Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ четвертый. Скитанія

Въ Италіи

Когда я слишкомъ долго остаюсь въ каменныхъ нѣдрахъ большого столичнаго города, мною постоянно овладѣваетъ назойливая и нетерпѣливая тоска. Мнѣ начинаетъ казаться, что я запертъ въ обширной каменной темницѣ, вымощенной гранитомъ и закованной въ крѣпостную ограду. Фонари на улицахъ мерцаютъ, какъ корридорныя лампы, высокія крыши домовъ смыкаются, какъ сводъ, и городовые на перекресткахъ молчатъ, какъ тюремщики, и стерегутъ арестантовъ, чтобы они не убѣжали на просторъ.

И мнѣ кажется тогда, что эта многолюдная толпа, которая кипитъ на улицахъ, какъ расплодившаяся тля, и расползается во всѣ стороны, какъ гигантская амёба, толпа грубая, наглая, мучительно-плоская, которая читаетъ вздорныя газеты и дружно подхватываетъ каждый нелѣпый слухъ, которая любитъ скандалы, бьетъ пойманнаго вора и постоянно готова отдать первому встрѣчному авантюристу свою кровь и свои послѣдніе гроши, что эта безчисленная и неосмысленная масса есть все человѣчество и что кромѣ нея нѣтъ ничего на землѣ.

Тогда мнѣ становится уныло и темно, ибо въ человѣчествѣ моя вѣра и, я гляжу сквозь нее, какъ сквозь широкое окно, изъ мрачнаго настоящаго въ свѣтлое и легкое будущее.

Никто не можетъ жить на землѣ безъ упованія и безъ вѣры. Но мы не вѣримъ въ благодатную мудрость природы и не вѣримъ, что все идетъ къ лучшему въ лучшемъ изъ міровъ. Мы знаемъ, что міръ скверенъ и жестокъ, а природа бездушна и расточительна. Земная жизнь начинается крикомъ боли и кончается агоніей, лучшія радости ея поставлены природой, какъ ловушки, для самыхъ грубыхъ цѣлей и автоматическихъ расчетовъ, и даже въ самой душѣ человѣческой гнѣздятся звѣриныя страсти, злоба и жадность, и слѣпое самосохраненіе.

Но тѣмъ не менѣе мы вѣруемъ въ силу человѣческаго духа, мы уповаемъ, что человѣчество вырастетъ само изъ себя, какъ вырастаетъ дерево изъ подземнаго корня, и завладѣетъ міромъ и пересоздастъ его по своему разуму и желанію и пересоздастъ само себя, чтобы сравняться съ образомъ и подобіемъ Божіимъ, который носится предъ его глазами, какъ зовущій впередъ идеалъ. Тогда люди будутъ жить на землѣ счастливые и безсмертные, какъ боги, и райское блаженство — какъ старая басня предъ тѣмъ, что когда-нибудь будетъ, дѣйствительно будетъ на землѣ.

Такова наша вѣра, и кто помрачитъ эту вѣру, тотъ прегрѣшаетъ противъ Духа Святого, и лучше было бы надѣть ему жерновъ на шею и бросить его въ глубокій омутъ.

Но когда я слишкомъ долго живу въ большомъ столичномъ городѣ, я самъ начинаю прегрѣшать противъ этой вѣры и изъ-за лѣса каменныхъ трубъ перестаю видѣть просвѣтъ въ свѣтлое небо будущаго. Тогда мнѣ хочется сдѣлать шагъ въ сторону и посмотрѣть издали на этотъ городъ и толпу, такъ чтобы докучливыя подробности слились вмѣстѣ и общія черты вѣчнаго плана выступили изъ-подъ налипшей грязи. Послѣ того я начинаю видѣть, что эта толпа идетъ по предустановленному пути и совершаетъ, помимо своего вѣдома, даже противъ своей воли, часть великой общей работы, необходимой для осуществленія столь же великой общей цѣли, ибо въ конечномъ счетѣ нѣтъ ничего ненужнаго и самое безцѣльное дѣйствіе не пропадаетъ даромъ. Сильные и слабые, добрые и злые вносятъ свой вкладъ въ общую сокровищницу накопляемой энергіи, знанія и труда.

И если моей душѣ еще не стало легче, я дѣлаю новый шагъ и гляжу на человѣчество уже сквозь историческую даль. Тогда настоящее исчезаетъ и прошедшее обнажается, то невидимое прошлое, которое уже совершилось и исчезло, и между тѣмъ существуетъ и живетъ въ настоящемъ. И вмѣсто живыхъ людей, способныхъ ежеминутно на капризъ и предательство, по улицамъ города движутся призраки, уже окончившіе свое земное поприще, и я слѣжу за ними съ интересомъ, но безъ опасенія, и черпаю въ этомъ зрѣлищѣ твердость и готовность ждать, ибо на ихъ костяхъ зиждется исторія и эти мертвые люди надежнѣе, чѣмъ живые.

Земные пути извилисты и судьбы многообразны. Есть страны, прошлое которыхъ говоритъ громче настоящаго. Ихъ земля, — какъ неизгладимая скрижаль, на которой вписана древняя, но вѣчно юная лѣтопись.

Во главѣ ихъ Италія, эта зеленая гробница, гдѣ человѣчество три раза отцвѣтало и снова расцвѣтало безсмертнымъ голубымъ цвѣткомъ духовной радости и просвѣтлѣнія. Тамъ бывшія судьбы человѣчества еще сверкаютъ мозаичной картиной, на фонѣ неувядающей зелени, среди благовонныхъ апельсиновыхъ рощъ, на вышкахъ прибрежныхъ утесовъ, обрызганныхъ синими волнами, пѣнистыми, игривыми и капризными какъ юныя нереиды, дочери синяго моря. Тамъ порывы безсмертнаго духа высѣчены въ твердомъ и бѣломъ мраморѣ, и мраморъ этотъ такъ прекрасенъ, что блескъ его разсѣиваетъ дальнюю мглу и бросаетъ пророческій лучъ въ сонное и невѣдомое будущее.

Италія ограждена Альпами и Средиземнымъ моремъ. Торный путь въ Италію лежитъ черезъ Ривьеру, эту огромную международную гостиницу, устроенную по-дачному, на тепломъ южномъ воздухѣ, но со всѣми новѣйшими усовершенствованіями по кухонной, лакейской и картежно-увеселительной части, быть можетъ, для того, чтобы переходъ къ прекрасной и безмолвной античной старинѣ казался еще чудеснѣе и слаще.

Въ Марселѣ на верху горы стоитъ старинный храмъ Богородицы на Стражѣ. На площадкѣ передъ церковью, надъ самымъ обрывомъ, красуется высокая позолоченная Дѣва. Ея мѣдные глаза глядятъ на море съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ, какъ будто дѣйствительно стерегутъ что-то идущее вдали.

Въ церкви было тихо и темно и вѣяло особымъ холодомъ, который держится въ необитаемомъ мраморѣ даже въ жаркіе лѣтніе дни. Мимо меня прошла кучка малолѣтнихъ семинаристовъ подъ предводительствомъ жирнаго попа съ пробритой головой, но въ такой косматой шляпѣ, что она походила скорѣе на плохо остриженный парикъ. Они прошли въ алтарь и тотчасъ же исчезли въ одномъ изъ боковыхъ проходовъ.

Въ лѣвомъ пролетѣ церкви на видномъ мѣстѣ стоялъ огромный образъ Богородицы на Стражѣ. Предъ нимъ висѣло множество приношеній: золотыя и серебряныя руки и сердца, литые изъ золота пальцы. Это были посильныя замѣны тѣхъ больныхъ членовъ, которымъ Всеблагая Дѣва вернула прежнее здоровье. У подножія картины стояло нѣсколько деревянныхъ костылей, оставленныхъ разслабленными, которые тоже получили здѣсь исцѣленіе. Сверху на металлическихъ цѣпочкахъ спускались изображенія лодокъ и судовъ. Ихъ было много и во всѣхъ углахъ церкви они висѣли, какъ новыя лампады, ощетинивъ свои игрушечныя мачты, покрытыя позолотою и пылью. Стѣны церкви пестрѣли мраморными пластинками, объяснявшими въ такихъ же пыльно-золотыхъ словахъ смыслъ и значеніе этихъ даровъ: «Я просила Дѣву о помощи, и Она услышала меня»; «Богородица, избавь насъ отъ внезапныхъ бурь!»; «Посвящаю Дѣвѣ Маріи моего сына Марка!».

Прямо передъ образомъ висѣлъ на бронзовой проволокѣ длинный двухтрубный пароходъ, сработанный съ любовью и тщаніемъ, вплоть до мелкихъ гвоздиковъ на его обшивкѣ. Напротивъ пластинка на стѣнѣ гласила: «Такой же точно пароходъ Богородица спасла отъ бурь».

Это было царство древняго и незыблемаго авторитета. Мнѣ вспомнился Діогенъ, нѣкогда разсматривавшій въ такомъ же точно храмѣ жертвенныя и обѣтныя пластинки спасенныхъ моряковъ и вопрошавшій о тѣхъ, которые погибли въ крушеніяхъ. Съ того времени прошло три тысячи лѣтъ, но эта скалистая твердыня стояла непоколебимо и не хотѣла уступить ни одной іоты изъ своего магическаго рецепта. На зло сомнѣнію, наводнившему міръ, она совершала свои элементарныя чудеса съ такой же увѣренностью, какъ будто земля все еще держалась на четырехъ столбахъ и звѣзды были подвѣшены къ небу, какъ церковныя лампады.

Мнѣ стало скучно въ этой католической гробницѣ. Я вышелъ на паперть, и блескъ южнаго солнца ослѣпилъ меня еще ярче прежняго, и я почувствовалъ себя въ центрѣ жгучей, кипящей и прекрасной жизни.

У ногъ моихъ разстилался огромный южный городъ, застроенный высокими домами и прорѣзанный извилистыми улицами. Цѣлый лѣсъ мачтъ поднимался надъ пристанью, и море блистало вдали, слегка взволнованное поднимавшимся, вѣтромъ.

И вдругъ я ощутилъ то странное чувство, которымъ человѣческая масса привлекаетъ къ себѣ одинокое человѣческое сердце съ такою же силой, какъ магнитная гора привлекаетъ небольшую желѣзную иглу. Мое недавнее человѣконенавистничество исчезло безслѣдно, и мнѣ захотѣлось окунуться на самое дно человѣчества, погрузиться съ головой въ волны его страстей, увидѣть лицомъ къ лицу всю сложность пороковъ, прикасаться къ нимъ плечами и, быть можетъ, пройдя мимо, унести съ собой частицу стихійной жажды бытія, которою человѣческая толпа насквозь трепещетъ и дышитъ.

Я спустился на подъемной машинѣ и пошелъ внизъ по Канебьерѣ, главной марсельской улицѣ, сплошь уставленной лавками и ресторанами.

«Если бы въ Парижѣ была Канебьера, онъ былъ бы маленькій Марсель!» говорятъ марсельцы, но въ сравненіи съ Парижемъ на главной марсельской артеріи было слишкомъ много пыли и слишкомъ мало зелени. Прохожихъ было довольно, но все это были приказчики, лавочники и мелкіе чиновники того тускло-культурнаго типа, который повсюду одинъ и тотъ же, отъ Камчатки до мыса Доброй Надежды.

Пройдя по Канебьерѣ до конца, я свернулъ влѣво къ старой пристани. Она окаймила съ трехъ сторонъ бассейнъ грязной воды, наполненный сотнями судовъ, деревянныхъ и неуклюжихъ, лежавшихъ другъ возлѣ друга, какъ черепахи, грѣющіяся на солнцѣ.

Здѣсь было очень шумно и людно. Вереницы огромныхъ телѣгъ, высоко нагруженныхъ мѣшками и ящиками, тянулись двумя длинными потоками отъ пристани къ вокзалу и отъ вокзала къ пристани. Возчики, ободранные и полураздѣтые, въ огромныхъ кожаныхъ лаптяхъ и красныхъ фригійскихъ шапкахъ, переругивались при встрѣчахъ, жестикулируя съ непостижимою живостью. Впрочемъ, трудно было сказать съ увѣренностью, ругаются ли они или мирно переговариваются по своимъ дѣламъ.

На самой дорогѣ мальчишки играли въ камешки, женщины съ растрепанными волосами и грязнымъ лицомъ тутъ же на улицѣ чинили бѣлье, вязали сѣти или кормили грудью младенцевъ. Изъ простонародныхъ ресторановъ пахло оливковымъ масломъ и пресловутой bouillabaise, рыбной ухой съ чеснокомъ и шафраномъ, составляющей національное блюдо южной Франціи. Отъ всего Марселя пахло чѣмъ-то острымъ и зловоннымъ, и отравленное дыханіе средиземнаго города ударило мнѣ въ лицо вмѣстѣ съ рѣзкими крыльями начинавшагося мистраля.

Черезъ часъ мы летѣли на всѣхъ парахъ, направляясь къ столицѣ Ривьеры. Съ правой стороны у насъ было море, изъѣвшее прибережные утесы, море спокойное и картинное, отливавшее у мысовъ такимъ неожиданнымъ блескомъ, ярко-голубымъ, какъ растворъ индиго. Слѣва былъ непрерывный садъ, и чѣмъ дальше, тѣмъ онъ становился прекраснѣе, расцвѣчивался золотыми яблоками зрѣлыхъ апельсиновъ на скромномъ сѣро-зеленомъ фонѣ узкихъ масличныхъ листьевъ. Вѣтви персиковыхъ деревьевъ были осыпаны бѣлымъ цвѣтомъ. Изгороди розовыхъ кустовъ были покрыты алыми цвѣтами, и въ разсѣлинахъ утесовъ сидѣли купы кактусовъ, пыльныхъ, колючихъ и сухихъ, похожихъ на клубокъ зеленыхъ змѣй, застывшихъ у дороги. И тѣмъ не менѣе эта прекрасная природа не производила впечатлѣнія и только скользила мимо, какъ бездушная декорація. Тонкая полоса прибрежныхъ садовъ была слишкомъ искусственна, пестрые цвѣты постоянно смыкались въ правильныя клумбы, розовые кусты тянулись прямыми рядами, и даже пальмы, пересаженныя съ далекихъ тропиковъ, утратили свою стройность и превратились въ нескладныя бочки, покрытыя зеленой черепицей и увѣнчанныя вѣеромъ зеленыхъ перьевъ, похожимъ на хвостъ попугая, увеличенный въ тысячу разъ. Все это была та же дачная красота, предназначенная для привлеченія иностранцевъ, и когда нашъ поѣздъ быстро пролеталъ мимо, даже цвѣтущія миндальныя вѣтви, въ общемъ заговорѣ съ пальмами и людьми, заглядывали къ намъ въ окна и настойчиво повторяли: «Видите, какъ здѣсь хорошо! Останьтесь и возьмите полный пансіонъ!»

