Смотритель

Глава XII. МИСТЕР БОЛД ПОСЕЩАЕТ ПЛАМСТЕД

Сбылись ли недоброжелательные пророчества дам, сделанные в начале прошлой главы, или в частностях дамы всё же ошиблись, судить не мне. Так или иначе, Элинор пребывала в некотором смятении. Да, она одержала неоспоримую победу и уж точно не чувствовала себя несчастной, но и торжества не испытывала. Дальше всё должно было пойти гладко. Элинор не была привержена к Лидииной школе любовных романов: [32] она не отвергла бы поклонника из-за того, что тот вошёл в парадные двери под именем Абсолюта, а не умыкнул её в окошко под именем Беверлея, — и всё равно в какой-то мере ощущала себя обманутой и думала о Мэри Болд без сестринского снисхождения. «Я считала, что могу на Мэри положиться, — вновь и вновь повторяла Элинор про себя. — Как она посмела меня не выпустить, когда я хотела уйти!». Впрочем, ясно было, что игра проиграна, и ей ничего не остаётся, кроме как добавить к приготовленным для отца новостям ещё одну: с сегодняшнего дня Джон Болд — её принятый поклонник.

Мы же пока оставим её и вместе с Джоном Болдом отправимся в Пламстед, пообещав лишь, что для Элинор всё пойдёт не так гладко, как она в своей доброте рассчитывала. Два гонца только что прибыли; один к её отцу, другой к архидьякону, и оба не способствовали мирному разрешению событий, о котором мечтала Элинор. Первым гонцом был свежий номер «Юпитера», вторым — очередное заключение сэра Абрахама Инцидента.

Джон Болд сел на лошадь и поехал в Пламстед; не резвым галопом, как тот, кому по сердцу цель поездки, а медленно, задумчиво и в некотором страхе перед предстоящей беседой. Снова и снова он вызывал в уме недавнюю сцену, поддерживая дух воспоминаниями о молчании — знаке согласия и мыслями, что любит и любим. Однако и это чувство не было лишено тени раскаяния. Разве он не выказал детскую слабость, отказавшись от выношенного плана из-за девичьих слёз? Как теперь говорить с адвокатом? Как бросить дело, публично связанное с его именем? Что, о что сказать Тому Тауэрсу? Размышляя на эти мучительные темы, он добрался до ворот, за которыми начинались архидьяконские угодья, и впервые пересёк границу священной обители.

Когда Болд подъехал к дому, все дети доктора были на лужайке возле дороги. Они громко спорили о чём-то, по всей видимости жизненно для Пламстеда важном; мальчишеские голоса были слышны от самых ворот.

Флоринда и Гризельда при виде семейного недруга убежали в дом и, перепуганные, бросились в объятия матери. Не им, нежным побегам, было справедливо негодовать или, как членам церкви воинствующей, облачаться в доспех против её врага. Однако мальчики героически остались и храбро спросили пришлеца, что ему надобно.

— Вы кого-нибудь хотите видеть, сэр? — с вызовом осведомился Генри; его враждебный тон явственно подразумевал, что никто здесь гостя видеть не хочет. Слова свои он сопроводил взмахом лейки, которую держал за носик, готовый размозжить противнику голову.

— Генри, — медленно, с расстановкой проговорил Чарльз Джеймс, — мистер Болд бы не приехал, если бы не хотел кого-либо видеть. А если у мистера Болда есть законные основания желать встречи с кем-нибудь в доме, он безусловно имеет право войти.

Однако Сэмюель выбежал вперёд и предложил свои услуги:

— Ах, мистер Болд, я уверен, папа будет очень вам рад, вы же наверняка к папе. Подержать вам повод? Ах, какая хорошенькая лошадка! — И он, повернувшись к братьям, состроил рожицу. — Папа сегодня получил такие замечательные новости о доброй старой богадельне. Вам будет приятно их услышать, ведь вы так дружны с дедушкой Хардингом и так любите тётю Нелли!

— Привет, ребята, — сказал мистер Болд. — Я приехал узнать, дома ли ваш отец.

— «Ребята»! — повторил Генри. Он резко повернулся и адресовался к брату, но так, чтобы слышал и Болд. — Если мы ребята, то как он называет себя?

Чарльз Джеймс не снизошёл до ответа, только приподнял шляпу и оставил гостя на попечение младшего из братьев.

Сэмюель до самого прихода слуги держал лошадь под уздцы, похлопывал её и называл ласковыми именами, но едва Болд скрылся в дверях, сунул ей под хвост конец хлыста в надежде, что она кого-нибудь лягнёт.

