Въ Японіи

1. Хакодате.

Плоская японская шампунка, проворно пробираясь среди безчисленныхъ баржъ и лодокъ, загромождавшихъ гавань, везла насъ къ берегу. Гребецъ стоялъ на кормѣ и проворно вилялъ изъ стороны въ сторону страннымъ кормовымъ весломъ, горбатымъ посрединѣ и ложкообразно выдолбленнымъ у лопасти. Вмѣсто всякой одежды онъ былъ только перепоясанъ узкимъ синимъ полотенцемъ, и его коричневое тѣло, мокрое отъ пота, блестѣло на солнцѣ, какъ вылитое изъ гладкой бронзы. Широкая радуга залива была переполнена шкунами и пароходами. Паровые катера сновали взадъ и впередъ, огромныя баржи, высоко нагруженныя тюками и бочками, тяжело отходили отъ мелководной пристани, сотни шампунокъ и шаландъ шныряли между судами. Пароходовъ было больше сорока. Они принадлежали десятку различныхъ компаній (почти всегда съ небольшой субсидіей отъ правительства) и занимались перевозкой пассажировъ и грузовъ между многочисленными городами и селами, разсѣянными по побережью. Вся Японія живетъ на морскомъ берегу, и сообщеніе производится почти исключительно водою. Поэтому неудивительно, что дѣла хватало всѣмъ. Съ сѣвернаго острова Хокайдо шелъ уголь, металлы, лѣсъ; съ Сахалина и Курильскихъ острововъ — соленая рыба, одинъ изъ главныхъ элементовъ японскаго народнаго питанія; съ юга — мануфактура, желѣзныя издѣлія, рисъ. Я, однако, не предполагалъ, чтобы въ этомъ отдаленномъ углу сѣверной Японіи было такое оживленное торговое движеніе. Русскій Владивостокъ, лежащій прямо черезъ море въ какихъ-нибудь трехстахъ миляхъ къ западу, никоимъ образомъ не могъ сравниться съ этимъ бойкимъ японскимъ городомъ, который даже не составляетъ столицы острова Хокайдо. Кстати сказать, въ школьныхъ географіяхъ островъ Хокайдо почему-то называется стариннымъ именемъ Іесо.

Черезъ нѣсколько минутъ мы стояли на берегу, окруженные джинрикшами, наперерывъ предлагавшими свои услуги. Невзрачный таможенный чиновникъ, маленькій, какъ всѣ японцы, съ форменными пуговицами на платьѣ европейскаго покроя, но съ раскосыми монгольскими глазами, тотчасъ же отогналъ ихъ въ сторону и велѣлъ внести наши вещи въ таможню. Я невольно вспомнилъ, какъ въ прошломъ году во Владивостокѣ, когда мы съѣзжали на берегъ съ иностраннаго парохода, береговой солдатъ разгонялъ китайскихъ лодочниковъ просто длиннымъ кнутомъ, а они даже не обижались и только скалили зубы, когда которому-нибудь попадало половчѣе. Японецъ, по крайней мѣрѣ, не употреблялъ жестовъ для вразумленія.

Начался осмотръ. Я попробовалъ объяснить, что мы ѣдемъ съ сѣвера и направляемся черезъ Хакодате прямо во Владивостокъ, но изъ этого ничего не вышло.

— Хорошо, хорошо! — отвѣчалъ чиновникъ на всѣ мои уговоры. — Развяжите вещи! Я хочу заглянуть въ самое нутро.

Онъ говорилъ по-англійски неувѣренно, съ большими запинками и паузами, очевидно, припоминая вокабулы, которымъ его обучали въ спеціальной школѣ. Знаніе англійскаго языка обязательно для японскихъ чиновниковъ; тѣмъ не менѣе, найти человѣка, говорящаго сносно по-англійски, довольно трудно, особенно на западномъ берегу, мало посѣщаемомъ иностранцами. Я попробовалъ обратиться къ помощи другого таможеннаго чиновника, бывшаго моимъ спутникомъ на пароходѣ и говорившаго немного по-русски, но онъ рѣшительно отказался вступиться.

— Нельзя! — внушительно объяснилъ онъ мнѣ. — Европейскій законъ, японскій законъ — все равно!

Такимъ образомъ, пожитки наши были перерыты кверху дномъ самымъ основательнымъ образомъ. Японскіе чиновники вытаскивали бѣлье съ самаго дна чемодановъ, со скромнымъ и сосредоточеннымъ видомъ. Повидимому, они дѣйствительно были не чужды желанія показать иностраннымъ гостямъ, что японскіе таможенные порядки могутъ быть такъ же грубы, какъ и европейскіе. Я вспомнилъ свои разговоры съ господиномъ Кураокой во время шестидневнаго плаванія изъ Петропавловска въ Хакодате. Какъ разъ въ это время на Сандвичевыхъ островахъ произошелъ непріятный инцидентъ съ японскими дамами при таможенномъ осмотрѣ, благодаря необычайной грубости американскихъ чиновниковъ, и японское правительство даже сдѣлало по этому поводу запросъ въ Вашингтонѣ. Господинъ Кураока съ чрезвычайной горечью разсказывалъ мнѣ объ этомъ инцидентѣ и, не умѣя выразить своихъ чувствъ достаточно сильно на русскомъ языкѣ, показалъ мнѣ статью, написанную однимъ интеллигентнымъ японцемъ въ англійской газетѣ, издающейся въ Кобе.

