Сны инкуба

Глава тридцать девятая

Мы стояли на Гравуа, застряв между бесконечными рядами витрин, видавших лучшие дни. Весь этот район медленно сползал к состоянию «после темноты лучше не появляться». Ещё не опасная зона, но если ничего не изменится, то через два года станет ею. Ресторан «Бево-милл», самая что ни на есть настоящая ветряная мельница, смотрелся кораблём в море зданий пониже и времён похуже. Здесь все ещё подавали отличную немецкую еду. Медленно вертящаяся мельница была прямо перед нами, и вдруг оказалось, что мы едем под каменными блоками моста за мельницей. Не помню, чтобы мы проезжали мельницу, а это нехорошо, потому что за рулём я. Грэхем цыкнул второй раз — знаете, такой звук вдоха сквозь зубы, когда человек пытается удержаться и промолчать.

Я глянула на него:

— Что такое? В чем проблема?

— Ты только что чуть не стукнула две машины, — сказал он придушенным голосом.

— Не было такого.

— Было, — подтвердил Реквием с заднего сиденья. — Было.

Передо мной вдруг как по волшебству появилась белая машина. Из ниоткуда. Я ударила по тормозам, Грэхем снова цыкнул. У меня сердце колотилось в горле. Я не видела машины. Я включила сигнал правого поворота. Правого — то есть никаких полос не пересекать. Внезапно возникший автомобиль меня напугал.

Я свернула на Грассо-Плаза, где располагалось почтовое отделение Аффтона, бакалейный магазинчик сети «Сэйв-Э-Лот» и куча пустых витрин. Вся окрестность вдоль Гравуа будто устала, будто уже прошла свои лучшие времена, и те оказались не слишком хороши. А может, это у меня настроение такое было. Я выключила мотор, и мы просидели минуту в тишине.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил Реквием очень тихим и низким голосом, будто говорил из глубины колодца.

Я повернулась, посмотрела на него, и даже это движение показалось мне медленным, будто я двигалась не так быстро, как окружающий мир.

Реквием сидел, сцепив руки на коленях. Он не был где-то далеко, ничего необычного не делал. Просто сидел очень тихо, будто не хотел привлекать к себе внимание.

— Что ты говоришь?

У меня голос тоже звучал гулко, будто отдаваясь в голове эхом.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он отчётливо, по слогам, и я, глядя на его губы, видела, что звук и их движения несколько несогласованны.

Я задумалась, будто вопрос был труднее, чем должен быть.

— Нет, — сказала я наконец. — Нет. Что-то не так.

— А что? — спросил Грэхем.

А что? Хороший вопрос. Беда в том, что хорошего ответа я найти не могла. Что не так? У меня что-то вроде шоковой реакции. Почему? Много крови потеряла? Может быть. А может быть, и нет.

Мне было холодно, я закуталась в чужой пиджак, пряча лицо в воротник. Он отдавал одеколоном Байрона, и я отдёрнулась, потому что запах его одеколона на коже пиджака все вернул. Обоняние сильнее других чувств пробуждает память, и вдруг я утонула в ощущении тела Байрона, в его взгляде на меня сверху, в ощущении его тяжести, в ощущении, как он входит в меня и выходит.

Я откинулась на сиденье, запрокинув голову, и вдруг прежнее наслаждение вернулось, заполнило меня, выплеснулось. Не той же силы ощущение, но достаточно заметное его эхо. Настолько заметное, чтобы я затряслась, стала цепляться руками за воздух, будто надо было за что-то ухватиться, за что угодно.

Я услышал голос Реквиема:

— Нет, не прикасайся…

И тут я нашла, за что зацепиться.

Грэхем пытался схватить меня, придержать, не дать нанести себе травму. Наверное, он решил, что у меня припадок. Его рука коснулась меня, и я схватила её судорожно, и как только наши ладони сцепились, все воспоминания, все наслаждение хлынуло через мою руку в него.