Ницца считается самымъ красивымъ городомъ Ривьеры, но главная красота ея въ гостиницахъ. Ихъ множество, онѣ расположены на холмѣ Симье и по обѣ стороны рѣки Пальона, и вдоль Англійской дороги, отъ Замковой горы вплоть до мыса Калифорніи. Онѣ блистаютъ зеркальными стеклами, пестрыми колоннами и аристократической рекламой, выписанной крикливыми буквами на дверныхъ вывѣскахъ, но даже въ этомъ видѣ внушающей почтеніе нетитулованной толпѣ.

Въ такомъ-то отелѣ нѣкогда останавливалась королева Викторія. Поэтому цѣны за комнату не спускаются ниже двадцати франковъ въ день. Другіе отели до такой степени обставлены титулами и громкими именами, что простому смертному страшно даже приблизиться къ ихъ священному порогу, но великолѣпный швейцаръ улыбается такъ гостепріимно и выражаетъ полную готовность уступить вамъ «тѣ самые аппартаменты» за нѣкоторую надбавку къ платѣ.

Изъ иностранцевъ преобладаютъ лавочники англійскіе, американскіе и нѣмецкіе. Впрочемъ, подъ вліяніемъ обстановки они чувствуютъ себя тоже немножко «его сіятельствомъ», и на лицѣ у каждаго окаменѣла корректность, достойная самыхъ изысканныхъ и отдаленныхъ предковъ. Люди съ доподлинными предками живутъ веселѣе, и недаромъ въ Ниццѣ идетъ такая крупная игра, не уступающая по размѣрамъ даже княжеству Монако.

Вся Ницца построена для иностранцевъ. Къ ихъ услугамъ каменная набережная, вытянувшаяся на пять верстъ и какъ будто изваянная изъ одного куска, пышное казино, сады и морскія купанья. Старый карнавалъ, быстро отживающій вѣкъ во всей Италіи, процвѣтаетъ въ этомъ увеселительномъ городкѣ и каждую весну пестрѣетъ цвѣточными играми и потѣшными огнями.

Городской муниципалитетъ заботливо снаряжаетъ самыя затѣйливыя колесницы, создаетъ гигантскія маскарадныя хари и выставляетъ ихъ на потѣху для знатныхъ гостей. И когда я проходилъ по главной площади города за нѣсколько дней до начала празднествъ, въ центрѣ ея я наткнулся на огромную звѣриную пасть, сдѣланную изъ папки и алебастра. Она посмотрѣла на меня, какъ новый сфинксъ, съ такимъ плотояднымъ и безшабашнымъ выраженіемъ. Вмѣсто цвѣтовъ она была украшена гирляндой изъ человѣческихъ лицъ. Все это были хитрыя, довольныя жизнью, смѣющіяся рожи, — растакуэры съ усами, завитыми въ колечко или отточенными какъ шило, легкія дамы въ огромныхъ шляпахъ, ухарски сдвинутыхъ на сторону, лакеи, переодѣтые въ Пьеро, съ мучнымъ мѣшкомъ на головѣ. И мнѣ показалось, что предо мною олицетвореніе всей Ривьеры, разгульной и преуспѣвающей, сдѣлавшей себѣ доходную статью изъ размаха своей души и подъ шумъ средиземной волны прилежно стригущей шерсть съ иностранцевъ.

Впрочемъ, не всѣ жители посвящены въ тайны этого прекраснаго занятія. Рядомъ съ роскошнымъ казино, выдвинувшимся далеко въ море на своихъ крѣпкихъ подпорахъ изъ кованаго желѣза, я видѣлъ группу рыбаковъ, которые копошились съ ранняго утра по поясъ въ водѣ, собирая мелкими сачками морскихъ клоповъ, которые употребляются для наживки удочекъ при ловлѣ макрели. Вода, даже средиземная, была очень холодна въ это время года, и лица рыбаковъ посинѣли отъ озноба. Вообще, ловля морскихъ клоповъ не отличается особыми пріятностями. А барыши, которые эти люди извлекали изъ своего промысла, не превышали трехъ франковъ въ день, не считая ревматизма.

На вершинѣ Замковой горы, почти въ центрѣ города, лежитъ старинное кладбище. На самомъ верху его поднимается пирамида Гамбетты. Она сложена изъ погребальныхъ щитовъ и украшена траурными девизами, и у подножія ея раскинуты вѣнки густыхъ иммортелей. Могилы уходятъ отъ пирамиды террасами внизъ, и на одной изъ террасъ стоитъ русскій писатель, вылитый изъ темной мѣди, звонкой и твердой, какъ колоколъ его умолкнувшихъ рѣчей. Его задвинули въ темный уголъ, откуда не видно ни моря, ни простора земли, и съ трехъ сторонъ его обступаютъ зеленыя насыпи, похожія на стѣны погреба, покрытыя зеленой плѣсенью. Скучно ему стоять здѣсь одному среди чужихъ людей!.. Лобъ его хмурится, онъ поднимаетъ голову, какъ будто хочетъ заглянуть черезъ край стѣны, туда, въ темную даль. Во всей фигурѣ его одно непреклонное усиліе, и послѣ смерти своей онъ еще напрягаетъ волю и творитъ безмолвныя заклинанія, направляя взгляды на востокъ.

Чего ты хочешь, скиталецъ, скажи! Хочешь ли ты сойти съ пьедестала и обратить къ намъ прежнюю молніеносную рѣчь, или призываешь великую страну сойти, въ свою очередь, съ гранитнаго подножія и заговорить по-твоему внятнымъ человѣческимъ языкомъ? Или ты ожидаешь ночи, чтобы покинуть свою одинокую гору и спѣшить туда, въ гости къ милой родинѣ?..

Не торопись, старый мечтатель! Ночь еще длинна, и разсвѣтъ ползетъ впередъ такъ медленно, такъ бурно и уныло…

Статуя не говоритъ ни слова, только лобъ ея хмурится, мѣдные глаза мечутъ молніи, и губы раскрываются, какъ для упрека.

Настоящей столицей Ривьеры является Монте-Карло и даже не самый городъ, а пестро-украшенный дворецъ, гдѣ совершается игра въ рулетку. Дворецъ этотъ оказываетъ даже на значительномъ разстояніи странное притягательное дѣйствіе на досужихъ и денежныхъ туристовъ, разрушая предустановленные маршруты и роковымъ образомъ вовлекая людей въ свою безпокойную орбиту. Я видѣлъ даже въ Сорренто за Неаполемъ соотечественниковъ, которые вдругъ начинали нервничать, сердиться на всѣхъ окружающихъ, говорить о пустотѣ итальянской жизни и черезъ два-три дня уѣзжали въ княжество Монако отдохнуть и освѣжиться.

Игорный дворецъ стоитъ на высокомъ берегу, окруженный большимъ садомъ, и вмѣстѣ съ нимъ составляетъ послѣднее слово особой, крикливой, кафешантанной роскоши. Ночью его огромные электрическіе фонари далеко озаряютъ море и кажутся рядами маяковъ, которые разгульная Ривьера выставила на приманку всему земному шару. Каждая эпоха имѣетъ свои постройки. Средніе вѣка воздвигли на этомъ берегу храмъ во славу Хранительной Дѣвы; современность построила храмъ во славу номерной вертушки и ежедневно возглашаетъ свою новую молитву: «Faites vos jeux, messieurs!».

Весь стиль игорнаго дворца, вольный и пестрый, отражается въ отдѣлкѣ фасада, въ картинахъ и статуяхъ, украшающихъ стѣны залъ, и даже въ цвѣточныхъ клумбахъ, разбитыхъ у входа. Въ такомъ стилѣ прилично строить легкіе театры, танцклассы и другія еще болѣе теплыя мѣста.

Княжескій дворецъ, который бѣлѣетъ на горѣ повыше картежнаго притона, построенъ совсѣмъ въ другомъ стилѣ. Въ немъ нѣтъ ни одного лишняго украшенія или завитушки, и онъ напоминаетъ скорѣе монастырь, построенный для сожительства мирныхъ и черныхъ братьевъ, чѣмъ княжеское обиталище.

Этотъ бѣлый дворецъ выражаетъ особую идею Монакскаго княжества, которая состоитъ въ томъ, что князь Альбертъ-Гонорій-Карлъ, извлекающій свой бюджетъ изъ этого двусмысленнаго международнаго скопища, для того, чтобы не утонуть въ его острыхъ струяхъ, считаетъ своей обязанностью являться порядочнымъ человѣкомъ и единственнымъ джентльменомъ этого грѣшнаго берега. Послѣдній монакскій князь, двадцать четвертый по счету, зашелъ въ этомъ отношеніи такъ далеко, что сталъ настоящимъ служителемъ музъ Ураніи и Кліо. Онъ занимается астрономіей, собираетъ большой музей, производитъ изысканія въ области морской фауны, даже созываетъ въ своемъ дворцѣ ученые съѣзды изъ самыхъ избранныхъ представителей науки. Онъ былъ дрейфусаромъ, едва ли не единственнымъ во всемъ княжествѣ Монако. Еще одинъ шагъ, и онъ явится единственнымъ республиканцемъ среди своего вѣрноподданническаго ультра-монархическаго населенія.

Я не знаю, помнитъ ли еще князь Альбертъ-Гонорій, что въ его владѣніяхъ существуетъ такая соблазнительная штука, какъ рулетка. Объ этомъ, впрочемъ, заботится откупщикъ господинъ Бланъ со своимъ зятемъ Роланомъ Бонапартомъ и, кромѣ того, совѣтъ княжества. Совѣтъ не забываетъ о рулеткѣ ни на минуту и даже считаетъ своимъ долгомъ оберегать толстыхъ монегасковъ, жителей княжества, отъ заразительной приманки. Въ передней залѣ казино вывѣшено объявленіе, строго-настрого воспрещающее «своимъ» доступъ внутрь и всякое участіе въ игрѣ. Зато монегаски поступаютъ въ привратники и лакеи и нанимаются въ городовые для охраненія порядка и самоубійцъ. Чинно прохаживаясь на перекресткахъ, эти опереточные мушкатеры щеголяютъ своими странными мантіями и полосатыми чулками и какъ будто собираются пропѣть свой куплетъ и уйти въ боковую дверь.

Когда мы вошли въ казино, игра была въ полномъ разгарѣ. Несмотря на ранній часъ, всѣ пятнадцать столовъ были заняты. Около каждаго стола стоялъ тѣсный рядъ играющихъ и толпа зрителей, которые тоже дожидались подходящей минуты и вдохновенія, чтобы поставить ставки. Всего въ залѣ могло быть болѣе двухъ тысячъ человѣкъ. Многія дамы были въ брилліантахъ и умопомрачительныхъ туалетахъ, но наряды ихъ сидѣли какъ-то небрежно, ибо демонъ игры не оставляетъ достаточно времени даже для заботы о своемъ лицѣ и наружности. Вездѣ слышалась иностранная рѣчь, итальянская, англійская и русская, и я долженъ сказать, что послѣдняя раздавалась здѣсь гораздо чаще, сравнительно даже съ Парижемъ и Ниццей.

Играющіе представляли поразительное зрѣлище, какое трудно найти даже на биржѣ, въ разгарѣ азартной игры на повышеніе. Всѣ они съ неудержимымъ задоромъ толкали другъ друга и лѣзли впередъ поближе къ завѣтному столу. Каждый держалъ въ рукахъ деньги, бѣлые пятифранковики, желтые золотые, шелестящіе банковые билеты, и протягивалъ ихъ черезъ голову своихъ сосѣдей. Зоркій крупье, впрочемъ, подхватывалъ на лету любое приказаніе и ставилъ деньги на указанный номеръ, послѣ чего обыкновенно другой крупье загребалъ лопаткой ставку и бросалъ ее въ ящикъ, прилаженный подъ рулеткой для сбора барышей. Даже выигрыши не разбирались такъ ретиво, а однажды на скромную ставку въ пять франковъ, удвоенную на зеленомъ столѣ, совсѣмъ не нашлось хозяина. Какъ будто главное стремленіе этой разгоряченной толпы было въ томъ, чтобы какъ можно скорѣе швырнуть свои деньги на край этой зеленой бочки Данаидъ, и результатъ интересовалъ ихъ меньше, чѣмъ самое ощущеніе риска.

Почти ежеминутно затѣвались споры изъ-за мѣстъ, иногда изъ-за пары серебряныхъ монетъ, на которыя предъявляли одновременное притязаніе два рыцаря азартной игры съ потертой физіономіей и въ поношенномъ сюртукѣ съ лоснящимися обшлагами и швами.

Я сдѣлалъ два тура по огромнымъ заламъ, гдѣ игорные столы казались архипелагомъ острововъ, раскинутыхъ по паркету. Въ самой дальней залѣ играли на двухъ столахъ въ «тридцать и сорокъ». Это была игра еще азартнѣе и крупнѣе рулетки. Здѣсь не принимались ставки меньше золотого, и вмѣсто серебряныхъ монетъ мелькали яркіе стофранковики, похожіе на большіе желтые рубли. Большая часть играющихъ состояла изъ англосаксовъ съ обоихъ береговъ Атлантики, которые, не морщась, проигрывали огромныя суммы. Болѣе бѣдныя націи постоянно приливали къ этимъ англосаксонскимъ твердынямъ, но тотчасъ же отливали обратно, какъ волны, разбивающіяся объ утесъ.

На дворѣ стоялъ сіяющій южный полдень, но зеркальныя окна были тщательно затянуты сторами, и когда я попробовалъ отодвинуть немного край драпировки, высокій лакей остановилъ меня со строгимъ видомъ. Рулетка не признавала ни дня, ни ночи, она замкнулась въ самой себѣ и уединилась отъ внѣшняго міра, и яркій электрическій свѣтъ, обливавшій зеленые столы и отражавшійся на лощеныхъ стѣнахъ, казался какъ будто исходящимъ отъ этой обезумѣвшей массы людей, трепетавшей напряженіемъ одной изъ самыхъ неосмысленныхъ страстей, на которыя способно человѣчество.

