Сны инкуба

Глава двенадцатая

Не помню, как шла через кухню — шла, наверное, раз оказалась с ним лицом к лицу. Он смотрел широко — так широко — раскрытыми глазами, и губы приоткрыл. Я подошла так близко, что видела, как бьётся у него на шее пульс пойманной птицей. Я наклонилась, наклонилась, чтобы ощутить аромат ванили от его кожи. Наклонилась так, что могла бы его пульс попробовать на язык как конфетку. И знала, что конфетка эта была бы красной, мягкой и горячей. Пришлось закрыть глаза, чтобы не припасть ртом, не лизнуть кожу, не впиться зубами и выпустить этот трепещущий комочек. Пришлось закрыть глаза, чтобы не таращиться на пульсирующую, прыгающую… У меня самой пульс заколотился слишком быстро, стало трудно дышать. Я думала раньше, что кормить ardeur от Натэниела — хуже не придумаешь, но сейчас мысли были не о сексе. О еде. Из-за связи с Жан-Клодом и Ричардом во мне жили вещи куда темнее, чем ardeur. Вещи опасные. Смертельные.

Я стояла неподвижно, стараясь смирить сердцебиение, пульс. Но пусть глаза я закрыла, аромат кожи Натэниела ощущался. Тёплый, сладкий… и близкий.

Только ощутив его дыхание у себя на лице, я открыла глаза.

Он придвинулся так близко, что загородил лицом все поле зрения. Мой голос прозвучал тихо, полузадушенный желанием, с которым я боролась.

— Натэниел…

— Прошу тебя, — шепнул он, наклоняясь ко мне, губами прямо мне в губы, и вздохнул. — Прошу, пожалуйста…

Дыхание Натэниела ощущалось так горячо, будто оно обожжёт, когда мы поцелуемся.

Но от близости его губ переменилась одна вещь — меня уже не тянуло перервать ему горло. Я поняла, что мы можем питаться сексом — а можем кровью и мясом. Я знала, что один голод можно превратить в другой, но до этой секунды, когда я почти ощутила его губы на своих, я не понимала, что дело дошло до того, что какой-то из этих двух должен быть удовлетворён. Я не утоляла жажду крови Жан-Клода, хотя тень её во мне была. Я не удовлетворяла зверя Ричарда с его жаждой мяса, хотя и этот зверь тоже во мне жил. Слишком много во мне было видов голода, и я не утоляла ни один из них, кроме ardeur'а. Это я ещё могла кормить. И это я кормила. Но в этот миг, когда Натэниел целовал меня, я поняла, почему мне не удаётся лучше подчинить себе ardeur. Все виды голода сливались в этом голоде. Тяга Жан-Клода к крови, текущей под кожей. Голод Ричарда по мясу, кровавому мясу. Я прикидывалась, будто во мне этих желаний нет, на самом-то деле, — но они есть. Ardeur поднимался, давая мне способ кормиться, никому не разрывая глотку, не наполняя рот свежей кровью.

Натэниел целовал меня. Он меня целовал, и я не мешала ему, потому что, если я отстранюсь, воспротивлюсь, то есть иные пути утоления голода, и после них Натэниел останется умирать на полу с разорванным горлом. Губы его жгли мне кожу, но где-то внутри мне хотелось более горячего огня. Где-то внутри я знала, что кровь обожжёт горло волной.

Вдруг возник этот образ с такой силой, что я отшатнулась. Оттолкнула от себя тёплую, твёрдую плоть.

Я ощутила, как вонзаются мои зубы в кожу, сквозь обволокшие язык волосы. Но я ощущала пульс под кожей Натэниела, как трепещущую птицу, пульс, убегающий от меня, как бежит олень через лес. Олень уже пойман, но эта сладкая, трепещущая птичка далеко, не достать. Я впилась сильнее, прокалывая кожу зубами, созданными для разрывания. Кровь хлынула в рот, горячая, обжигающая, потому что кровь оленя горячее моей, и по этому теплу я нахожу оленей. Жар их крови зовёт меня, оживляет их запах на каждом листе, которого они касались, на каждой былинке, которую они на бегу зацепили, он зовёт меня и выдаёт их. Мои зубы сомкнулись на глотке, вырвали её прочь. Кровь брызнула во все стороны, на меня, на листья, зашумев дождём. Сначала я глотала кровь, разгорячённую погоней, потом мясо, все ещё трепещущее последним трепетом жизни. Мясо шевелилось у меня в глотке, уходя вниз, будто даже теперь борясь ещё за жизнь.