Грэхем затрясся. Я ощутила дрожь его руки, и его бросило на сиденье так, что машину тряхнуло. Я дала ему все воспоминания, все наслаждение, зрительные и обонятельные ощущения, и все это полилось из меня в него. Это не было осознанной мыслью, потому что я сама не знала, что могу это сделать, пока не вылила из себя в кого-то другого и не поплыла с теми же ощущениями сама. Это вышло случайно, но я не переживала по этому поводу. Я была рада для разнообразия побыть спокойной на сиденье рядом, глядя, как Грэхем извивается в эхе моего наслаждения — хорошо, что он, а не я. Потому что теперь я знала, что это была за шоковая реакция, до того, как метафизика сорвалась с цепи.

Я умею убивать, не задумываясь. Не хладнокровно и обдуманно, но когда приходит время убить, у меня с этим нет проблем. Когда-то меня огорчало, что убийство перестало меня настолько волновать. Потом в мою первую поездку в Теннеси, когда надо было выручать Ричарда — мы с ним тогда ещё были парой, — мне пришлось пытать одного типа. Враги прислали нам палец матери Ричарда в коробочке, вместе с локоном его младшего брата Дэниела. Мы должны были найти их быстро, и знали уже, что их пытают. Посыльный, доставивший коробочку, бахвалился, что их обоих изнасиловали. Я его пытала, заставила его сказать, где они, а потом пустила ему пулю в голову, чтобы перестал вопить. Я сделала это, чтобы спасти близких Ричарда, а другого способа я не видела. Сделала сама, потому что никогда не прошу никого сделать такое, чего не сделала бы сама. Конечно, до того у меня было правило — никого не пытать. Черта, которую я не переступала, но переступила тогда. Самое ужасное, что я жалела не о том, что сделала это, а лишь о том, что пришлось это сделать. Он изнасиловал мать Ричарда, и я бы убила его медленнее, если бы могла, но я так не делаю — даже в наказание за такую мерзость. Мы их спасли тогда, но Зееманы раньше были как Уолтоны, а теперь уже нет. Их не сломало полностью, но и стать прежними они тоже не смогли. Я убила тех, кто это сделал, или помогла их убить, но никакая месть не может склеить поломанное.

Как вернуть человеку его невинность? То чудесное ощущение полной безопасности, свойственное людям, с которыми ничего плохого не случалось? Как вернуть? Хотела бы я знать.

Я не одну черту переступила за последние годы, но до сегодня не переступала одной: я не занимаюсь сексом только ради питания. Не занимаюсь случайным сексом. Байрон и Реквием — чужие. Я их и знала-то всего недели две, плюс-минус пара дней. И трахалась с ними только потому, что Жан-Клоду нужно было, чтобы питалась я.

Реквием сдвинулся к краю сиденья и мог видеть и моё лицо, и извивающегося на сиденье Грэхема, но был достаточно далеко, чтобы я к нему не прикасалась.

— У тебя был флэшбэк?

Я кивнула, все ещё таращась на вервольфа на переднем сиденье.

— Такое раньше бывало?

— Только когда Ашер полностью подчинил моё сознание, и все мы занялись сексом.

Я не смотрела на него — не отводила глаз от Грэхема, который уже успокаивался.

— Но сегодня Ашер не участвовал.

— Не участвовал, — подтвердила я.

Очень ровным, очень безразличным голосом. Пустым, как пустой была сейчас и я.

— Ты знала, что умеешь передавать такое воспоминание другому?

— Нет.

У Грэхема задрожали веки, как будто бабочка пыталась раскрыть крылья, но не могла. Он казался бескостным, будто мог стечь на пол, будь его тело чуть менее плотным.

— Ты влила в него воспоминания, а потом смотрела, как его корёжит. И как ты себя при этом чувствовала?

Я покачала головой:

— Никак. Просто радовалась, что раз в жизни это не я корчусь на сиденье.

Он чуть придвинулся ко мне, к спинке сиденья Грэхема.

— Это правда? Ты действительно чувствовала это?

Мне пришлось повернуть голову, чтобы посмотреть ему в глаза — просто скосить глаза не получалось. И я показала ему, какие у меня глаза мёртвые, как внутри пусто.

— Ты — мастер вампиров. Разве ты не учуял бы, если бы я лгала?

Он облизнул губы, будто нервничал.

— Последняя вампирша из тех, кого я знал, которая умела такое проделывать, делала это нарочно. Она вызывала в себе воспоминание о наслаждении и выбирала того, в кого его перелить. Это могло быть наградой, и действительно ею было, но могло быть и наказанием. Иногда она выбирала кого-то, кто не хотел ощущать это наслаждение, и заставляла его пережить.

