Смотритель

Глава XIX. СМОТРИТЕЛЬ ПОДАЁТ В ОТСТАВКУ

Все трое встретились за завтраком — безрадостным и скудным, совсем не как в Пламстеде.

Было три очень тонких ломтика ветчины, каждый длиной в дюйм, под очень большой и старой посеребрённой крышкой, четыре треугольных кусочка сухого поджаренного хлеба и четыре квадратных поджаренного хлеба с маслом, ненарезанный хлеб и кусок жидковатого на вид масла, а на буфете стояли остатки холодной бараньей лопатки. Архидьякон, впрочем, приехал сюда из своего дома не ради удовольствий, и ничего не сказал о недостатке еды.

Сотрапезники были так же унылы, как яства; за все время они обменялись лишь несколькими словами. Архидьякон в зловещем молчании жевал поджареный хлеб, перебирая свои горькие думы. Смотритель пытался заговорить с дочерью, а она пыталась ответить, но беседа не клеилась. Сейчас их не объединяло ни одно общее чувство. Смотритель думал лишь о том, как скорее добраться до Барчестера, и гадал, попросил ли архидьякон его подождать, а миссис Грантли готовилась к новому наступлению на отца, о котором они с мужем договорились во время утреннего совещания за кроватным пологом.

Когда официант, скрипя башмаками, унёс последние чайные чашки, архидьякон встал и подошёл к окну, как будто хотел полюбоваться видами. Комната выходила в узкую улочку, ведущую от собора Святого Павла к Патерностер-роу, и доктор Грантли терпеливо изучил все три вывески, которые отсюда можно было прочесть. Смотритель по-прежнему сидел за столом, разглядывая рисунок скатерти, а миссис Грантли перебралась на диван и начала вязать.

Через некоторое время смотритель вытащил из кармана «Бредшо» и углубился в расписание. Был барчестерский поезд в десять, на который он никак не успевал, поскольку стрелки уже приближались к десяти. Следующий отходил в три пополудни, последний, ночной почтовый, — в девять вечера. На трёхчасовом смотритель попадал домой к чаю, что вполне его устраивало.

— Дорогая, — сказал он, — я думаю поехать трёхчасовым поездом. Буду дома в половине девятого. В Лондоне мне больше делать нечего.

— Мы с архидьяконом возвращаемся завтра первым поездом, папа. Почему бы тебе не подождать и не поехать с нами?

— Элинор ждёт меня сегодня, у меня много дел и…

— Много дел! — повторил архидьякон себе под нос, но смотритель его услышал.

— Тебе лучше подождать нас, папа.

— Спасибо, дорогая! Я всё-таки поеду сегодня. Самое ручное животное можно довести до того, что оно начнёт огрызаться; вот и мистер Хардинг сейчас отстаивал свою независимость.

— Ты ведь не вернёшься к трём? — спросила миссис Грантли мужа.

— Мне надо выйти в два, — сказал смотритель.

— Абсолютно исключено, — ответил архидьякон жене, по-прежнему изучая вывески. — Вряд ли я буду здесь раньше пяти.

Наступило новое долгое молчание. Мистер Хардинг продолжал смотреть в «Бредшо».

— Мне надо зайти к Коксу и Каммингу, — сказал наконец архидьякон.

— А, к Коксу и Каммингу, — повторил смотритель. Его ничуть не занимало, куда пойдёт зять.

Фамилии Кокса и Камминга не пробудили у него интереса. Что ему Кокс и Камминг, если приговор по его делу уже вынесен в суде совести, вердикт, не подлежащий апелляции, утверждён, и никакие лондонские юристы не могут повлиять на исход. Архидьякон может ехать к Коксу и Каммингу и совещаться с ними до позднего вечера; это уже никак не затронет человека, который очень скоро снимет с себя звание смотрителя барчестерской богадельни.

Архидьякон надел клерикальную шляпу, новую и сияющую, натянул черные клерикальные перчатки: респектабельный, дородный и решительный священник англиканской церкви от макушек до пят.

— Увидимся в Барчестере послезавтра, — сказал он.

Смотритель согласился, что, наверное, увидятся.

— Я вынужден ещё раз просить вас не предпринимать никаких серьёзных шагов до встречи с моим отцом; если у вас нет никаких обязательств передо мной, — тут архидьякон глянул так, будто считает, что смотритель очень и очень многим ему обязан, — у вас есть обязательства перед ним.

И, не дожидаясь ответа, доктор Грантли отправился к господам Коксу и Каммингу.

Миссис Грантли дождалась, когда его шаги смолкнут в проулке, и приступила к своей задаче.