Я снова оказалась в кухне, на коленях, заходясь в крике.

Натэниел потянулся ко мне, и я шлёпнула его по рукам, потому что не доверяла себе. Я все ещё ощущала мясо во рту, ощущала, как проглатывает его горло Ричарда. Не ужас заставил меня отбить прочь руки Натэниела, а то, что мне понравилось это ощущение. Я ликовала в кровавом дожде. Судороги добычи возбуждали меня, делали убийство ещё слаще. Всегда раньше, когда я соприкасалась с Ричардом, я ощущала неуверенность, сожаление, отвращение его к собственной сути, но в этом общем видении неуверенности не было. Он был волк, и он свалил оленя, взял его жизнь, и сожаления в нем не было. Зверь его был сыт, и в этот миг человеку в нем было все равно.

Я сняла все щиты между ним и мною, и только тогда я ощутила, как он посмотрел вверх, поднял окровавленную морду и глянул так, будто видел, что я на него смотрю. Он облизал красные губы, и единственная мысль, которую я от него ощутила, была такая: «Хорошо». Было хорошо, и будет лучше, и он будет жрать.

Я будто не могла оторваться от него, отделиться от видения. Я не хотела снова ощутить, как он всадит зубы в оленя. Не хотела быть у него в голове во время следующего укуса, и я потянулась к Жан-Клоду. Потянулась за помощью, и ощутила… кровь.

Его зубы сжимались на чьём-то горле, клыки ушли в тело. Я ощущала аромат тела, знала этот запах, знала, что это Джейсон, его pomme de sang, стиснут в объятиях Жан-Клода, стиснут сильнее, чем обнимают любовника, потому что любовник не сопротивляется, любовник не чует смерти в твоём поцелуе.

Сладка была кровь, слаще, чем кровь оленя. Слаще, чище, лучше. И часть этого «лучше» была в руках, сомкнутых вокруг нас, держащих нас так же крепко, как держали мы его. Это было больше, чем объятие. Ощущение сердца Джейсона, бьющегося в груди, бьющегося о нашу грудь, ощущение его трепета, когда сердце начало понимать, что здесь что-то не так, и чем сильнее боялось сердце, тем больше оно качало крови, тем больше сладостного тепла уходило в наше горло.

Ничего я не чувствовала, кроме вкуса крови. Ничего не чуяла, кроме запаха крови. Она заливала мне горло, и я не могла дышать. Я тонула, тонула в крови Джейсона. Мир залило красным, и я потерялась в нем. Пульс, пульс в красной тьме. Пульс, сердце, они нашли меня, они меня вывели.

Одновременно произошло два события. Я очнулась на полу, а кто-то держал меня за руку. За руку. Я открыла глаза, и увидела склонившегося надо мной Натэниела. И его рука у меня на запястье. И пульс в его ладони бьётся о мой пульс. Как будто я ощущала кровь, текущую в его руке, чуяла её запах, почти пробовала на вкус.

Я подкатилась к нему, обернулась вокруг его ног, положила голову ему на бедро. Очень тепло от него пахло. Я поцеловала край бедра выглядывающий из-под шортов, и он раздвинул для меня ноги, пропустил моё лицо, и следующий поцелуй пришёлся на внутреннюю поверхность бедра. Я лизала, лизала эту тёплую кожу. Он задрожал, пульс его забился сильнее. Пульс его ладони над пульсом моего запястья, будто его сердце хотело биться в моем теле. Но нет, не сердце хотел он в меня вдвинуть.

Повернув глаза, я увидела вздутую твёрдость под тканью шортов. Я лизнула вверх вдоль бедра, ближе и ближе к линии атласа, натянутой впереди его тела.

Я пробовала губами его пульс, но это не было эхо от его руки. Мои губы лежали на пульсе с внутренней стороны бедра. Натэниел отпустил мою руку, она больше не была нужна, у нас был иной пульс, иные, более сладкие места. Кровь из-под кожи Натэниела издавала аромат дорогих духов. Я прижалась ртом к трепещущему жару, целовала бьющуюся пленную кровь. Лизнула прыгающий удар — кончиком языка. На вкус — как его кожа, сладкая, чистая, но с привкусом крови, сладковатой медной монетки.

