Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные

Этот фрагмент из автобиографии Дарвина изумительно демонстрирует, насколько необходима теория, чтобы видеть вещи, находящиеся прямо перед нами. Молодой Дарвин и его профессор Адам Седжвик не могли заметить свидетельств ледника: теорию оледенения к тому времени еще не предложили. Но если бы она была, если бы о ней в тот миг задумались – подтверждающие свидетельства были бы столь очевидными, как если бы перед глазами исследователей предстал сам ледник.

В ретроспективе подобная очевидность может сопровождать и представление о религиозных группах как об организмах. Если в строгом смысле слова она верна, тогда ее подтверждения должны быть у нас перед глазами, как те же валуны и морены, среди которых бродил Дарвин в поиске ископаемых. Нам не удается увидеть подтверждения не потому, что они скрыты или требуют для своего обнаружения сложных измерительных приборов, но потому, что мы пользуемся не теми теориями. Конечно, теория, согласно которой религиозные группы предстают адаптивными единицами, не нова – как было это и с теорией оледенения во времена Дарвина. Тем не менее отказ от представлений о групповом отборе в биологии и от функционализма в обществоведении привел к тому, что подтверждения нашего тезиса будто бы исчезли, словно этих теорий никогда и не предлагали[40]. Теперь, когда представление о группах как об организмах обрело теоретическую зрелость, нам нужно по-новому посмотреть на то, что всегда и было у нас перед глазами.

В предыдущей главе я по-новому, в свете представления о группах как об организмах, взглянул на кальвинизм. В этой главе границы расширятся: я охвачу религии из разных времен и разных уголков земного шара. Во-первых, я рассмотрю три примера, предоставляющих исключительно ясные доказательства того, что Дюркгейм называл мирской пользой религии. А затем, чтобы избежать обвинений в том, будто мой выбор примеров предвзят, я опишу начальные этапы обзора двадцати пяти религиозных систем, выбранных случайным образом из 16-томной «Энциклопедии религий мира» (Eliade 1987). В следующей главе я представлю обзор обществоведческой научной литературы, посвященной исследованиям религии.

Пример 1: Система храмов воды на Бали

На вершине балийского вулкана стоит огромный храм культа Дэви Дану – богини вод, которые, как считается, источаются из кратерного озера. В храме живут двадцать четыре жреца, выбранных в детском возрасте верховной жрицей-девственницей для пожизненного служения богине. Верховный из этих двадцати четырех жрецов носит имя Джеро Геде, и верят, что он – земной представитель самой богини. Джеро Геде всегда одет в белое и растит длинные волосы. Днем он приносит жертвы от лица крестьян, которым нужна вода, чтобы орошать посевы риса. Ночью, во снах, он получает от богини указания. Хотя Джеро Геде избран еще в детстве из касты простолюдинов, по статусу он соперничает с самыми могущественными королями.

Когда на склоны горы проливается дождь, потоки сливаются в ручьи и устремляются к морю, глубоко прорезая мягкую вулканическую породу. Балийцы берут эту воду для орошения. С этой целью они построили обширную систему акведуков, часто проходящих через тоннели длиной в километр, а то и больше – по ним вода перетекает от рек на рисовые террасы, утроенные на уступах, высеченных людьми на крутых горных склонах. Ниже главного храма, который возведен у кратерного озера, на каждом ответвлении оросительной системы стоят менее крупные храмы, а самые маленькие устроены на границах полей, куда приходят каналы. Эти храмы пусты всегда, кроме назначенных дней, но каждый имеет свой пантеон божеств. Кроме храмов воды по всему острову Бали – в домах, на рыночных площадях, в деревнях, во дворцах – стоят другие храмы, большие и малые: божества, которым они посвящены, явились из исконной религии коренных народов, а также из религий, пришедших на Бали позднее с торговлей, миграцией, завоеванием.

Это описание религии Бали выглядит, как сцена из голливудского фильма. На академическом языке она, похоже, с большей вероятностью может быть объяснена как сплав истории и дорогостоящего побочного продукта работы человеческого ума, а не как адаптивная физиология коллективного организма. Тем не менее антрополог Стив Лэнсинг и его коллеги продемонстрировали глубокую функциональность, лежащую в самой сердцевине водной храмовой системы Бали (Lansing 1991, пагинация сохранена и указывается в ссылках на источник).

Одно несомненно: выращивание риса на Бали свидетельствует о согласованных усилиях тысяч людей на протяжении многих поколений[41]. Ландшафт на Бали столь изумителен отчасти именно потому, что был значительно преобразован человеком. Если взглянуть на рисовые чеки с высоты птичьего полета, открывается их жутковатое сходство с ячейками улья или колонией термитов. Наименьшей социальной единицей, благодаря которой появилось это чудо доиндустриального инженерного искусства, является субак – община земледельцев, которые делят между собой воду, приходящую по конечным каналам оросительной системы. По численности субак примерно равен группе охотников-собирателей, а устроен он, можно сказать, по демократическим принципам: решения принимаются только тогда, когда с ними согласны все в общине, а предводителя местные избирают из своих рядов. О том, чем занимаются субаки, Лэнсинг, цитируя чиновника голландского колониального правительства на Бали в конце XIX века, пишет так:

Это описание прекрасно соответствует эгалитарной картине жизни охотников-собирателей, о которой я рассказывал в главе 1. Она совершенно естественна для малых групп, где все могут следить друг за другом. В то же время балийская оросительная система требует согласования усилий и контроля в более широком масштабе. Кто должен строить и содержать верхние каналы, подающие воду нескольким субакам? как не допустить того, чтобы субаки в верховьях не забирали воды сверх меры, отбирая ее у субаков низовий?

Борьба с вредителями – это другая проблема, которую требуется решать на более обширных пространствах. Рис растят непрестанно, а потому все время плодятся всевозможные вредители: крысы, насекомые, патогены растений… Для борьбы с ними лучше всего чередовать периоды выращивания риса с периодами, в течение которых поля либо выжигаются, либо затапливаются (в зависимости от вида вредителя) и выращиваются другие культуры. Однако борьба с вредителями часто должна вестись на территориях многих субаков, иначе вредители просто уйдут с оставленной пашни на соседние плодородные земли. Как следить за вредителями, как принимать решения о борьбе с ними, как воплощать эти решения на столь больших пространствах?

Некоторые социальные теоретики, и в том числе Карл Маркс – а также колониальные власти, например голландские – полагали, что для координации и контроля на столь больших площадях необходимо сильное централизованное правление. В случае Бали это утверждение неверно почти во всем. Балийская сельскохозяйственная система работала по большей части независимо от островных королевств. Напротив, выращивание риса на Бали проходит под управлением системы храмов воды с ее многочисленными божествами, которую на первый взгляд трудно объяснить в терминах функционализма. По своей природе оросительная система обслуживает иерархию групп, а сама эта иерархия – как «матрешка». Если пойти от субака вверх по течению вдоль терминальной ветви канала, мы увидим, что она соединится с другой терминальной ветвью – и тем самым будут учтены интересы двух субаков. Еще вверх по течению – и на ветвь завязаны уже интересы четырех общин, и так далее до конца водораздела. Каждая ветвь оросительной системы очерчивает границы сообщества земледельцев, живущих ниже по течению: их ждет одна судьба, поскольку воду они используют сообща. Земледельцы, живущие общинами в нижнем течении, становятся прихожанами храмов, стоящих у каждой речной ветви. Каждый храм имеет свой пантеон божеств – по той причине, что у каждого прихода свои уникальные проблемы, связанные с координацией работ и охраной правопорядка. Понимаю, описание запутанное, но на самом деле все еще сложнее: оросительная система скорее напоминает сеть, а не единый поток, устремленный вниз и много раз делящийся надвое; более того, в борьбе с вредителями общие интересы субаков учитываются не так, как при распределении воды. Впрочем, в более сложной, чем у Лэнсинга, картине явлена функциональность еще более поразительная, чем в моем упрощенном описании.

Балийская система храмов воды сочетает в себе практическое и метафизическое измерения примерно так же, как это делает кальвинизм – хотя, разумеется, детали различны. Практическая сторона очевидна из того, как описывают систему сами жители Бали. Вот что говорит об этом один землепашец, глава деревни:

Этот фрагмент показывает: на Бали прекрасно овладели сложным искусством выращивания риса и могли принимать решения, которые мы ассоциируем с рациональным мышлением – без всякой абракадабры, легкомысленно приписываемой религии. Джеро Геде и его подручные на вершине горы тоже действуют на чисто практическом уровне, решая «дела земные»: примиряют раздоры и следят за работой оросительных систем. Лэнсинг (80) приводит пример, говоря о том, как Джеро Геде разрешил один спор, когда жители субака, устроенного в низовьях, разрушили дамбу, построенную общиной из верховий, желавшей брать себе больше воды. Был и другой пример: одна деревня хотела создать новый субак, проведя канал от только что открытого родника (80–81). Перед тем как дозволить это, храмовые жрецы осмотрели родник, желая убедиться в том, что проект осуществим и не уменьшит поток воды, текущий к уже существующим субакам, а потом дали практические советы, связанные с постройкой новой оросительной системы и обустройством полей.