Церковный реформатор вскоре оказался тет-а-тет с архидьяконом в том самом кабинете, святая святых Пламстедского ректората, где мы уже бывали раньше. Входя, он услышал щелчок патентованного замка, но не удивился: достойный пастырь, без сомнения, прятал от мирских глаз свою последнюю проповедь, плод долгих учёных трудов, ибо архидьякон, хотя проповедовал редко, славился своими проповедями. Болду подумалось, что именно таков должен быть кабинет высокопоставленного духовного лица: все стены были заставлены богословскими сочинениями, над каждым шкафом золотыми буковками значились имена выдающихся церковных писателей, чьи творения стояли ниже, начиная с ранних Отцов Церкви в хронологическом порядке и кончая новейшим памфлетом против рукоположения доктора Хэмпдена [33], а сами шкафы венчались бюстами величайших из великих: Иоанна Златоуста, святого Августина, Томаса Бекета, кардинала Вулси, архиепископа Лода и доктора Филлпотса [34].

Здесь было всё, что делает труды приятными и приносит отдохновение уму; кресла, чтобы расслабить утомлённые члены, письменные столы и конторки, чтобы читать или писать сидя или стоя, лампы и свечи, расставленные так, чтобы освещать каждый излюбленный рабочий уголок, кипы газет, чтобы развеяться в редкие минуты досуга. В окно открывался вид на зелёную аллею, ведущую от дома к церкви; в дальнем конце дороги различалась старинная колокольня с башенками и парапетами. Редкий приходский храм в Англии содержится в столь образцовом порядке или больше заслуживает таких забот, и всё же архитектурно он нехорош. Сама церковь низкая — настолько низкая, что, если бы не парапет, её почти плоская свинцовая крыша была бы видна из двора; она крестообразная в плане, но один трансепт длиннее другого, а колокольня непропорционально высока. И тем не менее цвет здания идеален — оно сложено из того желтовато-серого камня, что встречается лишь на юге и на западе страны и так характерен для наших старинных тюдоровских построек. Каменная резьба тоже превосходна: средники окон и ажурный готический свод удовлетворят самый взыскательный вкус, и хотя, глядя на подобные здания, мы сразу видим, что их строители были не в ладах с гармонией, нам трудно пожелать, чтобы они были иными.

Когда Болда провели в библиотеку, хозяин стоял спиной к пустому камину, и гость не мог не заметить, что широкое чело сияет торжеством, а пухлые губы оттопырены более обычного.

— Итак, мистер Болд, — сказал архидьякон, — чем могу быть полезен? Уверяю вас, я буду счастлив сделать что угодно для столь близкого друга моего тестя.

— Надеюсь, вы извините мой визит, доктор Грантли.

— Конечно, конечно. Уверяю вас, любые извинения со стороны мистера Болда излишни, лишь скажите мне, чем я могу ему служить.

Доктор Грантли стоял и не предложил Болду сесть, так что тот вынужден был стоять, опершись на стол и держа шляпу в руке. Тем не менее он изложил то, с чем приехал, а поскольку архидьякон ни разу его не перебил и не вставил ни единого слова, выражающего вежливый интерес, рассказ довольно быстро пришёл к концу.

— Значит, мистер Болд, я должен понять, что вы желаете прекратить войну против мистера Хардинга.

— О, доктор Грантли, уверяю вас, это не была война.

— Хорошо, хорошо, не будем спорить о словах. Я назвал бы это войной, большинство людей назвали бы так кампанию с целью отобрать у человека его доход до последнего шиллинга, но пусть будет не война, коли вам угодно; вы желаете прекратить маленькую партию в триктрак, которую начали разыгрывать.

— Я намерен положить конец начатому мной юридическому процессу.

— Понимаю, — проговорил архидьякон. — Вы сыты им по горло. Не могу сказать, что удивлён: вести заведомо проигрышное дело, которое не сулит прибыли, а только издержки, и впрямь удовольствие сомнительное.

Болд побагровел.

— Вы неверно истолковали мои мотивы, — сказал он. — Впрочем, это не существенно. Я приехал не утомлять вас своими мотивами, а изложить суть дела. До свидания, доктор Грантли.

— Минуточку, минуточку, — ответил собеседник. — Я не вполне оценил те представления о приличиях, которые побудили вас приехать лично, но готов признать, что ошибаюсь и в вопросах хорошего тона вы — лучший судья; однако коли уж вы оказали мне эту честь и, скажем прямо, навязали разговор, который, возможно, следовало предоставить нашим адвокатами, вам придётся меня извинить, если я попрошу выслушать некоторые ответы.

— Я не спешу, доктор Грантли.

— А я спешу, мистер Болд, ибо мои занятия не оставляют мне досуга, поэтому, с вашего дозволения, сразу перейду к делу: вы намерены отказаться от судебного процесса? — И архидьякон сделал паузу, дожидаясь ответа.

— Да, доктор Грантли.

— Выставив джентльмена, который был ближайшим другом вашего отца, на публичное шельмование в прессе под тем предлогом, что как человек исключительных гражданских добродетелей должны защитить старых глупцов, чьё согласие выманили несбыточными посулами, вы теперь обнаруживаете, что игра не стоит свеч и решаете её прекратить. Благоразумное решение, мистер Болд; жаль, что вы так долго к нему шли. А вам не приходило в голову, что мы, возможно, не захотим так просто оставить дело? Что мы пожелаем возместить причинённый нам ущерб? Известно ли вам, что ваши неблаговидные действия ввели нас в огромные расходы?