«Насъ считаютъ въ Европѣ кроткимъ племенемъ! — гласила статья. — Не знаю, почему?.. Фигура японскаго самураи (дворянина) никогда не отличалась кротостью. Мы, однако, вполнѣ готовы доказать Европѣ и всему цивилизованному міру безъ всякихъ шутокъ, что мы хотимъ занять мѣсто въ концертѣ великихъ державъ»…

Избавившись, наконецъ, отъ таможни, мы отдали свои вещи джинрикшѣ и отправились въ гостиницу по широкой и весьма опрятной улицѣ, прорѣзанной рельсами трамвая. Городъ выглядѣлъ совсѣмъ прилично. Улицы были проложены совершенно прямо и достаточно широки для движенія пѣшеходовъ и джинрикшей. По угламъ стояли фонари. Цѣлая сѣть телеграфныхъ и телефонныхъ проволокъ могла выдержать сравненіе съ самыми большими губернскими городами Россіи. Мостовыхъ и тротуаровъ не было, но полотно дороги было твердо загрунтовано щебнемъ и посыпано бѣлымъ пескомъ, что, при отсутствіи коннаго движенія, было совершенно достаточно. Улицы были чисто подметены, и по случаю жаркаго дня лавочники и лавочницы поливали ихъ водою. Передъ домами были ящики для мусора, откуда особые мусорщики каждое утро выбирали и уносили всякій хламъ. Дома большей частью двухъэтажные, легкой японской постройки, крытые тесомъ или черепицей, были испещрены самыми разнообразными вывѣсками съ яркими рисунками рекламъ совсѣмъ американскаго типа. Между замысловатыми очертаніями японскихъ письменъ, похожими на сплетенія живыхъ изгородей, часто виднѣлись и англійскія надписи. Лавки были нисколько не хуже европейскихъ, съ большими окнами и заманчивыми выставками на витринахъ. Вездѣ виднѣлись газовые и электрическіе рожки. На болѣе оживленныхъ мѣстахъ стояли полицейскія будки. Однимъ словомъ, японскій провинціальный городъ Хакодате «въ концертѣ русскихъ уѣздныхъ городовъ», навѣрное, занялъ бы дирижирующее мѣсто.

Однако, по этимъ чистымъ и прямымъ улицамъ двигалась и спѣшила толпа совсѣмъ иного, не европейскаго типа. Мужчины въ длинныхъ халатахъ, но безъ штановъ, съ голой грудью и полуобнаженными руками, торопливо шаркали по дорогѣ соломенными сандаліями, подвязанными грубой соломенной же веревкой. Многіе были наги, только съ повязкой у пояса, другіе щеголяли въ короткой рубахѣ безъ штановъ, или, наоборотъ, въ штанахъ, но безъ рубахи. Особенно запомнился мнѣ костюмъ одного старика, состоявшій изъ огромной шляпы, соломеннаго зонтика, зеленыхъ очковъ, похожихъ на лягушечьи глаза, и соломенныхъ сандалій. Женщины въ такихъ же халатахъ, но болѣе яркихъ цвѣтовъ, съ широкими поясами, свернутыми сзади въ видѣ неуклюжаго турнюра, стучали по мостовой высокими деревянными башмаками, похожими на низенькія скамейки. На болѣе мягкихъ мѣстахъ дороги отъ этихъ скамеекъ оставались поперечныя бороздки, напоминавшія слѣды лошадиныхъ подковъ. Кстати сказать, я попробовалъ надѣть эту замѣчательную обувь, которую все японское населеніе носитъ въ грязную погоду, и почувствовалъ себя какъ на ходуляхъ, но японскія дѣвицы шлепаютъ по грязи этими скамейками какъ ни въ чемъ не бывало, и ихъ бѣлоснѣжные чулочки остаются свободными отъ малѣйшаго пятнышка. Завязки обуви проходятъ между пальцами. Чулки шьются съ отдѣльнымъ большимъ пальцемъ и очень напоминаютъ раздвоенныя бѣлыя копыта. Отъ постояннаго хожденія на этихъ скамейкахъ тѣло японскихъ женщинъ, привыкшее наклоняться впередъ, пріобрѣло особый изгибъ, не лишенный, впрочемъ, граціозности, особенно у молодыхъ дѣвушекъ.

По улицѣ то и дѣло проѣзжали велосипедисты, но и они большею частью были въ соломенныхъ сандаліяхъ и тонкихъ халатахъ, подвернутыхъ у пояса. Вездѣ сверкало голое темнокоричневое тѣло, грубые монгольскіе волосы, косые глаза и широкоскулыя безбородыя лица; дѣвушки были густо набѣлены, и надъ каждой головой поднималась хитросплетенная, но довольно безобразная прическа, въ которой широкія пряди волосъ, густо смазанныя пахучимъ масломъ, завязывались, какъ черныя ленты, большими перекрещивающимися бантами. У многихъ женщинъ постарше брови были сбриты и зубы окрашены въ черный цвѣтъ въ знакъ отреченія отъ желанія нравиться кому бы то ни было, кромѣ собственнаго супруга. Еще чаще велосипедистовъ пробѣгали джинрикши, проворно сѣменя ногами и волоча за собой колясочки съ большими колесами и клеенчатымъ верхомъ. Ноги ихъ отличались непомѣрнымъ развитіемъ икръ, но лица были покрыты каплями пота и глядѣли измученно. Очевидно профессія лошади достается человѣку не легко, особенно при скудной платѣ десяти, пятнадцати копеекъ за конецъ. Я потомъ много разспрашивалъ о положеніи джинрикшей; нѣкоторые изъ нихъ, подобно нашимъ извозчикамъ, «ѣздятъ» отъ хозяина, которому отдаютъ половину заработка, но такихъ мало. Многіе берутъ колясочку на прокатъ у особаго предпринимателя, которому платятъ четверть йена въ день (йенъ почти равенъ нашему рублю и тоже раздѣляется на сто сеновъ, соотвѣтствующихъ нашимъ копейкамъ). Большая часть джинрикшей, однако, беретъ коляски на выплату и, въ концѣ концовъ, пріобрѣтаетъ ихъ въ собственность. Профессія джинрикши не считается японцами особенно пагубной для здоровья, хотя подъ старость у человѣческихъ лошадей развивается одышка и различныя грудныя болѣзни. Есть семьи, въ которыхъ это занятіе переходитъ наслѣдственно отъ поколѣнія къ поколѣнію, но большей частью ряды джинрикшей пополняются неудачниками изъ разныхъ другихъ профессій, которые, оставшись на мели, чувствуютъ себя достаточно крѣпкими, чтобы приняться за лошадиное ремесло. Мнѣ показывали одного джинрикшу, который нѣкогда былъ студентомъ одной изъ высшихъ школъ, а потомъ замотался, бросилъ ученье, остался безъ гроша денегъ и подъ конецъ попалъ въ извозчики. Это напоминаетъ нашихъ босяковъ, которые тоже занимаются самымъ грубымъ трудомъ.

