Смотритель

Глава XIII. РЕШЕНИЕ СМОТРИТЕЛЯ

Встреча Элинор с отцом была менее бурной, чем та, что описана в предыдущей главе, но едва ли увенчалась большим успехом. Вернувшись домой от Болда, Элинор застала отца в странном расположении духа. Он не был печален и молчалив, как в тот памятный день, когда зять прочёл ему нотацию о долге перед духовенством, но не был и тих, как в обычные дни. Когда Элинор вошла во двор богадельни, её отец расхаживал взад-вперёд по траве, и дочь почти сразу поняла, что он сильно взволнован.

— Я еду в Лондон, — сказал он, как только её завидел.

— В Лондон, папа?!

— Да, милая. Мне надо как-то разобраться с этим делом. Есть вещи, Элинор, которые я не в силах вынести.

— Ой, папа, что случилось? — спросила она, ведя его под руку к дому. — У меня для тебя такие хорошие новости, а теперь я боюсь, что опоздала.

И раньше, чем он успел объяснить причину своего внезапного решения и указать на роковую газету, лежащую на столе, Элинор рассказала, что судебное дело прекращено, что Болд поручил ей сообщить это от его имени, что печалиться больше не о чем и можно жить так, будто ничего не произошло. Она умолчала, каким пылким упорством добилась уступки и какую цену должна будет заплатить.

Смотритель не выказал особой признательности за услышанное, и Элинор, хотя трудилась не ради благодарности и не склонна была преувеличивать свои заслуги, была уязвлена тем, как отец принял её известия.

— Мистер Болд волен поступить, как сочтёт должным, — сказал он. — Если мистер Болд думает, что был неправ, он, конечно, откажется от начатого, но это не изменит моего решения.

— Ой, папа! — воскликнула Элинор, чуть не плача от досады. — Я думала, ты так обрадуешься, думала, всё будет хорошо.

— Мистер Болд, — продолжал отец, — привлёк к делу больших людей. Настолько больших, что едва ли в его силах на них повлиять. Прочти, милая.

И смотритель, сложив пополам номер «Юпитера», указал на статью, которую Элинор предстояло прочесть. Это была последняя из трёх передовиц, публикуемых ежедневно для блага страны. Она громила церковников, замеченных в неблаговидных поступках: семьи, которые получают десятки тысяч фунтов ни за что, людей, которые, как утверждала статья, купаются в деньгах, не заработанных и не полученных по наследству, а по сути украденных у бедной части духовенства. Упоминались некоторые епископские сыновья и архиепископские внуки, некоторые известные лица, чей образ жизни вызывал у большинства справедливое возмущение. Разделавшись с этими левиафанами, газетчик перешёл к мистеру Хардингу:

«Несколько недель назад мы упоминали о подобном вопиющем случае, пусть и более скромного масштаба: смотритель барчестерской богадельни забирает себе львиную долю дохода всего учреждения. Зачем богадельне смотритель, мы объяснить не берёмся, как не видим особой нужды в отдельном священнике для двенадцати стариков, учитывая, что у них есть скамья в барчестерском соборе. Но так или иначе, пусть упомянутый джентльмен именует себя смотрителем, попечителем или кем ему угодно, пусть ревностно понуждает двенадцать своих подопечных к исполнению религиозного долга и пренебрегает службой в соборе, ясно, что он не вправе претендовать на долю дохода сверх выделенной ему основателем, и столь же ясно, что основатель не предназначал две трети завещанного на личные удовольствия смотрителя.

Разумеется, случай ничтожен в сравнении с десятками тысяч фунтов, о которых мы писали выше, ибо доход смотрителя составляют лишь жалкие восемьсот фунтов в год; восемьсот фунтов сами по себе не великий бенефиций, и мы вполне готовы допустить, что смотрительские труды для церкви куда ценнее, но коли так, пусть церковь и платит ему из собственных законных средств.

Мы упоминаем сейчас о барчестерской богадельне, поскольку начато судебное разбирательство, которое заденет за живое немалую часть английских церковников. Иск против мистера Хардинга от имени пансионеров подал джентльмен, действующий исключительно на общественных началах. Защита будет строиться на том, что мистер Хардинг не берёт ничего сверх назначенного ему как служащему богадельни и не отвечает за размер установленного жалованья. Такой довод безусловно был бы справедлив, иди речь о подённой плате каменщика или поломойки, однако мы не завидуем чувствам священника Англиканской церкви, который позволит вложить в свои уста подобный аргумент.