— Папа, — начала она, — это очень серьёзный вопрос.

— Безусловно, — отвечал смотритель, берясь за колокольчик.

— Я понимаю, что тебе пришлось пережить, и очень сочувствую.

— Не сомневаюсь, милая, — сказал смотритель и попросил вошедшего слугу принести чернила, бумагу и перо.

— Ты будешь писать, папа?

— Да, милая. Я напишу епископу прошение об отставке.

— Умоляю тебя, отложи это до нашего возвращения… до встречи с епископом… милый папа! Ради меня, ради Элинор!

— Именно ради тебя и Элинор я это делаю. Надеюсь, по крайней мере, что мои дети никогда не будут стыдиться своего отца.

— О чем ты говоришь, папа, какой стыд? — Она замолчала, дожидаясь, пока медлительный слуга, скрипя башмаками, подойдёт с бумагой и чернилами и снова выйдет. — Ты же знаешь, как все твои друзья смотрят на этот вопрос.

Смотритель положил лист на убогий гостиничный бювар и приготовился писать.

— Ты не откажешь мне в единственной просьбе, папа? — продолжала дочь. — Отложи письмо на два денька. Два дня ничего не решают.

— Дорогая, — в простоте сердечной отвечал он, — если я буду ждать до Барчестера, мне, возможно, сумеют помешать.

— Ты же не хочешь обидеть епископа?

— Боже упаси! Епископ не обидчив и очень хорошо меня знает, так что не примет мой поступок на свой счёт.

— Но, папа.

— Сьюзен, — промолвил он, — моё решение окончательно. Мне очень печально действовать вопреки мнению таких людей как сэр Абрахам Инцидент и архидьякон, но в этом вопросе я не могу принять ничьих советов, не могу изменить принятое решение.

— Но два дня, папа.

— Нет, не упрашивай. Ты можешь усугубить мои страдания, продолжая настаивать, но не можешь переубедить; мне будет легче, если ты оставишь этот разговор. — И он, обмакнув перо в чернильницу, остановил пристальный взгляд на листе бумаги.

В его голосе дочь уловила нотки, знакомые ей по тем временам, когда она безраздельно царила в отцовском доме. Бывало, что смотритель, при всей своей кротости, твёрдо на чём-то настаивал, и сейчас был именно такой случай. Она вновь взялась за вязание и довольно скоро вышла из комнаты.

Теперь смотритель мог приняться за письмо, и поскольку послание это много говорит о своём авторе, приведём его целиком. Официальное письмо, которое по прочтении показалось ему чересчур холодным, сопровождалось дружеской запиской; вот они оба.

Прошение об отставке было таким:

Чептер-хаус, Площадь Собора Святого Павла,

Лондон, Август 18.

Ваше преосвященство!

С величайшим огорчением вынужден вернуть в руки вашего преосвященства должность смотрителя барчестерской богадельни, любезно порученную вами мне почти двенадцать лет назад.

Нет надобности излагать обстоятельства, вынудившие меня к этому шагу. Вам известно, что возник вопрос о праве смотрителя на доход, установленный для его должности. Мне представляется, что право это не вполне обосновано, и я не смею в дальнейшем получать доход, в законности которого существуют юридические сомнения.

Должность соборного регента, как известно вашему преосвященству, соединена с должностью смотрителя, то есть регентами долгие годы были смотрители богадельни, однако в совмещении этих должностей необходимости нет, и если вы, настоятель и собрание каноников не возражаете, я хотел бы сохранить за собой место регента. Доход от этой должности будет мне теперь необходим; скажу прямо, что без него мне трудно будет прожить, ибо не вижу причин этого стыдиться.

Ваше преосвященство, как и всякий, с кем вы сочтёте нужным проконсультироваться, увидит, что моя отставка ни в коей мере не помешает другому человеку занять эту должность. Все, с кем я советовался, считают меня неправым; на этот шаг меня подвигло исключительно собственное внутреннее убеждение, и мне бы очень не хотелось своей отставкой бросить хоть малейшую тень на привилегию, любезно мне вами предоставленную. Я, во всяком случае, на любого своего преемника буду смотреть как на человека, занимающего достойнейшую церковную должность, на которую ваше назначение даёт ему безусловное право.

Я не могу закончить это официальное письмо, не поблагодарив ещё раз ваше преосвященство за всю вашу великую доброту, с чем и остаюсь вашего преосвященства покорнейший слуга

Септимий Хардинг Смотритель Барчестерской богадельни и Соборный регент

Затем он написал следующее личное послание:

Мой дорогой епископ!