— Похоже на изнасилование, — сказала я.

Он кивнул.

— Ты говоришь о Бёлль Морт?

Он снова кивнул.

— Она любила смотреть, как их корчит, особенно тех, кто не хотел, — сказала я.

— Ты это утверждаешь или спрашиваешь?

— А я с ней знакома, помнишь?

— Да, ты права. Она любила смотреть, как порядочные чопорные женщины и мужчины валяются на полу и прыгают, как рыбы, переживая наслаждение, какого в жизни не знали. Ей было приятно наблюдать падение праведников.

— Очень на неё похоже.

— Но ты ничего не ощутила. Тебя не возбудило зрелище извивающегося Грэхема.

— А должно было?

Он улыбнулся, в глазах его засветилось облегчение.

— То, что ты задаёшь этот вопрос, уменьшает моё беспокойство за тебя.

— Какое беспокойство?

— Много веков обсуждалось, не стала ли Бёлль тем… — он поискал слово, — созданием, которым она стала, из-за того, что её силы и ardeur, действуя вместе, сделали её такой. Или она была такой всегда, а приобретённые силы только усугубили это.

— Мой опыт подсказывает, Реквием, что крайние точки этого спектра заложены изначально. Дай по-настоящему хорошему человеку силу, он останется хорошим. Дай силу плохому, и он останется плохим. Вопрос всегда о тех, кто посередине. Кто не добро и не зло, а обычный человек. Никогда не знаешь, как ординарная личность выглядит изнутри.

Он посмотрел на меня странно:

— Ты очень мудрые вещи говоришь.

Я улыбнулась:

— И тебя это удивляет?

Он почти поклонился — от шеи, насколько это можно сделать сидя.

— Прошу меня простить, но мне, честно говоря, всегда казалось, что ты — скорее мышцы, чем мозг. Не глупа, — добавил он поспешно, — но не мудра. Разумна — да, но не мудра.

— Я думаю, что мне стоит принять комплимент и не заметить оскорбления.

— Я не имел в виду ничего оскорбительного, Анита. Напротив.

На лице его было выражение, которое я иначе как тревожным назвать не могла.

— Не беспокойся, я не в обиде. Меня очень многие недооценивают.

— Это те, кто видят хрупкую красавицу, но не киллера.

— Я не хрупкая красавица.

Он едва заметно нахмурился:

— Внешне ты определённо хрупкого сложения, и ты красива.

Я покачала головой:

— Нет, не красивая. Хорошенькая — может быть, но не красивая.

Он чуть шире раскрыл глаза.

— Если ты не считаешь себя красивой, то зеркало показывает тебе не то, что я сейчас вижу.

— Приятные слова, но меня окружают самые красивые мужчины из живых и мёртвых. Я умею прихорашиваться, но в смысле красоты я далеко не дотягиваю до этой компании.

— Возможно, правда, что красота у тебя не ослепительная, как у Ашера, Жан-Клода или даже твоего Натэниела, но все равно это красота. Быть может, ещё более драгоценная, потому что замечается не с первого взгляда, а растёт понемногу каждый раз, стоит с тобой поговорить или посмотреть, как ты уверенно действуешь в сложной ситуации, или увидеть твои правдивые глаза, когда ты говоришь, что ты не красавица, и говоришь искренне. Так как ты не склонна к самоуничижению или жеманству, значит, ты просто себя не видишь.

— Вижу. Не красавица, но хорошенькая. И личность, что тебе и нравится.

— Ты другого не понимаешь, Анита. Есть красота, которая поражает глаз как молния, она жжёт, ослепляет. Это скорее катастрофа, чем радость. Но у тебя — у тебя красота, которая создаёт уют, когда не надо защищать глаза от света, когда понимаешь, что и луна тоже прекрасна.

Я замотала головой:

— Не знаю, о ком ты это, только не обо мне.

Он вздохнул:

— Тебе очень трудно делать комплименты.

— Знаешь, ты не первый, кто это говорит.

Он улыбнулся:

— Это меня совершенно не удивляет.