Мы надеемся, что если этот довод и впрямь будет выдвинут, от мистера Хардинга потребуют публичного отчёта, в чём состоят его обязанности, какую работу он выполняет и каков размер жалованья, а также кем и при каких обстоятельствах произведено назначение. Мы не думаем, что его ждёт большая общественная поддержка, которая искупила бы названные неудобства».

Элинор, читая, заливалась краской негодования, а дойдя до конца статьи, едва отважилась поднять глаза на отца.

— Скажи, милая, — промолвил он, — что ты об этом думаешь? Стоит ли оставаться смотрителем такой ценой?

— Ой, папа, дорогой папа!

— Мистер Болд не может отменить эти слова. Мистер Болд не помешает каждому священнику в Оксфорде… нет, каждому джентльмену в Англии прочесть статью, — и он заходил по комнате, а Элинор в немом отчаянии следила за ним глазами. — И вот что я тебе скажу, милая, — продолжал он уже очень спокойно, в несвойственной ему вымученной манере, — мистер Болд не сможет опровергнуть каждое написанное здесь слово — и я тоже.

Элинор во все глаза смотрела на отца, словно разучилась понимать его речь.

— И я тоже, Элинор, что хуже всего, или будет хуже всего, если не найдётся средства это исправить. Я много думал после нашего вчерашнего разговора. — Он подошёл и обнял её за талию, как тогда. — Я много думал о том, что сказал архидьякон и что написано в газете, и я действительно считаю, что не имею права здесь находиться.

— Не имеешь права быть смотрителем богадельни, папа?

— Не имею права быть смотрителем богадельни за восемьсот фунтов в год, не имею права тратить на себя деньги, предназначенные бедным. Мистер Болд волен поступить, как сочтёт нужным, но надеюсь, он отзывает иск не ради меня.

Бедняжка Элинор! как горько ей было слышать эти слова. И ради этого она принимала своё великое решение! Ради этого отбросила девичью застенчивость и заговорила тирадами трагической героини! Можно трудиться не для благодарностей, но расстроиться, если их не последует — так было и с Элинор; можно не придавать значения своей самоотверженности, но досадовать, что её не оценили. Добро надо творить левой рукой так скрытно, чтобы правая об этом не ведала, но как часто левая рука огорчается, не получив немедленной награды! Элинор вовсе не хотела, чтобы отец чувствовал себя её должником, однако она предвкушала, как будет радоваться, что избавила его от печалей. Теперь этим надеждам пришёл конец; все её старания были напрасны. Она зря смиряла свою гордость, зря умоляла Болда — совершенно не в её силах исправить зло!

Элинор мечтала, как тихонько перескажет отцу всё, что говорил возлюбленный, и признается, что не нашла в себе мужества его отвергнуть, а потом отец нежным поцелуем и крепким объятием благословит её любовь. Увы! теперь она не могла начать этот разговор! Говоря о Болде, отец отмахнулся от него как от человека, чьи слова, мысли и поступки ровным счётом ничего не значат. Любезный читатель, случалось ли тебе получить щелчок по самолюбию? Случалось ли, что тебя осаживали, как раз когда ты возомнил себя чрезвычайно важным? Таковы были сейчас чувства Элинор.

— Я не позволю выдвинуть от моего имени этот довод, — продолжал смотритель. — Кто бы ни был прав на самом деле, довод точно не соответствует истине, и автор статьи справедливо говорит, что такая защита отвратительна для всякого честного ума. Я поеду в Лондон, милая, сам увижусь с этими юристами, и если они не предложат мне лучших оправданий, уйду из богадельни.

— А как же архидьякон, папа?

— Ничего не попишешь, милая. Есть вещи, которые человек вынести не может… я этого вынести не могу. — И он положил руку на газету.

— Но архидьякон поедет с тобой?