Въ центральной залѣ у одного изъ столовъ толпа была такъ велика, что она выдвинулась на середину и загородила проходъ между двумя главными дверьми. Я присоединился къ ней почти непроизвольно и послѣ нѣкоторыхъ боковыхъ движеній приблизился къ самой линіи стульевъ, окружившихъ плотнымъ рядомъ зеленое полотно рулетки. Рядомъ съ толстымъ крупье, важно возсѣдавшимъ на своемъ высокомъ деревянномъ тронѣ, сидѣлъ американецъ, маленькій, корявый, съ сѣрымъ лицомъ и жидкими, бурыми волосами. Онъ какъ будто только что всталъ изъ-за конторки въ какомъ-нибудь мелкомъ банкѣ на улицѣ Бродвей въ Нью-Іоркѣ, и его короткій пиджакъ только подчеркивалъ впечатлѣніе. Но въ несвѣжей манишкѣ его рубахи сіялъ крупный солитеръ, который иногда, при внезапномъ поворотѣ этого нескладнаго тѣла, сверкалъ какъ маленькій острый глазъ, и этотъ блескъ придавалъ американскому писцу въ глазахъ толпы особое, почти мистическое очарованіе. Это былъ какъ будто грубый идолъ кафровъ, украшенный крупнымъ камнемъ изъ самородной розсыпи.

Американецъ игралъ въ большую. Предъ нимъ лежалъ бумажникъ, раздувшійся отъ пачки тысячныхъ билетовъ, затиснутыхъ въ его объемистое нутро. Каждыя десять минутъ онъ доставалъ изъ пачки одинъ билетъ и бросалъ его крупье для размѣна на звонкую монету. Рядомъ съ бумажникомъ лежала груда золота, которая расползлась въ стороны и разсыпалась монетами, какъ куча булыжника, брошенная на столъ. Американецъ ставилъ на нумера. Онъ бралъ золото кучками, сколько захватятъ пальцы, и помѣщалъ его на расчерченную клѣтками полоску, которая составляетъ сердце рулетки. У него было два любимыхъ номера, 52 и 14. Эти числа вѣроятно выражали возрастъ его самого и его молоденькой дочери, сидѣвшей рядомъ. Такая метода ставить «на годы» очень популярна среди игроковъ въ рулетку.

Американецъ окружалъ свои «годы» золотыми укрѣпленіями по всѣмъ угламъ и по всѣмъ полямъ сосѣднихъ клѣтокъ. Онъ ставилъ также наудалую, не считая денегъ и не обращая вниманія на номеръ. Рука его не уставала передвигать золото и даже, когда крупье уже раскрывалъ ротъ для того, чтобы крикнуть: Rien ne va plus! онъ еще дѣлалъ торопливое движеніе, чтобы поставить послѣднюю ставку.

Часто одинъ или два изъ его номеровъ выигрывали, но все-таки каждый разъ лопатка крупье загребала большую часть его золота такъ безцеремонно, какъ будто это были опавшіе листья, и сбрасывала ихъ въ ящикъ съ сухимъ звономъ, какъ кучу разноцвѣтныхъ камешковъ. Но деревянное лицо американца не измѣнялось ни на іоту. Онъ доставалъ новый билетъ, мѣнялъ его на золото и снова принимался разставлять его по клѣткамъ и номерамъ.

Американскій игрокъ привезъ съ собою всю семью и усадилъ ее за игорный столъ, какъ будто за табльдотъ ресторана. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ его сынъ, бѣлобрысый и долговязый, одѣтый съ дешевымъ шикомъ, купленнымъ въ парижскомъ модномъ магазинѣ. Онъ тоже ставилъ деньги кучками на два номера, какъ отецъ, но вмѣсто золота ставки его состояли изъ серебряныхъ пятифранковиковъ. Его номера были 29 и 22, вѣроятно, тоже представлявшіе чьи-то годы. Предъ нимъ на столѣ не было денегъ, и онъ держалъ ихъ ссыпанными въ карманахъ. Иногда, когда онъ поворачивался на стулѣ слишкомъ рѣзко, отъ него раздавался слабый звонъ, какъ будто онъ былъ закованъ подъ платьемъ серебряной цѣпью. По другую сторону американца сидѣла дѣвочка лѣтъ четырнадцати съ свѣжимъ лицомъ и золотистыми кудрями, подвязанными голубой лентой. Игра ей, видимо, надоѣла. Однажды она даже оставила свое мѣсто и отошла отъ стола, но потомъ снова вернулась. Время отъ времени она вынимала монету и бросала ее на столъ, не обращая вниманія, на какое мѣсто упадетъ ея ставка. Быть можетъ, именно поэтому она постоянно выигрывала, и передъ ней накопилась на столѣ цѣлая горка серебра. Она, очевидно, не знала, что съ нимъ дѣлать, и попробовала передвинуть его въ отцовскую сторону, но онъ досадливо отмахнулся и быстро отодвинулъ деньги на прежнее мѣсто.

За дѣвочкой сидѣла какая-то сѣрая дама, быть можетъ, гувернантка или компаньонка, которая вовсе не играла. Игроки однако уступили ей мѣсто съ готовностью. Если бы этотъ американскій крезъ привелъ съ собой цѣлую толпу ирокезовъ, они очистили бы мѣсто и для нихъ, изъ уваженія къ его бумажнику и золотымъ ставкамъ.

Кругомъ стола царствовала тишина. Публика сосредоточенно глядѣла на дѣятельныя руки американца. Только изрѣдка, когда особенно большая куча денегъ падала въ ящикъ рулетки, въ рядахъ зрителей пробѣгалъ ропотъ, какъ порывъ вѣтра. Многіе, впрочемъ, торопились ставить и свои деньги, очевидно, увлекаемые примѣромъ и побуждаемые безсознательнымъ стремленіемъ провалиться въ одну и ту же бездну вмѣстѣ съ этимъ золотымъ водопадомъ. Одна длинная англичанка, похожая на залежавшуюся миногу, даже перегнулась прямо черезъ голову набоба, для того чтобы поставить свою серебряную монету на среднее поле.

— S’il vous plait, monsieur! — сказала она въ видѣ оправданія, но съ такимъ ужаснымъ акцентомъ, что даже сѣрая гувернантка неодобрительно повернулась въ ея сторону.

— Шш! — публика замахала на нее руками, какъ будто она совершила оскверненіе святыни.

— Play (играю)! — повторила минога уже прямо по-англійски.

Красивая француженка, сидѣвшая напротивъ американца, очаровательно улыбнулась и сказала очень ясно глазами: «Не обращайте вниманія на эту тварь. Вотъ я, напримѣръ, не такая, совсѣмъ напротивъ».

Но американецъ не обратилъ вниманія на этотъ безмолвный монологъ. На лицѣ его выступило выраженіе деревянной скуки. Эта адская игра не доставляла ему, видимо, даже достаточно сильныхъ ощущеній. Онъ проигралъ въ теченіе часа около двадцати пяти тысячъ франковъ, но на американскую мѣрку это совершенные пустяки. Въ бытность мою въ Нью-Іоркѣ Реджинальдъ Вандербильтъ проигралъ въ притонѣ Аллена двѣсти тысячъ долларовъ въ одну ночь, а банкиръ Джесси Льюисонъ — больше шестисотъ тысячъ долларовъ въ теченіе зимняго сезона, что не помѣшало имъ сохранить лучшія отношенія съ гостепріимнымъ хозяиномъ притона.

Руки американца, продолжавшія машинально бросать золото на полотно рулетки, стали раздражать меня. Чтобы не смотрѣть на нихъ, я принялся разсматривать окружавшія лица.

Уже давно я замѣтилъ, какъ безобразны человѣческія лица, когда ихъ разсматриваешь въ большой толпѣ. Разнообразіе носовъ, толстыхъ, вздернутыхъ или хищно изогнутыхъ, тупыхъ лбовъ, выдающихся кадыковъ, массивныхъ или длинныхъ челюстей, косматыхъ бородъ или усиковъ, завитыхъ въ такое подленькое колечко, какъ свиной хвостикъ, дѣйствуетъ на меня всегда подавляющимъ образомъ. Какъ будто я попалъ въ музей уродовъ или на выставку типовъ вырожденія.

Откуда беретъ человѣчество такія вульгарныя, тупыя, оскорбляющія зрѣніе лица? Каждое отдѣльное лицо имѣетъ свою прелесть и своеобразное выраженіе, но въ массѣ они представляются раскрашенными масками, даже красивыя черты кажутся аномаліей и какъ будто искажаются новой, еще невѣдомой судорогой.

Человѣческая толпа какъ будто имѣетъ особое лицо, низкое и безобразное, и оно составляетъ, по-видимому, истинное выраженіе ея собирательной души.

И разсматривая толпу игроковъ, окружавшихъ это проворно вертящееся колесо, я спрашивалъ себя съ удивленіемъ, какая таинственная сила привела ихъ сюда и соединила вмѣстѣ въ общемъ чувствѣ жаднаго и почтительнаго преклоненія предъ этимъ золотымъ мѣшкомъ, автоматически самоопоражнивавшимся въ бездонный ящикъ рулетки? Приманки, выставленныя напоказъ въ этомъ подломъ мѣстѣ, были черезчуръ несложны и не могли назваться даже элементарными, ибо чувство элементарнаго самосохраненія должно было бы закрыть всѣ эти зіяющіе кошельки. Для всѣхъ было очевидно, что эта кафешантанная роскошь, картины, люстры, паркетные полы, толстые привратники, все это куплено на деньги, обобранныя у кліентовъ рулетки, что все населеніе княжества, вмѣстѣ съ полосатой стражей и ученымъ княземъ во главѣ, питается и процвѣтаетъ за тотъ же самый счетъ. Почему это простое соображеніе вмѣсто того, чтобы отталкивать, еще больше привлекаетъ толпу? Откуда берется ея легковѣріе, чѣмъ оно питается?

Недавно Тереза Эмберъ, парижская «великая Тереза», при помощи банальныхъ уловокъ, заимствованныхъ изъ фельетоннаго романа, собрала сотню милліоновъ съ ростовщиковъ, нотаріусовъ, сводниковъ и другихъ столь же недовѣрчивыхъ и насквозь прожженныхъ дѣльцовъ. Я вполнѣ убѣжденъ, что если выпустить сегодня Терезу на волю, то самая цифра собранныхъ ею милліоновъ послужитъ для нея новой рекомендаціей и дастъ ей возможность возобновить свои операціи въ не менѣе широкихъ размѣрахъ. Ни грамотность, ни гласность не помогаютъ противъ общественнаго легковѣрія, и напрасно оптимисты противопоставляютъ древнему баснословію новѣйшій скептицизмъ. Одна современная реклама, расточительная и безстыдная, стоитъ всѣхъ античныхъ оракуловъ и гаданій, вмѣстѣ взятыхъ, ибо оракулы, по крайней мѣрѣ, опирались на вѣру въ божественную силу; реклама же зиждется въ вѣчно неустойчивомъ, но воистину чудесномъ равновѣсіи, на простой и плоской лжи, одинаково явной и для сочинителей, и даже для читателей.

Въ прошломъ году въ Нью-Іоркѣ разыгралась одна изъ очень обычныхъ исторій. Двое рыцарей индустріи, не имѣя ни гроша за душой, основали акціонерное общество подъ названіемъ «Быстрая Нажива» и пообѣщали публикѣ платить 10 % въ недѣлю съ внесеннаго вклада. Деньги тотчасъ же полились рѣкой, и въ теченіе трехъ мѣсяцевъ достойные товарищи собрали около милліона долларовъ. Разумѣется, они платили проценты аккуратно, и самые ранніе вкладчики выручили обратно почти всѣ свои взносы. И если бы полиція не вмѣшалась, операція приняла бы грандіозный характеръ. Между прочимъ, даже личная секретарша главнаго «директора», которая, казалось, должна была бы понимать истинное положеніе дѣлъ, тоже соблазнилась процентомъ и внесла сто долларовъ, изъ которыхъ успѣла получить назадъ только тридцать. По моему мнѣнію, для того, чтобы повѣрить, что какой-то никому неизвѣстный маклеръ будетъ платить 500 % въ годъ на внесенный капиталъ, нужно легковѣріе, гораздо большее, чѣмъ для вѣры въ Юпитера и всѣхъ олимпійскихъ боговъ, тѣмъ болѣе, что вѣра въ Юпитера достается человѣчеству безъ прямой платы, а вѣра въ «Быструю Наживу» требуетъ немедленнаго взноса наличности.

Это новое суевѣріе, безъ почвы и корней, родится на улицахъ нашихъ ужасныхъ городовъ, которые собираютъ людей въ одно общее стадо, но дѣлаютъ ихъ болѣе чуждыми другъ другу, чѣмъ звѣри въ лѣсу, и сами превращаются въ пустыни, многолюдныя и многошумныя, но глухія къ каждому стону человѣческаго горя и къ каждому крику о помощи.

Пока я предавался такимъ размышленіямъ, чья-то незнакомая рука легла на мое плечо.

— Попросите, пожалуйста, крупье, — произнесъ сзади меня чистымъ русскимъ говоромъ убѣдительный голосъ, — чтобы онъ положилъ мои деньги на нечетъ.

Другая рука вложила пятифранковую монету въ мою полуоткрытую ладонь.

Я живо обернулся. Предо мной стоялъ соотечественникъ самаго несомнѣннаго типа. Въ свою очередь онъ издали узналъ по моей спинѣ, что я русскій.

Послѣ того какъ крупье должнымъ образомъ забралъ поставленную нами монету, мы отошли въ сторону и мало-по-малу разговорились. Соотечественникъ былъ одѣтъ въ партикулярное платье, но даже подъ сѣрымъ пиджакомъ въ немъ можно было узнать строевого офицера. Онъ былъ родомъ изъ Сибири и служилъ десять лѣтъ въ Туркестанѣ, на самой памирской границѣ. Послѣднія пять лѣтъ онъ былъ начальникомъ охотничьей команды, уходилъ въ глубину Памирскихъ горъ, жилъ на снѣгу въ палаткѣ, избивалъ тигровъ и кабановъ. Жалованье его накапливалось въ банкѣ и къ концу десятилѣтія достигло пяти тысячъ рублей.

Тогда памирскій немвродъ взялъ свои деньги и отправился путешествовать. Онъ объѣздилъ всю Россію и Европу, былъ въ Москвѣ и Петербургѣ, въ Кіево-Печерской лаврѣ, въ кабачкахъ на парижскомъ Монмартрѣ, въ вѣнскомъ Рингъ-театрѣ, въ Генуѣ, въ Женевѣ, въ Ниццѣ.

Голова его до такой степени была переполнена разнородными впечатлѣніями, что они нейтрализовали другъ друга, какъ интерферирующіе лучи, и взаимно погружались въ забвеніе. Пять тысячъ растаяли, какъ масло на огнѣ, и теперь у путешественника не было ни гроша въ карманѣ, и монета, отданная нами въ жертву колесу, составляла его послѣднее достояніе. Онъ, впрочемъ, не очень унывалъ, ибо предусмотрительно оставилъ въ Вѣнѣ триста рублей на обратный путь въ Туркестанъ. Больше всего его огорчало, что ему нечего проигрывать въ рулетку. Онъ не только не создавалъ себѣ никакихъ иллюзій насчетъ возможности выигрыша, но напротивъ, какъ будто ставилъ задачей проиграть какъ можно больше.