Гостиница, т. е., собственно, ресторанъ съ номерами, была устроена на европейскій ладъ и содержалась японцемъ, прожившимъ нѣсколько лѣтъ въ С.-Франциско и говорившимъ немного по-англійски. Въ настоящее время такихъ японцевъ простого класса, побывавшихъ за границей, довольно много во всѣхъ самыхъ захолустныхъ углахъ. Скопивъ въ Америкѣ или Владивостокѣ нѣсколько денегъ, благодаря крайней бережливости, они возвращаются на родину и являются проводниками заграничной культуры, устраивая предпріятія, подобныя европейскимъ. Все это мелкіе люди, ремесленники, рыболовы, земледѣльческіе рабочіе, матросы, повара и лакеи, лакеи безъ числа. Люди средняго сословія рѣже попадаютъ за границу, ибо денегъ въ Японіи мало, а заграничная поѣздка стоитъ дорого; даже иностраннымъ языкамъ среднеинтеллигентный японецъ выучивается обыкновенно дома въ различныхъ государственныхъ или миссіонерскихъ школахъ, въ университетѣ въ Токіо, въ высшей школѣ языковъ и т. п. Но дѣти богатыхъ японцевъ, напротивъ, во множествѣ ѣдутъ учиться за границу, и къ нимъ нужно присоединить еще тѣхъ, которыхъ правительство или различныя учрежденія и общества посылаютъ на свой счетъ учиться въ Германію, Парижъ или С.-Франциско.

Возвращаюсь къ гостиницѣ; можно было бы удивляться ея существованію въ городѣ, гдѣ не бываетъ европейцевъ, но дѣло въ томъ, что культурные японцы, наскучивъ своей травянистой кухней, съ удовольствіемъ разрѣшаютъ себѣ побаловаться европейскимъ мяснымъ обѣдомъ разъ или два въ недѣлю.

Намъ предстояло прожить въ Хакодате недѣлю въ ожиданіи отхода почтоваго парохода во Владивостокъ, и мнѣ вздумалось добиться разрѣшенія снять нѣсколько фотографій. Русскаго консула не было въ городѣ, ибо онъ проводитъ въ Токіо почти все свое время. Я обратился за совѣтомъ къ его секретарю Кассаварѣ. Это былъ довольно молодой, но тучный японецъ, вразумительно говорившій по-русски, хотя никогда не бывшій въ Россіи. Русскому языку онъ научился въ Нагасаки, въ школѣ русской миссіи. Жилъ онъ, разумѣется, по-японски, т. е. въ домѣ его не было никакой мебели, и обитатели, снявъ сапоги, ползали по гладкимъ циновкамъ, какъ лягушки. Я не имѣлъ желанія возиться съ противными американскими шнурованными башмаками, а потому мы съ господиномъ Кассаварой только посидѣли на порогѣ его гостепріимнаго жилища. Подумавъ немного, онъ посовѣтовалъ мнѣ обратиться къ секретарю городского начальника и даже написалъ его адресъ на бумажкѣ для предъявленія джинрикшамъ. Въ то время мы стѣснялись еще ѣздить на людяхъ и просто пошли пѣшкомъ по указанному направленію, а отойдя нѣсколько кварталовъ, предъявили записку первому попавшемуся японцу поинтеллигентнѣе. Немедленно собралась небольшая толпа, которая съ торжествомъ проводила насъ до двери указаннаго дома.

Я потомъ много разъ съ одинаковымъ успѣхомъ примѣнялъ это средство. Каждый разъ собиралось пять-шесть импровизированныхъ проводниковъ, которые, успѣшно расшифровавъ загадочные знаки адреса, вѣжливо доставляли меня въ указанное мѣсто и съ пріятной улыбкой уходили прочь.

Секретарь городского начальника говорилъ по-англійски очень порядочно. Онъ посовѣтовалъ мнѣ обратиться съ прошеніемъ къ военному губернатору и самъ вызвался написать прошеніе по-японски. Я прекрасно зналъ по опыту прежнихъ лѣтъ, что изъ прошеній вообще не выходитъ ничего хорошаго, но секретарь былъ такъ любезенъ и такъ усердно рисовалъ тушью на тонкой японской бумагѣ свои хитросплетенныя каракули, что я не могъ устоять и согласился подписать подъ прошеніемъ свое имя.

Съ этой самой минуты начались непріятныя хлопоты, не покидавшія меня вплоть до самаго отъѣзда изъ Хакодате. Оказалось, что военный начальникъ принималъ прошенія гдѣ-то за городомъ, ровно въ двѣнадцать часовъ пополудни. Пришлось послать туда посыльнаго, который къ вечеру принесъ отвѣтъ, что начальникъ проситъ меня опредѣлить точно, какія именно мѣста улицъ я думаю снимать.