Три вида свидетельств, подтверждающих, что система храмов воды, координируя деятельность тысяч крестьян на площади в тысячи квадратных километров, работает адаптивно, Лэнсинг выстраивает так. Во-первых, в XIX веке, когда голландцы завоевали Бали, они почти не могли придумать, как здесь еще можно улучшить выращивание риса, – и просто обложили его налогами. А ведь Голландия – просто чудо гидравлической инженерной мысли! Во-вторых, во времена не столь отдаленные провальная «зеленая революция» – пагубный широкомасштабный эксперимент – доказала мудрость традиционного способа выращивания риса. «Зеленая революция», помимо прочего, поощряла выращивание быстрорастущих и высокоурожайных сортов риса, а потому возрос объем удобрений и пестицидов. По закону балийские крестьяне обязались выращивать такие сорта на продажу непрерывно. Расплодились вредители, воду расходовали неадекватно, и начался кризис, с которым не могло справиться никакое обилие современных технологий, удобрений, пестицидов и новых устойчивых сортов. В-третьих, Лэнсинг – совместно с Джеймсом Крамером, специалистом по экосистемам – разработал детальную компьютерную модель, показавшую, что система храмов воды позволяла почти оптимально использовать воду и бороться с вредителями. В своем единстве эти подтверждения были настолько убедительными, что даже Азиатский банк развития, отвечавший за продвижение «зеленой революции», в 1988 году был вынужден признать:

Мирская польза, приносимая системой храмов воды, настолько поражает, по крайней мере в ретроспективе, что можно с легкостью упустить из внимания ее метафизическую сторону. Но и последняя производит впечатление настолько глубокое, что она затмила собой практическую сторону системы: в XIX веке – в глазах голландцев, а в XX веке – в глазах архитекторов «зеленой революции» и академических теоретиков-обществоведов, предшествовавших Лэнсингу. Как сказал ему один американский инженер (115), «этим людям не нужен жрец, им нужен гидролог!» И в башне из слоновой кости, и вне ее считалось просто немыслимым, чтобы в религии было воплощено столько практической мудрости.

Лэнсинг провел анализ метафизической стороны системы храмов воды – столь же поучительный, как и анализ стороны практической. В системе, помимо храмов и божеств, присутствует важное представление о святой воде, символически представляющей взаимозависимость социальных единиц, взаимодействующих друг с другом. Как и в кальвинизме, эти метафизические элементы – не просто видимость: они явно необходимы для того, чтобы система работала в практическом смысле. Религиозные верования наделяют систему властью, которой, будь эта система всего лишь светским институтом, у нее бы просто не было (Rappaport 1979). Не вдаваясь в подробности, замечу, что эта власть закреплена в манускрипте, хранимом в храме у кратерного озера: «Богиня приводит в движение воды, и те, кто не соблюдает ее законы, не могут владеть ее рисовыми террасами» (Lansing 1991, 73). В более специфичной манере на основе того же принципа собираются налоги в каждой деревне[42]. Видимо, балийские земледельцы искренне верят в авторитет религии, что Лэнсинг выяснил в беседе с главой субака:

Балийская система храмов воды идеально иллюстрирует общую тему данной книги, поскольку сочетает в себе крайне таинственную религию, связанную с потусторонним миром, и одно из самых важных занятий из тех, что необходимы людям для выживания и оставления потомства – сбор пищи. И если под «мирской пользой» религии Дюркгейм подразумевал не это – то что тогда? Стоит добавить, что система храмов воды позволяет проникнуть в суть некоторых главных концептуальных тем, которые подробно изложены в предшествующих главах. В главе 1 я говорил о том, что группы должны определяться по-разному в зависимости от выделяемой черты. Организмы, в строгом смысле слова – это группы элементов, ведущие себя адаптивно в отношении многих своих черт. Но группа в чем-то может проявлять себя как организм (например, при защите от хищника), а в чем-то – нет (экономия ресурсов). У людей социальные группы охватывают тот же континуум: иногда они «всеохватны», но обычно определяются более узко, а кроме того, индивиды выступают в составе многих групп. Система храмов воды – замечательный пример адаптации в условиях, где индивиды входят во многие группы: у каждой группы есть свой храм, свои божества, обязательства, приходы – но все это пребывает внутри более широкой религиозной системы, устанавливающей адаптивные связи между группами.

В главе 2 я делал обзор перечня утверждений Родни Старка (Stark 1999), касающихся религии; в их основе лежит теория рационального выбора. Утверждение 9 гласит: чем больше число богов, почитаемых группой, тем меньше цена обмена с каждым из них. Это утверждение прискорбным образом проваливается в случае с балийской системой храмов воды. За доказательством далеко ходить не надо: Старк предполагает, что боги, когда их много, соревнуются между собой, предлагая группе потребителей религии одну и ту же услугу, что должно привести к снижению цены в соответствии с законом спроса и предложения. В рассматриваемой системе это предположение опровергается тем, что каждое божество предлагает отдельную услугу. Так система храмов воды не нарушает постулатов теории рационального выбора и экономической теории в самом общем смысле, но она действительно показывает, как они ошибаются, когда игнорируют функционализм на уровне групп.

На протяжении всей книги я пытался в равной мере подчеркнуть и силу научного метода, и существование многих факторов, затрудняющих его применение в исследовании такого предмета, как религия. Представление о религиозных группах как об организмах вполне может стать заявленной гипотезой, которую можно проверить в сравнении с альтернативными, – как и любой другой предмет науки. Проверки могут оказаться несложными, а результаты – в ретроспективе – даже очевидными. И тем не менее ученые более века изучали религию, усердно пытаясь применять научный метод, но о такой ясности итогов оставалось только мечтать. Лэнсинг, исследовав систему храмов воды, лишь добавил запутанности. Само по себе его исследование – это жемчужина методологии и научных рассуждений; оно самым активным образом свидетельствует в поддержку представления о религиозных группах как об организмах – но за десять лет после публикации оно не оказало ровным счетом никакого влияния на ход общих дебатов – ни в биологии по вопросу группового отбора, ни в обществоведении по вопросу функционализма.

И проблема здесь не в низком уровне познаний. Напротив, познания Лэнсинга невероятно глубоки, и он определенно рассматривает свою работу в контексте общей социальной теории. Не списать ничего и на недостаток признания: книга получила престижную награду в области антропологии (премию Дж. Стейли в 1995 году), а книга, которую на основе труда Лэнсинга позже написал Валерио Валери, столь проникнута почтением и даже благоговением, что становится ясным: Лэнсинг, несомненно, что-то доказал своим упрямым и обычно придирчивым коллегам. Как бы то ни было, сам Лэнсинг обсуждал свою работу в свете марксистской теории и темы релятивизма, связанной с такими авторами, как Мишель Фуко и Клиффорд Гирц. В ней термин «функционализм» не используется (при том что марксизм является формой функционализма, как полагает Коэн [Cohen 1994]), Дюркгейм упоминается лишь мимоходом, а эволюция – только в том смысле, что Маркс использовал это понятие для описания прогрессивных изменений в культуре.

Я вовсе не намерен критиковать Лэнсинга за узость кругозора и еще менее за частные вопросы, к которым он обращается. И более того, осознав, как ошиблись в понимании природы балийской религии и общества в XIX веке – голландцы, а в XX столетии – архитекторы «зеленой революции», начинаешь понимать, почему позиции релятивизма в антропологии по традиции столь сильны[43]. Я же, напротив, стремлюсь показать тот интеллектуальный «ландшафт», который препятствовал научному прогрессу в прошлом, но не обязательно должен мешать ему в будущем. Ученые во многом подобны голландским правителям Бали или архитекторам «зеленой революции»: они не способны различить то, что находится перед самым носом, из-за идей, на которых были воспитаны – идей, упорядочивающих восприятие. То, что антропологи ценят в культурологическом релятивизме, в одинаковой мере относится к области мышления и к сфере науки. Впрочем, релятивизм, правильно понятый, не является аргументом против реализма или научного метода. Голландские правители XIX века и творцы «зеленой революции» в ХХ веке неверно оценили систему храмов воды, а Лэнсинг гораздо ближе к правде, и это возможно доказать – к удовольствию благоразумных скептиков. У нас перед глазами действительно присутствует нечто незримое, и наша задача – сформулировать теоретические рамки, которые позволят увидеть это «нечто». Система храмов воды свидетельствует в пользу того, что религиозные группы по природе своей – организмы, и в правильной теоретической перспективе эта природа ясно видна[44].

Пример 2: Иудаизм

Иудаизм входит в число наиболее влиятельных мировых религий благодаря как своим собственным достоинствам, так и тому влиянию, которое он оказал на христианство и ислам. Иудейская религия уже привлекла внимание эволюционных биологов, заинтересованных в поведении людей – отчасти потому что немногим культурам удалось сохранить свою идентичность на протяжении столь долгого времени или оставить столь обстоятельные документальные свидетельства о законодательстве, верованиях и истории (Hartung 1995a, b; MacDonald 1994, 1998a, b). Я проведу анализ иудаизма, но рассмотрю эту религиозную традицию в целом, а не какое-то ее отдельное направление, характерное для какого-либо времени или места. Такое увеличение масштаба не должно оставить в тени ту существенную неоднородность, что имеет место в иудаизме – впрочем, как и во многих иных религиях.

Я уже отмечал, что религиозные предписания, те же Десять заповедей и Золотое правило этики, явно адаптивны на уровне групп. Почти до боли очевидно, что группы, соблюдающие эти правила, будут действовать как адаптивные единицы – по сравнению с группами, которые таких правил не придерживаются. И чем больше изучаешь иудаизм, тем больше подтверждается это впечатление. Десять заповедей – лишь вершина айсберга предписаний, которые, по крайней мере в намерениях, неимоверно подробно и точно регламентируют поведение тех, кто входит в группу. Неудивительно, что Дюркгейм, сын раввина, делал акцент на мирской пользе религии[45].