— Пріѣду въ Кокмаковъ, — сокрушался онъ, — станутъ меня спрашивать, сколько, молъ, денегъ проигралъ въ рулетку, а я что скажу? «У меня, молъ, на рулетку всего и было пятьдесятъ франковъ». Развѣ ужъ соврать, прибавить, — какъ по-вашему?

У памирскаго немврода было двое знакомыхъ въ игорномъ залѣ, вѣроятно пріобрѣтенныхъ такимъ же непосредственнымъ пріемомъ. Мы отыскали ихъ у стола съ правой стороны, гдѣ они съ увлеченіемъ проигрывали свои деньги въ рулетку. Это были рослые молодые люди, красивые и здоровые и, по-видимому, тоже непривычные къ партикулярному платью. Оба они были въ сильномъ проигрышѣ, одинъ успѣлъ спустить шесть тысячъ франковъ и собирался идти до конца своихъ рессурсовъ. Видя такой крупный итогъ, памирскій охотникъ даже поблѣднѣлъ отъ зависти и вдругъ почувствовалъ такое отвращеніе къ этой залѣ, толпѣ и игрѣ, что предложилъ мнѣ выйти вмѣстѣ съ нимъ на чистый воздухъ. Мы сошли съ крыльца и пошли по аллеѣ. Голова моя кружилась отъ рѣзкаго перехода между чудовищной атмосферой рулетки и благоуханіемъ южнаго сада. По временамъ во мнѣ возникала странная иллюзія. Мнѣ чудилось, что небесный сводъ покрывается лѣпными украшеніями и задергивается занавѣсями, и солнце спускается надъ зеленой лужайкой, какъ электрическая люстра надъ зеленымъ столомъ.

Мы стали спускаться внизъ, поближе къ морскому берегу.

— Здѣсь стрѣляютъ, — сказалъ туркестанецъ, привлеченный звуками пальбы. — Пойдемте, посмотримъ!

Мы сдѣлали еще нѣсколько шаговъ и подошли къ закрытой террасѣ. Прямо подъ нами, на площади, выложенной дерномъ, происходилъ голубиный тиръ. Двѣ желѣзныя западни посрединѣ открывались съ математической правильностью. Легкія бѣлыя тѣни взметывались въ воздухѣ. Такъ же правильно раздавались выстрѣлы изъ невидимой для насъ глубины. Собака выбѣгала впередъ и подбирала судорожно трепетавшую птицу. Это походило на какую-то чудовищную машину, придуманную для механическаго воспроизведенія охоты, и какъ нельзя болѣе подходило ко всему этому подмалеванному и раззолоченному мѣсту съ его игорной механикой и оптовымъ разжиганіемъ страстей.

При видѣ голубинаго спорта туркестанецъ искренно возмутился, впрочемъ въ довольно спеціальномъ направленіи.

— Ахъ, подлецы! — негодовалъ онъ: — такъ собаку портить. Самихъ бы ихъ потыкать мордами въ эту птицу подлую.

— Нѣтъ, уѣду отсюда! — круто заключилъ онъ и, повернувъ по аллеѣ, пошелъ назадъ по направленію къ выходу.

Я думалъ, что онъ отправляется въ свою гостиницу складывать вещи на дорогу, но дойдя до дверей казино, онъ на минуту остановился, потомъ, какъ будто привлекаемый невидимой силой, поднялся вверхъ и вошелъ внутрь.

Я тоже поднялся по дорогѣ и, минуя рядъ цвѣточныхъ клумбъ, пышно устроенныхъ и какъ будто даже позолоченныхъ подъ стать игорному стилю, прошелъ въ глубину сада. На краю обрыва надъ гранитной лѣстницей стояла круглая бесѣдка. Предъ бесѣдкой чуть журчалъ фонтанъ. Маленькая сѣрая птичка сидѣла на краю мраморной чаши и пила воду. Напившись, она вспорхнула на ближайшее дерево и защебетала такъ громко и радостно, какъ будто разсказывала кому-то свою недавнюю любовь.

Въ бесѣдкѣ стоялъ человѣкъ и, обратившись лицомъ къ морю, смотрѣлъ вдаль. Онъ былъ молодъ и строенъ, платье его было хорошо сшито, но по нѣкоторымъ мелкимъ подробностямъ его наряда, по формѣ его шляпы и резиновымъ вставкамъ башмаковъ, я предположилъ, что онъ тоже русскій. Онъ стоялъ неподвижно и прямо, и высоко держалъ голову, и тѣмъ не менѣе во всей его фигурѣ было что-то пришибленное, осунувшееся внизъ. Лицо его было опушено мягкой бѣлокурой бородкой, и большіе сѣрые глаза глядѣли впередъ такимъ мутнымъ, неподвижнымъ, растеряннымъ и въ то же время безсознательнымъ взглядомъ. Такъ смотритъ человѣкъ, заболѣвшій маляріей или только что приговоренный судомъ къ каторжнымъ работамъ.

Очевидно, этотъ одинокій скиталецъ представлялъ оборотную сторону широкой золотой монеты, сверкающей въ игорномъ гербѣ Монако.

Это былъ одинъ изъ тѣхъ призраковъ, которые такъ тихо и безслѣдно исчезаютъ съ игорнаго горизонта и которые не являются потомъ, какъ тѣнь Банко, смущать дѣловую суету великаго торжища рулетки.

Я встрѣтилъ этого человѣка еще два раза въ тотъ же самый день. Вторая встрѣча произошла въ началѣ вечера, когда, еще разъ посѣтивъ казино, я отправлялся обѣдать въ знакомый ресторанъ на другомъ концѣ игорнаго города. Человѣкъ въ мягкой шляпѣ стоялъ на углу улицы предъ богатымъ ювелирнымъ магазиномъ и разсматривалъ кольца и браслеты тѣмъ же тупымъ, какъ будто безсознательнымъ взглядомъ.

Третья встрѣча произошла на три часа позже, когда, измученный толкотней по этому пышному притону, я отправлялся, наконецъ, на вокзалъ къ поѣзду, уходившему за Альпы. Призракъ опять стоялъ предъ витриной магазина, но этотъ магазинъ былъ оружейный, и за его стеклами были выставлены кинжалы и револьверы.

Эти три встрѣчи запомнились мнѣ, какъ три акта театральнаго представленія, три послѣдовательныхъ этапа короткой «Жизни игрока».

Не знаю, какое рѣшеніе приняла въ ту ночь блуждающая мысль призрака въ мягкой шляпѣ и попало ли его дѣйствіе въ списокъ «различныхъ происшествій» на слѣдующее газетное утро. Я молча прошелъ мимо него и направился къ вокзалу. Казино попрежнему сіяло ослѣпительными огнями. Почти машинально я поднялся на крыльцо и прошелъ внутрь. Быть можетъ, мнѣ хотѣлось, чтобы поверхъ этой туманной фигуры, блуждающей во мракѣ, легло послѣднее яркое и шумное впечатлѣніе. Несмотря на поздній часъ, игра не ослабѣвала. Дюжина колесъ вертѣлась взапуски, собирая золотую жатву. Толпа брала приступомъ мѣста у столовъ, и во всѣхъ четырехъ концахъ раздавались тѣ же лихорадочно возбуждающіе оклики:

На другое утро я былъ въ Генуѣ, на большомъ загородномъ кладбищѣ, которое такъ красиво называется по-итальянски «Святымъ Полемъ». Кладбище это составляетъ лучшее украшеніе города. Оно расположено на высокомъ ровномъ холмѣ, откуда открывается великолѣпный видъ на городъ и на морской заливъ. Оно разбито квадратомъ и окружено высокой двухъэтажной аркадой. Четыре стороны аркады наполнены памятниками и статуями, изваянными изъ мрамора и бронзы. Все это созданія новаго времени, и почти ни одна могила не заходитъ дальше начала XIX вѣка, но на этихъ благородныхъ памятникахъ видно, что современное итальянское искусство еще таитъ въ себѣ часть того художественнаго огня, который два раза обезсмертилъ Флоренцію и Римъ.

Статуи на кладбищѣ считаются тысячами. Это цѣлое населеніе, огромная мраморная толпа, и она явилась мнѣ во сто кратъ благороднѣе и чище живой толпы игроковъ, наполнявшихъ Монако. Эти бѣлыя лица были такъ таинственно строги, такъ торжественно прекрасны. Вмѣсто того, чтобы безпорядочно толпиться вокругъ игорнаго стола, эти люди стояли въ художественныхъ группахъ, и каждая складка ихъ платья дышала спокойствіемъ и красотой.

Эти мраморные люди хранили важное безмолвіе, но чистыя линіи ихъ тонко-очерченныхъ лицъ говорили достаточно краснорѣчиво. Ни единое дыханіе жадности и себялюбія не оскверняло неподвижныхъ гробницъ. Всѣ эти безмолвныя жены любили своихъ мужей, дѣти жалѣли и тосковали о родителяхъ, цѣлыя семьи стояли тѣсными братскими рядами, и никакое предательство не могло нарушить ихъ родственную пріязнь. Вмѣсто мелочей жизни и ея звѣриныхъ страстей, надъ этими мраморными поколѣніями властвовалъ идеалъ, несложный, наивный, унаслѣдованный по преданію, но все же идеалъ, поскольку онъ доступенъ широкой общественной массѣ. Она выковала его въ горнилѣ страданій, лицомъ къ лицу съ послѣднимъ актомъ житейской драмы, которая проходитъ, какъ фарсъ, и только натыкаясь на смерть, превращается въ трагедію, и увѣковѣчила его здѣсь въ твердомъ мраморѣ и бронзѣ. Никакая измѣна не грозила этому идеалу, ибо въ основаніи памятниковъ были заложены кости усопшихъ, и мертвые люди надежнѣе, чѣмъ живые.

У одного изъ боковыхъ входовъ огромная темномраморная смерть сжимала костлявыми руками молодую дѣвушку, которая тщетно старалась оторвать отъ себя эти страшныя костлявыя руки. Это былъ тотъ неизбѣжный порогъ, которымъ нужно было вступать въ это прекрасное обиталище мертвыхъ, но внутри его даже смерть являлась побѣжденной и преображенной, какъ бѣлая бабочка, вылетѣвшая изъ пыльнаго кокона, и легкокрылая душа, парившая на облакѣ своихъ развѣянныхъ одеждъ на высотѣ большого барельефа и стремившаяся въ пространство, была какъ будто символомъ и залогомъ новой жизни, готовой брызнуть, какъ свѣтлый ключъ, изъ-подъ перегнившихъ корней тяжелой, черной и похороненной смерти…

Памятники, старинные римскіе мавзолеи, сложенные изъ кирпичныхъ плитокъ и облицованные сѣрымъ камнемъ. Они встали у дороги двойнымъ рядомъ, какъ безконечная улица, а настоящая улица современнаго города ушла въ безконечную даль. Даже на мостовой, сквозь современный итальянскій щебень, мѣстами пробиваются широкія античныя плиты. Онѣ лежатъ здѣсь уже больше двухъ тысячъ лѣтъ, и сто поколѣній римскихъ ословъ не могли окончательно истоптать ихъ своими крѣпкими копытами.

Это Аппіева дорога. Она протянулась, какъ длинная прямая черта, туда, гдѣ на горизонтѣ синѣютъ туманные силуэты Альбанскихъ горъ, и даже на самомъ склонѣ неба видно, какъ ея свѣтлая полоска всползаетъ вверхъ по крутому горному скату. Мы въ царствѣ древнихъ римлянъ, и ни одного живого итальянца не видно на этихъ священныхъ камняхъ, и маленькія зеленыя ящерицы, проворно перебѣгающія среди расщелинъ, кажутся такими же странными и безсмертными, уцѣлѣвшими отъ сѣдой старины.

Римскіе памятники бѣлѣютъ мраморными барельефами и пестрѣютъ полустертыми надписями. Читать ихъ трудно, но я не могу смотрѣть на нихъ безъ волненія, ибо рука, высѣкавшая ихъ, принадлежала къ другой эпохѣ, и надпись, сдѣланная ею, протягивается ко мнѣ изъ глубины вѣковъ, какъ символъ нашего общаго братства.

Аппіева дорога начинается гробницей Цециліи Метеллы. Средніе вѣка снабдили ея вершину кирпичными зубцами и превратили ее въ сторожевую башню, но строгая красота ея уцѣлѣла подъ этой варварской передѣлкой, и она стоитъ, какъ старый сторожъ, на рубежѣ аллеи памятниковъ.

Римляне имѣли обычаи погребенія болѣе благородные, чѣмъ наши. Они не закапывали человѣческую падаль въ холодную землю, чтобы она истлѣвала тамъ въ темнотѣ и сырости въ обществѣ червей и скользкихъ мокрицъ, но сожигали ее легкимъ и жаркимъ огнемъ, а пепелъ ссыпали въ урну и ставили въ мраморную нишу на перекресткѣ дорогъ.

И въ то время, какъ наши кладбища являются источникомъ заразы, которую нужно удалять подальше за городъ, римляне могли украшать своими гробницами самыя людныя дороги, ибо они умѣли устранить изъ смерти медленное обезображивающее ее разложеніе.

Рядомъ съ Аппіевой дорогой тянутся два огромные акведука. Они построены еще республикой за двѣсти лѣтъ до Рождества Христова, — но одинъ изъ нихъ до сихъ поръ снабжаетъ водой римскіе бассейны и фонтаны. Другой полуразрушенъ, но эти огромныя развалины внушаютъ еще больше уваженія своими грузными циклопическими размѣрами. Какая стихійная сила воздвигла эти тысячи колоннъ и втащила на ихъ высоту такіе огромные широкоотесанные камни?

Они сложены гигантской трубой на протяженіи двадцати миль и на высотѣ сорока футовъ надъ землей, и какъ-то не вѣрится, что такая работа была выполнена человѣческими руками, безъ сложныхъ механическихъ приспособленій, которыми мы располагаемъ для собственныхъ построекъ. Человѣчество безмѣрно могуче, и воля его можетъ преодолѣвать косность матеріи, какъ бы однимъ своимъ напряженіемъ, даже безъ помощи сложныхъ машинъ.

Аппіева дорога приводитъ въ Римъ сквозь столь же древнія, почти разрушенныя Капенскія ворота.