На другой день я послалъ объясненіе, что хочу снимать не улицы, а только нѣсколько японскихъ типовъ и группъ. Начальникъ опять прислалъ запросъ, на какой именно улицѣ я думаю находить свои типы.

На третій день начальникъ прислалъ предложеніе дать мнѣ въ спутники жандарма, который будетъ вести списокъ моимъ снимкамъ. На четвертый день я письменно отказался отъ жандарма, и такъ далѣе безъ конца. Вся эта переписка велась на японскомъ языкѣ большими квадратными письменами самаго лучшаго оффиціальнаго стиля, а въ качествѣ секретаря мнѣ служилъ хозяинъ гостиницы съ его удивительнымъ англійскимъ жаргономъ.

Подъ конецъ мнѣ стало казаться, что грозныя надписи военнаго департамента, развѣшанныя по всѣмъ публичнымъ мѣстамъ Хакодате и запрещающія фотографированіе окрестностей подъ страхомъ строгаго наказанія, относятся спеціально и исключительно къ моей особѣ. Надо замѣтить, что въ Хакодате десятокъ мѣстныхъ фотографій, и за пять центовъ вы можете купить снимокъ любой части города, не исключая и маленькой крѣпости, помѣщающейся на верху горы.

Вообще, въ Японіи, военныя власти въ послѣднее время стали весьма нервно относиться къ фотографамъ-иностранцамъ, особенно къ русскимъ, и по этому поводу уже было нѣсколько непріятныхъ инцидентовъ. Въ Нагасаки за недозволенное фотографированіе заочно приговорили къ шестимѣсячному аресту капитана одного большого русскаго парохода. Другой пароходъ, офицеры котораго занимались отъ нечего дѣлать сниманіемъ видовъ въ бухтѣ Хакодате, довольно недвусмысленно просили удалиться.

— Испугались япошки! — разсказывалъ мнѣ одинъ изъ виновниковъ этого послѣдняго изгнанія. — Раньше приди къ нимъ, что хочешь дѣлай, они только кланяются да руками по колѣнкамъ хлопаютъ, а теперь вотъ имъ казаться стало… Высмотрятъ у нихъ, потомъ придутъ и заберутъ все.

Насъ тоже японскіе полицейскіе не оставляли въ покоѣ. Даже на сельскомъ праздникѣ въ пятнадцати миляхъ отъ Хакодате солдаты, наблюдавшіе за порядкомъ, тотчасъ же стали допрашивать нашего возницу, не веземъ ли мы съ собой фотографическаго аппарата. Аппаратъ, дѣйствительно, лежалъ подъ сидѣньемъ, и если бы извозчикъ насъ выдалъ, не избѣжать бы намъ ночлега въ японскомъ участкѣ.

Въ часы, свободные отъ хлопотъ по начальству, мы занимались осмотромъ города. Нѣмецкій лейтенантъ, пріѣхавшій на томъ же пароходѣ, попробовалъ взять гида. Явился приземистый японецъ въ европейскомъ костюмѣ и на отвратительномъ англояпонскомъ нарѣчіи отрекомендовался американскимъ джентльменомъ, семь лѣтъ служившимъ въ военномъ флотѣ. При болѣе подробныхъ разспросахъ оказалось, что онъ служилъ лакеемъ на американскомъ военномъ пароходѣ, но въ Хакодате и такая служба за границей сходитъ за отличіе. Онъ сообщилъ намъ далѣе, что въ настоящее время состоитъ главнымъ чичероне американской эскадры въ сѣверной Японіи, но въ виду отсутствія ея имѣетъ много досуга и съ большимъ удовольствіемъ возьмется показать иностраннымъ джентльменамъ достопримѣчательности Хакодате и даже наотрѣзъ отказался говорить о вознагражденіи.

Я, съ своей стороны, послѣ нѣсколькихъ опытовъ съ японскими гидами въ прошломъ году въ Іокагамѣ и Токіо, получилъ къ нимъ такое основательное отвращеніе, что отказался воспользоваться услугами даже этого любезнаго джентльмена. Японскіе гиды вообще набираются изъ отставныхъ лакеевъ, свѣдѣнія которыхъ въ иностранныхъ языкахъ не простираются дальше ресторанныхъ вопросовъ и отвѣтовъ. Разспросить такого гида о чемъ-нибудь внѣ обѣденной сферы совершенно невозможно. Въ лучшемъ случаѣ онъ приведетъ васъ въ храмъ или дворецъ и объявитъ: «Это храмъ!.. Здѣсь дворецъ!»… и только. Чаще всего онъ водитъ васъ по магазинамъ японскихъ товаровъ и рѣдкостей, которые ему платятъ процентъ съ каждой покупки, а къ вечеру, если не остережешься, то навѣрное попадешь съ нимъ въ мѣсто, пригодное развѣ для молодыхъ моряковъ, долго не бывавшихъ на сушѣ.

Вмѣсто гида, я старался знакомиться съ болѣе интеллигентными японцами, умѣющими говорить по-англійски, часто также ѣздилъ и ходилъ по городу самъ, вооруженный адресами, записанными на бумажкахъ. Не обходилось, конечно, безъ недоразумѣній: вынешь бумажку и окажется не та… Однажды я настолько перепуталъ свои адреса, что Хакодате сдѣлался для насъ въ родѣ лабиринта, и въ концѣ концовъ джинрикши въ полномъ отчаяніи привезли насъ къ Кассаварѣ, который и помогъ разобрать запутанный клубокъ.