Я чуть прикусила его, и он надо мной вскрикнул. Я охватила его бедро ладонями, охватила крепко, и следующий укус был сильнее, глубже. На миг его тело заполнило мне рот, и вкус пульса под кожей стал неодолим. Я знала, что если вонзить зубы, кровь хлынет мне в горло, сердце его прольётся в меня, будто хочет умереть.

Я так и держала зубы на его пульсе, не давая себе вцепиться, не давая выпустить жаркую, красную струю. Отпустить я его не могла, и все силы, что у меня были, я направила на одно — не вцепиться. Потом я потянулась по тем метафизическим нитям, что связывали меня с Ричардом и Жан-Клодом. Налетели спутанные образы мяса и внутренностей, и других тел рядом. У стаи был жор. Я отпихнула этот образ, потому что он заставлял меня сжать зубы. Морда Ричарда зарылась в тёплое тело, в сладкие куски. Мне пришлось бежать от этого видения, пока я не стала пожирать Натэниела, как Ричард — оленя.

Джейсон лежал бледный на кровати Жан-Клода, заливая кровью простыни. Жажду крови Жан-Клод утолил, но был и другой голод. Он посмотрел на меня, будто мог меня увидеть. В бездонно-синих глазах пылал жар, и я ощутила его — в нем тоже проснулся ardeur. Поднялся горячей волной и заставил смотреть на Джейсона взглядом, в котором ничего от жажды крови не было.

Он заговорил, и голос его отдался во мне эхом:

— Я вынужден отключиться от тебя, ma petite, сегодня что-то не так. Ты заставила бы меня делать то, чего я делать не хотел бы. Утоли ardeur, ma petite, выбери его пламя, пока другое пламя не захватило тебя и не унесло.

С этими словами он пропал, как будто между нами захлопнулась дверь. Не сразу я заметила, что он захлопнул дверь не только между собой и мной, но и между мной и Ричардом. Вдруг я оказалась предоставлена сама себе.

Одна — с ощущением пульса Натэниела у меня между зубов. Такая тёплая плоть, такая тёплая, и пульс как живой бьётся. И я рвалась выпустить его на волю. Выпустить из клетки. Освободить Натэниела из плена плоти. Освободить.

Я не давала себе сомкнуть зубы, потому что в глубине души знала: стоит мне ощутить вкус крови, начнётся жор. У меня начнётся жор, и Натэниел может его не пережить.

Чья-то рука схватила меня за руку. Я знала, кто это, ещё не подняв лица от бедра Натэниела. Рядом с нами склонился Дамиан. Его прикосновение помогло мне встать на колени, помогло начать думать — хоть чуть-чуть. Но ardeur никуда не делся. Он лишь отхлынул, как океан от берега, но не ушёл, и я знала, что он вернётся. Нарастала новая волна, и когда она на нас обрушится, у нас должен уже быть какой-то план действий.

— Что-то не так, — сказала я трясущимся голосом.

Я держалась за руку Дамиана как за последнюю твёрдую опору в мире.

— Я ощутил, как поднимается ardeur, и подумал: вот опять меня оставили в стороне. А потом все переменилось.

— Это было чудесно, — сказал Натэниел далёким и сонным голосом, будто все это было отличной прелюдией к основному акту.

— Ты ощутил перемену? — спросила я.

— Да.

— И ты не испугался?

— Нет. Я знал, что ты мне плохого не сделаешь.

— Приятно, что хоть у одного из нас была такая уверенность.

Он поднялся на колени и чуть не свалился.

— Верь себе. Верь своему чувству. Оно изменилось, когда ты стала бороться с ним. Перестань ему сопротивляться. — Он подался ко мне. — Да буду я твоей пищей.

Я покачала головой, вцепившись в руку Дамиана, но было это так, будто я ощутила прилив, возвращающийся к берегу. Ощутила нарастающую волну, и знала, что когда она придёт, меня смоет. Этого я не хотела.