Въ современномъ Римѣ три слоя жителей, расположенныхъ рядомъ, другъ подлѣ друга, какъ пласты различныхъ геологическихъ эпохъ. Верхній слой это — живые итальянцы. Они бѣгаютъ по улицамъ съ пачкой фотографій подъ мышкой, хватаютъ прохожихъ за полы и кричатъ раздирающимъ голосомъ: «Синьоръ, синьоръ, купите карточки, полъ-лиры за полсотни, по чентезиму за штуку». Когда «синьоръ» вырываетъ свои полы, они не обижаются и отвѣчаютъ смѣхомъ на крѣпкія слова. Въ нихъ много добродушія и лукавой простоты, но я больше люблю древнихъ жителей города Рима.

Это — картины и статуи. Въ общемъ итогѣ ихъ, конечно, не меньше, чѣмъ живыхъ обитателей вѣчнаго города земли.

Статуи значительнѣе картинъ. Человѣческая форма, перейдя въ мраморъ, отвердѣла и пріобрѣла неподвижность и безсмертіе. Даже черезъ двѣ тысячи лѣтъ, отрытая изъ-подъ груды мусора и разбитая въ куски, бѣлая статуя какъ будто волшебствомъ складываетъ вмѣстѣ свои разрозненные члены и возрождается, возвращая свою прежнюю юность и красоту. Эта красота проста и рельефна, ее можно созерцать съ разныхъ сторонъ, въ ней есть нѣчто сверхъ-человѣческое. Она также неизмѣнна и сіяюще безстрашна, какъ окружающая ее безмолвная и пышная природа. Хрупкая красота картинъ похожа на самую красоту человѣческой жизни. Ее можно разглядѣть только съ извѣстнаго разстоянія, и для того, чтобы оцѣнить ее, нужно, чтобы солнце освѣщало ее самыми яркими и благосклонными лучами. И такъ же, какъ человѣческая жизнь, красота картинъ бренна и непрочна, и на нашихъ глазахъ великая душа Леонардо Винчи исчезаетъ и изглаживается вмѣстѣ съ его фресками, между тѣмъ какъ вдохновеніе античнаго художника еще живетъ и будетъ жить вѣчно въ бѣлыхъ очертаніяхъ Бельведерскаго Аполлона.

Зато, въ самой непрочности своей, картины выразительнѣе и живѣе бѣлыхъ статуй. Статуя стоитъ выше жизни и внѣ жизни, — это памятникъ, эмблема, и даже самыя реальныя и ужасныя группы, Лаокоонъ со змѣями, Галлъ, заколовшій свою жену, Цирцея, привязываемая къ рогамъ быка, встаютъ передъ нами, какъ человѣческая страсть, чудесно схваченная художникомъ въ минуту наибольшаго разгара и застывшая навѣки, какъ трагическая маска, какъ голова Горгоны на щитѣ Аѳины Паллады.

Оттого знаменитымъ людямъ не ставятъ статуй при ихъ жизни, но портреты ихъ рисуютъ красками и ежегодно выставляютъ на художественной выставкѣ напоказъ.

Картина — это свѣтлая иллюзія, и, пока яркая жизнь ея красокъ еще не стала блекнуть, она выходитъ предъ нами изъ рамы и говоритъ съ нами такимъ же слабымъ и страстнымъ языкомъ, какъ та другая иллюзія, которая зовется — людская жизнь.

И потому красота картинъ полнѣе, чѣмъ красота статуй. Онѣ проходятъ предо мной, какъ хороводъ прекрасныхъ женщинъ, и заглядываютъ мнѣ въ лицо своими лучезарными глазами. Во главѣ ихъ идетъ юная Флора Тиціана, въ ореолѣ золотыхъ волосъ надъ ея полуобнаженнымъ, блистающимъ, цѣломудреннымъ тѣломъ, и юная Заря Гвидо Рени, погоняющая своихъ лошадей пурпурными возжами на лонѣ яркаго восхода, святая Катерина Мурильо, чистая, какъ лебедь, какъ будто вся сотканная изъ лебяжьяго пуха, чуждая малѣйшей земной тѣни или желанія, и вдохновенныя дѣвы Рафаэля, Поэзія въ лавровомъ вѣнкѣ и Правосудіе съ важнымъ лицомъ и вѣсами въ рукахъ, и Философія, разсматривающая свитокъ, и святыя дѣвы Карло Дольче съ ихъ прозрачными чертами и взоромъ, устремленнымъ въ небеса, Богородицы Андрея Сарто и Сассоферато и столькихъ другихъ, которые оставили намъ тысячами эти прекрасныя созданія своихъ грезъ.

Такимъ образомъ я постоянно колебался между средневѣковыми картинами и античными статуями. Статуи, впрочемъ, одолѣвали чаще, ибо женственной красотѣ картинъ онѣ противопоставляли свою крѣпкую мужественную силу и почти противъ моей воли увлекали меня въ свой мраморный кругъ.

И многіе дни я странствовалъ отъ Ватикана къ Капитолію, разсматривая фигуры и лица этихъ удивительныхъ античныхъ людей, которые такъ рано и такъ ярко вдохновились первымъ воспріятіемъ красоты.

Здѣсь была цѣлая толпа портретовъ, патриціи, матроны, императоры, и я скоро свелъ съ ними близкое знакомство и потомъ узнавалъ ихъ всѣхъ съ перваго взгляда, какъ старыхъ пріятелей, Августа съ его тонкимъ саркастическимъ профилемъ, Каракаллу съ хищнымъ и злымъ, испуганнымъ и мстительнымъ лицомъ, смирнаго и, должно быть, недалекаго Гету, Адріана съ его низкимъ черепомъ, при видѣ котораго мнѣ всегда вспоминается его страсть къ юному Антиною, Тита съ широкимъ лбомъ и тяжелыми челюстями и благороднаго Марка Аврелія съ его мужественнымъ и задумчивымъ взглядомъ, и Люція Вера съ его правильной красотой, Демосѳена съ упрямо выпяченной верхней губой, Сократа съ спокойными глазами и широкимъ утинымъ носомъ. Предо мной прошла вереница фигуръ и группъ, неслыханно дерзкихъ въ своей потрясающей реальности, божественно-совершенныхъ въ своей пластической красотѣ. Умирающій гладіаторъ глядѣлъ мнѣ въ лицо своими блѣдными глазами. Рабскій ошейникъ обвивалъ его шею, и пальцы его судорожно сжимались, какъ будто все еще отыскивая безсильно выпавшій мечъ. Рядомъ толстый мальчуганъ старался удержать гуся, неистово вырывавшагося изъ его короткихъ объятій. Красивый подростокъ, граціозно изогнувшись, вынималъ занозу изъ своей босой подошвы. Приземистый фавнъ съ тупымъ носомъ и особеннымъ «голымъ» лицомъ училъ играть на свирѣли молодого фригійскаго пастуха. И тяжелый Нилъ съ курчавой бородой лѣниво лежалъ на своемъ гладкомъ ложѣ, опираясь на рогъ изобилія, и малютки-мѣсяцы, игравшіе вокругъ него, походили на мраморныя копіи дѣтскихъ ангеловъ Рафаэля. Я привыкъ также узнавать въ лицо боговъ, которые въ этихъ заколдованныхъ предѣлахъ казались реальнѣе людей, Юпитера съ профилемъ аристократическаго жуира, тяжеловѣсную Юнону, хвастливаго и проворнаго Марса и лукавую Венеру съ роскошнымъ тѣломъ и безстыдно смѣющимся взглядомъ, козлоногаго Пана съ наивной и похотливой усмѣшкой на толстыхъ губахъ и весь легіонъ нимфъ, сатировъ и фавновъ, болѣе многочисленный, чѣмъ вся человѣческая толпа. И надъ всѣми богами и людьми возвышался божественный Аполлонъ, столь лучезарный и совершенный, что какъ-то не вѣрилось, что человѣческія руки создали это мраморное чудо, и казалось, что это самъ идеалъ, воочію сошедшій на землю и воплотившійся въ бездушной глыбѣ холоднаго мрамора и оживившій ее своимъ теплымъ и творческимъ дыханіемъ.

Чешскій учитель греко-латинской грамоты, нѣкогда отравлявшій наши юные дни аористами и частицей an, закрылъ цѣлому поколѣнію доступъ въ самую яркую и интересную эпоху исторіи и своими тяжелыми единицами вколотилъ въ насъ убѣжденіе, что въ огромномъ античномъ мірѣ нѣтъ ничего, кромѣ школьной номенклатуры: panis, piscis, crinis, finis. Впечатлѣніе отъ его науки было такъ сильно, что его не могли поколебать ни Момзенъ, ни Ренанъ, и мнѣ потребовалось заблудиться въ кипарисовыхъ рощахъ, насаженныхъ Мессалой и Адріаномъ, и столкнуться лицомъ къ лицу съ безчисленной мраморной ратью, для того, чтобы, наконецъ, убѣдиться воочію, что римскіе Юній Брутъ и Тиберій Семпроній Гракхъ не имѣлъ ничего общаго съ наукою Хомы Брута и Тиберія Горобця изъ Кіева.

Къ вечеру, утомленный мраморной толпою музеевъ, я уходилъ къ развалинамъ древнихъ храмовъ и бродилъ среди колоннъ, которыя еще стоятъ на римскихъ улицахъ и площадяхъ, какъ погубленный, на половину вырубленный лѣсъ. Отъ этого лѣса колоннъ остались только несимметричные пни. Варвары разбивали ихъ въ куски, жгли изъ нихъ известку, тѣмъ не менѣе Римъ еще полонъ ими. Всѣ церкви и дворцы скрываютъ сотни и тысячи этихъ высокихъ, прямыхъ и круглыхъ столбовъ изъ сѣраго мрамора, изъ краснаго порфира, изъ нѣжнаго, гладко отполированнаго, пятнисто-фіолетоваго камня. Онѣ были натасканы съ разныхъ сторонъ, изъ храмовъ, съ площадей, безъ соотвѣтствія величины и безъ симметріи въ размѣщеніи, и даже мраморныя кресла римскихъ бань, передѣланныя монахами въ престольныя сидѣнья, съ удивленіемъ глядятъ на эти разнокалиберные стволы.

Но ни варвары, ни монахи, даже за цѣлую тысячу лѣтъ, не успѣли разрушить всего античнаго наслѣдія, и бронзовая статуя великаго Марка еще стоитъ на вершинѣ Капитолійскаго холма, и съ высоты своего огромнаго коня онъ попрежнему глядитъ на прохожихъ своимъ меланхолическимъ, глубоко разочарованнымъ взглядомъ.

Колонны Траяна и того же Марка Аврелія еще поднимаются на своихъ природныхъ площадяхъ подъ вольнымъ и голубымъ небомъ, и безконечныя процессіи племенъ, побѣжденныхъ мощью Рима, по-прежнему восходятъ вверхъ по ихъ круглой грани. Но на вершинѣ колоннъ вмѣсто генія славы стоитъ грузный монахъ въ мантіи, подвязанной веревкой, съ жидкимъ золотымъ нимбомъ вокругъ жирной тонзуры, и это есть послѣдняя печать, которую сирійскій аскетизмъ наложилъ на великое наслѣдіе античной красоты.

И во время праздничныхъ процессій изъ храма выносятъ, вмѣсто прекрасной и нагой богини, серебряный истуканъ такого же монаха съ мантіей на плечахъ и съ плѣшью на темени, и возвышаясь на плечахъ своихъ жрецовъ, онъ глядитъ вокругъ суровыми старческими глазами и говоритъ себѣ: «это все мое!»

Среди безчисленныхъ церквей какимъ-то чудомъ уцѣлѣлъ старый Пантеонъ съ его огромнымъ сѣрымъ куполомъ; въ ожиданіи будущихъ великихъ людей Италія помѣстила въ немъ своихъ савойскихъ королей, Виктора-Эмануила II, который далъ ей объединеніе, и Гумберта I, который далъ абиссинскую войну.

Окрестности Рима усыпаны развалинами виллъ. Онѣ стоятъ среди цвѣтниковъ, въ платановыхъ рощахъ, съ длинными аллеями кипарисовъ. Ихъ кровли развалились, чеканная бронза содрана со стѣнъ, фрески слиняли, и мозаики разрушены, но даже эти обломки древнихъ дворцовъ превосходятъ все, что могла намъ дать наша собственная архитектура.

Историки говорятъ, что естественный путь прогресса пролегаетъ съ юга на сѣверъ, и что будущее на землѣ принадлежитъ скучнымъ жителямъ «умѣренно-холодныхъ» странъ, англичанамъ и пруссакамъ, бостонскимъ янки и петербургскимъ чиновникамъ.

Не знаю, быть можетъ, этому слѣдуетъ радоваться съ точки зрѣнія дешевыхъ ситцевъ или быстроты желѣзнодорожныхъ сообщеній, но я знаю одно, что, по мѣрѣ удаленія на сѣверъ, жизнь потеряла свои свѣжія краски и изъ теплой цвѣтной картины превратилась въ сѣрую фотографію.

Вмѣсто искрометнаго вина мы напиваемся тяжелымъ пивомъ и крѣпкимъ спиртомъ, вмѣсто яркаго солнца бродимъ въ сыромъ туманѣ, наши жилища закупорены отъ стужи, и наша литература и философія есть цѣпь тяжелыхъ сѣверныхъ рефлексовъ, которые вѣчно ищутъ виноватаго внутри и внѣ себя и составляютъ преддверіе самоубійства. Наша добродѣтель колюча, какъ прокрустово ложе, и наши пороки ужасны, какъ грезы каторжника. Съ переселеніемъ на сѣверъ человѣчество утратило свою юношескую невинность и уже никогда, даже въ вѣнцѣ своей осуществленной мечты, оно не вернетъ себѣ древней, безхитростной и наивной радости бытія.

Нечего поэтому удивляться, что вмѣсто изящной роскоши античныхъ построекъ, простой и цѣлесообразной въ своемъ величіи, рядомъ съ этими открытыми дворами, куда солнечные лучи проникаютъ такъ свободно, гдѣ воздухъ освѣжается фонтанами и дыханіемъ живыхъ цвѣтовъ, предъ этими портиками и искусно расположенными террасами, наши современные дворцы превратились въ унылыя казармы, въ батареи каменныхъ коробокъ, поставленныхъ другъ на друга въ нѣсколько ярусовъ, какъ будто на широкой землѣ уже не хватаетъ мѣста для жилищъ человѣческой плѣсени. Эти дворцы — печальное созданіе людей, которые не вѣрятъ ничему, кромѣ смерти.