Болд был красен, как рак, и почти смял шляпу в руках, однако не проронил ни слова.

— Мы сочли необходимым обратиться к лучшим юристам. Знаете ли вы, сколько стоят услуги генерального атторнея?

— Не имею ни малейшего представления, доктор Грантли.

— Ещё бы, сэр. Когда вы опрометчиво поручили дело своему другу мистеру Финни, чьи гонорары в шесть шиллингов восемь пенсов и тринадцать шиллингов четыре пенса [35], вероятно, были для вас необременительны, вы не задумывались о мучениях и тратах, в которые ввергаете других. Осознаете ли вы, сэр, что вам придётся выплатить эти колоссальные суммы из собственного кармана?

— Любые требования подобного рода, буде они возникнут, адвокат мистера Хардинга может направить моему адвокату.

— Адвокат мистера Хардинга и мой адвокат! Вы приехали сюда, просто чтобы переадресовать меня к адвокатам? Честное слово, вы могли бы избавить меня от такого одолжения! А теперь, сэр, я скажу вам, каково моё мнение. Моё мнение, что мы не позволим вам забрать дело из суда.

— Поступайте, как вам угодно, доктор Грантли. До свидания.

— Дослушайте, сэр, — сказал архидьякон. — У меня в руках последнее заключения сэра Абрахама Инцидента. Полагаю, вы о нём слышали. Полагаю, ваш сегодняшний приезд вызван именно им.

— Я ничего не знаю ни о сэре Абрахаме, ни о его заключении.

— Так или иначе, вот оно; и здесь вполне ясно изложено, что ни в одном аспекте дела у вас нет ни малейшей надежды доказать свои измышления, что мистер Хардинг так же прочно сидит в богадельне, как я — в этом доме, и что более обречённых судебных процессов, чем ваша попытка погубить мистера Хардинга, ещё не затевалось от начала времён. Вот, — и он хлопнул бумагами по столу, — заключение лучшего юриста Англии. И в этих обстоятельствах вы ждёте, что я низко вам поклонюсь за любезное предложение выпустить мистера Хардинга из сплетённых вами сетей! Сэр, ваши сети бессильны его удержать, сэр, ваша сеть рассыпалась в прах, и вы прекрасно это знали до моих слов. А теперь, сэр, я пожелаю вам всего доброго. Меня ждут дела.

Болд задыхался от гнева. Он дал архидьякону договорить, поскольку не знал, какими словами прервать его речь, но теперь, после таких оскорбления, не мог выйти из комнаты, не ответив.

— Доктор Грантли, — начал он.

— Я уже всё сказал и всё выслушал, — перебил архидьякон. — Буду иметь честь попросить вашу лошадь.

И он позвонил в колокольчик.

— Я приехал сюда, доктор Грантли, с наилучшими, наидобрейшими чувствами.

— О, конечно. Никто в этом не сомневается.

— С наидобрейшими чувствами — которые жестоко оскорблены вашим обращением.

— Конечно, они оскорблены. Я не хочу, чтобы моего тестя обобрали до нитки — какое оскорбление для ваших чувств!

— Придёт время, доктор Грантли, и вы поймёте, из-за чего я сегодня приезжал.

— Несомненно, несомненно. Лошадь мистера Болда у крыльца? Проводите его до парадной двери. До свидания, мистер Болд, — И доктор ушёл в свою гостиную, притворив за собой дверь и не дав Джону Болду добавить ещё хоть слово.

Когда тот садился на лошадь, чувствуя себя псом, которого выгнали с кухни, перед ним вновь возник малыш Сэмми.

— До свидания, мистер Болд, надеюсь, мы прощаемся ненадолго. Я уверен, папа всегда будет рад вас видеть.

То были безусловно самые горькие мгновения в жизни Джона Болда. Даже мысли о счастливой любви не утешали — о нет, вспоминая Элинор, он думал, что именно любовь загнала его в этот капкан. Выслушивать подобные оскорбления без возможности ответить! Отказаться от столького по просьбе девушке и встретить такое непонимание своих мотивов! Какую ошибку он допустил, поехав к архидьякону! От злости Болд стиснул зубами рукоятку хлыста и прокусил её до роговой сердцевины, в сердцах хлестнул лошадь и вдвойне рассердился на себя за бессильную злость. Его обыграли вчистую, так обидно и так ощутимо — и что теперь делать? Он не может продолжать дело, от которого пообещал отказаться, да оно и не стало бы желанным мщением — именно к этому шагу подстрекает его противник!

Болд бросил поводья слуге, вышедшему его встречать, и взбежал по лестнице в гостиную, где сидела его сестра Мэри.

— Если существует дьявол, — объявил он, — настоящий дьявол на земле, то это — доктор Грантли.

И этими сведениями ей пришлось удовольствоваться, поскольку Болд вновь схватил шляпу, выскочил из дому и уехал в Лондон, больше никому ничего не сказав.