— Если Жан-Клод сказал тебе утолить ardeur, утоли его, — произнёс Дамиан. — То, что я от тебя сейчас ощутил, ближе всего к жажде крови. — Лицо его стало серьёзным, почти печальным. — Анита, лучше тебе не знать, на что может толкнуть жажда крови. Лучше не знать.

— Почему сегодня все не так?

Как будто ребёнок спросил, почему это у чудовища под кроватью выросла вторая страшная голова.

— Не знаю. Знаю только, что сегодня я в первый раз, когда ты меня коснулась, ощутил её. Как смутное эхо, но ощутил. А раньше всегда, когда ты касалась меня, Анита, она уходила. — Он сделал движение пальцами, будто гасил свечу. — Угасала. А сегодня…

Он наклонился над моей рукой, и я знала, что он хочет прикоснуться губами к костяшкам пальцев. Один из даров ardeur’а — тот, что ты можешь заглянуть в чужое сердце. Ты видишь, что на самом деле ощущает это сердце. И когда Дамиан коснулся моей руки, я ощутила, что чувствует он. Удовлетворение. Пыл. Тревогу, но она уходила от ощущения его губ у меня на коже. Он хотел, и хотел он меня. Хотел, чтобы я утолила голод его кожи. Голод его тела — даже не столько по оргазму, сколько чтобы обняли его крепко и тесно, как необходимо нам всем прижать наготу свою к чьей-то чужой. Я ощутила его одиночество, и его жажду оказаться — пусть хоть на одну ночь — не одиноким, не изгнанником во тьму. Я ощутила его чувства к этому гробу в подвале. Не его это комната. Ни в каком смысле не его — это лишь место, чтобы каждую ночь приходить туда умирать на рассвете. Сюда он приходит умирать, один, зная, что поднимется, как и умирал — одиноким. Я видела бесконечную череду женщин, на которых он кормился, как страницы в книге — блондинка, брюнетка, одна с татуировкой на шее, темнокожая, бледнокожая, с синими волосами, бесконечная цепь шей и запястий, охочие глаза, вцепившиеся руки, и почти каждую ночь все это на публике, как номер в программе в «Данс макабр». Даже кормление уже не было его личным делом. Даже оно не было особым. Это просто обед, чтобы не умереть, и без всякого подтекста.

В центре его существа находилась огромная пустота.

Я считалась его мастером. Мне полагалось заботиться о нем, а я про эту пустоту не знала. Я не спрашивала, и так была занята тем, чтобы не оказаться связанной с ещё одним мужчиной какой-нибудь метафизической фигнёй, что не заметила, как плохо живётся Дамиану.

— Прости, Дамиан, я…

Я не знаю, что я сказала бы, потому что его пальцы коснулись моих губ, и я уже не могла думать. В них были жар и тяжесть, которых не было прежде.

Глаза его расширились — от удивления, наверное, как и у меня. Или это мои губы дали жар его коже? Оказались такими же горячими и жадными, как его пальцы, как будто палец и губы вдруг стали чем-то большим?

Я провела губами по его руке, мгновенно, лишь мимолётно прижалась ими к твёрдости пальцев, так, что даже поцелуем не назовёшь, но я не кожу пробовала на вкус, не кожи его касалась, а как будто прикоснулась губами к самым интимным его частям. Ощущалось прикосновение твёрдости пальцев, но вкус, но аромат — это было от нижних частей, будто я — собака, ловящая запах места, куда хочет попасть.

Он резко, прерывисто вздохнул, и когда я подняла глаза кверху, чтобы увидеть его лицо, глаза его были обессмыслены, будто я действительно коснулась того, что могла попробовать на вкус. Они горели изумрудным огнём, и как будто линия желания протянулась от моего рта через его пальцы, кисть, руку, грудь, бедра к центру его тела. Он ощущался, живой, плотный, наполненный кровью. Его тепло ощущалось, будто я сомкнула губы на нем. И когда мои губы соскользнули с кончиков его пальцев, настолько меньших, настолько твёрдых у меня во рту, зеленые глаза закатились под лоб, рыжие ресницы затрепетали и опустились. И дыхание его шепнуло только:

— Мастер мой!