Пробовалъ я знакомиться и съ иностранцами, но иностранцевъ въ Хакодате почти нѣтъ. Русскихъ всего двое, и то одинъ изъ нихъ шотландецъ, а другой американецъ. Это значитъ, что оба они ведутъ дѣла русскихъ фирмъ изъ Владивостока и Камчатки, немного говорятъ по-русски и потому считаются русскими. Я посѣтилъ и шотландца и американца. Первый живетъ по-англійски, и дамы въ его домѣ не говорятъ ни по-японски, ни по-русски, второй совсѣмъ объяпонѣлъ, носитъ халатъ и чулки, имѣетъ двухъ женъ и кучу японскихъ дѣтей. Къ сожалѣнію, съ полгода тому назадъ его разбилъ параличъ, и съ нимъ можно было говорить только о медицинѣ. Единственное живое чувство, уцѣлѣвшее въ немъ, была ненависть къ Англіи, и когда рѣчь случайно коснулась бурской войны, онъ на минуту оживился и сталъ сыпать безцеремонными проклятіями по адресу «старой морской воровки и ея чертовыхъ дѣтей», особенно выдѣляя тѣхъ изъ нихъ, которыя попали въ сѣверную Японію.

Хакодате городъ сравнительно новый. Островъ Хокайдо заселяется японцами только въ послѣднія тридцать или сорокъ лѣтъ и еще недавно служилъ мѣстомъ ссылки преступниковъ. Жителей на немъ немногимъ менѣе милліона изъ 46 милліоновъ всего японскаго населенія. Мои японскіе знакомцы единогласно утверждали, что въ такомъ новомъ городѣ нечего смотрѣть и что они могутъ только посовѣтовать мнѣ поѣхать на югъ въ настоящую Японію. Но такъ какъ японская повседневная жизнь интересовала меня гораздо болѣе всѣхъ храмовъ и дворцовъ, то я и въ Хакодате нашелъ такъ же много интереснаго, какъ въ Іокагамѣ и Токіо.

Несмотря на угрозы о жандармѣ, жизнь наша протекала не безъ удовольствія. Погода стояла прекрасная. Было не слишкомъ жарко, что для насъ, пріѣхавшихъ съ сѣвера, было важнѣе всего. Днемъ мы просто ходили по улицамъ, заходили въ лавки, пробовали японскую кухню въ дешевомъ ресторанѣ. Я съ удивленіемъ приглядывался къ внѣшней сторонѣ жизни и все не могъ избавиться отъ недоумѣвающаго чувства.

Жизнь какъ будто совсѣмъ цивилизованная и такъ упорядочена, что хоть и нѣмцамъ въ пору.

На домахъ номера, на джинрикшахъ тоже, чиновники и солдаты въ европейскомъ платьѣ, трамваи наполнены народомъ, фабрики съ высокими кирпичными трубами, желѣзныя дороги, телефоны, даже книжныя лавки и типографіи. Прямо противъ окна моей комнаты каждую ночь стучали станки одной изъ ежедневныхъ газетъ, ибо въ Хакодате четыре такихъ газеты, имѣющихъ по двѣ и по три тысячи подписчиковъ каждая. А большія газеты въ Токіо имѣютъ даже сотни тысячъ подписчиковъ. И все-таки я никакъ не могъ отдѣлаться отъ чувства инстинктивнаго недовѣрія. Глядя на этихъ маленькихъ проворныхъ людей съ коротенькими движеніями и мелкимъ, но острымъ взглядомъ, мнѣ все казалось, что они играютъ въ европейцевъ, въ большихъ. Одни представляютъ таможенныхъ, другіе газетчиковъ, третьи солдатъ. Жилища съ бумажными стѣнами, игрушечные обѣды, крошечныя сандаліи узкоплечихъ и плоскогрудыхъ женщинъ еще усиливали впечатлѣніе.

Въ другое время мнѣ чудилось, что гдѣ-нибудь въ глубинѣ фабричной машины или пароходнаго котла спрятанъ если не чертикъ, то какой-нибудь маленькій иностранчикъ, который въ сущности руководитъ всѣми такими мудреными дѣлами, а японскіе начальники и свѣдущіе люди существуютъ только для вида. Но, въ концѣ концовъ, мнѣ пришлось-таки помириться съ мыслью, что иностранца нѣтъ и что японцы, дѣйствительно, произошли всю нашу, т. е. не нашу, конечно, а европейскую науку, и думаютъ не объ игрѣ, а о барышахъ. Я видѣлъ школьниковъ, которые работали надъ выкладками по алгебрѣ и геометріи. Правда, строки учебниковъ бѣжали сверху внизъ, наполненныя непонятной тарабарщиной, но чертежи были тѣ же, и формулы развивались правильно. На пароходѣ офицеры брали наблюденіе надъ солнцемъ съ тѣми же привычными пріемами, что и на всемъ свѣтѣ. По вечерамъ никого нельзя было увидать безъ газеты. Даже джинрикши въ свободное отъ лошадиной работы время читали какіе-то дрянные листки, какъ-то напомнившіе мнѣ петербургскую уличную прессу. Слуги нашей гостиницы такъ прилежно читали газеты, что, въ концѣ концовъ, за отсутствіемъ иностранныхъ газетъ, я сталъ выспрашивать отъ нихъ политическія новости.

Вдобавокъ все было замѣчательно чисто, самые мудреные продукты фабричной промышленности были сдѣланы какъ нельзя болѣе аккуратно, и на многихъ надъ медалями различныхъ европейскихъ выставокъ была врѣзана горделивая надпись: made in Japan — сдѣлано въ Японіи. Даже рисовые кули на набережныхъ, плотно зашитые и обвязанные крѣпкими травяными или бамбуковыми веревками, выглядѣли особенно опрятно.