На общем фоне того, что предписывал народу израильскому Танах – Еврейская Библия – выделяются два факта. Во-первых, израильтяне получили наставление: плодитесь и размножайтесь. Их религия велела им быть успешными в биологическом плане. Возможно, иногда направления двух эволюций, культурной и биологической, расходятся – но в данном случае они сошлись. Во-вторых, народ Израиля получил два набора наставлений: о поведении внутри группы и об отношении к чужакам. Это основа завета между Богом и Авраамом. Ожидалось, что израильтяне будут милосердны друг к другу и станут выполнять все те действия, что типичны для иудеохристианской этики, как то показано в следующем отрывке из Второзакония (15:7–10):

А как вести себя с теми, кто входит в другие группы? Это в высшей степени зависело от обстоятельств. Второзаконие 24:21–22 предписывает: «Когда будешь снимать плоды в винограднике твоем, не собирай остатков за собою: пусть остается пришельцу, сироте и вдове; и помни, что ты был рабом в земле Египетской: посему я и повелеваю тебе делать сие». Примерно так же гласит и Книга Левит 19:33–34: «Когда поселится пришлец в земле вашей, не притесняйте его: пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской». Впрочем, во Второзаконии 20:10–17 тот же самый милостивый Бог предлагает в отношении других групп вот такие наставления:

В тот период своей истории народ Израильский был воинственен, и неудивительно, что израильтяне должны были получать от религии именно такие наставления о том, как вести себя со «своими» и с «чужими». То же самое можно сказать и о большинстве этнических групп, где даже словом «человек» часто обозначают лишь «своих» (Levine and Campbell 1972). Да и современные религиозные группы, не основанные на этничности, в этом аспекте не отличаются. Когда католический священник в 1533 году порицал протестантов Женевы – те, в свою очередь, винили его самого в том, что он «хулит Бога, веру и нас, оскорбляет нашу честь и зовет нас евреями, турками и собаками» (Collins 1968, 87). Конечно, я не первым укажу на эти хорошо известные факты. Однако эволюционная биология в общем и теория многоуровневого отбора в частности могут объяснить эти факты лучше, чем какая-либо другая научная конструкция или интеллектуальная традиция.

Широко распространена тенденция считать этику ингруппы – или, иными словами, нравственное поведение, проявляемое лишь по отношению к «своим» – лицемерной. Она вызывает некий род морального возмущения, особенно интенсивного, если дело касается иудаизма (напр., Hartung 1995a, b). В конце концов, не является ли религия, одновременно исповедующая Золотое правило этики и наставляющая своих адептов в том, как осуществлять геноцид, последней стадией лицемерия? Эти двойные стандарты действительно лицемерны с точки зрения, согласно которой все люди подчиняются единой этике. И я искренне заявляю, что эта точка зрения достойна похвалы. К ней нужно стремиться в будущем, и ее можно воплотить в жизнь – хотя бы в принципе. В то же время она дает весьма слабое теоретическое основание для понимания природы религий и других этических систем – в их нынешнем и прошлом облике. Мы уже отмечали: только теория многоуровневого отбора уникально подходит для того, чтобы предсказать и благую суть внутригрупповой этики, и по крайней мере три формы человеческого поведения, которые кажутся аморальными с разных точек зрения: поведение в отношении других групп, принуждение к соблюдению этических правил внутри групп и эгоистичное нарушение этических правил внутри групп. Вместо того чтобы просто называть двойные стандарты Танаха лицемерными, многоуровневая теория отбора их объясняет. Ни одна другая теоретическая конструкция не подходит для объяснения хорошо известных фактов из истории иудаизма и других религий. По крайней мере, я считаю именно так.

Хотя двойные стандарты Еврейской Библии вообще типичны для религий и этнических групп, иудаизм более примечателен еще и в иных отношениях. Время существования большинства культур и этнических групп исчисляется всего лишь веками – затем они смешиваются с другими культурами и этническими группами и становятся неразличимы в своем прежнем качестве. А иудаизм, вопреки абсолютно всему, поддерживал свою культурную идентичность на протяжении тысяч лет как религия народа, не имевшего своей земли и рассеянного среди других народов. Легко объяснить устойчивость культуры, которую защищает военная мощь или географические барьеры – но нечто в иудаизме оказалось сильнее, чем меч или даже горные кряжи и океаны. И здесь нужно задать два вопроса. Первый: как еврейские общины сумели остаться культурно изолированными, находясь в составе тех народов, на землях которых жили? Второй: если учесть данную культурную изоляцию, как еврейские общины выжили в частых гонениях?

Культурные и этнические меньшинства зачастую изолируются более крупными культурами, в среду которых погружены. Еврейские общины такую изоляцию определенно испытали. Однако многие версии иудаизма, помимо того, заключают в себе очень сильные изоляционистские механизмы. Отмечу еще раз: эволюционные биологи не первыми указывают на этот хорошо известный факт, с готовностью признаваемый и самими иудеями. Прейгер и Телушкин (Prager and Telushkin 1983) даже считают оскорбительным мысль о том, будто иудаизм определен антисемитизмом: тогда бы устранение второго вело бы и к исчезновению первого.

В главе 2 я привел предсказание Яннакконе (Iannaccone 1992, 1994), которое гласит, что суровые религии обретают силу, изолируя «своих» от остального общества и тем самым превращая сотрудничество внутри группы в лучший вариант. Изоляционизм – это не внешнее ограничение, а сущностная особенность религии. История иудаизма полна примеров этого общего принципа. Хорошо известны такие механизмы обеспечения изоляции, как обрезание, пищевые запреты, одежда, язык, специальные законы, направленные против половых и социальных контактов… Вот один пример из постановления еврейского духовенства Франкфурта в 1603 году: «Если будет доказано, что какой-либо еврей пил вино в доме нееврея, да будет воспрещено любому иному еврею жениться на дочери этого, или дать ему кров над головой, или позвать на чтение Торы, или позволить ему исполнить какой-либо обряд веры» (Finkelstein 1924, 260).

Еще раз скажу: важно помнить, что иудаизм, как и другие ведущие религиозные традиции, представлен множеством особых направлений, составляющих вкупе целый спектр – от крайнего желания отделиться от общества до столь же сильного стремления к ассимиляции. Такой спектр существовал во всей истории иудаизма вплоть до наших времен: я покажу это более подробно в главах 5 и 6. Тем не менее самые строгие и самые стойкие версии иудаизма можно точно охарактеризовать как культурные цитадели, удерживающие «чужих» снаружи, а «своих» – внутри.

Та степень, в которой еврейские общины были изолированы от окружающих их культур, даже отразилась на генной концентрации. Данные популяционной генетики позволяют зафиксировать этот факт с высокой точностью: евреи из любых точек мира на генном уровне ближе друг к другу и к населению Ближнего Востока, откуда они произошли, нежели к населению той земли, на которой эти евреи проживают в настоящее время (Cavalli-Sforza and Carmelli 1977: Kobyliansky et al. 1982; Hammer et al. 2000). Чтобы оценить разницу между культурным и генным типами изоляции, вспомним о нуэрах: в главе 2 мы уже говорили об их религии и о том, как они расширяют территорию обитания за счет земель племени динка. Хотя некоторые динка погибли от рук нуэров в ходе набегов, многих приняли в племя победителей: плененные женщины стали женами, мужчины – рабами; впрочем, мужчины могли заменить мужа вдовам нуэров – этот обычай назван «браком с тенью» (англ. ghost marriage, Kelly 1985). Нуэры сохраняли свою культурную индивидуальность, поскольку ассимилированные динка отказывались от старых обычаев и перенимали образ жизни нуэров. В то же время генетически две этих культуры не различались: добрая половина нуэров произошла от прародителей, которые пару-тройку поколений тому назад входили в племя динка[46].

Так обстоит и с большинством других мировых культур: их характерные черты едва ли служат преградами для дрейфа генов. А вот генетические «мостики» между культурами возникают благодаря многим факторам. Приняв новую религиозную веру, люди меняют только свои представления – но не гены. Мужчины имеют сильные стимулы для получения женщин из культур, к которым не принадлежат сами, в том числе и силой, если это необходимо, а также с целью узаконить свое потомство. Адюльтер, проституция, изнасилование – все это тоже механизмы переноса генов через культурные границы. Даже слабый дрейф генов может размыть генные различия между группами, если длится в течение многих поколений. И тот факт, что популяции евреев во всем мире ближе друг к другу, чем к популяциям, среди которых они проживают, подтверждает крайне высокую степень изоляции, достигнутой благодаря культурным механизмам. Особенно интересно то, что иудаизм противостоит биологической выгоде наиболее влиятельных членов общины – мужчин, – ограничивая их способность «импортировать» женщин откуда бы то ни было. Генетические данные о генах показывают, что эти ограничения имели немалый успех.