Я знала, что он прав, знала, потому что помнила себя по другую сторону такого поцелуя. Жан-Клод умел вталкивать в меня желание, будто поцелуй — это был палец, скользящий вдоль моего тела, к самым нервам, касаясь такого, чего не может коснуться ни палец, ни рука. Впервые я была с другой стороны этого прикосновения, ощутила то, что годами ощущал Жан-Клод. Он знал мои интимные места куда раньше, чем я разрешила ему их коснуться или даже увидеть. Я ощутила то, что чувствовал он, и это было чудесно.

Натэниел тронул меня за руку. Наверное, я совсем забыла про него, забыла обо всем, кроме ощущения прикосновения Дамиана. Но Натэниел коснулся меня, и я почувствовала его тело ладонью, будто струна протянулась от пульса моей руки до его тела линией жара, желания и… силы.

Я ощутила силу, полыхнувшую у меня изо рта и руки в их тела. Это была моя сила, та, что пробудил Жан-Клод своими метками, но все равно моя, мой талант некроманта, который холодным огнём пронизывал тело Дамиана, но там, где он встречался с телом Натэниела, сила менялась, трансформировалась, становилась тёплой и живой. В мгновение ока сила пылала уже и во мне, во всех нас, но то, что я ощущала, было уже не сексом, а болью. Меня зажало между льдом и огнём, холодом, который обжигал, так он был силён, и огнём, который обжигал потому что он — огонь. Будто половина моей крови стала льдом и перестала течь, и я умирала, а другая половина крови текла расплавленным золотом, и моя кожа не могла удержать её. Я таяла, я умирала. Я кричала, и двое мужчин кричали со мною вместе. И крики Натэниела и Дамиана, а не мои, заставили какую-то часть моего сознания приподняться над болью.

Эта часть сознания, ослеплённая болью, знала, что если я сейчас дам этому себя поглотить, мы умрём все трое, а это было неприемлемо. Я должна найти способ подчинить это себе, иначе мы все погибли. Но как подчинить себе то, чего не можешь понять? Как покорить то, чего не видишь и даже коснуться не можешь? В этот момент я поняла, что я уже ни к чему не прикасаюсь. От боли я отпустила их обоих. Кожи они уже не касались, но связь между нами не исчезла. Один из нас, или все мы сразу, попытался спасти нас, разорвав прикосновение, но это не та магия, чтобы так легко её победить. Я стояла на полу на коленях, никого и ничего не касаясь, но я ощущала их. Ощущала сердце у каждого из них в груди, будто могла протянуть руку и вытащить этот тёплый трепещущий орган из тела, будто их плоть для меня — вода. Так силён был этот образ и так реален, что он заставил меня открыть глаза, подчинить себе боль.

Натэниел скорчился на полу, протягивая мне руку, будто это я свою отдёрнула. Глаза его были закрыты, лицо перекошено мукой. Дамиан стоял на коленях с пустым лицом. Если бы я не чувствовала его боль, я бы не знала, что кровь его стала льдом.

Рука Натэниела коснулась моей, как рука ребёнка, шарящего в темноте, но как только его пальцы коснулись моих, жжение стало утихать. Я сжала его руку, и это уже не было больно. Она все ещё была горяча, но это был бьющийся пульс жизни, будто нас наполнял зной летнего дня.

Другую половину тела все ещё жёг мороз. Я взяла руку Дамиана, и эта боль тоже ушла. Магия — за отсутствием лучшего термина — потекла сквозь меня, холод могилы и жар жизни, и я стояла посередине, пойманная меж жизнью и смертью. Я некромант, я всегда между жизнью и смертью.

Смерть я помнила. Запах «Гипнотик», духов моей матери, вкус её помады, когда она целовала меня на ночь, сладковатый запах пудры на коже. Я помнила ощущение гладкого дерева под пальцами — гроба моей матери, гвоздичный запах погребального покрывала. Остался потёк крови на сиденье машины и овал трещин в ветровом стекле. Я положила ладошку на эту высохшую кровь и потом в кошмарах эта кровь всегда была влажной, а в машине было темно, и я слышала вопли матери. Когда я увидела кровь, она уже высохла. Мама умерла, даже не попрощавшись со мной, и я не слышала, как она кричала. Она умерла почти мгновенно, и, наверное, вообще не вскрикнула.

