комнату Шуманом.

Чай пили без чопорности, без стылых поз, без натянутого молчания, потому что с Арнольдом Родионовичем было удивительно легко, и даже возникшая вдруг пауза не тяготила бы. Слушали Шумановский фортепианный концерт, потом девятую Дворжакову симфонию. Говорили на самые разные темы, но мало — как два очень давно знакомых человека, которые сказать друг другу что-то новое, удивить — давно уже не могут.

Когда стихла Дворжаковская кода, Арнольд Родионович наклонился вперёд, коснулся слегка руки Ольги Захаровны.

— Ну-с, а теперь коньячку? Под Грига?

— Нет, — мягко, но решительно отозвалась Ольга Захаровна. — Я воздержусь, спасибо.

— Ну-у… — доктор пожал плечами. — Вольному воля. А я, знаете ли, приголублю рюмашечку. Для сосудов. Да и для здоровья зубов не последнее средство, уж поверьте.

По-стариковски закряхтев, он выбрался из кресла и отправился в микроскопическую кухоньку, что ютилась где-то налево от входа.

Вернулся минут через пять, подслеповато разглядывая этикетку.

— Арарат, — прокомментировал с предвкушением. — Десятилетний, Ольга Захаровна, выдержки — де-ся-ти-летней. Самый что ни на есть лучший коньяк для фортепианного концерта. Под скрипичный — не пить, строго-настрого. Только и исключительно под фортепианный.

Ольга Захаровна улыбнулась, не поворачиваясь, поправила прядку.

— Так что вы хотели сказать о моём типе? — напомнила она. — Теперь-то вы уяснили его для себя ещё лучше, не так ли?

Арнольд Родионович хохотнул, как человек, который понял, что отвертеться не удастся. Тут же алчно запыхтел сзади на коньяк, торопливо засеменил к столу. У другого человека могла бы в этот момент мелькнуть мысль, что старик-то — тот ещё выпивоха. Но Ольга Захаровна ни секунды не усомнилась бы в привычной как дыхание трезвости хозяина дачи.

И тут вдруг выключили свет. На даче ли только Арнольда Родионовича, во всём ли дачном посёлке Луцкой, или же во всём мире, Ольга Захаровна не поняла. Потому что на самом-то деле свет выключился в её голове.

Оглоушив гостью бутылкой, Арнольд Родионович действовал быстро и решительно. Единственное затруднение — естественное в его немощном возрасте — составило перенесение безвольного тела Ольги Захаровны в старое, списанное стоматологическое кресло, прозябавшее в вечном ожидании клиентов, — которые всё никак не шли, — в маленькой комнатке, бывшей гостевой. Дальнейшее было много проще: быстро привязать скотчем руки пациентки к поручням. Тем же скотчем спеленать ей лодыжки. Надеть халат и шапочку. Приготовить инструменты. Дать пациентке нашатыря. Улыбнуться её первому, затуманенному ещё, взгляду.

Почуяв себя обездвиженной, увидев на докторе белый халат, обежав непонимающим взглядом убогую, но безупречно чистую комнатушку-кабинет и поморщившись от тяжёлой тупой боли в затылке, Ольга Захаровна, охнула, напряглась и задрожала. Во взгляде её забился, заметался обезумевшим голубем панический страх.

— Ну что ж вы так дрожите, голубушка, — покачал головой доктор. — Боитесь нашего брата стоматолога? Это вы зря, милая моя Ольга Захаровна, совершенно, доложу я вам, зря. Нынче стоматология шагнула далеко вперёд. Да и перед вами, осмелюсь на нескромность, стоит не какой-нибудь уездный чеховский докторишка, зубодёр и коновал, а — специалист, с самой большой буквы этого слова. Так что расслабьтесь, милая моя, расслабьтесь. Добавил бы про «и попытайтесь получить удовольствие», но увы, визит к стоматологу — удовольствие не большое, понимаю-с. Однако же, к мужеству призвать вас могу с полным на то основанием и чистой совестью. И хотя обезболивающих у меня, к сожалению, нет, всё будет в лучшем виде, поверьте… Откройте ротик, голубушка.

Ольга Захаровна не решилась открыть рот. Она смотрела на доктора жалобным умоляющим взглядом и хотела пи-пи.

— Арнольд Родионович, дорогой, вы бы…

— Доктор, — перебил он её настойчиво и даже неожиданно жёстко. — Зовите меня доктор.

— Доктор, — послушно повторила Ольга Захаровна, — отпустите меня. Пожалуйста. Мне в туалет надо.

— Ой, — выдохнул Арнольд Родионович с нерешительным сочувствием, — конфуз. Конфуз, Ольга Захаровна. Что же нам делать-то теперь?

— Отпустите меня.

— Может быть, принести вам утку? — не слышал он её мольбы. — У меня была где-то.

— Умоляю вас! Мне страшно.

— Страшно, — улыбнулся доктор. — Вот то-то и оно, с этого бы и начинали, милейшая Ольга Захаровна. Страшно… Понавыдумывают себе чёрт те что! Открывайте рот, — произнёс он уже с суровой, свойственной попам и докторам деловитостью.

Ольга Захаровна нерешительно отверзла уста.

Вооружившись стоматологическим зеркальцем, Арнольд Родионович принялся исследовать ротовую полость.

— Тэк-с, ну что тут у нас, посмотрим… — тихой скороговоркой бормотал доктор. — Посмотрим, посмотрим… угу… Дёсенки рыхловаты, Ольга Захаровна. Дубовый отвар для полосканий, непременно дубовый отвар, трижды в день… Угу… Короночку у Мутохина ставили. А мостик вот этот — у Просвирина. Хороший мастер. Молодой, но руки пришиты как надо. Тэк-с… Ох, а вот, на клычике у вас пятнышко… Да-да, вот оно… Замечательное мелкое пятнышко с изнаночки, у самого острия. Нехороший клычик, дорогуша… С него и начнём, пожалуй, а? — он улыбнулся ей мягкой ободряющей улыбкой.