Иудаизм существовал до прихода христианства и ислама, изначально задуманных так, чтобы возрастать, обращая людей в веру. Переход в иудаизм тоже всегда был возможен (и в Еврейской Библии много примеров), но с большими сложностями. В известном смысле именно это Яннакконе предсказал бы для Церкви, желающей оставаться сильной путем принуждения неофитов к демонстрации выбранной ими приверженности. Во многие религиозные секты сложно вступить; если же приводить примеры для групп нерелигиозных, можно вспомнить о ритуалах вступления в братства и о том, сколь дорого стоит членство в закрытом клубе. В то же время эти организации обычно заинтересованы в новых членах, даже требуя от них проходить инициацию. Еврейские общины, напротив, почти никогда не искали прозелитов, хотя и могли их принимать. У нас нет ни примеров миссионерской деятельности иудеев, ни текстов, написанных для обращения чужаков в веру. А кроме того, иудейский закон иногда придает прозелитам низший статус. И вот пример (MacDonald 1994, 67). Если для имущественной компенсации, выкупа пленников или спасения жизни необходимо выбирать между членами общины, закон устанавливает последовательность в порядке убывания важности: священник, левит, израильтянин, мамзер, нефиней, прозелит и вольноотпущенник. Прозелиты, принявшие иудаизм, по статусу ставились ниже незаконнорожденных (мамзеров) и слуг из других племен (нефинеев). Такие препятствия к тому, чтобы стать иудеем, часто сочетались с еще более строгими ограничениями, наложенными на выходцев из антисемитских неиудейских общин. И неудивительно, что чужаки обычно и оставались «чужаками».

Итак, в иудаизме много черт, благодаря которым еврейские общины, даже будучи крохотными меньшинствами, жестко притесняемыми и понуждаемыми к ассимиляции, сохраняли свою обособленность на протяжении всей свой истории. Однако, чтобы выжить, эти еврейские общины нуждались в ресурсах, а значит, им приходилось вести дела с теми самыми народами, от которых они столь упорно отделялись.

В соответствии с основным сценарием Дарвина, предложенным для группового отбора, сотрудничество – хрупкий цветок, если рассматривать только внутригрупповые взаимодействия, но группы, проявляющие склонность к сотрудничеству, значительно превосходят своих соперников, которые к нему не склонны. Если благодаря своей религии еврейские общины действовали крайне согласованно – по сравнению с обществами, с которыми они вели дела – тогда это могло дать им преимущество в любом предприятии, которое требовало объединенных усилий. Выживание таких общин среди других народов – по крайней мере, при отсутствии гонений – было обеспечено.

Поскольку антисемитизм часто подогревается обвинениями евреев в том, что они сотрудничают с целью лишить неевреев их ресурсов, вопрос становится деликатным. Теории еврейского заговора разрослись до возмутительных масштабов, вплоть до откровенных фальсификаций. В 1921 году было доказано, что «Протоколы сионских мудрецов», которые предположительно рисуют программу мирового господства – это подделка, но антисемиты – начиная от Генри Форда до Адольфа Гитлера и арабских лидеров – все равно напечатали и распространили миллионы экземпляров книги (Cohn 1966; Prager and Telushkin 1983). Те, кто обвинял евреев в сотрудничестве лишь со своими и эксплуатации других групп, оправдывали и холокост в Германии, и бессчетное число других попыток уничтожить еврейскую религию путем убийств, принудительной ассимиляции и насильственных депортаций (Prager and Telushkin 1983; MacDonald 1994, 1998a).

Надеюсь, всем очевидно, что эти деяния достойны осуждения, хотя и ужасающе типичны для межгрупповых отношений в целом[47]. После Второй мировой войны психологи всеми силами стремились понять, почему люди так легко проникаются образом мыслей, при котором весь мир становится разделенным на «нас» и на «них», что и дало возможность для таких зверств, как холокост. Еврейский психолог Анри Тайфель, сам выживший в холокосте, находился во главе этого направления, ставшего известным как теория социальной идентичности (см. обзор теории: Abrams and Hogg 1990 и автобиографическое описание: Tajfel 1981, 1–2). Главный вывод этой теории заключался в том, что запустить в нормальных людях мышление «мы – они» чрезвычайно легко: семя геноцида скрыто в каждом из нас.

Теория социальной идентичности создавалась в духе оптимизма и в надежде на то, что наука может помочь улучшить природу человека – путь даже научные результаты часто отрезвляли. Теория многоуровневого отбора идеально дополняет теорию социальной идентичности и должна трактоваться в том же духе. Она подробно, с эволюционистских позиций, объясняет, почему в нормальных людях так легко пробудить мышление «мы – они». А кроме того, она раскрывает ошибочные линии в этической аргументации, из-за которых люди со спокойной душой совершают чудовищные поступки. Все это неприятные мысли – но мы должны столкнуться с ними лицом к лицу, чтобы найти практические решения, которые, в принципе, существуют. Одна из целей этой книги заключается в том, чтобы доказать, что культурная эволюция – непрерывный процесс, способный открыть подлинно новые решения, пусть даже они созданы на уже известном материале. Там, где дело касается эволюции, сам факт того, что нечто не происходило раньше, не особенно способен подтвердить, будто этого не случится в будущем. И вот в этом созидательном духе вернемся к вопросу об иудаизме.

Существует три причины, по которым можно предполагать, почему еврейские общины во времена рассеяния достигли более высокой степени сотрудничества «своих», нежели другие социальные группы, с которыми приходилось вести дела. Первая причина – строгость религии и степень изоляции, о которых я уже говорил. Вторая – степень генного родства, часто имеющая место внутри еврейских общин: родственный отбор давно признан мощнейшим механизмом эволюции альтруизма (Hamilton 1964, 1975). В главе 1 я объяснял, что родственный отбор – это род группового отбора, а этические системы обеспечивают групповой отбор иного рода, способный протекать среди людей, не связанных кровным родством[48]. А значит, социальные группы, куда входят люди, не только близкие генетически, но и объединенные посредством системы моральных норм, должны проявлять поистине сильное стремление помочь друг другу. Еврейские общины зачастую начинались с нескольких людей, причем близких родственников, поскольку поощрялись браки между дядями и племянницами, а также между двоюродными братьями и сестрами. Множество механизмов, используемых в религиях для поощрения братских отношений в группе, в случае иудаизма могло строиться на фундаменте генетической близости.

Третья причина, позволяющая предполагать сотрудничество внутри еврейских общин – групповой отбор. В главе 3 я предположил, что протестантская Реформация была процессом культурного группового отбора и представляла собой множество социальных экспериментов, из которых завершились успехом лишь немногие. Историю иудаизма можно истолковать даже более убедительно как процесс непрерывного группового отбора, культурного и даже генетического, когда еврейские общины, которым не удалось проявить солидарность, исчезали, а выжившим оставалось лишь создавать новые сообщества. Было бы странным, если бы трагические притеснения евреев за последние две тысячи лет не привели к форме отбора на уровне групп.

В теории нам следовало бы ожидать, что все, кто входит в еврейские общины, будут стремиться к самому тесному сотрудничеству – и это щедро подтверждается историческими свидетельствами. Давайте начнем с благих аспектов сотрудничества – как сделали это, когда говорили о кальвинизме. В истории еврейские общины прославились тем, что в них не было ни преступности, ни бедности, ни алкоголизма, ни других социальных проблем. Иудеи справедливо гордятся этими достоинствами, как и должно быть. Следующий отрывок взят из книги об антисемитизме, представленном с точки зрения евреев:

Какая религия, какое общество не мечтали бы похвалиться такими достижениями? Прейгер и Телушкин снова и снова делают акцент на том, что добродетели иудаизма присущи религии, а не людям. Ассимилированные евреи быстро становились жертвой пороков окружающего общества. Такая интерпретация полностью согласуется с моим пониманием религии с точки зрения многоуровневого отбора. Чтобы действовать адаптивно, группам нужна строгая этическая система, а иудаизм предлагает исключительно суровую систему моральных норм.

Сотрудничеством внутри групп легко восхититься, но стоит подумать о межгрупповых контактах – и то же самое сотрудничество становится нравственно двусмысленным. Мы уже отмечали, что Танах порой наставлял евреев проявлять к чужакам уважение, но в то же время использовать свое сотрудничество как оружие против других групп. Сохранились ли эти двойные стандарты во время рассеяния? И что по этому вопросу скажет теория многоуровневого отбора?

Одно из достоинств этой теории в том, что она применяет единые принципы ко всем уровням биологической иерархии. Сам по себе внутригрупповой отбор создает мир без морали, в котором индивиды просто используют друг друга с целью повышения своей относительной приспособленности до максимального уровня. Групповой отбор создает мир, где мораль действует внутри групп, но никоим образом не касается области межгрупповых взаимодействий: они остаются такими же инструментальными, как и внутригрупповые взаимодействия в отсутствие группового отбора. В принципе, этическое поведение, проявленное в отношениях групп друг к другу, может стать итогом эволюции, но только если иерархия расширится настолько, что будет включать в себя группы групп. И возможность этого не так уж надумана, как может показаться. Вспомним: если парадигма основных эволюционных переходов форм жизни верна, то индивидуальные организмы уже представляют собой группы – и при этом входят в другие группы, которые, в свою очередь, тоже пребывают в составе групп. Обратимся к истории – и мы, возможно, увидим не полное отсутствие нравственного поведения на межгрупповом уровне, а его зачатки между группами, которые бьются с противостоящими силами. Но даже так следует ожидать, что эксплуатация более откровенно проявится между группами, а не внутри самих групп. Группы евреев становились жертвами эксплуатации гораздо чаще, чем эксплуатировали сами, но и они нередко относились к членам других групп как к исполнителям своей воли. Двойные стандарты иудаизма после рассеяния евреев за пределы Палестины никуда не исчезли: впрочем, возможностей для их проявления было немного. Признание этого факта – не проявление антисемитизма, а лишь подтверждение феномена мышления «мы и они», универсальность которого давно установлена теорией социальной идентичности.