Я не могу отправить прилагаемое официальное письмо без более тёплых выражений признательности, неуместных в документе до определённой степени публичном. Вы, я знаю, поймёте мои чувства и, возможно, посочувствуете слабости, вынудившей меня просить об отставке. Я не наделён силой выдерживать публичные нападки. Будь я совершенно убеждён в прочности моей позиции, в моём праве получать восемьсот фунтов годовых по завещанию Джона Хайрема, я почитал бы своей обязанность оставаться в должности, сколь бы мучительными ни были нападки, но я такого убеждения не чувствую и верю, что вы меня не осудите.

Одно время я думал оставить себе лишь скромную часть дохода, например, триста фунтов в год, а остальное передать попечителям, но мне пришло в голову и, я полагаю, небезосновательно, что таким образом я поставлю преемников в незавидное положение и нанесу значительный урон вашему патронату.

Мой дорогой друг, прошу вас, напишите мне несколько строк и скажите, что вы на меня не сердитесь, и что настоятель церкви в Крэбтри будет вам так же любезен, как смотритель богадельни.

Я очень тревожусь из-за места регента; архидьякон думает, что оно прилагается к смотрительскому, я полагаю, что нет, и что я могу его сохранить. Впрочем, в этом вопросе я буду всецело полагаться на вас и настоятеля. Место это, как никакое, отвечает моим желаниям, как равно и способностям.

От всего сердца благодарю вас за привилегию, от которой сейчас отказываюсь, и за всю вашу доброту, дорогой епископ, и остаюсь

Искренне ваш

Септимий Хардинг

Лондон, Август 18.

Закончив оба письма и сделав копию первого для архидьякона, мистер Хардинг, которого мы больше не должны именовать смотрителем, последний раз подписался этим званием и увидел, что уже два часа и пора собираться. Да, с тех пор он никогда не позволял называть себя званием, которое носил так долго, и которым, надо признать, гордился. Любовь к титулам в человеческой натуре; священник хочет стать архидьяконом, а преподаватель — ректором колледжа, как лейтенант мечтает стать капитаном, а свечной торговец — получить к своему имени приставку «сэр» по случаю посещения королевой нового моста [63]. Однако смотрителем он больше не был, а звание регента, столь ему дорогое, звучит не столь значительно, так что наш друг вновь стал просто мистером Хардингом.

Миссис Грантли ушла, так что никто более не задерживал его уговорами отложить отъезд. Довольно скоро он уже собрал вещи, оплатил счёт и, оставив дочери записку, к которой приложил копию письма для архидьякона, сел в кэб и с ликующим сердцем поехал на вокзал.

И разве у него не было оснований ликовать? Он преуспел во всём задуманном, первый раз в жизни выстоял в схватке с зятем, несмотря на численный перевес противника: не дрогнул под натиском не только архидьякона, но и архидьяконши. Он одержал великую победу, и мог с полным правом садиться в кэб триумфатором.

Мистер Хардинг не сказал Элинор, когда вернётся, но она встречала все поезда, на которых он мог приехать, и когда вагон остановился у барчестерского перрона, её коляска ждала неподалёку.

— Дорогая, — сказал мистер Хардинг, сидя рядом с дочерью, когда та направила свой крохотный экипаж к обочине, чтобы пропустить грохочущий омнибус, — надеюсь, ты сможешь питать должное уважение к настоятелю церкви в Крэбтри.

— Дорогой папа, — сказала она, — я так рада.

Как же приятно было вернуться в милый дом, пусть даже его вскорости предстояло покинуть, рассказать дочери о сделанном и о том, что у них впереди. Они не могли сразу переехать в другой дом: младшего священника, в Крэбтри следовало известить об увольнении за полгода, если только ему не предоставляется другое место. Затем мебель — из которой большую часть предстояло продать, чтобы заплатить сэру Абрахаму Инциденту за полуночную беседу. Мистер Хардинг пребывал в странном неведении касательно адвокатских гонораров; он не знал, должен двадцать фунтов или две тысячи. Да, сам он никаких адвокатов не нанимал, и его согласия перед обращением к сэру Абрахаму или к господам Коксу и Каммингу никто не спрашивал: архидьякон прибег к их услугам по собственному почину, и на миг не подозревая, что мистер Хардинг повернёт дело по-своему. Составь адвокатский счёт десять тысяч фунтов, мистер Хардинг ничего бы поделать с этим не мог, но даже в таком случае не стал бы оспаривать свою ответственность. Такая мысль ни разу не посещала его голову, однако он сознавал другое: что сбережений у него очень мало, дохода от богадельни больше не будет, и продать мебель — единственный для него выход.

— Не всю, папа, — умоляюще проговорила Элинор.