Тѣмъ не менѣе, изъ-подъ этой европейской оболочки постоянно выглядывали иныя черты, не то восточныя, не то Богъ знаетъ какія. Нагой поденщикъ, послѣ утомительнаго трудового дня на солнцепекѣ, въ видѣ обѣда доставалъ изъ своей шляпы горсть рису, завернутую въ грязный платокъ. На лимонадной фабрикѣ, устроенной по новѣйшей американской системѣ, паръ былъ замѣненъ четырьмя здоровыми парнями, которые съ утра до вечера топтали колесо, создавая движущую силу. Слѣпые массажисты ходили по улицамъ въ ночной темнотѣ, подавая о себѣ вѣсть невыразимо унылыми звуками призывной мѣдной дудки. Странствующіе монахи въ косматыхъ соломенныхъ мантіяхъ и чудовищныхъ грибообразныхъ шляпахъ, съ колокольчикомъ въ лѣвой рукѣ и небольшой мѣдной урною въ правой, просили милостыню у порога лавокъ. Рядомъ съ ситцевой фабрикой нагая старуха тутъ же на улицѣ пряла узкое полотно на допотопномъ станкѣ; у сосѣдняго порога другая чернила себѣ зубы свѣжеразведенной краской сепіи. Сотни кустарей работали въ полуоткрытыхъ помѣщеніяхъ, выдѣлывая съ восточнымъ терпѣніемъ несравненныя рѣзныя, полированныя и лакированныя издѣлія, а на заднемъ планѣ ихъ незатѣйливыхъ полубумажныхъ жилищъ виднѣлся миніатюрный садикъ въ три аршина шириной, поднятый искусственной горкой, чтобъ выгадать побольше мѣста, съ неизмѣннымъ ручейкомъ воды и крошечнымъ прудкомъ для золотыхъ рыбокъ.

Еще удивительнѣе была японская пища. Патріотизмъ большей части человѣчества имѣетъ, какъ извѣстно, по преимуществу съѣстной характеръ. Даже во всѣхъ спорахъ русскихъ южанъ съ сѣверянами, при которыхъ мнѣ только приходилось присутствовать, съѣстные продукты играли главную роль. Сѣверяне хвастали земляникой и грибами, лососиной и невскимъ сигомъ, южане вспоминали арбузы и малороссійское сало, цитировали помидоры и маслины, крымское вино и кавказскую баранину. Но никто никогда не хвасталъ: — у насъ земство безъ недоимокъ!.. или: — у насъ полиція бойкая!..

Съ этой съѣстной точки зрѣнія японскій патріотизмъ можетъ похвалиться весьма немногимъ. Скота въ Японіи мало; мяса никто не ѣстъ; молока даже въ большомъ городѣ достать довольно трудно. Пища богатыхъ и бѣдныхъ состоитъ изъ риса, бобовъ и различныхъ болѣе или менѣе нехристіанскихъ овощей. Первое мѣсто принадлежитъ корню лотоса, сладость котораго такъ вдохновенно воспѣлъ еще Гомеръ. Я лично нашелъ его приторнымъ и чрезвычайно противнымъ. Маринованная рѣдька, особенная японская капуста, съ огромными листьями, по вкусу похожими на полусгнившій лубокъ, какіе-то вареные желтые цвѣты, морскіе ежи, моченые въ уксусѣ, морскіе анемоны, морскія кубышки, всевозможные морскіе продукты. Ко всему этому немного соленой или просто сырой рыбы и еще меньше сладкой яичницы. Вмѣсто хлѣба вареный рисъ, иногда смѣшанный съ уксусомъ и спеціями, вмѣсто соуса густая черная соя, полученная отъ броженія перегнившихъ бобовъ, и все это подается въ десяткахъ миніатюрныхъ чашечекъ съ палочками вмѣсто вилокъ и кускомъ бумаги вмѣсто салфетки. Улучшеніе обѣда направлено на измѣненіе формы, а не сущности. Являются лакированные подносы и эмалированныя палочки для ѣды, свѣжіе и искусственные цвѣты, овощи нарѣзаны тоньше и причудливѣе, рисъ подаетъ особо назначенная дѣвица съ монументальной прической, но для европейскаго желудка во всемъ этомъ мало утѣшенія. И, вдобавокъ, какія миніатюрныя порціи!.. Послѣ трехъ или четырехъ сеансовъ, видя, какъ окружающіе люди относятся серьезно къ этой игрѣ въ обѣдъ, понемногу начинаешь привыкать и находить въ немъ своеобразный вкусъ. Однако, предубѣжденіе остается. Я знаю много примѣровъ европейцевъ, которые женились на японкахъ, приняли японское гражданство и ведутъ японскій образъ жизни, но все это люди желчные и худощавые, равнодушные къ своему обѣду и пищеваренію. Тѣ же изъ нихъ, которые пожирнѣе, ходятъ въ европейскій ресторанъ.

Мнѣ пришлось раза два обѣдать въ семействахъ моихъ японскихъ знакомцевъ. До обѣда мы вели умные разговоры, говорили другъ другу вѣжливости, разсматривали старинныя гравюры и современныя цвѣтныя фотографіи, восхищались древними мечами и чудесными рѣзными коробочками, перебирали свитки старинныхъ книгъ и фантастически вышитыхъ матерій, и все время я какъ-то чувствовалъ, что преферансъ за хозяевами. Они были грамотнѣе меня и объясняли мнѣ значеніе японскихъ буквъ. Каждый изъ нихъ умѣлъ рисовать (японецъ, кажется, рождается съ этимъ умѣньемъ). Даже комплименты они сочиняли гораздо лучше меня. Подъ конецъ я совсѣмъ палъ духомъ и даже похвалилъ какофонію въ минорномъ тонѣ, которую японцы называютъ музыкой. Но когда подали обѣдъ, я опять расцвѣлъ и воспрянулъ. Эти подносики съ лотосовымъ корнемъ и кусочками желе изъ раковинъ показались мнѣ такъ жалки, что я немедленно почувствовалъ себя членомъ здоровой кавказской расы, питающейся густымъ хлѣбомъ и солиднымъ мясомъ изъ широкихъ блюдъ, разставленныхъ на большихъ крѣпкихъ столахъ.