Было бы упрощением рассматривать историю евреев как борьбу за выживание вечно гонимого народа среди врагов. Группы евреев выживали и даже благоденствовали благодаря особым видам деятельности и отношений с различными элементами народов, среди которых жили. Актуарий сказал бы, что периоды процветания были нужны для уравновешивания периодов катастрофического упадка, приходящих, когда начинались гонения.

У евреев был общий шаблон: создание альянса с какой-то частью нееврейского общества для эксплуатации другой его части. Обычно в роли первой выступала правящая элита, а эксплуатировали, скажем, крестьян. Правящая элита, далекая от антисемитизма, даже пыталась защищать евреев от недовольного населения страны. Этот тип отношений показал Иосиф в библейском повествовании о его пребывании в Египте.

Мы не знаем, основан ли этот рассказ на фактах, но похожие альянсы с правящими классами существовали на протяжении всей еврейской истории. Кац (Katz 1961, 55) описывает ситуацию в Европе, охватывая период с XVI века по конец XVIII столетия: «Так как общество евреев было отделено от других классов и в религиозном, и в социальном аспектах, его отношение к этим классам могло быть только инструментальным… Неевреи не боялись того, что евреи могут принять чью-либо сторону в борьбе между правителями и подданными, тянувшими экономическое ярмо политических привилегий власти». Статус еврея как чужака был преимуществом – в той мере, в какой это касалось властей. С нравственной точки зрения, более широкой, картина удручает, но именно этого и следовало ожидать от мира межгрупповых взаимодействий, по большей части аморального.

Многие еврейские законы установили экономические двойные стандарты с той же ясностью, с какой Танах предписал воинственное отношение к чужакам. Ниже приведен пример из книги Маймонида «Мишне Тора» (книга 13 «Законы», раздел «Законы денежных ссуд», гл. 5:1):

Возьмем другой пример, из времен не столь отдаленных. Дабы избежать потери «денег Израиля» (Katz 1961, 61), евреям-ашкеназам запрещалось назначать более низкую цену по сравнению с ценами других евреев, пользовавшихся привилегиями, или вступать в борьбу с еврейскими монополиями, владевшими ресурсами неевреев. Я не хочу сказать, будто в дни рассеяния еврейские общины неизбежно относились к тем, кто входил в другие группы, просто как к орудиям своей воли. По сути, способность евреев действовать как единое целое, скорее всего, позволяла им поддерживать репутацию в межгрупповом сотрудничестве более успешно, нежели другим группам – ведь группы, не имеющие функционального единства, столь слабо контролируют поведение тех, кто в них входит, что не могут поддерживать репутацию даже при желании. Как бы то ни было, без опасения ошибиться можно утверждать, что еврейские общины в дни рассеяния часто вступали в экономическую межгрупповую конкуренцию, а строгая религия давала им весомое преимущество, которое она дает всегда, когда более сплоченные группы соревнуются с менее сплоченными.

Подводя итог, замечу, что теория многоуровневого отбора позволяет провести всесторонний обзор иудаизма как религии, которая существовала в форме в высшей степени замкнутых групп, и группы эти, овладев той силой, какую давало сотрудничество, преуспели почти во всех сферах, где требуется действовать сообща. Сотрудничество охватывает и внутригрупповые взаимодействия, достойные восхищения во всех своих аспектах, и межгрупповые контакты, по сути своей соревновательные – и тем самым предосудительные для тех, кто входит в другие группы. В межгрупповых отношениях могут проявляться зачатки морального поведения, но преимущественно в них господствует эксплуатация со всех сторон. Некорректно говорить, что антисемитизм – это реакция на нечестные действия евреев, поскольку такое утверждение подразумевает, будто антисемитские группы с полным правом выступают как нравственный эталон. Многоуровневый отбор предсказывает – а история демонстрирует, – что евреев могли эксплуатировать вне зависимости от того, насколько образцово те вели себя по отношению к другим группам, поскольку группы – это не исполнители нравственных действий, если для этого не выполняются особые условия. После рассеяния евреев за пределы Палестины в истории иудаизма были периоды роста, источником для которого становилось сотрудничество, и спадов, вызванных притеснениями в великом множестве их форм – от искусственного сокращения экономических возможностей до принудительной ассимиляции, изгнания и геноцида[49].

Я включил иудаизм в эту главу как один из трех примеров, утверждающих – в ретроспективе – очевидность того, что религиозные группы представляют собой адаптивные единицы. Сомневаюсь, будто теории, которые видят в религии либо побочный продукт развития, либо источник выгоды для некоторых в группе за счет других ее членов, могут хотя бы отчасти объяснить факты из истории иудаизма. А вот теория, утверждающая, что религия приносит группе пользу, прекрасно с этим справляется. Теория многоуровневого отбора идеально сочетается и с теорией социальной идентичности, которая началась в попытке понять, почему разум способен на такие зверства, как холокост. Обе теории вынуждают нас признать неудобную правду: мышление в терминах «мы и они» – часть нормальной человеческой психики. Большинство из нас может вести себя нравственно лишь с определенной частью человечества, а в людях, не входящих в эту группу, усматривать просто предметы, полезные либо же бесполезные, – а возможно, что на это способны мы все. Это обобщающее утверждение относится ко всем человеческим группам и никогда не должно применяться как орудие агрессии против сторонников какой-либо одной религии, – скажем, того же иудаизма.

Я завершу свое обсуждение религии евреев в несколько неклассической манере – рассказом о художественном произведении. Великие писатели не пользуются научным методом, но их читают и любят, коль скоро они берут правдивые аккорды, звучащие над границами времен и культур. Таким автором был и Исаак Башевис-Зингер. Его многочисленные романы о жизни евреев в Польше до Второй мировой войны – и в послевоенной Америке – принесли ему в 1978 году Нобелевскую премию по литературе. Зингера в антисемитизме обвинить не может никто, и тем не менее он видел нравственную «вселенную» взаимодействий в группе и по большей части аморальную «вселенную» межгрупповых отношений с такой ясностью и с таким состраданием, что ученым и интеллектуалам стоило бы последовать его примеру. Действие его исторического романа «Раб» (Singer 1962) происходит в Польше XVII века, а само произведение с поразительной точностью совпадает с тем, что я нашел в научной литературе.

Главный герой «Раба» – набожный еврей Иаков, захваченный и угнанный казаками во время очередной устроенной ими резни. Его продают в рабы польскому селянину. В том же набеге убивают жену Иакова и его детей, а почти всю деревню, в которой он жил, уничтожают. Теплые месяцы он одиноко проводит в горах, выпасая хозяйских коров. Годами он прилагает неимоверные усилия, чтобы соблюдать многочисленные законы своей веры, тем самым храня ее, и это отдаляет его от крестьян. Впрочем, он и сам не хочет сближаться с ними: их животные привычки ему отвратительны. В этом мире сильный господствует над слабым и имеет целый выводок незаконнорожденных детей, а отпрыски совершенно открыто желают смерти родителям. В одной из сцен кутежа, за которым он наблюдает поневоле, Иаков размышляет над кажущейся жестокостью его Бога к варварам:

Как бы то ни было, но Иаков не может не влюбиться в Ванду, дочь хозяина, приходившую в горы каждый день, чтобы подоить коров. Она тоже влюбляется в него – за то, что он был бесконечно более благороден и грамотен, чем люди ее народа. В конце концов они уступают своей страсти, но радость Иакова смешивалась с мукой от совершения тягчайшего греха. Едва успевает начаться их безнадежный роман, Иакова вызволяют из рабства братья по вере: странствующие циркачи рассказали им, где тот находится, за ним приехали в фургоне, полном денег на его выкуп. Человеколюбие единоверцев не удивляет Иакова: «освобождение пленника – священное деяние» (49). Иаков уезжает столь внезапно, что не может даже попрощаться с Вандой, не говоря уж о том, чтобы объяснить своим освободителям, в какое положение попал. И Ванда не узнает правды от своих сородичей: те врут, скрывая шальные деньги. Ей говорят, что Иаков просто пропал – может, его убил кто-то из соседей, недовольный постоянным присутствием еврея.

Иаков возвращается в свою деревню. Она восстанавливается после того самого набега, как не раз восставали в прошлом и она, и другие еврейские общины. Здесь Зингер описывает жизнестойкость и коллективную организацию евреев, позволяющие им достигать совершенства во всем, чего им не запрещали напрямую:

Иакову незамедлительно предоставляют место в общине. Но он несчастен – ведь столь многие братья по вере лишь ограничиваются пустыми ритуалами, нарушая дух веры ради стяжания богатств. Бедный, но грамотный, Иаков – завидный жених, однако ни одна из девушек, с которыми его знакомят, не вызывает ни той страсти, какую вызывала в нем Ванда, ни даже одухотворенности, которую пробуждала та любовь. Подвергая себя великой опасности и терзаясь еще более сильной душевной мукой за «возвращение в Египет», Иаков спешит за Вандой, и они бегут через горы во вновь отстроенную еврейскую общину, для которой они оба чужаки. Ванда хочет принять иудаизм и получает от Иакова наставления, но еврейский закон никогда ей этого не позволит – а выучить язык и обычаи настолько хорошо, чтобы притвориться еврейкой, она не сможет никогда. У них остается только один путь остаться вместе: Ванда притворяется глухонемой.