— Не совсем всю, милая, — отвечал он, — то есть, конечно, если получится. Хорошо бы оставить что-нибудь для Крэбтри — но лишь совсем немножко. Нам надо мужаться, Нелли, — трудно от достатка переходить к бедности.

Так они обсуждали свою будущую жизнь. Отец утешался мыслью, что дочери недолго терпеть бедность, а Элинор про себя думала, что скоро отец обретёт в её будущем доме спасение от одиночества в Крэбтри.

Когда архидьякон оставил жену и тестя в гостинице «Чептер-хаус» и направился к господам Коксу и Каммингу, он довольно смутно представлял, зачем туда идёт. Джентльмены в обстоятельствах, понуждающих искать юридической помощи, склонны заявляться к своим адвокатам без особой нужды — и обычно говорят о таковых визитах как о тягостной обязанности. Адвокаты, со своей стороны, обычно не видят в этих визитах необходимости, хотя вполне согласны с тем, что они тягостны: джентльмены во время подобных визитов нередко к своему замешательству понимают, что им нечего сказать. Они говорят немного о политике, немного о погоде, задают несколько глупых вопросов по поводу своего иска и уходят, проведя полчаса в обшарпанной приёмной с младшим клерком и десять минут — в обществе членов фирмы. На сем дело, за которым джентльмен ехал в Лондон, возможно за полторы сотни миль, заканчивается. Разумеется, он идёт в театр и обедает в клубе у знакомого, дня три-четыре наслаждается холостяцкой свободой; и даже если желание развеяться было основной причиной поездки, жене он об этом не говорит.

Замужние дамы, когда вашим супругам необходимо повидаться с адвокатами, встречи эти обычно происходят именно так, как описано.

Архидьякон и мысли не допускал о том, чтобы покинуть Лондон, не побывав у господ Кокса и Камминга, однако ему пока нечего было им сказать. Игра закончилась; он ясно видел, что мистера Хардинга не переубедить, оставалось лишь оплатить счета и забыть о деле, а я думаю, все понимают, что какая бы цель ни привела джентльмена в адвокатскую контору, он никогда не идёт туда оплатить счета.

Впрочем, в глазах господ Кокса и Камминга доктор Грантли олицетворял духовную власть Барчестерской епархии, как мистер Чодвик — светскую, и такого великого человека нельзя было полчаса томить в приёмной. Нам нет надобности выслушивать всю горечь, с которой архидьякон рассказывал Коксу и Каммингу о слабости своего тестя и крушении всех их надежд на триумф, нет надобности повторять различные возгласы изумления, с которыми была принята эта скорбная весть. Ничего трагического не произошло, хотя мистера Кокса, низенького господина с бычьей шеей, чуть не хватил апоплексический удар при первой попытке выговорить роковое слово «отставка»!

Вновь и вновь пытался мистер Кокс убедить архидьякона, что тому следует образумить господина смотрителя.

— Восемьсот фунтов в год! — сказал мистер Кокс.

— И никаких обязанностей! — подхватил мистер Камминг.

— Личного состояния, как я понимаю, нет, — заметил мистер Кокс.

— Ни шиллинга, — подтвердил мистер Камминг очень тихо, качая головой.

— В моей практике не было подобного случая, — продолжал мистер Кокс.

— Восемьсот фунтов в год, и превосходный дом, — сказал мистер Камминг.

— И незамужняя дочь, насколько я понимаю, — проговорил мистер Кокс тоном сурового морального осуждения.

Архидьякон только кивал на каждый вопль адвокатской души и качал головой, давая понять, что глупость некоторых людей превосходит всякое вероятие.

— Я вам скажу, что он может сделать, — объявил мистер Камминг, светлея лицом. — Я скажу вам, как его спасти. Пусть поменяется.

— Поменяется в чём? — спросил архидьякон.

— Поменяется приходами. Есть такой Куиверфул[64], в Пуддингдейле — у него двенадцать детей, и он охотно переберётся в богадельню. Конечно, пуддингдейлский приход даёт всего четыреста годовых, но хоть что-то. Мистер Хардинг может пригласить младшего священника и оставить себе триста или триста пятьдесят фунтов.

Архидьякон навострил уши; ему подумалось, что стратагема и впрямь может сработать.

— Газеты, — продолжал мистер Камминг, — могут нападать на Куиверфула каждый день в следующие полгода, он и бровью не поведёт.

Архидьякон взял шляпу и отправился в гостиницу, тщательно обдумывая вопрос. По крайней мере, он прощупает Куиверфула. Отец двенадцати детей на многое согласится, чтобы удвоить доход.