Тѣмъ не менѣе, японская жизнь въ такихъ захолустныхъ углахъ не лишена своеобразной привлекательности. Что-то античное, родственное древней Элладѣ чувствуется въ этой эстетической странѣ, засыпанной цвѣтами и залитой теплымъ солнцемъ. Все обладаетъ художественностью, начиная съ ландшафта и кончая дешевой бездѣлушкой для украшенія, хотя стиль и вкусъ другой, не арійскій. Яркія ткани красиво разрисованы цвѣтами, золотыя и шелковыя вышивки подобраны съ необычайной тонкостью оттѣнковъ. Кладбища, храмы и частные дома утопаютъ въ зелени. Улицы расцвѣчены радужными фарфоровыми фонарями, звенящими, какъ эоловы арфы, при каждомъ дуновеніи вѣтра, и молодыя дѣвушки, покачивающіяся на своихъ высокихъ сандаліяхъ, похожи на рѣдкіе цвѣты на тонкихъ высокихъ стебляхъ, и на каждомъ общественномъ праздникѣ дѣвичьи костюмы яркостью и подборомъ красокъ затмеваютъ цвѣточныя клумбы садовъ.

Художественность глубоко проникла въ народные вкусы, и самый бѣдный крестьянинъ откажется отъ лишней горсти риса за обѣдомъ, чтобы пріобрѣсти пару яркихъ гравюръ, лакированную коробку, цвѣтной поясъ для жены или рѣзной гребень для дочери.

Слабѣе всего музыка, хотя любимые струнные инструменты, семисенъ и кото, отличаются изяществомъ формы и украшаются драгоцѣнною рѣзьбой по дереву и кости. Крестьяне употребляютъ камышевыя и бамбуковыя дудки.

Мнѣ запомнился во время одной изъ загородныхъ поѣздокъ молодой крестьянскій подростокъ. Его красивое юношеское тѣло было небрежно перепоясано полотенцемъ, онъ сидѣлъ на изгороди поля, заросшаго лотосомъ, и негромко игралъ на маленькой тростниковой свирѣли, а большіе бѣлые и розовые цвѣты въ тактъ покачивали своими лѣнивыми головами. Онъ мелькнулъ предо мной, какъ идиллія Ѳеокрита, внезапно претворенная въ дѣйствительность въ этой замѣчательной странѣ, гдѣ крайній востокъ Азіи соприкасается съ крайнимъ западомъ Америки и кирпичные фасады заводовъ возникаютъ рядомъ со статуями Будды среди древнихъ рощъ, посвященныхъ тишинѣ, дремотѣ и красотѣ.

Большіе города южной Японіи, съ своей стороны, напоминаютъ Александрію или Антіохію. Въ прошломъ году мнѣ случилось нѣсколько часовъ скитаться въ веселомъ кварталѣ Токіо, который самъ по себѣ составляетъ особый городъ съ тридцатитысячнымъ населеніемъ. На протяженіи нѣсколькихъ верстъ всѣ улицы и переулки представляли рядъ большихъ клѣтокъ съ позолоченной рѣшеткой. За рѣшеткой на паркетной изукрашенной платформѣ сидѣли живые цвѣтники на соблазнъ прохожимъ. Всѣ щеки были набѣлены тончайшей рисовой пудрой, черные волосы блестѣли, губы, по японской модѣ, были сложены въ видѣ поцѣлуя. Вездѣ мелькали яркіе шелка костюмовъ, хитросплетенныя прически, длинныя рѣзныя ручки семисеновъ. Мѣстами у самой рѣшетки сверкали плутоватые черные глаза, и задорныя губки безпечно пересмѣивались съ мужчинами, толпившимися на улицѣ. Часто попадались наивныя дѣвичьи лица съ простодушной улыбкой и тихимъ весельемъ во взглядѣ, какъ будто кругомъ былъ мирный деревенскій ландшафтъ, а не веселый кварталъ шумнаго столичнаго города.

Это тоже былъ уголъ античной эпохи, одинаково чуждый нашимъ тяжелымъ цивилизованнымъ порокамъ и колючимъ сѣвернымъ рефлексамъ совѣсти. Специфическій хмѣльной и блудливый угаръ, окутывающій по ночамъ грѣшныя стогны европейскихъ столицъ, здѣсь не существовалъ. Небо было слишкомъ ясно, яркія краски сплетались изящно, лица смотрѣли беззаботно, смѣхъ звенѣлъ слишкомъ заразительно.

Когда солнце склонялось къ вечеру, мы отправлялись купаться на теплые ключи верстахъ въ восьми отъ города. Ѣхать приходилось въ трамваѣ, который ходитъ очень скоро и стоитъ необыкновенно дешево, отъ одной до трехъ копеекъ за билетъ, смотря по разстоянію. Надъ ключами построены пять или шесть легкихъ гостиницъ, имѣющихъ каждая особую купальню. Японцы вообще чистоплотны и моются почти каждый день. Въ городахъ на каждомъ шагу бани, но чистоплотность эта имѣетъ особые законы, и даже въ самыхъ лучшихъ баняхъ горячая вода въ ваннѣ перемѣняется только дважды въ день. На теплыхъ ключахъ, при изобиліи бѣгущей воды, ванны были устроены такъ, что нижняя вода застаивалась, а перемѣнялись только верхніе слои.