Новая еврейская община образована на землях недалекого дворянина-католика, изначально пригласившего лишь несколько еврейских семей – вести его дела. Это типичная договоренность: кстати, Иаков свободно говорит по-польски именно потому, что его предки по матери на протяжении многих поколений были распорядителями у польских шляхтичей. Почти мгновенно маленькое еврейское поселение разрастается до размеров городка – и растет на глазах у беспомощно протестующего дворянина. Распорядитель-еврей без зазрения совести и при любой возможности эксплуатирует помещика и его крестьян – но более того, он делает то же самое и с единоверцами, при этом благочестиво исполняя ритуалы. Иаков, искренне набожный человек, против своей воли выдвинут на должность распорядителя – и риск того, что их с Вандой тайна раскроется, возрастает многократно.

Не буду раскрывать драматической концовки этой прекрасной истории. Гений Зингера во всех его романах проявлялся в том, что он бесстрастно, как врач, следил за делами людей – но не переставал сострадать человечеству. В «Рабе» Зингер обращает этот взор на те самые внутри– и межгрупповые взаимодействия, о которых я подробно рассказываю с опорой на научную литературу и которые пытаюсь объяснить в свете эволюции, протекающей на многих уровнях. Художественное произведение не подтверждает научную теорию, но Зингер идеально резюмирует мои тезисы, когда устами Иакова, своего героя, говорит: «Но теперь он хотя бы понял свою религию: суть ее крылась в том, как относиться к единоверцам» (247).

Пример 3: Раннехристианская Церковь

Евреи были одной из многих культур, две тысячи лет назад попавших в объятья Римской империи. Христианство же началось как крошечная иудейская секта и выросло в мощное религиозное древо; кальвинизм – лишь одна из его ветвей. Но возможно проанализировать веру первоначальной христианской Церкви в свете функционализма – как проанализированы предшествовавший ей иудаизм и пришедший позднее кальвинизм? Выдающаяся книга Родни Старка (Stark, 1996) предполагает, что можно. Да, в главе 2 я критиковал предложенную Старком теорию рационального выбора в религии, а сейчас привожу его работу в поддержку моего тезиса – но такова проблема множественности ракурсов исследования предмета, чрезвычайно осложняющая научный процесс.

Независимо от того, что я думаю о теории Старка, его мастерством ученого, работающего с отрывочными данными, я могу только восхищаться. Коснемся, например, такого вопроса, как рост раннехристианской Церкви. В 40 году это была маленькая секта где-то в тысячу человек, а к середине IV века христиан в Римской империи уже было столько, что крещение принял сам император Константин. Это кажется сверхъестественным, но Старк показывает, что истинное чудо здесь – это чудо экспоненциального роста. При условии, что непрестанный приток новых верующих составляет всего лишь 40 % за десятилетие, мы спокойно объясним этот рост, соразмерный развитию самых быстрорастущих современных религий (например, мормонизма). А значит, для того, чтобы объяснить рост раннехристианской Церкви, нет необходимости привлекать необычайные процессы, скажем, те же массовые обращения. Вероятно, нам хватит и нормальных процессов, которые можно наблюдать в современных религиозных движениях.

Один из таких нормальных процессов – рост через уже существующие социальные сети. Вероятность того, что человек обратится в новую веру, намного больше, если в нее уже обратился его друг, родственник или иной партнер по социальной группе. В этом очень «местечковом» смысле обращение в веру может сохранять социальные связи, а не разрушать их, и неважно, сколь значительно секта отделена от общества в более крупном масштабе. Старк использует этот принцип, изложенный им же самим по итогам исследования мунитов в 1960-х годах, чтобы доказать, что раннее христианство больше походило на реформированный иудаизм, возникший в Европе и Америке в XIX веке. Суть принципа такова: в обоих случаях очень многие евреи сочли, что следовать строгим законам иудаизма очень трудно, – а кроме того, у них были мощные стимулы для создания социальных связей с неевреями. Но все же не хотели оставаться без многих благ, связанных с иудейской религией. Реформированный иудаизм явно пытается отделить теологию от этнического фактора и даже заявляет о себе как о религиозном сообществе, открытом для прозелитов, а не как о народе, войти в который можно почти исключительно по факту рождения (Stark 1996, 53–55). Согласно Старку, во времена Римской империи раннее христианство влекло евреев равно так же, как и неевреев, которые восторгались иудейской верой (их было столько, что они даже обрели свое имя – «боящиеся Бога»), но не имели возможности быть признанными полноценными евреями.

Эта линия рассуждений противоречива. Уже первые христиане в Церкви считали, что евреи не выполнили свою миссию – и потому движение христиан стало преимущественно неиудейским. К счастью, Старк не просто предлагает новую сомнительную теорию, а идет дальше и проверяет свои рассуждения на количественных данных о двадцати двух римских городах. Используя данные, в которых зависимой переменной считается дата первого появления христианских церквей, он объясняет впечатляющее расхождение в 67 % через такие независимые переменные, как размер города; положение города на торговых путях между Иерусалимом и Римом; и наличие в каждом городе синагоги к 100 году в качестве меры влиятельности иудаизма. Согласно гипотезе Старка, христианизация положительно коррелирует с иудейским влиянием и отрицательно – с римским. Старк даже решает второстепенное по важности разногласие среди историков религии, показывая, что гностицизм (другое религиозное движение того периода), вероятно, является ответвлением христианства, а не параллельной отраслью иудаизма.

Старк осмысляет раннее христианство в той же манере, в каком теория оледенения позволила Дарвину осмыслить природу долины Куум-Идвал. Прежнее нагромождение необъяснимых фактов внезапно принимает форму, организованную через взаимосвязи, обоснованные теорией. Даже отдельные фрагменты информации, скажем, местоположение христианских церквей в еврейских кварталах и рентные платежи со стороны арендаторов-христиан в пользу евреев-землевладельцев, делают теорию серьезнее, занимая точно отведенные им места и сходясь воедино, будто разные нити в детективной истории. Старк сочетает навыки ученого с искренним уважением к исследователям из различных дисциплин, чья усердная работа дает необходимые ему сведения. И потому едва ли удивительно то, что в религиоведении, где обычно полыхают яростные споры, его книга заслужила такую же похвалу и снискала такое же уважение, как у антропологов – книга Лэнсинга о системе храмов воды на Бали.

Почему я пою дифирамбы тому же человеку, чью работу критиковал в главе 2? Вспомним о том, что я критиковал литературу по теории рационального выбора в одном-единственном аспекте: на вид эта теория отвергает функционализм, а по факту – нет. И те же самые книги достойны одобрения в других отношениях. Хотя формальная теория Старка стоит на том, что религия – это побочный продукт, в большей части его работ такой взгляд не поддерживается. Давайте посмотрим, как Старк пишет яркий портрет раннехристианской Церкви, изображая ее как единый организм, адаптированный к выживанию и воспроизводству в хаосе Римской империи.

И да, это был хаос. Многие представляют типичный римский город по фильму «Бен-Гур», но на самом деле эти города были невероятно перенаселены, грязны и уязвимы для катастрофических бедствий. Вот какие обрушились на Антиохию:

Была еще одна существенная сложность: жители римских городов принадлежали к различным этническим группам и ненавидели друг друга лютой ненавистью. Стены не только окружали Антиохию, защищая ее от вражеских сил – их возводили внутри города, стремясь разделить его этнические части: македонцев, критян, киприотов, аргивян, гераклейцев, афинян, сирийцев и евреев (157). В подтверждение предыдущего раздела главы заметим, что с ростом города евреев в нем стало заметно больше (Meeks and Wilken 1978). О социальной среде города, сформировавшей фон для раннего христианства, я не смогу сказать лучше, чем сказал в своем заключении Старк:

Да, на этом фоне раннехристианское общество, должно быть, выглядело прекрасным. Гармоничная культура сумеет выжить посреди такого хаоса лишь при наличии механизмов, которые позволят ей изолироваться. Показательной будет аналогия с живой клеткой. Благодаря мембранам в клетке протекают изумительно сложные самоподдерживающиеся процессы – в то время как внешний мир пребывает в хаосе. Представление о группах как об организмах призывает нас искать нечто похожее – определяемые культурой мембраны, благодаря которым внутри групп, пребывающих посреди хаоса окружающего мира, могут протекать высокоорганизованные, поддерживающие сами себя, социальные взаимодействия. И мы уже отмечали, что многие формы иудаизма обладают культурной мембраной, затрудняющей как вход в эту религию, так и выход из нее. Поскольку социальная физиология таких религиозных групп позволяет им успешно выживать и воспроизводиться в окружающих условиях, эти мембраны сохранились до сегодняшнего дня. Возможно, наиболее радикальным нововведением раннехристианской Церкви стало то, что и культурную мембрану, и социальную физиологию, сравнимую с теми, какими обладали приверженцы иудаизма, Церковь давала любому, кто пожелает в нее войти, независимо от этнической принадлежности. «Проницаемость» в плане вхождения и «непроницаемость» в плане отношений с другими людьми – это шедевр социальной инженерии. Любой мог стать христианином, но от тех, кто им стал, ожидалось кардинальное изменение образа жизни под властью единого Бога в тесно связанном сообществе, способном с легкостью проводить в жизнь новые нормы.