Средніе вѣка имѣли, по крайней мѣрѣ, мужество своей вѣры и, разрушивъ языческіе храмы, они воздвигли своему Богу памятники странные, но запечатлѣнные духомъ творчества, которые стремятся въ вышину, не для того, чтобы спорить съ небесами, какъ вавилонская башня, но для того, чтобы вознести къ нимъ свое безграничное почтеніе и любовь. Самое полное выраженіе этого чувства заключено въ крестообразной границѣ собора святого Петра, и, стоя подъ каменнымъ небомъ этого высокаго купола, чувствуешь себя такимъ маленькимъ, ничтожнымъ и невольно начинаешь повторять желѣзныя слова, выписанныя вокругъ арки твердыми и огромными знаками: «Ды еси Петръ, и на семъ камени созижду церковь Свою, и врата адовы не одолѣютъ ю».

Для того, чтобы видѣть начало католическаго христіанства, нужно съ высоты святого Петра спуститься подъ землю и посѣтить катакомбы Калликста.

Это лабиринтъ узкихъ и черныхъ улицъ, перекрещивающихся по всѣмъ направленіямъ, гдѣ нельзя сдѣлать шагу безъ факела и проводника. Подобно античному Риму это тоже городъ мертвыхъ, но вмѣсто мраморныхъ статуй здѣсь черные склепы, и смерть является здѣсь въ своей реальной неподкрашенной наготѣ. Вездѣ могилы, могилы. Старыя, полуразрушенныя, наполненныя мягкимъ и жирнымъ прахомъ. Онѣ расположены ярусами и стѣснились какъ ячеи въ соту. Каждый вершокъ пространства занятъ чьими-нибудь костями, ибо шестьсотъ тысячъ мертвецовъ нашли здѣсь свой послѣдній пріютъ. И исторіи, которыя разсказываетъ старый монахъ, идущій впереди со своимъ восковымъ факеломъ, подъ стать этимъ полуразрушеннымъ и заплѣсневѣлымъ плитамъ. На этомъ камнѣ было найдено тѣло святой Цециліи съ тремя ранами на шеѣ, по этой полуразрушенной лѣстницѣ ворвались воины Деція, чтобы напасть на молящихся; здѣсь лежатъ кости сорока малолѣтнихъ мучениковъ, заколотыхъ палачами Максимина. Мрачныя зловѣщія преданія, черныя ямы вмѣсто свѣтлаго храма, ничего кромѣ праха, тлѣнія и мертвыхъ костей. Неудивительно, что римскіе патриціи столь ужасались этому пришлому культу, который дерзко стремился замѣстить поклоненіе красотѣ своими бурыми, осыпанными землей черепами.

Но безплотная мечта побѣдила тѣлесную красоту и опрокинула античный міръ.

Какимъ неожиданнымъ чудомъ Италія помолодѣла?

Какъ изъ этого древняго племени, истощеннаго въ тысячелѣтнихъ войнахъ, служившаго добычей сотнѣ иноплеменныхъ нашествій, еще полвѣка тому назадъ задыхавшагося между австрійской капральской палкой, папской инквизиціей и неаполитанской тюрьмой, внезапно выросъ новый народъ, молодой, даже варварскій, бѣдный и жадный, трудолюбивый и плодовитый, которому тѣсно въ узкихъ географическихъ предѣлахъ итальянскаго «сапога» и который ежегодно переправляетъ черезъ Атлантическій океанъ сотни тысячъ своихъ дѣтей и угрожаетъ отвоевать у испанцевъ половину латинской Америки для своего собственнаго языка. Италія много работала въ послѣднія сорокъ лѣтъ, и, несмотря на налогъ съ помола и битву при Адуѣ, цѣлая бездна отдѣляетъ ее отъ добраго стараго времени, когда министры Пармы и Неаполя дарили своимъ любовницамъ готовые приказы объ арестѣ съ правомъ вписать туда какое угодно имя. Мелкія княжества управляли страной при помощи маленькой домашней тиранніи и отечески спускали шкуру съ провинившихся подданныхъ. Теперь Италія выросла въ великую державу, и даже полицейская прижимка и казнокрадство расширились до размѣровъ, соотвѣтствующихъ ея международному положенію.

Я былъ на собраніи, гдѣ Энрико Ферри, только что приговоренный судомъ къ аресту за свои дерзкія рѣчи по адресу казнокрадовъ, давалъ новую отповѣдь своимъ недавнимъ судьямъ. Слушателей было больше двухъ тысячъ, и успѣхъ, который получилъ ораторъ, выдѣляется, даже если принять во вниманіе крайнюю склонность итальянцевъ къ усиленной жестикуляціи и крику. Самые мелкіе люди, плохо одѣтые, почти оборванные, задавали оратору вопросы, свидѣтельствовавшіе объ ихъ близкомъ знакомствѣ съ дѣятельностью кровососныхъ піявокъ, высасывающихъ всѣ соки изъ бюджетовъ итальянской арміи и флота. И резолюція, принятая единодушно, гласила о необходимости бороться изо всѣхъ силъ противъ этихъ паразитовъ.

Рядомъ съ этимъ идетъ другая борьба, и путемъ непрерывныхъ стачекъ рабочая плата непрерывно возвышается, по крайней мѣрѣ въ сѣверной и средней Италіи.

«Взгляни на Неаполь и потомъ умри!» говоритъ неаполитанская пословица. Дѣйствительно, послѣ первой же прогулки по неаполитанской улицѣ, можно умереть отъ шума и нестерпимой вони, пропитавшей самые камни этого нечистоплотнаго города.

Когда съ высоты аббатства Санъ-Мартино мы смотрѣли на живописную массу домовъ разстилавшихся подъ самыми нашими ногами, крики уличныхъ торговцевъ, ревъ ословъ и громкая ругань извозчиковъ сливались вмѣстѣ и ударялись объ отвѣсную скалу крѣпости, какъ грохотъ валовъ, и Неаполь шумѣлъ подъ нами громче, чѣмъ Средиземное море.

Мы спустились съ высоты аббатства и отправились въ Пуццоли. Этотъ ужасный притонъ лежитъ на лазурномъ берегу великолѣпнаго залива и утопаетъ въ своихъ отбросахъ. Онъ наполненъ грязными рыбаками, оборванными женщинами, нищими и дешевыми гидами по полуфранку въ часъ. Они набросились на насъ, какъ на свою добычу, и чуть не разорвали насъ въ куски, такъ что намъ не осталось ничего, кромѣ стремительнаго бѣгства. Самыя яростныя изъ нихъ гнались за поѣздомъ нашего трамвая чуть не до самаго Неаполя, и долго потомъ земля и небо, и рельсы, и Средиземное море пахли тухлой рыбой и горѣлымъ лукомъ.

Пуццоли, быть можетъ, самое грязное мѣсто всей Европы, и самая обильная ловля въ этомъ рыбачьемъ мѣстечкѣ — это ловля вшей, которую мѣстныя дамы постоянно производятъ другъ у друга въ волосахъ, прямо на улицѣ, въ назиданіе прохожимъ.

Впрочемъ, Неаполь, пожалуй, еще хуже. Половина нижняго города, между Толедской улицей и пристанью, представляетъ запутанный клубокъ узкихъ и извилистыхъ переулковъ, которые кишатъ немытымъ, ободраннымъ, нищимъ и голоднымъ человѣчествомъ. Каждая извилина этого лабиринта ближе всего напоминаетъ внутренность сибирской пересыльной тюрьмы съ ея картежнымъ майданомъ и продажей грязныхъ пироговъ по копейкѣ за штуку, и узкій небесный просвѣтъ вверху постоянно закрытъ множествомъ бѣлья, развѣшаннаго на веревкахъ. Кстати сказать, ни въ одной странѣ не развѣшано столько мокраго бѣлья по городскимъ улицамъ и въ то же время нигдѣ люди не ходятъ такъ грязно, какъ въ Италіи. Это одно изъ противорѣчій итальянской жизни. Жители какъ будто вѣчно отдаютъ въ стирку свои послѣдніе лохмотья и послѣ того ходятъ рваные и полунагіе.

Другая половина Неаполя, впрочемъ, немногимъ лучше первой, и даже знаменитая набережная Кіайя усѣяна ухабами и обмывается только волнами, бьющими черезъ парапетъ.

Окрестности Неаполя поразительно красивы. Горныя тропинки и береговыя скалы и клочки песчанаго берега, пріютившіеся въ ихъ разсѣлинахъ и окаймленные голубыми волнами, все встаетъ предъ глазами, какъ изваянное рѣзцомъ и разрисованное красками, яркими и гармоническими, какъ будто добытыми изъ лучей южнаго солнца. Но люди сдѣлали все, что могли, для того, чтобы испортить эту неувядающую прелесть, и красота неаполитанскаго побережья есть вѣчная борьба между художественной природой и нищими людьми, которые копошатся на этихъ сіяющихъ склонахъ.

Вся южная Италія похожа на Сандрильону, прекрасную и запачканную грязью, босую и въ лохмотьяхъ, какія скитаются во множествѣ по неаполитанскимъ улицамъ.

Неаполь, какъ и вся южная Италія, въ сущности едва выходитъ изъ средневѣковаго періода. На каждомъ шагу встрѣчаешь нѣчто знакомое и вспоминаешь Вильну и Бирзулу, Вшивую Горку и Нахичевань-на-Дону.

Нищіе на улицахъ цѣлуютъ вамъ руки, выпрашивая мѣдную монету, мальчишки набрасываются стаями на каждаго новаго прохожаго, какъ уличныя собаки, въ вѣчной погонѣ за милостыней. У нихъ есть особенныя заклинанія и даже цѣлыя кантаты, граціозныя и низкопоклонныя, сопровождаемыя пляской и воспѣвающія въ самыхъ неумѣренныхъ выраженіяхъ красоту и величіе милостивца, а главное, его щедрость. Но горе неопытному иностранцу, который вздумаетъ одѣлять своими сольдами эту дѣтскую ораву. При первомъ звонѣ денегъ со всѣхъ концовъ сбѣгается неисчислимая толпа, и только своевременная помощь городового можетъ выручить его изъ этой назойливой толпы.

Въ Италіи три сорта городовыхъ. Одни носятъ короткіе плащи и круглыя шляпы, украшенныя куринными перьями, какъ у театральныхъ бандитовъ. Другіе щеголяютъ въ мантіяхъ и огромныхъ треуголкахъ, съ пушистыми помпонами, желтыми съ голубымъ, похожими на цвѣтныхъ попугаевъ. Третьи, напротивъ того, одѣты въ какіе-то темненькіе, совсѣмъ затрапезные мундиры. Но все это одинаково добродушные и любезные люди, по крайней мѣрѣ для знатныхъ иностранцевъ. А каждый иностранный гость съ двумя стами франковъ въ карманѣ есть «знатный» иностранецъ для Италіи. Тысяча франковъ даютъ право на титулъ русскаго графа, а кошелекъ, дѣйствительно туго набитый, даже на «американскаго князя». Городовые оказывали намъ множество услугъ, указывали намъ дорогу, даже отгоняли отъ насъ собакъ и во время уличныхъ зрѣлищъ отыскивали для насъ лучшее мѣсто. Со своими собственными согражданами они обращаются нѣсколько иначе, и мнѣ довелось видѣть въ этомъ же Неаполѣ, во время карнавала, какъ группа полицейскихъ расправлялась съ двумя молодыми людьми, которые хотѣли проникнуть въ балаганъ безъ билета.

Въ Неаполѣ пятьсотъ пятьдесятъ тысячъ жителей и изъ нихъ полумилліону нечего ѣсть. Они стоятъ на улицѣ и стерегутъ случайный заработокъ. Не думаю, чтобы такое времяпрепровожденіе было особенно пріятно. Существуетъ общепринятое мнѣніе о лѣности неаполитанскихъ лаццарони, но мнѣ кажется, что на одну только взаимную брань и перепалку они тратятъ столько нервной силы, что ея хватило бы для самыхъ сложныхъ механическихъ работъ. Но въ южной Италіи нѣтъ капиталовъ. Въ городѣ нѣтъ промышленности и никакихъ постоянныхъ заработковъ для всего этого голоднаго люда, и лаццарони волей-неволей остается при своемъ досугѣ.

Мальчишки съ пачками иллюстрацій, разносчики съ крестиками и бездѣлушками, носильщики, посыльные, шныряютъ по улицамъ во всякую погоду, неустанно отыскивая патрона.

Извозчики съ еле живыми лошадьми, всѣ въ лохмотьяхъ, какъ цыгане, толпами стоятъ на перекресткахъ и при первомъ намекѣ на кліента съ крикомъ выскакиваютъ впередъ и начинаютъ осадную войну. Избавиться отъ нихъ трудно и почти невозможно, и даже если вы взяли одного, остальные слѣдуютъ сзади и ругаютъ счастливаго соперника. Кто хочетъ, чтобы неаполитанцы оставили его въ покоѣ, долженъ замкнутъ свои уста, надѣть маску безпристрастія на лицо, и все время притворяться, что онъ деревянный истуканъ. Однажды, проѣзжая въ электрическомъ вагонѣ мимо цѣлой стаи веттурино, которые ожесточенно щелкали бичами и громко требовали, чтобы мы вышли изъ трамвая и воспользовались ихъ экипажемъ, я сошкольничалъ и показалъ одному изъ нихъ языкъ. Онъ принялъ это за приглашеніе и немедленно поскакалъ вслѣдъ за вагономъ. Казалось, онъ былъ готовъ вскочить внутрь вмѣстѣ съ лошадью. Чрезъ минуту вагонъ вошелъ въ большой туннель, проходящій подъ горою Вомеро. Извозчикъ поскакалъ въ объѣздъ, но по выходѣ изъ туннеля я выскочилъ изъ вагона и скрылся въ сосѣднемъ переулкѣ.

Другой веттурино забрался ко мнѣ въ гостиницу и, въ оправданіе своего визита, предъявилъ удивительный документъ. Это былъ родъ свидѣтельства, напечатаннаго по-русски, не умѣю сказать, въ какой типографіи, но совсѣмъ по формѣ и даже за надлежащимъ номеромъ. Свидѣтельство гласило: «Предъявитель сего Джіованни Малатеста Бельтрафіо говоритъ немного по-французски и по мѣрѣ своего разумѣнія угождаетъ сѣдокамъ. Я ѣздилъ съ нимъ и остался доволенъ. Впрочемъ, довольно глупъ». Дальше слѣдовала подпись: —скій предводитель дворянства такой-то.

Въ виду отсутствія промышленности и заработковъ, въ Неаполѣ и окрестной странѣ все дешево и продается за гроши. Въ Сорренто два десятка апельсиновъ стоитъ одинъ сольдъ, меньше двухъ копеекъ. Меблированную виллу съ садомъ можно нанять за пятьдесятъ франковъ въ мѣсяцъ, а прислугу за двѣнадцать, но населеніе бѣжитъ отъ этой дешевизны и толпами выселяется въ Америку.