Но легче от этой улыбки Ольге Захаровне не стало, нет, скорее напротив — нагнала она жути ещё большей и всеобъемлющей.

И рот её непроизвольно закрылся.

Арнольд Родионович сокрушённо покачал головой.

— Ольга Захаровна, голубушка, я вас прошу, не закрывайте ротик, пожалуйста, хорошо? Не дай бог, прикусите зеркальце моё, повредите зубик. А зубки у вас чудесные по большей части, хотя… при должном уходе могли быть получше. Особенно дёсенки. Дёсенки нужно беречь, голубушка, дёсенки — это самое главное… Ну-с, приступим?

Ольга Родионовна отчаянно замотала головой, что тут же отозвалось в ней дикой болью. Простонала умоляюще:

— Не надо, Арнольд Родионович, прошу вас. Ну что за безумие!

— Доктор, — произнёс он с ласковой улыбкой, но с металлической твёрдостью в голосе. — Зовите меня доктор, голубушка.

— Доктор, прошу вас…

Клычик вышел легко, даже как-то очень легко. Видно было, что Арнольд Родионович действительно профессионал, с прописной буквы, с буквицы — алой, увитой травами и плющами буквицы. И хотя Ольга Захаровна кричала истошно, истерически, до хрипоты и почти до рвоты, Арнольд Родионович остался собою доволен.

— Помнят ручки-то! — ликовал он, поднося к глазам зажатый в щипцах зуб. — Помнят, милые!

На втором зубе Ольга Захаровна описалась от боли и страха. На четвёртом — обкакалась. На седьмом потеряла сознание, но впереди были ещё двадцать из доживших до её возраста двадцати семи бодрых белых молодцов. Арнольд Родионович быстро и умело привёл пациентку в чувство и продолжил ампутации.

К концу лечения щёки и губы Ольги Захаровны запали. Лицо стало сморщенным, старушечьим. Подспудно она понимала это, но места для горя ещё и по этому поводу в душе не осталось. Рот без единого зуба то и дело наполнялся кровью из развороченных неверной старческой рукой дёсен. От железистого вкуса во рту, от боли, стыда и страха её то и дело рвало бессильной желчью. Но доктор был доволен и вид имел сияющий.

— Ну вот и всё, дорогая Ольга Захаровна, — жизнерадостно говорил он, бросая в раковину окровавленные инструменты. — Вот и всё. Как заново родились, правда, ведь скажите?

Изъятые у пациентки зубы он тщательно промыл под струёй воды, заботливо отёр каждый зубик салфеткой и ссыпал их в стеклянную банку, извлечённую из шкафчика. По первой прикидке, в банке было уже не меньше сотни зубов самого разного калибра.

— Вы не пеняйте на меня, голубушка Ольга Захаровна, — с мольбою говорил доктор. — Вы поймите: я стоматолог, я дантист до мозга костей, до кончиков волос моих, до последней клетки, весь, насквозь, в каждом капилляре своём. Я трудоголик к тому же. Я не могу не рвать зубов. Верите ли, я ведь даже у себя самого ампутировал за неимением пациентов, здоровые зубы изымал — а что ж, на безрыбье-то и рак щука, — Арнольд Родионович ощерился, демонстрируя бреши в строю своих матёрых бойцов с пищей и кислотно-щелочным дисбалансом.

— А-а-а… — простонала Ольга Захаровна. Она, кажется, даже не слышала доктора. Накатывал новый рвотный спазм. Она не успевала сглатывать кровь, так что алая жидкость, смешанная со слюной, тянко сочилась меж губ и ниточкой свешивалась к полу, покачивалась. Голова раскалывалась.

— Что? — повернулся к ней Арнольд Родионович. — Что, голубушка, бо-бо? Ну, потерпите уж немножко-то, не раскисайте совсем. Эка…

Ольга Захаровна тихонько заплакала — от жалости к себе, от безысходности, от скорби по зубам своим.

— Ну, ну, будет, Оленька Захаровна, будет — принялся утешать её доктор. — Ну что вы как маленькая, право слово. Неужели я так плохо ампутацию провёл? Да нет, нет, и не говорите даже — не поверю, ни за что не поверю… Рука тверда и байонеты быстры… Что, может, обезболивающего вам?

Она без всякой надежды кивнула.

Доктор покачал головой.

— Слаб человек, слаб, — вздохнул он. — Чуть только бобошечка небольшая, так уж сразу подавайте им анальгетик. Измельчали как-то люди, не находите, дорогуша? Ну да ладно, милая моя Ольга Захаровна, будет вам обезболилка, будет. Уснёте, как у Христа за пазушкой. Айн момент…

Он отошёл к медицинскому столику, порылся в допотопной кювете, перебирая инструменты. Звякал металл.

Наконец повернулся.

В руке его хромом блеснул скальпель.

Он обошёл кресло с пациенткой, встал сзади. Мягкая рука его легла на голову Ольги Захаровны — тепло и нежно легла. Потом легонько нажала, и голова женщины с безвольной покорностью отклонилась чуть вперёд и влево. Доктор упёрся лезвием за правым ухом её и с нажимом провёл вниз, к горлу.

Больно почти не было.

— Ну, вот, — тихонько сказал доктор, мягко потрепав её по плечу. — Спите, голубушка Ольга Захаровна, спите. Боли больше не будет.

И она уснула.