Модели поведения, предписанные раннехристианской Церковью, были куда более адаптивными, нежели те, что практиковались в римском обществе. Мы, как правило, допускаем, что половое влечение и естественная потребность иметь детей сами собой приведут к рождению малышей. Никто не должен велеть населению расти: оно просто растет, насколько позволяют доступные ресурсы. Тем более странно, что римская культура в ходе развития стала испытывать неприязнь к биологическому воспроизводству – несмотря на доступность ресурсов. Отчасти проблема заключалась в том, что в римском обществе в высшей степени доминировали мужчины, желавшие повысить свой статус, а брак и создание семьи казались им непривлекательной перспективой. Девочек убивали столь повсеместно, что Рассел (Russell, 1958) определял соотношение полов так: в Риме на каждые 100 женщин приходился 131 мужчина; в Италии, Малой Азии и Северной Африке – 140 мужчин. Предпочтение сыновей, возможно, окажется адаптивным в масштабах единого патриархального рода на фоне других родов, но может иметь пагубные последствия в масштабах всего общества[50]. Естественно, римляне испытывали половое влечение, как и все, но находили возможности удовлетворять его способами, не приводящими к воспроизводству – к таким способам относились гомосексуализм и нерепродуктивные гетеросексуальные практики. Женщины часто зачинали в таких обстоятельствах, что потом приходилось прибегать к аборту – операции, самой по себе опасной для жизни. Все это знакомо нам и сейчас, но мы редко думаем о том, как такие действия влияют на рост населения. А если задумаемся, то, вероятно, скажем: ладно, может, хоть с перенаселенностью так разберемся. А у римлян это привело к кризису недонаселенности. Юлий Цезарь пытался сделать так, чтобы римлянки больше рожали: если в семье было трое детей или больше, император даровал их отцу земельный надел, а кроме того, Цезарь даже рассматривал идею законопроекта, запрещающего безбрачие. Подобную политику проводили впоследствии и другие императоры, но напрасно. Как пишет Боак (Boak 1955, обсуждение в книге: Stark 116), «[политика, ставящая] цель поощрить семьи рожать по меньшей мере трех детей, была умилительно бессильна». К началу христианской эры численность населения империи стала снижаться даже в хорошие годы, когда не свирепствовали эпидемии, и для поддержки государства постоянного требовался приток поселенцев из «варварских племен».

А христианская религия, равно как и иудаизм, от которого она происходила, напротив, предполагали брак, обильное деторождение и взаимную верность супругов, запрещая при этом аборты и умерщвление детей, а также сексуальные практики, не приводившие к деторождению. Когда эти правила установили в виде религиозных императивов – и добились их исполнения при помощи механизмов социального контроля, естественных для малых закрытых групп, – христианству удалось изменить репродуктивное поведение, чего никогда не мог добиться римский закон, а христианки воспитывали больше детей, чем язычницы.

Что бы ни думали женщины в наши дни о современных ветвях христианства, римлянки находили раннехристианскую Церковь очень привлекательной – не только из-за правил, предписывающих деторождение, но и потому, что в Церкви женщины могли обрести положение и власть. В этом отношении раннее христианство отошло и от иудаизма, и от язычества. Послания апостола Павла упоминают и диаконис, и других женщин, не просто рожавших детей, а делавших гораздо больше, как та же Прискилла, которой Павел выражает признательность за то, что она «голову свою полагала» за него (Stark 1996, 108). В последующие века христианская Церковь стала поддерживать женскую дискриминацию и даже отредактировала Новый Завет, придав слову «диакониса» значение «жена или слуга диакона». Но на самом деле изначальные тексты полны рассказов о том, как женщины, особенно из высших кругов общества, стремились в раннехристианскую Церковь. И христианки не только имели больше детей, чем язычницы; в христианских общинах доля женщин была больше, чем в языческом обществе. И отчасти рост христианства можно объяснить просто-напросто биологическим воспроизводством.

Ключевую роль играла и разница в уровне выживаемости. За первые три века истории христианства по Римской империи пронеслись две эпидемии. По оценке Старка, в каждой из них умерло от четверти до трети населения империи. В то время никто не знал о микробах, и могло бы показаться, что мор будет косить одинаково и язычников, и христиан. Но есть один нюанс: если при таких болезнях, как оспа или корь – которые, как представляется, и поразили римлян, – за больными всего-навсего ухаживать, выживет намного больше. Если просто дать еду и воду тем, кто слишком слаб, чтобы позаботиться о себе, уровень смертности, по современным оценкам, может снизиться на две трети или даже больше (89). Язычники и христиане были одинаково уязвимы перед болезнью – но в высшей степени различались в том, как они на нее откликнулись. Об этом пишет Дионисий Александрийский в благодарственном посвящении по окончании второй эпидемии примерно в 260 году:

Дионисий продолжил описанием, как нехристиане отреагировали на мор:

Этот рассказ сам по себе нельзя принять как подтверждение факта – но есть и другие свидетельства. К слову, Гален, великий римский врач, чьи взгляды на сердце и систему кровообращения оставались неоспоримыми в течение веков – до того, как их опроверг Уильям Гарвей, – с началом эпидемии удалился на свою виллу в Малой Азии и не возвращался до тех пор, пока мор не ушел.

Биологи и обществоведы уже так долго и так часто рассуждали по поводу альтруизма и социальных дилемм, что сами идеи потеряли многое от своей былой силы. Говоря об альтруизме, мы снова и снова повторяем уже набившие оскомину примеры про птиц, кричащих при виде хищника, или про солдат, накрывающих грудью гранаты. Новейшие теории, по большей части, более резко акцентируют наказание и социальный контроль, представляя их более удачным решением социальных дилемм, чем альтруизм, которому все время грозит «проблема безбилетника»[51].

Но если на эти вопросы приходится отвечать в разгар эпидемии, о любой беспечности можно забыть. Представьте, что вы живете во времена Древнего Рима и что люди вокруг вас умирают мучительной смертью. Вы не знаете о микробах – но знаете о возможности заразиться, а значит, даже самое элементарное доброе дело, скажем, поднесение заболевшему чаши с водой, существенно повысит ваши шансы умереть в муках. С учетом знания об этом что могло бы заставить вас позаботиться о собственном ребенке? О ваших дедушке и бабушке? О соседе? О незнакомце? А как насчет должного захоронения мертвых? Им уже не помочь – но их разлагающиеся тела распространяют болезнь! Что может заставить вас пойти на это? Закон, под угрозой тюрьмы? Или мысль о том, что женщины, увидев ваш поступок, сочтут вас привлекательным – и ваш статус повысится в глазах сверстников? Требовалось нечто необычайное, чтобы решить эту социальную дилемму – не божественное чудо, но чудо психологической и социальной инженерии. У римлян такого чуда не нашлось. А у христианской общины оно было.

И так было не только с эпидемиями, но и со всеми остальными аспектами жизни. Христианская община создавала «внутри империи, по большому счету не имевшей социальных служб, миниатюрное государство всеобщего благоденствия» (Johnson 1976, 75; цит. в Stark 1996, 84). Даже император Юлиан признал это в письме к языческому жрецу: «Ведь это позор… если нечестивые галилеяне кормят не только своих, но и наших, а наши лишены нашей же помощи». Юлиан осознавал проблему и пытался создать языческие благотворительные учреждения, чтобы не уступать христианам, но социальные дилеммы, подразумеваемые в слове «благотворительность», не решаются так легко. Старк (Stark, 87) приглашает нас прочесть известный пассаж из Евангелия от Матфея (25:35–40) и попытаться представить, как он должен был восприниматься в те дни, когда был в прямом смысле слова новой моралью:

По словам Старка, письменные свидетельства того времени утверждают, что христиане воплотили эти слова в жизнь. Изучение надписей на могильных плитах также наводит на мысль, что христиане в среднем жили дольше язычников (Burn 1953) – в мире, где выживание зависело от оказания помощи, – а кроме того, рождали больше детей. Эти базовые биологические параметры вместе с высоким уровнем обращения в новую веру внесли существенный вклад в расширение раннехристианской Церкви. Что же позволило христианам воплотить эту новую мораль? Старк подчеркивает: верования и социальная организация – об этом говорил и я, проводя анализ кальвинизма. Разумеется, главная причина того, что альтруизм стал определяющей чертой христианина – это смерть Христа и ее толкование.

Повсюду в своих объемных писаниях Старк видит в сверхъестественных силах воображаемых поставщиков ресурсов, крайне ограниченных или вообще недоступных в реальном мире. Но боги, по мнению Старка, никаких ресурсов не дают; а вера в их существование – всего лишь побочный продукт общей человеческой склонности объяснять мир (утверждения 1–3 в таблице 2.1). Предельно редкий ресурс, в обладании которым отказано как богатым, так и бедным – это жизнь после смерти. Поэтому, говорит Старк, мы можем предсказать, что все религии будут обещать нам восхитительный мир по ту сторону завесы. Конечно, даже поверхностного знания о мировых религиях достаточно для того, чтобы отказаться от этой гипотезы. Нуэры боятся смерти, но о загробной жизни думают мало. Посмертное бытие в том виде, как его представляли древние греки и римляне, не воодушевило бы никого. Даже иудаизм, исток христианства, более сосредоточен на упрочении народа Израильского на земле – а не на том, что произойдет после смерти. Выходит, веру в прекрасные небеса надлежит объяснять другим набором принципов, а не просто желанием понять мир и получить скудные ресурсы. В своем анализе христианства Старк (Stark 1996, 80–81), одобрительно цитируя ниже приведенный фрагмент из книги Макнейла (McNeill 1976, 108), делает упор на мирской пользе верования в загробную жизнь, причем польза эта представлена в виде адаптации к специфическому окружению:

Как мы отмечали, эта система мышления не только облегчала психологический стресс, но и мотивировала на альтруизм, превосходивший даже смерть, что повышало выживаемость группы. Так же, как и Дюркгейм, я предсказываю: самые стойкие религии выживают благодаря тому, что приносят пользу в этом, подлунном, мире. Особенность устроения таких религий предполагает наличие системы верований, мотивирующих адаптивное поведение в мире этом независимо от того, насколько они ориентированы на мир иной. Возможны разные мотивирующие системы верований, и не все предполагают существование восхитительной жизни после смерти или даже сверхъестественных сил (Дюркгейм определял религию не через сверхъестественные силы, а через понятия «священного» и «мирского»). Если нет верований в загробную жизнь, явленную в блистательной славе, на их место придут другие мотивирующие элементы (например, формирование народа Израильского). Чего не будет – или почти не будет – так это верований, которые, играя важную роль, при этом призваны лишь утолить нашу страсть к объяснению или помешать верующему, склонив его к неадекватному поведению. Старк отдает должное мирской пользе христианских верований, но не распространяет подобное отношение на все религии в целом. А если бы распространил, его формальная теория религии оказалась бы к функционализму ближе, нежели сейчас.