Вся неаполитанская сторона поразительно плодородна. Это цвѣтущій садъ, сплошь воздѣланный и населенный. Густыя апельсиновыя рощи въ разгарѣ зимы осыпаются плодами болѣе многочисленными, чѣмъ листья на ихъ вѣтвяхъ. Оливковыя деревья спускаются по горнымъ склонамъ вплоть до морского прибоя, и всѣ промежутки между ними тщательно вскопаны и засажены помидорами и фенокками. Главная дорога, идущая вдоль берега, представляетъ одну непрерывную улицу, и въ сущности неаполитанскія предмѣстья развернулись на огромномъ протяженіи отъ Позилипа до Байевъ и отъ Везувія до Капо ди Сорренто.

Но южно-итальянскіе порядки придаютъ этому земному раю такія черты, что и жителямъ и гостямъ хочется только одного, — убѣжать безъ оглядки и по возможности подальше. Улица прибрежныхъ строеній на разстояніи двадцати пяти миль распадается на шесть городовъ, которые отдѣлились другъ отъ друга заставами и взимаютъ и съ коннаго и съ пѣшаго разнообразные акцизы въ пользу городской казны и мелкія взятки въ пользу стражи. Въ теченіе шести часовъ ѣзды отъ Неаполя до Помпеи меня заставили четыре раза раскрыть свои чемоданы. Электрическая дорога проходитъ сквозь всю длину побережья, но акцизная полиція черезъ каждыя три версты останавливаетъ вагоны и требуетъ пошлину за пару апельсиновъ, за ковригу хлѣба, за пачку дешевыхъ макаронъ. Даже между двумя поселками острова Капри существуетъ застава и акцизъ, и сердитый сѣверный вѣтеръ, трамонтано, который часто отрѣзываетъ островъ на цѣлые дни отъ всего внѣшняго міра, не можетъ угасить жадности этихъ общинъ и муниципальнаго стремленія къ взаимной обчисткѣ.

Населеніе ненавидитъ заставы, но не можетъ отъ нихъ избавиться. Недавно въ процессѣ Соннино адвокатъ, защищавшій его противъ обвиненія въ плутовствѣ при поставкѣ казенныхъ подрядовъ, воскликнулъ въ видѣ послѣдняго аргумента: «Кто изъ васъ — господа судьи, не переходилъ черезъ линію акцизной стражи съ запретной колбасой въ карманѣ?» И судьи приняли его сторону.

Прибрежная дорога въ принципѣ вымощена лавой, но ухабы ея напоминаютъ негритянскія ямы для ловли дикихъ звѣрей. Лошади и ослы, вѣчно загромождающіе ее, покрыты кровью и ранами, ибо въ итальянской упряжкѣ хомутъ замѣненъ первобытнымъ нагруднымъ ремнемъ и жестокія постромки терзаютъ бока несчастныхъ животныхъ. Сѣверные нервы не могутъ выдержать итальянскаго обращенія съ лошадьми, предъ которымъ блѣднѣютъ подвиги казанскихъ живодеровъ. Каменщики, которые постоянно чинятъ эту избитую дорогу, снимаютъ при вашемъ проѣздѣ шапки и кланяются, точь-въ-точь, какъ на русскомъ провинціальномъ шоссе. Жилища крестьянъ, разсыпанныя вдоль развѣтвленій дороги, очень живописны снаружи. Они увиты плющемъ и обсажены виноградомъ, но внутри это — берлоги безъ мебели и почти безъ утвари, съ землянымъ поломъ, протекающей кровлей и окнами безъ стеколъ. Обитатели ихъ спятъ, подостлавъ подъ себя рухлядь, и во время обѣда хозяйка вытираетъ пару выщербленныхъ тарелокъ концомъ грязнаго платка, покрывающаго ея голову. Однимъ словомъ, несмотря на смуглую краску лицъ и различіе языка, картина привычная, знакомая намъ съ дѣтства.

Есть, впрочемъ, и въ окрестностяхъ Неаполя восхитительные уголки, гдѣ соединяются красота южной природы и сытость старинной помѣщичьей жизни на русскій образецъ, разумѣется, для того, у кого есть въ карманѣ шесть франковъ, чтобы заплатить за дневное содержаніе. Мы прожили двѣ недѣли въ деревнѣ Кокумелла, въ двухъ верстахъ отъ Сорренто. Наша гостиница стояла въ обширномъ саду, и вѣтви лимонныхъ деревьевъ, отягощенныя зимними плодами, протягивались прямо въ наши открытыя окна. У насъ былъ свой спускъ къ берегу, морскія купальни и лодки для катанья. Это былъ международный пансіонъ, устроенный для удобства пріѣзжихъ гостей, съ дешевымъ обиліемъ даровъ природы и покойной угодливостью южно-итальянской жизни. Дворецкій говорилъ одинаково скверно на всѣхъ языкахъ, даже по-русски и по-голландски. Каждую недѣлю устраивались экскурсіи, по вечерамъ полуподдѣльная крестьянская труппа плясала тарантеллу и пѣла неаполитанскія пѣсни.

И записная книга пансіона была наполнена восхваленіями гостепріимству хозяина въ стихахъ и въ прозѣ, съ рисунками и даже съ нотами. Мнѣ особенно запомнилось одно русское стихотвореніе, не лишенное живописности, несмотря на свою краткость.

Въ пансіонѣ, дѣйствительно, было три самовара, и при желаніи можно было расположиться совершенно по-домашнему.

Пансіонеры въ нашей гостиницѣ постоянно мѣнялись, но меньше сорока человѣкъ никогда не садилось за столъ.

Половина табльдота была занята англійскими и американскими дамами, которыя оставили мужей дома зарабатывать деньги, а сами уѣхали пользоваться итальянскимъ тепломъ и дешевизной. Онѣ укрѣпились въ лучшей гостиной и засѣдали въ ней каждый вечеръ, замыкая дверь на ключъ и услаждая свои досуги чтеніемъ изданій Таухница. Впрочемъ, нѣсколько рослыхъ, очень зрѣлыхъ дѣвицъ играли роль перебѣжчицъ и, за неимѣніемъ единоплеменниковъ, расточали свои улыбки молодымъ людямъ нѣмецкаго и шведскаго племени. Нѣмцевъ было довольно много, но они не держались въ Сорренто и тотчасъ же уѣзжали въ Капри, гдѣ подъ цѣломудренной сѣнью Круппа выросла и расплодилась цѣлая нѣмецкая колонія. Кромѣ нѣмцевъ и англичанъ, въ нашемъ пансіонѣ были французы и бельгійцы, испанцы изъ Южной Америки, даже армяне и сирійцы. Двѣ-три записи въ книгѣ отеля были выведены замысловатой восточной вязью, понятной только для посвященныхъ.

Въ русскихъ тоже не было недостатка. Они являлись изъ Петербурга, Москвы и Тулы, въ теплыхъ пальто и барашковыхъ шапкахъ, и черезъ десять минутъ единодушно принимались бранить итальянскій климатъ.

Они распредѣлялись, впрочемъ, по двумъ опредѣленнымъ типамъ. Большинство ругало заграницу вплоть до пищи и природы. Они говорили, что весь свѣтъ намъ завидуетъ и потому унижаетъ достоинство Чухломы, сравнительно съ Неаполемъ. И глядя на Везувій, который дымился передъ окнами, они съ азартомъ утверждали, на основаніи путевыхъ записокъ Лейкина, что вулканъ этотъ поддѣланъ и что англійскій подрядчикъ спускаетъ ежедневно въ кратеръ десять тонъ угля, чтобы производить столбъ дыма указанной высоты. Эти люди по-французски говорили плохо; они привозили съ собой острый запахъ канцеляріи, изъ которой они взяли двухмѣсячный отпускъ, но куда имѣли возвратиться, прямо съ развалинъ Помпеи и каналовъ Венеціи.

Другіе были независимѣе въ средствахъ и говорили по-французски безъ особыхъ ошибокъ. Эти впадали въ противоположную крайность и готовы были утверждать, что даже итальянская грязь благороднѣе и культурнѣе отечественной.

Въ числѣ прочихъ былъ ветхозавѣтный купецъ изъ Сибири, маленькій, колючій, въ теплыхъ сапогахъ, вывезенныхъ прямо съ ирбитской ярмарки. Онъ все удивлялся, куда итальянцы дѣваютъ такое множество лимоновъ, когда никто за границей не пьетъ чаю съ лимономъ. Я попробовалъ напомнить о лимонадѣ, но сибирякъ настаивалъ, что на всемъ свѣтѣ лимонадъ поддѣльный и приготовляется изъ кислоты.

Былъ человѣкъ въ футлярѣ изъ Риги, который съ перваго слова заявилъ, что онъ дѣйствительный статскій совѣтникъ и, глядя на великолѣпный закатъ солнца съ перевала у Меты, томнымъ голосомъ цитировалъ «розоперстую Эосъ».

А закатъ солнца былъ, дѣйствительно, великолѣпенъ. Въ легкомъ туманѣ оно садилось, огромное и красное, какъ кровь, за острыя скалы Искіи, и легкія башни полуразрушенныхъ замковъ острова, исчезавшія цѣлый день на краю горизонта, внезапно появлялись на фонѣ багроваго огня, и казалось, что эти башни и острыя скалы вырѣзались въ недоступной дали, въ самой тверди огромнаго круглаго солнца.

Время нашего пріѣзда было временемъ карнавала.

Неаполь — одинъ изъ немногихъ итальянскихъ городовъ, гдѣ карнавалъ сохранилъ часть прежняго блеска, но въ этомъ году первый же день карнавала ознаменовался столкновеніемъ между процессіей колесницъ и пѣшей публикой. По неаполитанскому обыкновенію было нанесено нѣсколько ударовъ ножемъ. Тогда городской полицмейстеръ, не долго думая, запретилъ процессіямъ и ряженымъ появляться на улицѣ. Въ городѣ началась агитація, ибо неаполитанцы были поражены въ самое чувствительное мѣсто. По стѣнамъ были расклеены протесты, проектировался даже митингъ, но полиція стояла на своемъ и разрѣшила процессіи только въ послѣдній день. Болѣе мирные жители утѣшились, найдя средство обойти запрещеніе и праздновать карнавалъ на улицѣ, но, такъ сказать, при закрытыхъ дверяхъ. Для этой цѣли компанія предпринимателей окружила деревянной рѣшеткой самую большую изъ городскихъ площадей, захвативъ внутрь своей ограды два памятника, церковь и порядочный прудъ. Компанія устроила перманентное гулянье съ платой по франку за входъ и всевозможными масляничными ухищреніями и дешевыми соблазнами внутри ограды. Въ первый субботній вечеръ я пошелъ посмотрѣть на гулянье. Было еще рано, но густая толпа напирала на рогатки у входовъ и постепенно просачивалась внутрь, какъ вода сквозь плотину. Многіе повидимому проходили даромъ, несмотря на бдительность сторожей. Внутри ограды уже было нѣсколько тысячъ человѣкъ. Они толпились на срединѣ и смотрѣли на фейерверкъ, который только что загорѣлся на верхушкахъ трехъ мачтъ, укрѣпленныхъ въ центрѣ площади. Поближе къ оградѣ были балаганные театры, музей рѣдкостей, обѣщавшій показать публикѣ какъ значилось на афишѣ, игру природы: африканскаго слона, пойманнаго въ индійскомъ архипелагѣ подъ сѣнью бамбуковъ.

Очень смуглый апуліецъ зазывалъ желающихъ посмотрѣть на языческаго людоѣда, который ѣстъ раскаленное желѣзо и глотаетъ горящіе угли. Людоѣдъ внутри балагана звенѣлъ цѣпью, рычалъ и по временамъ ругался осиплымъ голосомъ, но на самомъ чистомъ неаполитанскомъ нарѣчіи.

У пруда была палатка цыганской гадалки. Чтобы поразить публику, желающихъ перевозили въ лодкѣ подъ охраной сторожа въ поношенномъ солдатскомъ мундирѣ. У деревянной стѣны расположились лавченки, бойко торговавшія лакомствами и бездѣлушками. По обыкновенію, лакомства были на половину отравленныя и три четверти предметовъ совершенно не нужны раскупавшей ихъ толпѣ.

Человѣчество, вообще, охотнѣе всего покупаетъ именно ненужныя вещи. Культура приходитъ къ дикарямъ или къ жителямъ захолустья въ яркомъ балахонѣ, вся въ блесткахъ и бусахъ, въ дурацкомъ колпакѣ и съ пестрымъ опахаломъ въ рукахъ. Такою она осталась до послѣдняго времени, по крайней мѣрѣ въ обыденной уличной жизни. Стоитъ пройтись по главной улицѣ любого города, чтобы воочію убѣдиться, что огромное большинство вещей, на которыя уходитъ излишняя покупательная стоимость, вся капитализированная сила, выжатая изъ природы и труда, — не годны ни на какое цѣлесообразное употребленіе и даже въ число предметовъ роскоши попадаютъ только по велѣніямъ моды, чудовищной властительницы богатыхъ обществъ современности. Въ этомъ отношеніи соединяются всѣ классы и общественные слои. Вся разница въ томъ, что богатые покупаютъ настоящіе брилліанты, черепаховый лорнетъ, корсетъ изъ китоваго уса, а бѣдные покупаютъ бусы и поддѣльные камни, серебряныя кольца, корсетъ изъ желѣзной проволоки. Зато они тратятъ на эти блестки культуры послѣдніе гроши, скопленные урѣзываніемъ въ пищѣ, сверхурочной работой или прямо самопродажей.

Вдоль деревянной стѣны тѣснились небольшіе балаганы съ дешевой рулеткой и разнаго рода лотереей, до которой итальянцы такіе охотники. Было больше сотни балагановъ, и они зазывали публику оглушительнымъ свистомъ, грохотомъ трещетокъ и стукомъ кастаньетъ.

У всѣхъ дверей стояли глашатаи и восхваляли самые вѣрные шансы своей игры. Они вертѣли надъ головой колбасы, окорока, живыхъ куръ, гусей, даже молодыхъ барановъ, которые являлись главнымъ предметомъ выигрыша. Куры, одурѣвшія отъ крика и постояннаго встряхиванія, глядѣли по сторонамъ тусклыми глазами и казались единственными спокойными гостями на этомъ крикливомъ народномъ праздникѣ. Публика брала балаганы приступомъ, разбирала билеты, стрѣляла изъ ружей въ цѣль, попадала мячемъ въ желѣзный кружокъ, изо всѣхъ силъ стараясь выиграть призъ. Въ разныхъ мѣстахъ солдаты и мальчишки уже таскали столовые часы, клѣтки для птицъ и тому подобные трофеи, или съ равнодушной жестокостью носили живую птицу, привѣшенную къ поясу за ноги или за шею. И я увидѣлъ воочію, что эта простонародная масса была родная сестра той великосвѣтской толпы, которая играла въ такую же рулетку среди раззолоченныхъ покоевъ Монако. У ней были тѣ же страсти, та же стихійная жадность и готовность поддаваться на элементарные соблазны, и она разбрасывала во всѣ стороны полными горстями свой трудъ и деньги, столь же беззаботная, какъ сама природа, которая швыряетъ свои богатства, не жалѣя и не считая, и для достиженія своихъ задачъ неизмѣнно выбираетъ самые безумные и расточительные пути.