Я помню ощущение от дивана, грубого и шишковатого, и пахло от него пылью, потому что когда мамы не стало, уже ничего не убиралось. Но тут я поняла, что это воспоминание не моё. Моя немецкая бабушка, мать отца, переехала к нам, и у неё все сияло. Но все равно я была маленькой и забилась в уголок пыльного дивана в комнате, которой я никогда не видела, где свет исходил только от мелькающего телевизора. И в комнате был человек, здоровенная тёмная тень, и он лупил мальчика, лупил пряжкой ремня. И приговаривал:

— Вопи, сучий потрох, вопи!

Из спины мальчика хлестала кровь, и я закричала. Я кричала вместо него, потому что сам Николас никогда бы не вскрикнул. Я закричала вместо него, и избиение кончилось.

Помню, как мы лежим рядом, Николас обнимает меня сзади и гладит по волосам.

— Если со мной что-нибудь случится, обещай мне, что ты убежишь.

— Николас…

— Обещай, Натэниел. Обещай.

— Обещаю, Ники.

Сон. И это единственное безопасное убежище, потому что если Николас за мной присматривает, этот человек меня не тронет. Николас ему не даст.

Образ разлетается, разбивается, как зеркало, мелькают осколки. Тот человек растёт, нависает надо мной, первый удар, я падаю на ковёр, кровь на ковре — моя кровь. Николас в дверях с бейсбольной битой. Бита бьёт человека по голове. Силуэт человека на фоне этого чёртова телевизора, бита у него в руках. «Беги, Натэниел, беги!» — кричит Николас. Бегу. Бегу дворами. Собака на цепи, рычит, лает. Бегу. Бегу. Падаю возле ручья, кашляя кровью. Темнота.

Помню бой. Мечи и щиты, хаос. Куда ни посмотри — виден только хаос. Чьё-то горло взрывается фонтаном крови, ощущение удара в рукояти клинка в руке, такое сильное, что рука немеет. Ударяюсь щитом о чей-то щит с разбегу, от силы удара отступаю по узкой каменной лестнице, и над всем — свирепая радость, полное ликование. Битва — то, для чего мы живём, а все прочее — только ожидание битвы. В поле зрения вплывают знакомые лица, синеглазые и зеленоглазые, светловолосые и рыжие, похожие на меня. Подо мной корабль и серое море, белеющее от пены под ветром. Одинокий замок на тёмном берегу. Здесь был бой, и я это знаю, но это не моё воспоминание. Я вижу лишь узкую каменную лестницу, вьющуюся вверх в тёмную башню. Мигает свет факела, наверху стоит тень. Мы бежим от этой тени, потому что нас гонит ужас. С грохотом падает решётка ворот, мы в западне, мы оборачиваемся и готовимся к битве. Страх давит так, что невозможно дышать. Многие бросают оружие и сходят с ума.

Тень выходит на свет звёзд — это женщина. Её кожа бела как кость, губы краснее крови, а волосы — золотая паутина. Она внушает ужас, но она прекрасна, хотя это та красота, что вызовет у мужчины рыдание, а не улыбку.

Но улыбается она, чуть изгибаются красные-красные губы, приоткрывая зубы, которые ни в каком человеческом рту не поместятся. Смятение, потом ощущение белых ручек как белой стали, и глаза, глаза её как серое пламя, если бы пепел мог гореть. Изображение прыгает, и Дамиан лежит в кровати, а эта ужасающая красавица верхом на нем. Тело его наполняется, готовое пролиться в неё, на грани несказанного наслаждения, но она меняет все одним изгибом воли, как одним изгибом бёдер могла дарить наслаждение. Одна мысль — и он тонет в страхе, страхе таком огромном и ужасном, что он опадает, его выдёргивает из наслаждения, бросает на грань безумия. Потом волна страха отступает, как отступает океан от берега, и все начинается снова. Снова и снова, снова и снова; наслаждение и ужас, наслаждение, ужас, и он уже умоляет её убить его. И в ответ на мольбы она даёт ему кончить, даёт испытать наслаждение под конец, но только если он умоляет.

Голос пробился сквозь воспоминания, развеял их:

— Анита! Анита!

Я заморгала. Я все ещё стояла на коленях между Натэниелом и Дамианом. Звал меня Дамиан.