Мы видели: религия не может выжить на одной только вере. Необходима еще и система социальной координации и контроля, призванная направлять действия и исключать неизбежных «халявщиков», безучастных к верованиям. Акцент христианства на милосердии и прощении зачастую придает ему облик незащищенного и беспорядочного альтруизма. Разве не ухаживали первые христиане за бедными и больными римлянами равно так же, как за своими единоверцами, разве не поддерживали их? Более пристальный взгляд открывает и более сложную социальную физиологию, нежели неразборчивый альтруизм; мы уже отмечали это на примерах кальвинизма и иудаизма. Можно легко выделить по меньшей мере три категории людей: благонадежные братья, неблагонадежные братья, чужаки. Первые получали выгоды от альтруизма – но ожидалось, что в ответ они тоже будут вести себя как альтруисты. Вторых подвергали все более суровым наказаниям, а под конец изгоняли из общины. Именно апостол Павел сказал: «Извергните развращенного из среды вас». Да, ранние христиане проявляли милосердие к чужакам – отчасти для того, чтобы привести тех в лоно Церкви, – но это милосердие не имело того размаха, что поддерживался внутри Церкви. Не будь различий в поведении по отношению к «своим» и «чужим», первые крохотные христианские общины исчезли бы моментально. А еще стоит сказать, что присоединение к Церкви налагало немалые обязанности, и в теории можно представить, что благодаря им отсеивались «халявщики» (Iannaccone 1992, 1994).

Один вид выверенной политики по отношению к чужакам касался смешанных браков. В противовес иудаизму и многим другим религиям ранние христианские церкви не запрещали, а порой даже и поощряли браки между христианами и язычниками. У этого есть адаптивный смысл: в «смешанном» браке язычник мог скорее обратиться в христианство, нежели христианин – отпасть от Церкви. Многие язычники-мужчины, женившись на христианке, впоследствии становились христианами – и в новую веру обращались не только они, но даже их домочадцы, рабы и слуги.

Вероятно, я сказал достаточно, чтобы убедить читателя в том, что раннее христианство – это функционально адаптивная религия, как и кальвинизм, балийская система храмов воды и иудаизм. Тайна остается лишь в том, как Старк мог так здраво рассуждать о мирской пользе раннего христианства – и при этом в своей формальной теории делать религию побочным и нефункциональным продуктом страсти к объяснению мира, отправив функционализм на свалку истории.

Как избежать предвзятости

Я мог бы пополнить свой перечень функционально адаптивных религий. Конфуцианство и ислам, как в ранних, так и в поздних проявлениях, могли бы стать хорошими кандидатами. Однако у доказательства на примерах есть слабость: могут обвинить в научной предвзятости. Как известно, любое политическое мнение может получить поддержку, если избирательно использовать статистику – так может быть, и я отбираю и выбираю среди тысяч религий те немногие, что подтверждают мою позицию? А тогда кто-нибудь другой, смотрящий на религию иначе, может сделать то же самое! И как предотвратить вырождение научных споров в интеллектуальный раздрай?[52]

Предвзятость – знакомая науке проблема, имеющая испытанное решение: случайная выборка. Сравним гипотезы, выбрав религии без оглядки на них – и пусть зерна взойдут где смогут. Желая сказать нечто общее о групповом отборе и эволюции человека, мы – я и Эллиот Собер – выбрали наугад двадцать пять культур из «Ареальной картотеки человеческих отношений», антропологической базы данных, разработанной для сравнительных кросс-культурных исследований (Sober and Wilson 1998, гл. 5). Для каждой культуры был собран крайне незначительный объем информации (опять же, без учета проверяемой гипотезы), но в целом вся выборка была убедительна, поскольку давала возможность непредвзято посмотреть на громадное многообразие культур по всему миру. Мы знали, что можем забраковать всю выборку – и все равно те же самые стойкие шаблоны проявятся на любой другой случайной выборке из двадцати пяти культур из той же базы данных.

Для религии не существует ничего сравнимого с этой картотекой, но есть авторитетная 16-томная «Энциклопедия религий» (Eliade 1987). Чтобы сформировать выборку, я сначала написал компьютерную программу, желая в случайном порядке отобрать тома и страницы в каждом отобранном томе. Указатели на том и на страницу, предложенные компьютером, выводили меня на словарную статью, которая могла относиться к какой-либо конкретной религии – а порой о религии в ней даже не говорилось. Многие статьи касались более общих явлений, таких как «миф» или «политеизм», и в них обсуждались самые разные религии. В таком случае я отсчитывал от страницы, изначально указанной компьютером, еще несколько, пока не доходил до статьи, которую можно было отнести к какой-либо отдельной религиозной системе. Статья могла говорить о человеке, основавшем новое религиозное движение (например, Эйсай, основатель школы Риндзай – школы дзэн в Японии в XII веке), или о самом движении (скажем, культ Каодай, возникший во Вьетнаме в XX веке). Я решил исключить этнические религии (пропустив тем самым статью «нуэры») и включил только религии, дата зарождения которых известна[53]. А кроме того, я внес в выборку второстепенные религиозные движения в рамках более крупных религиозных традиций, поскольку крупные традиции сами начались как второстепенные движения.

Двадцать пять религиозных систем, выбранных таким способом, представлены в таблице 4.1. Да, предвзятость из методики отбора в полной мере не устранена: некоторый субъективизм требовался при решении вопроса о том, может ли предмет энциклопедической статьи считаться религией. Возможно, мне не удалось в равной степени представить основные религиозные традиции: некоторые из них разделены на отдельные движения сильнее других (например, протестантизм и католичество). Есть более выверенная методика формирования случайной выборки, но я решил просто бросить дротики вслепую в мишень религиозных систем – и в ней оказались все ведущие религии мира. А о многих религиозных системах я совершенно ничего не знал, прежде чем взяться за отбор.

Излишне говорить о том, что энциклопедическая статья по каждой религии не дает сведений для вынесения оценок по главным вопросам, о которых я пространно говорил в книге, касаясь выбранных примеров. Поэтому сейчас я ищу информацию и критически анализирую каждую религиозную систему, и шесть анализов на момент написания этой книги уже завершены. Да, работа еще не закончена, но важно показать, что строгие результаты возможны и что, в отличие от прошлых времен, нет необходимости бесконечно обсуждать, лежит ли в основе религий функциональность. Не забывайте: эта книга посвящена науке, которая непрестанно развивается и описывает ход игры, а не просто сообщает счет. А еще об исследованиях на ранней стадии нужно поговорить потому, что это позволит пригласить к участию в игре компетентных читателей. Образованность – это итог общих усилий, по крайней мере в идеале, и есть много ученых-религиоведов, более компетентных в оценивании тех или иных религиозных систем, чем я. Я просто даю случайную выборку – а значит, сведения, собранные для этих конкретных религий, скажут нечто важное о религии вообще. Можно забраковать всю выборку, метнуть в мишень другие двадцать пять дротиков – и проявится тот же самый результат.

Я не пытаюсь предвосхитить результат, но думаю, что идея, согласно которой в основе религии лежит функциональность, подтвердится полностью. Дюркгейм был прав. Нечто столь сложное, как религия – столь затратное по времени, силам, размышлениям – не смогло бы существовать, если бы не приносило мирской пользы. Религии существуют в основном для того, чтобы люди могли совместно добиться цели, которой не могут достичь поодиночке. Механизмы, позволяющие религиозным группам действовать в качестве адаптивных единиц, содержат в себе те самые верования и практики, из-за которых религия кажется загадочной тем многим, кто смотрит на нее извне.

Увидеть очевидное

В начале этой главы я процитировал фрагмент из автобиографии Чарлза Дарвина: он рассказывал о том, как он, не имея должной теории, не смог увидеть следов ледника, хотя те в изобилии присутствовали вокруг. По воле случая авторы, чьи наблюдения я позаимствовал для выбранных мною примеров религиозных систем, представляют важные интеллектуальные традиции, среди которых – марксизм, культурный релятивизм, эволюционная биология и теория рационального выбора. Эти традиции почти никогда не имели между собой созидательных связей; чаще их приверженцы отзывались друг о друге как о злых (и даже хуже – как о лишенных разума) пришельцах с других планет. Видимо, каждая традиция дала и свой особый образ религии: сравните теорию Старка с известным утверждением Маркса о том, что религия есть опиум народа. Все эти традиции сталкиваются лицом к лицу с одним и тем же миром, но из-за присущих им идей, организующих восприятие, они видят разные миры, и в этом смысле они и правда прибыли с разных планет. Но мир только один, и должный ряд идей позволит нам увидеть функциональную природу религиозных групп так же четко, как Дарвин в конце концов увидел свидетельства о ледниках, когда-то бывших в долине Куум-Идвал.