Сказать по правде, смотритель задумал улизнуть от архидьякона, вернее, оторваться от него на день. Он понимал, что не может предпринять такой шаг, не известив грозного зятя, однако решил написать записку с изложением своего плана и отправить её перед самым отъездом; доктор без сомнения последует за ним, но на день позже. За этот день, если повезёт, он устроит всё: объяснит сэру Абрахаму, что как смотритель категорически не согласен с предлагаемой ему защитой, и направит другу-епископу прошение об отставке, так что даже доктор ничего изменить не сможет. Прекрасно зная силу доктора и собственную слабость, мистер Хардинг понимал, что не сумеет настоять на своём, если они будут в Лондоне вместе, более того, что если архидьякон узнает о поездке заранее, она не состоится вовсе.

— Нет, вряд ли, — сказал он. — Я уеду прежде, чем архидьякон успеет собраться — завтра рано утром.

— Так будет лучше всего, — ответила Элинор, давая понять, что оценила военную хитрость.

— Да, милая, да. Вообще-то я хотел бы сделать всё раньше, чем архидьякон сумеет, сумеет вмешаться. В том, что он говорит, много правды. У него хорошо получается доказывать, и я не всегда могу ему возразить, только есть старая поговорка, Нелли: «каждый знает, где жмёт его башмак». Он говорит, мне недостаёт нравственного мужества, силы характера, стойкости — всё это правда. И тем не менее я уверен, что не должен здесь оставаться, если единственная моя защита — в юридической закорючке, так что, Нелли, мы уедем из этого чудесного места.

Лицо Элинор просветлело, и она заверила отца, что всем сердцем с ним согласна.

— Ведь правда, милая, — сказал тот весело и без прежней принуждённости. — Что радости в доме и деньгах, если нас будут злословить?

— Ой, папа, я так счастлива!

— Милое моё дитя! Мне и впрямь поначалу было больно думать, Нелли, что ты лишишься своей очаровательной гостиной, и лошадок, и сада: его жальче всего, но в Крэбтри тоже премилый сад.

Название «Крэбтри» носил крохотный приход, в котором мистер Хардинг по-прежнему числился младшим каноником. Он давал всего восемьдесят фунтов в год, дом и угодья были совсем маленькие, и сейчас в доме жил младший священник, однако именно туда мистер Хардинг задумал вернуться. Крэбтри не следует путать с другим приходом, Большим Крэбтри. Большой Крэбтри — великолепный приход, там всего двести прихожан, а угодья — целых четыреста акров, к тому же настоятель получает и большие, и малые десятины [36], а это ещё четыреста фунтов в год. Право назначать священника в Большой Крэбтри принадлежит настоятелю и собранию каноников Барчестерского собора, и сейчас этим священником был Досточтимый и преподобный доктор Визи Стэнхоуп. Он же был соборным пребендарием и ректором объединённых приходов Эйдердаун и Стогпингем. Это тот самый доктор Визи Стэнхоуп, чья гостеприимная вилла на озере Комо знакома всем знатным английским путешественникам, и чья коллекция ломбардских бабочек почитается единственной в своём роде.

— Да, — задумчиво проговорил смотритель. — В Крэбтри премилый сад, но мне будет очень жаль причинять неудобства бедному Смиту.

Смит был младший священник в Крэбтри, содержавший жену и полдюжины ребятишек на восемьдесят фунтов тамошнего дохода.

Элинор заверила отца, что оставит дом и лошадок без тени сожаления. Она так рада, что отец уедет прочь от нынешних прискорбных треволнений.

— Но мы возьмём с собой инструменты, милая.

И они принялись мечтать, как счастливо заживут в Крэбтри, и придумывать, как устроить это в обход архидьякона, и постепенно между ними вновь воцарилось полное согласие. Потом смотритель всё-таки поблагодарил дочь за то, что она сделала, а Элинор, прильнув к отцовскому плечу, наконец-то смогла открыть свой секрет; и мистер Хардинг благословил своё дитя, и сказал, что её избранник — человек добрый, честный и в целом благонамеренный, которому не хватало лишь хорошей жены, чтобы окончательно его образумить, «такой человек, милая, — закончил он, — которому я могу смело вверить своё сокровище».

— А что скажет доктор Грантли?

— Что ж, милая, тут ничего не попишешь… мы к тому времени будем в Крэбтри.

И Элинор убежала наверх приготовить отцу дорожное платье, а смотритель вернулся в сад, чтобы сказать последнее «прости» каждому дереву, каждому кусту, каждому любимому тенистому уголку.