На другой день рано утромъ я вышелъ изъ своего ночного пріюта. Неистовый Неаполь утомилъ меня, и я инстинктивно искалъ мѣста, гдѣ бы отдохнуть отъ его крикливыхъ впечатлѣній. Въ вагонѣ трамвая я добрался на вершину Позилипа, на тотъ высокій и чудесный мысъ, гдѣ нѣкогда давалъ свои пиры безпутный Ведій Полліонъ. Имя Позилипъ по-гречески означаетъ «оставь заботы». Послѣ Ведія Полліона римскій императоръ Августъ пріѣзжалъ сюда отдыхать отъ заботъ своего правленія и свѣтскаго актерства.

Избавившись благополучно отъ досужаго гида, выскочившаго мнѣ навстрѣчу изъ близлежащаго кафе, заплативъ дань двумъ нищимъ и тремъ цвѣточницамъ, я прошелъ въ разрѣзъ Бельведера и усѣлся на каменной стѣнѣ на самомъ краю глубокаго и крутого обрыва.

У ногъ моихъ разстилалась картина чудной красоты. Широкая полоса земли у подножія горы была какъ будто раздѣлена на шахматныя клѣтки, расцвѣченныя различными оттѣнками зелени, одинъ другого ярче и свѣжѣе. Дальше, вдоль песчанаго берега, были разбросаны избушки Королліо и поднимались приземистыя красныя трубы сѣрнистыхъ купаленъ Баньоли. Береговая линія замыкалась высокими синими утесами, за которыми скрывалась пристань города Пуццоли. Прямо подо мною двѣ барки ловили рыбу неводомъ и двѣ группы людей, тащившихъ по песку прибрежныя крылья невода, походили отсюда на мелкихъ черныхъ жуковъ, копошащихся у линіи прибоя. Дальше простиралось море, и оно казалось съ высоты спокойнымъ и гладкимъ, какъ шелкъ, и воды его вспыхивали и отливали на солнцѣ, какъ муаръ, то голубымъ, то зеленымъ блескомъ. Маленькій островъ Низида приткнулся у мыса, какъ камень, брошенный съ неба. Вдали темнѣла круглая стрѣлка Мизенскаго мыса, разорванныя скалы Просиды и чуть замѣтныя очертанія далекой Искіи. Гладкое морское лоно было такъ близко къ скалѣ, что мнѣ иногда казалось, будто я вижу внизу отраженіе мыса Позилипа и собственную тѣнь на краю старой стѣны.

Когда я старался уловить убѣгающія очертанія этой колеблющейся тѣни, внезапно изъ глубины морской выплыло новое отраженіе и мало-по-малу сгустилось и окрасилось жизнью. Я поднялъ глаза и посмотрѣлъ предъ собою. Оно сидѣло на крайнемъ выступѣ обрыва, какъ будто готовое спрыгнуть внизъ и утонуть въ томъ самомъ морѣ, откуда оно возникло. Но лицо его было обращено ко мнѣ и глядѣло мнѣ въ глаза жестокимъ, дерзкимъ, пытливымъ, насмѣшливымъ взглядомъ. Это было лицо и фигура женщины, чувственныя линіи рта, круглыя плечи, пышная и крѣпкая грудь, но чудовище имѣло львиныя лапы, какъ сфинксъ или химера, и крѣпко держалось ими за закраину скалы.

И при видѣ этого страннаго видѣнія я невольно затрепеталъ и спросилъ: «Кто ты?»

— Я толпа! — сказала Химера и засмѣялась короткимъ и безпечнымъ смѣхомъ.

Ея холодные сѣрые глаза продолжали заглядывать мнѣ въ душу своимъ вызывающимъ и загадочнымъ взглядомъ. Тогда собственный мой взглядъ смутился, и круги поплыли; предъ моими глазами въ ясномъ воздухѣ, и мнѣ показалось, что прекрасное лицо Химеры удваивается и утраивается. Избѣгая этого зрѣлища, я снова посмотрѣлъ внизъ. Вода у подножія скалы взволновалась внезапнымъ прибоемъ, но съ этой высоты волны казались, какъ рябь, и мнѣ снова почудилось, что смутное отраженіе фигуры, сидѣвшей на скалѣ, удваивается и утраивается и множится безъ числа.

Чудовище продолжало смѣяться.

— О, сфинксъ, — сказалъ я съ внезапной болью, — скажи, зачѣмъ съ такой похотливой готовностью ты отдаешь свое тѣло и душу нечистымъ объятіямъ каждаго бродяги и лакея и превращаешь ихъ въ своихъ супруговъ и господъ?

Вмѣсто отвѣта Химера широко открыла свои крѣпкія объятія и всѣмъ тѣломъ потянулась мнѣ навстрѣчу. По груди ея пробѣжала волнистая дрожь, какъ въ тѣлѣ молодой пантеры, которая нѣжится на солнцѣ, и въ этомъ безмолвномъ движеніи было подтвержденіе и отвѣть.

— О, сфинксъ, — продолжалъ я настойчиво, — ты развращаешь своихъ господъ своимъ слѣпымъ послушаніемъ и сама вкладываешь имъ въ руку карающую плеть.

— Я люблю силу! — быстро возразила Химера.

Новый сфинксъ внезапно вонзилъ свои когти въ расщелины скалы, и осколки твердаго камня полетѣли въ стороны.

— О, сфинксъ, — продолжалъ я съ упрекомъ, — зачѣмъ разбрасываешь ты на всѣ четыре вѣтра земли свои лучшія силы, лучшую кровь своихъ сыновей?

— У меня много сыновей! — сказала Химера.

— Что пользы въ томъ? — возразилъ я упрямо. — Число твое множится, какъ морской песокъ, но умъ твой растетъ медленно, и самое время безсильно надъ его косностью.

— Я безсмертна! — сказала Химера. — Время мнѣ подвластно.

— Застой не есть безсмертіе, — возразилъ я увѣренно. — Эта скала уже десять тысячъ лѣтъ лежитъ на мѣстѣ, и она не умретъ, ибо не имѣла жизни никогда!

— Ты смертенъ и торопишься! — сказала Химера. — Тѣло твое распадется, и сила разложится и растаетъ въ пространствѣ.

— Ты лжешь! — возразилъ я съ внезапнымъ гнѣвомъ. — Тѣло мое смертно, но творческая сила, живущая во мнѣ, безсмертна. Ея сила толкаетъ міръ впередъ и говоритъ ему: «иди!».

— Иди! — повторила Химера и презрительно прищурила глаза.

— О, сфинксъ, — сказалъ я съ растущимъ порывомъ. — Посмотри мнѣ въ глаза и признай своего господина! Всѣ тѣ, которымъ ты продавала себя и отдавала свое тѣло, къ которымъ ты переходила по праву наслѣдства и по праву силы и обмана, все это были твои случайные любовники. Я одинъ твой законный повелитель и супругъ.

И Химера затрепетала въ свою очередь и стала рвать когтями скалу.

— Какъ зовутъ тебя? — спросила она со страхомъ въ голосѣ.

— Я — Человѣческій Духъ, — сказалъ я. — Я выбираю тебѣ дорогу на перекресткахъ земли. Въ зеркалѣ моихъ грезъ отраженъ грядущій міръ. Я — Крѣпость Воли. Чего я хочу, то будетъ, какъ судьба. Я — огонь любви. Моя любовь оплодотворяетъ твою стихійную утробу.

— Приди! — сказала Химера и раскрыла объятія.

Я безстрашно подошелъ, закинулъ ей руки на плечи и впился въ ея губы неистовымъ поцѣлуемъ. Въ одномъ поцѣлуѣ я хотѣлъ перелить свою душу въ это прекрасное чудовище. Объятія Химеры замкнулись за моей спиной, когти ея вонзились въ мое тѣло. Кровь брызнула фонтаномъ, я чувствовалъ, что умираю. Скала поколебалась, осѣла и съ грохотомъ рухнула въ море. Химера слилась съ своимъ отраженіемъ и растаяла въ волнахъ…

Самое замѣчательное мѣсто въ окрестностяхъ Неаполя и, быть можетъ, во всей Италіи есть Помпея. Это не развалины и не реликвія, это цѣлый живой городъ, выхваченный чудомъ изъ древней эпохи и пересаженный въ нашу. Онъ проспалъ подъ слоемъ пепла восемнадцать вѣковъ, какъ замокъ заколдованной царевны. Теперь археологическая лопата разрушила его гробницу, и онъ живетъ второй жизнью, болѣе знаменитой и значительной, чѣмъ его первая эпоха.

Его новая жизнь не менѣе реальна, чѣмъ жизнь окружающихъ его городовъ современной Италіи. Дома его цѣлы, форумъ стоитъ окруженный портикомъ и храмами. Улицы, мощеныя лавой, еще хранятъ глубокіе слѣды колей, какъ будто послѣдняя квадрига проѣхала только сегодня утромъ. Лавки и таверны сохранились во всей неприкосновенности, и вывѣски, наивныя, но выразительныя, попрежнему призываютъ потребителей. Полупьяный воинъ, нарисованный красной охрой подъ виннымъ мѣхомъ, попрежнему приказываетъ служанкѣ: «Дай-ка похолоднѣе!»

И противъ веселаго дома чья-то насмѣшливая надпись гласитъ: «Не стойте здѣсь, зѣваки! Это мѣсто не для васъ!»

Когда на стѣнѣ одного дома изъ новооткрытыхъ домовъ я увидѣлъ тонкія, вырѣзанныя гвоздемъ слова: «Сей домъ принадлежитъ К. Фронтону Сильному» — мною овладѣло жуткое чувство, и мнѣ показалось, что самъ Фронтонъ вотъ-вотъ выйдетъ изъ своей столовой, уставленной мраморной мебелью и украшенной яркими фресками, и заговоритъ со мною по-латыни. Чувство это упорно возвращалось, и, проходя по узкому переулку между двумя рядами низкихъ кирпичныхъ домовъ, я постоянно ожидалъ, что изъ-за угла главной улицы выйдетъ толпа жителей въ сандаліяхъ и туникахъ, съ голыми ногами и непокрытой головой, и пройдетъ въ храмъ Юпитера или на рынокъ суконщиковъ. Изъ крытаго театра какъ будто еще доносилось эхо послѣдней мелопеи, разыгранной греческими музыкантами. Въ большомъ циркѣ мнѣ чудились зрители, ожидающіе выхода гладіаторовъ, и въ низкихъ каменныхъ клѣткахъ, подъ поломъ арены, какъ будто еще корчились за крѣпкой желѣзной рѣшеткой призраки жертвъ, обреченныхъ на съѣденіе звѣрямъ.

Но никто не показывался на улицахъ Помпеи. Зрители и гладіаторы были мертвы, нѣсколько окаменѣлыхъ труповъ неподвижно лежали въ музеѣ, и волшебная палочка археологіи была безсильна воскресить ихъ для новой жизни.

Пусть же ихъ кости мирно покоятся въ оболочкѣ каменнаго туфа, замѣнившаго ихъ истлѣвшій тѣлесный покровъ. Античный городъ живетъ, и урокъ, провозглашаемый этими стѣнами и памятниками, такъ же ясенъ и внятенъ, какъ если бы его провозглашали вѣстники на каждой площади города.

Человѣкъ малъ и ничтоженъ, но человѣчество вѣчно. Культура и прогрессъ выдѣляются изъ самой души его съ непреодолимой органической силой, какъ тонкія нити шелка изъ утробы шелковичнаго червя. Двадцать вѣковъ тому назадъ культура развилась на этихъ ясныхъ берегахъ и стала расти и переплетаться, какъ колонія коралловъ, создающая Зеленый островъ въ водахъ Тихаго океана. Встрѣчныя струи властолюбія, суевѣрія и звѣрства, возникшія въ ея собственныхъ нѣдрахъ, остановили ея ростъ, и дикія волны варварства, бушевавшія у ея границъ, хлынули внутрь и смыли ее долой съ ея мраморныхъ основаній. И ночь, которая водворилась надъ человѣчествомъ, стала еще мрачнѣе, ибо она уже знала свѣтъ и лишилась его, и видѣла начало зари, которая возвратилась назадъ и погасла.

Но черезъ тысячу лѣтъ стихійная сила, которая заложена отъ вѣка въ нѣдрахъ человѣчества, воскресла съ тѣмъ же непреодолимымъ упорствомъ и пошла по тому же пути и мало-по-малу возстановила поверженное зданіе, организовала производство и торговлю, вымостила улицы, изваяла статуи, основала науку и искусство. Устои культуры изъ мраморныхъ стали желѣзными, и новая сѣть, вмѣсто Средиземнаго моря, схватила всѣ земные океаны, а поприщемъ ея служатъ пять материковъ, и вмѣсто связи римскаго гражданства, основавшей вооруженный миръ подъ охраной сотни легіоновъ, современнымъ мечтателямъ, подъ грохотъ скорострѣльныхъ пушекъ и автоматическихъ минъ, упорно грезится огромное международное братство. Цѣпи себялюбія и варварства въ нѣдрахъ современной культуры постепенно превращаются изъ неуклюжихъ желѣзныхъ веригъ въ тонкія стальныя проволоки и сцѣпленія гладкихъ рельсъ. Проволоки заряжены электричествомъ и убиваютъ на-лету, и каждый разрывъ рельсъ создаетъ ужасное крушеніе и отзывается землетрясеніемъ на сотни миль вокругъ, но даже въ противорѣчіяхъ современности больше вѣтвистаго сцѣпленія и планомѣрной связи силъ, чѣмъ было въ древности.

Творческій духъ прогресса, тотъ самый стихійный законъ, который ведетъ матерію по предустановленному пути отъ туманныхъ пятенъ къ покрытымъ зеленью планетамъ и отъ амёбы къ позвоночному животному, еще ярче отражается въ развитіи человѣчества. И если завтра какой-нибудь междупланетный вихрь или изверженіе снова сорветъ культуру съ ея огромныхъ якорей, духъ творчества готовъ назавтра снова приняться за дѣло, чтобы возстановить поверженное зданіе на еще болѣе широкихъ основахъ и снова вести человѣчество впередъ къ той же великой, отъ вѣка предуставленной цѣли.

Лугано, 1904.