— Хватит, — сказал он.

Натэниел плакал и тряс головой.

— Пожалуйста, Анита, не надо больше!

— Отчего вы меня вините в этом путешествии в плохие воспоминания?

— Потому что ты — мастер, — ответил Дамиан.

— Так это я виновата, что мы вытащили худшие события нашей жизни?

Я всматривалась в его лицо, не отпуская крепко стиснутые руки. Ничего эротического в этом пожатии не было — я просто держалась за них, как за страховочные верёвки.

— Ты — мастер, — повторил Дамиан.

— Может быть, уже все прошло, что бы оно там ни было, может, уже закончилось. — В ответ на это Дамиан посмотрел на меня так похоже на Жан-Клода, что даже жутко стало. — Что ты так смотришь?

— Я все ещё это чувствую, — приглушённым от страха голосом отозвался Натэниел.

— Если перестанешь спорить и обратишь внимание на то, что происходит, тоже почувствуешь, — объяснил Дамиан.

Я закрыла рот — самое лучшее, что я могла сделать, чтобы не спорить, но даже молчания хватило. В этот краткий миг молчания, я ощутила силу, будто что-то огромное ломится в дверь в моей голове. И дверь долго не выдержит.

— Как ты сумел помочь нам настолько вырваться?

— Я не мастер, но мне больше тысячи лет. Чему-то за это время я научился, хотя бы чтобы не сойти с ума.

— Хорошо, умник-вампир, так что же с нами происходит?

Он стиснул мою руку, и по глазам было ясно, что говорить этого вслух он не хочет. Я поняла, что не ощущаю его эмоций.

— Ты закрываешь нас щитами?

Он кивнул:

— Но они не выдержат.

— Так что же с нами происходит? Почему воспоминания стали общими?

— Это метка.

— Чего? — нахмурилась я.

Метки — метафизические связи. У меня они есть с Жан-Клодом и с Ричардом.

— Не знаю, какая по номеру, но это метка. Не первая, может быть, даже не вторая. Третья, быть может? У меня никогда не было человека-слуги или призываемого зверя. Я никогда не входил в триумвират. Ты входишь, так что ты скажи мне.

— Нам, — поправил Натэниел с тем же испуганным придыханием.

Я поглядела в широко раскрытые лавандовые глаза. Он ждал, что я сейчас сделаю, чтобы не было плохо. Я бы и рада, только не знала как. Не знала, как это началось, так откуда мне знать, как положить этому конец? Как бы там ни было, я отвернулась — не могла смотреть в это полное доверия лицо, в его глаза, — и попыталась вспомнить третью метку. Тогда тоже были общие воспоминания, но приятные. Мелькал Жан-Клод, кормящийся на надушённых запястьях, секс с женщинами в изящном бельё, Ричард, бегущий волком по лесу, богатый мир запахов, который открывался ему в этой форме. Все это были чувственные, но безопасные воспоминания. Мне в голову не приходило спрашивать, какие воспоминания они от меня прячут. Наверное, я не хотела знать.

— Я думаю, третья метка. Хотя, когда командовал Жан-Клод, это были лишь блики воспоминаний, в основном чувственные, но ничего слишком серьёзного. Как это мы влипли в такую адскую групповую психотерапию?

— О чем ты думала сразу перед тем, как воспоминания начались? — спросил Дамиан.

— Кажется, о смерти. Да, я думала о смерти, но не знаю, почему.

— Тогда быстро подумай о чем-нибудь другом.

В его голосе зазвучала паническая нотка, и я могла понять, почему. Я уже чувствовала, как эта дверь у меня в голове начала прогибаться наружу, будто расплавляясь. И я знала, что когда она вылетит, лучше нам иметь план действий.

— Я не пыталась никого пометить, — сказала я.

— Ты знаешь, как это прекратить? — спросил он.

— Нет.

— Тогда думай о чем-нибудь другом, хорошем.

— Радостные мысли, — подсказал Натэниел.

Я глянула на него:

— Я что, похожа на Питера Пэна?

— Что? — не понял Дамиан.

— Да, то есть нет, — ответил Натэниел, — но ты думай. Думай хорошие мысли. Как будто тебе надо летать. Я выжил потом, когда Николас… когда Николас погиб. Но второй раз я пережить это не хочу. Прошу тебя, Анита, думай хорошие мысли.