Грэхем испустил долгий-долгий вздох и как-то всполз на сиденье — будто жидкость пролилась вверх. Та же текучая грация, что и у других оборотней. Прислонившись к подголовнику, он немного посидел и выпрямился. Потом выдал мне медленный, ленивый взгляд, и глаза у него были тёмные, по-волчьи янтарные, почти карие, но я видела различие. Мне часто приходилось видеть такие глаза.

Он улыбнулся, и тоже лениво.

— Это было потрясающе.

— Я не нарочно, — сказала я.

— А это мне все равно.

Я нахмурилась.

— Единственное, что я хочу знать, можешь ли ты ещё так сделать.

Я нахмурилась сильнее.

Ленивое выражение слегка сползло у него с лица.

— Послушай, я от тебя получил переживание такого оргазма, какого в жизни не знал, а ты теперь строишь из себя пострадавшую сторону. Ты же это на меня пролила, не я на тебя.

— Это было не нарочно.

— Ты это повторяешь, будто извиняешься. Зачем? За что тебе извиняться?

Я посмотрела на Реквиема в поисках поддержки, хотя не очень на неё надеялась. Однако он мне помог.

— Мне кажется, Анита считает это несогласованным сексуальным контактом. Вроде изнасилования, если тебе угодно.

— Нельзя изнасиловать желающего, — сказал Грэхем и выпрямился на сиденье, вытянулся. Глаза его снова стали человеческими.

— Когда это случилось, я не знала, что ты желающий.

Он кивнул:

— Окей, но я не переживаю. — Он посмотрел на меня. — А ты, похоже, переживаешь. Что теперь тебя не устраивает?

— Что не устраивает? — переспросила я. — А вот что. У меня был флэшбэк такой силы, что мы бы расшиблись в лепёшку, если бы я вела машину. Я случайно вылила его в тебя. Не собираясь этого делать. Что ещё я могу сделать случайно, чего не собираюсь делать?

— Они с Жан-Клодом вышли на новый уровень силы, — пояснил Реквием.

— А, — сказал Грэхем, будто все понял. — Так ты ещё не знаешь, на что способна твоя новая сила.

— Не знаю.

Он кивнул.

— Да, это может напугать. Извини, я не знал, что это ты первый раз такое сотворила. Мне понравилось, и извиняться передо мной не надо.

— А если в следующий раз я такое сотворю с клиентом?

— Тебя что-то предупредило, — сказал Реквием, — иначе бы ты не съехала с дороги.

— Я не думаю, что это как-то связано с новой силой.

— Так почему ты чуть не разбила нас три раза о чужие машины? — спросил Грэхем.

Я открыла рот, и закрыла, не зная, что сказать.

— Кажется, я сегодня перешагнула несколько последних черт.

— В смысле? — спросил Грэхем.

— Нарушила несколько личных правил, вот и все.

— Нарушила правила, которые думала никогда не нарушать, — тихо сказал Реквием.

Я посмотрела на него удивлённо:

— Ты говоришь так, будто это тебе знакомо.

— У каждого есть своё представление о себе, и когда происходит что-то, нарушающее это представление, ты оплакиваешь себя прежнего. Того, кем ты себя считал.

Я покачала головой:

— Черт побери, я все та же, кто и была!

Он пожал плечами, что напомнило мне грациозный всегдашний жест Жан-Клода.

— Как скажет миледи.

Я повернулась на сиденье и упёрлась лбом в руль. Хоть бы уже прошла эта ночь. Не хочу я объяснять себя никому, тем более мужчине, с которым совершенно случайно только что имела секс. Проблема в том, что я сама не до конца верила в то, что говорила. Не в сексе с Байроном и Реквиемом было дело, а в том, что сегодня я впустила Жан-Клода к себе в голову настолько, насколько он способен был влезть. Впервые мы коснулись того, чего могли коснуться, только когда я не мешала. До сегодня я не понимала, насколько я нас калечила — столько же в своём духе, сколько и Ричард. Я думала, что спать с Жан-Клодом и делать с ним всякие мелочи — это и значит быть слугой-человеком. Менее часа назад я узнала, что все это совсем не так, и сейчас это знание меня грызло. Не то, что я ограничивала нас как триумвират силы. Нет, об этом я и раньше догадывалась, я только не знала, насколько. Считала, что мои запреты и пределы связывают нас, а не обрубают нам ноги по колено. Чего я не ожидала, чего не хотела знать — это как прекрасно ощущение, когда Жан-Клод меня подчиняет. Это было, мать его, потрясающе. Успокоительно и пьяняще одновременно. Я не знала, чего я себя лишала, потому что очень старалась не дать ему это мне показать. А он уважал мои желания.