— А почему кому-нибудь из вас их не думать?

— Потому что мастер ты, а не мы, — сказал Дамиан. — Твой разум, твои мысли и оценки, твои желания — вот что сейчас правит, а не наши. Но ради Бога, перестань думать о том плохом, что с тобой было, потому что я не хочу видеть худшее из того, что помню. Натэниел прав — думай радостные мысли.

— Радостные мысли, — повторил Натэниел и взял меня за руку двумя руками. — Анита, пожалуйста.

— У меня волшебный порошок кончился, — буркнула я.

— Волшебный порошок? — Дамиан покачал головой. — Анита, я не знаю, о чем ты говоришь. Просто вспомни что-нибудь радостное, приятное, счастливое, какое угодно, о чем угодно.

Я попыталась. Я вспомнила мою собаку Дженни, она погибла, когда мне было четырнадцать, и выползла из могилы через неделю после смерти. Выползла и залезла ко мне в кровать. Я помню её тяжесть, запах свежей земли и гниющей плоти.

— Нет! — закричал Дамиан и дёрнул меня, оборачивая к себе — глаза его стали дикими. — Нет, я не стану смотреть, что там дальше. Не стану! — Он схватил меня за руки выше локтей и повернул к себе, встряхивая. Натэниел обхватил меня за пояс, прижимаясь к телу. — Неужто у тебя нет хороших воспоминаний? — спросил Дамиан.

Как в игре, когда тебе говорят не думать о ком-то или о чем-то. Мне надо было думать о хорошем, а видит Бог, у меня все кончалось плохо. Мать моя была чудом, но она погибла. Я любила свою собаку, и она погибла. Я любила Ричарда, но он меня бросил. Я думала, что люблю одного парня из колледжа, но он меня бросил. Я подумала, каково ощущение от тела Мики, но я все ждала, что и он меня бросит.

Натэниел обнял меня крепче, зарылся лицом мне в спину.

— Анита, пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста, Бога ради, полетай для меня.

Я тронула его руку, его пальцы, подумала о ванильном запахе его волос. О его лице, таком живом, когда он слушает, как Мика читает нам вслух. Я все ещё думала, что Мика превратится из Прекрасного Принца в Страшного Серого Волка (без антропоморфизмов), но Натэниел меня никогда не бросит. Бывали минуты, когда мысль о том, что Натэниел останется со мной на всю жизнь, вызывала панику, но я подавляла эту тревогу. Отталкивала.

Я сосредоточилась на ощущении от него, и он, будто услышал мои мысли, успокоился, устроился поудобнее. Натэниел встал у меня за спиной на колени, все ещё обнимая меня за талию, изогнувшись вдоль моего тела. Лицо его нависло у меня над плечом, и я услышала свежий аромат его кожи. Вот она, моя счастливая мысль. Я полечу не потому, что Натэниел меня просил, а потому что у меня есть Натэниел.

Я поцеловала его в щеку, и он обернулся вокруг меня сзади, потёрся щекой о моё лицо, о шею.

Дамиан все ещё держал мою руку, но уже некрепко, и смотрел на нас.

— Я так понял, ты нашла свою счастливую мысль?

Я вдохнула запах чистой ванили и посмотрела на Дамиана:

— Да.

Голос мой охрип от аромата ванили и ощущения тела Натэниела вблизи. Подумалось: «Это как живая мягкая игрушка, плюшевый мишка или пингвин», — но это была не вся правда. Мой любимый игрушечный пингвин Зигмунд никогда не целовал меня в шею и никогда этого делать не будет. Это одна из его положительных сторон — он от меня не слишком многого требует.

Дверь у меня в голове плавилась, как кусок льда на солнце. В груди затрепетал страх, и я знала, что страх — не лучшая эмоция, которую можно унести за эту дверь. Я притянула к нам Дамиана и шепнула:

— Целуй меня.

Он коснулся губами моих губ, и дверь исчезла. Но на этот раз на нас нахлынули не воспоминания, а ardeur. Впервые в жизни я приняла его, назвала ласковыми словами, и то, что я сделала, было метафизическим эквивалентом просьбы: «Приди и возьми меня. Приди и возьми нас».