Теперь я знала, как дорого это ему стоило. Стоило силы, которую он мог бы иметь, безопасности, которой он мог бы окружить своих вампиров, и чистого наслаждения, которое он мог бы испытать. Он от столького себя отрезал — просто потому, что я не могла с этим справиться. И от этого возникало чувство вины, но отчасти реальная проблема была в другом: после того, как я так глубоко впустила Жан-Клода, я запросто потрахалась с Байроном и дала Реквиему себя укусить. Две вещи, которые мне давались нелегко. Да, это было важно, может быть, жизненно важно, может быть, это спасло жизнь тем женщинам в клубе. Может быть, даже спасло жизнь Жан-Клода. Я чувствовала силу Примо, слышала шёпот Дракона. Но не это меня больше всего волновало.

Жан-Клод обрёл голод Натэниела и Дамиана. А я что обрела? Я занималась сексом с Байроном и Реквиемом и не переживала теперь по этому поводу. Даже сейчас я переживала только из-за того, что не переживаю. Не переживаю. Из-за этого я чуть три раза не врезалась в чужую машину и заехала на стоянку, чтобы отдаться кратковременной шоковой реакции.

Насчёт Байрона меня совесть не мучила. Мучила совесть насчёт того, что она меня не мучает. И даже теперь мне хотелось развернуть машину и вернуться к Жан-Клоду. Чтобы он держал меня, целовал меня, кормился от меня. Я хотела всю программу, раз уж попробовала, какова она на вкус. Хотела, как наркоман хочет дозу. А это уже не любовь, это власть. Я никому не стала бы давать над собой такой власти. Не могла дать такую власть и остаться собой.

Это все я не стала объяснять Грэхему или Реквиему. Они не настолько мне близки для такой исповеди. Я только сказала:

— Кто чувствует себя в силах, пусть ведёт машину.

— Я не умею, — ответил Реквием.

— Я поведу, — предложил Грэхем. — Только ты меня не трогай, пока я за рулём.

— Изо всех сил постараюсь удержаться, — сказала я, тоном показывая, что это будет нетрудно.

Он засмеялся и вышел из машины, чтобы обойти её. В те секунды, которые у него на это ушли, Реквием заметил:

— Мне кажется, ты сегодня очень серьёзна, Анита.

— Я всегда серьёзна.

— Возможно, — сказал он.

Может быть, он бы ещё что-то сказал, но Грэхем открыл дверцу, и я вышла. Обойдя машину, я села на сиденье, когда Грэхем уже запустил мотор.

— Куда ехать?

— Кладбище Сансет. И пяти минут отсюда не будет.

— Ты себя достаточно хорошо чувствуешь, чтобы сегодня поднимать мёртвых? — спросил Реквием.

— Вы меня только туда отвезите и не давайте прикасаться к клиентам. Остальное я сделаю сама. Только не давайте мне кого-нибудь оттрахать или горло выдрать.

— А если ты прикажешь нам не мешать тебе кого-то трахать? — спросил Реквием.

— Или убивать? — добавил Грэхем.

— Я на сегодня такого не планирую. Договорились?

— Ты и раньше такого не планировала, — напомнил Реквием.

Грэхем аккуратно вывел машину в поток на Гравуа, будто мы хотели наверстать время, потраченное из-за моего плохого вождения.

— Что нам делать, если вдруг включится какая-то из новых вампирских сил? — спросил он.

— Просто не давайте мне никого изуродовать.

— А если у тебя снова проснётся голод, что тогда?

Это уже спросил Реквием.

Я повернулась, насколько позволял ремень, взглянуть на его лицо в свете уличных фонарей. На миг его резко высветил белый луч фонаря. Глаза его вспыхнули, тень проползла по заднему сиденью, и снова его глаза засияли глубоким синим светом.

— К чему ты клонишь?

— Ты не подумала, почему Жан-Клод выбрал охранять тебя сегодня нас и только нас?

— Кое-какие идеи были, но просвети меня.

— Он подбирал достаточно сильных и доминантных, которые, если надо будет, смогут с тобой справиться. Которые будут полагаться на своё суждение, а не слепо следовать за тобой.

— Похвальные качества.

— Но дело не только в этом.

— Реквием, выкладывай, а то эта прелюдия меня уже начинает утомлять.

— Мне так и говорили, — сказал Грэхем.

— Как именно? — повернулась я к нему.

— Что ты не любишь слишком длинных прелюдий.

Я посмотрела на него ледяным взглядом:

— Во-первых, никто тебе такой ерунды никогда не сказал бы. Во-вторых, не забирай себе в голову этот небольшой метафизический секс. Не забудь, ты тут извивался на сиденье, я на тебя смотрела, и меня это не привлекало. Это была не прелюдия, не демонстрация, а просто случайность.

— Прошу прощения.

Я повернулась к Реквиему:

— А теперь просто выкладывай, что ты должен мне сказать. Без предисловий и объяснений.

— Тебе это не понравится.

— Мне это уже не нравится. Давай, Реквием, рассказывай.

У меня начинала болеть голова. Не знаю, от потери крови, или от напряжения, или от чего ещё, но боль начинала биться где-то за глазами.

— Он думал, что если дело обернётся настолько плохо, насколько это возможно…

— Опять играешь словами. Говори прямо.

Он вздохнул, и будто весь джип отозвался эхом.

— Если тебе придётся утолять ardeur или если проснётся зверь, мы двое почти наверняка сможем выжить в этом нападении, не нанося тебе травм.

— Ты не все сказал.

— Я сказал достаточно.

— Выкладывай все. Я хочу знать все.

— Нет, — вмешался Грэхем. — Судя по твоему тону, не хочешь.

— Веди машину и не мешай. — Я повернулась обратно к вампиру: — Говори остальное.

Он снова вздохнул, и джип отозвался ему, как живой.

— Голосовые трюки засунь куда подальше, а то ты меня действительно выведешь из себя.

— Приношу свои извинения, это у меня машинально: видя рассерженную женщину, пытаться её успокоить любыми средствами.

— Говори, Реквием, мы уже почти на кладбище. И я хочу услышать все до того, как выйду из машины.

Он сел ещё прямее, очень официально.

— Из всего клуба мы были признаны наиболее подходящими кандидатами, чтобы попытаться перевести насилие в соблазн, если возникнет необходимость.

— Он слишком высокого мнения о вас или слишком низкого обо мне.

— Последнее неправда, и ты это знаешь, — ответил Реквием.

Я вздохнула:

— Скажем, что так я сегодня себя чувствую.

Грэхем высказал это вслух:

— Ты себя чувствуешь безнравственной шлюхой за то, что оприходовала Байрона.

Я глянула на него:

— Можно сказать и так.

— Это точное выражение твоего самоощущения, — сказал он уверенно.

— Ты уверен?

— Судя по тому, как ты держишься — да. Кроме того, мне известна твоя репутация. Если кто и может устоять перед соблазном, так это ты.

— Все мне это говорят, но что-то я последнее время не замечаю за собой такой стойкости.

— При дворе Бёлль Морт я веками жил в компании тех, кто был сильнее меня, Анита. И я лучше других знаю, как надо было каждую ночь биться за своё существование, чтобы тебя не поглотила сила этих других. — Он помолчал, потом шёпот его наполнил тёмный салон: — Если не соблюдать осторожность, их красота станет для тебя небом и адом, ты предашь любой обет, изменишь любой верности, отдашь сердце, ум, тело и бессмертную душу, чтобы пробыть возле них хотя бы ещё одну ночь. А потом придёт холодная ночь, через сто лет после того, как истощится страсть и ничего не останется, кроме пепла, ты поднимешь глаза и увидишь, как на тебя смотрят, и тебе этот взгляд известен, ты его уже видел. Ещё сто лет, и кто-то смотрит на тебя так, будто ты — само небо, но в сердце своём ты знаешь, что не небо ты несёшь в себе, но ад.

Я не знала, что на это сказать, а Грэхем нашёл слова.

— Теперь я знаю, почему тебя назвали Реквием. Ты поэтичен, но охренительно мрачен.

В этот миг я была с ним полностью согласна.