Мнѣ, впрочемъ, больше нравились морскія купанья. Нагіе ребятишки, во множествѣ копошившіеся на пескѣ, собирались отовсюду и напряженно слѣдили за каждымъ нашимъ движеніемъ. Теплая волна пріятно обмывала тѣло. Вода была такъ прозрачна, что можно было ясно различить каждый камешекъ на днѣ. Въ глубинѣ гавани тихонько плыли сотни рыбачьихъ лодокъ, занятыхъ промысломъ. Иныя изъ нихъ уходили въ открытое море, распустивъ по вѣтру четвероугольные паруса, сшитые изъ цыновокъ. Группы рыбаковъ копошились у берега, вытаскивая невода, долгіе и чрезвычайно частые, откуда не можетъ выйти даже самая мелкая рыбешка.

Женщины бѣжали къ берегу съ коромысломъ и парой корзинъ на плечѣ, готовыя унести добычу наверхъ. Было тихо, ясно; спокойная вода блестѣла, какъ зеркало, какъ будто въ эту залитую солнцемъ гавань никогда не заходятъ ни бури, ни дурныя извѣстія.

Часовъ съ семи или съ восьми мы отправлялись въ театръ или просто въ балаганъ. Театровъ въ Хакодате четыре, хотя, по японскимъ понятіямъ, всѣ они довольно плохи. Порицаніе относится преимущественно къ бѣдности декорацій и машинъ, но игра актеровъ показалась мнѣ не хуже, чѣмъ въ большихъ театрахъ въ Іокагамѣ или Нагасаки. Японскій театръ, конечно, во многомъ отличается отъ европейскаго, но въ своемъ родѣ, пожалуй, не хуже. Декораціи вообще наивны, и малѣйшее измѣненіе положеній требуетъ опущеннаго занавѣса и перерыва. Напр., въ одной сценѣ героиня, преслѣдуемая разбойниками, бросается со скалы въ море. Декорація: скалы въ видѣ картонныхъ скамеекъ, море представлено внизу фестонами зеленой бумаги съ зубчатыми «пѣнистыми» краями. Занавѣсъ падаетъ и черезъ пять минутъ поднимается. Фестоны пѣнистой бумаги занимаютъ всю сцену. Героиня падаетъ и даже не падаетъ, а какъ-то неуклюже бухается сверху, сверкнувъ сандаліями въ воздухѣ, и немедленно принимается барахтаться среди зеленыхъ бумажныхъ волнъ. Выплываетъ лодка. Двое гребцовъ бросаются въ море и вытаскиваютъ героиню. Всѣ они въ развѣвающихся платьяхъ и всѣ вышли сухими изъ воды, даже ни одна складка шелковаго пояса не смялась. Только лодка настоящая рыбачья, очевидно, взятая прямо съ берега.

Зато вся сцена вращается при помощи особаго приспособленія, и смѣна декорацій происходитъ гораздо быстрѣе, чѣмъ у насъ. Представленіе продолжается необыкновенно долго, но состоитъ изъ короткихъ, быстро смѣняющихся явленій; публика забирается въ театръ съ утра, съ маленькими дѣтьми, обѣдомъ и даже подушками, и располагается, какъ дома. Всѣ сидятъ, конечно, на цыновкахъ, и видъ партера, разгороженнаго на клѣтки и наполненнаго японками, сидящими на корточкахъ, весьма своеобразенъ. Однажды мы попали въ театръ часа въ три пополудни, просидѣли тамъ до восьми, видѣли конецъ драмы и начало комедіи, всего, по меньшей мѣрѣ, явленій двадцать. Потомъ не могли болѣе выдержать и ушли. Когда въ двѣнадцать часовъ ночи мы опять проходили мимо театра, онъ все еще свѣтился, джинрикши стояли у воротъ, и люди входили и выходили.

Иногда одно и то же представленіе длится два и три дня, но тогда приходится на каждый слѣдующій день брать новый билетъ.

Я былъ много разъ въ японскомъ театрѣ, и въ моей памяти осталось нѣсколько привлекательныхъ картинъ. Помню, напр., молодую влюбленную чету, которая, спасаясь отъ преслѣдованія враговъ, проходитъ въ зимнюю вьюгу темнымъ лѣсомъ. На нихъ обычная японская, болѣе чѣмъ легкая, одежда. Снѣгъ валитъ сверху густыми хлопьями, что изображается паденіемъ мелкихъ клочковъ тонкой бумаги. Влюбленные идутъ медленно, прижимаясь другъ къ другу и укрываясь отъ вьюги желтой рогожей, плотной и оттопыренной, какъ лубъ. Это обычная защита отъ непогоды, употребляемая всѣмъ японскимъ простонародьемъ. Рогожа узка на двоихъ, порывъ вѣтра налетаетъ сбоку, и путники инстинктивно прижимаются другъ къ другу еще тѣснѣе. Взгляды ихъ встрѣчаются и слегка улыбаются одинъ другому. Герой только что спасся изъ заточенія, а въ слѣдующемъ явленіи, не болѣе какъ черезъ пять минутъ, его должны ранить и взять въ плѣнъ. Но въ настоящую минуту они вмѣстѣ, и имъ хорошо.

Другая картина. Сельскій праздникъ. Луна, изображаемая круглымъ фонаремъ изъ масленой бумаги, тихо свѣтитъ. Сцена представляетъ деревенскую улицу. Легкая линія домовъ утопаетъ въ цвѣтахъ. Среди дороги молодыя дѣвушки водятъ хороводъ, взявшись за руки и переступая другъ за другомъ. Нѣсколько молодыхъ парней смотрятъ. Хороводъ смыкается, размыкается. Дѣвушки въ тактъ плещутъ руками и постукиваютъ сандаліями. Парни тоже хотятъ присоединиться, но дѣвушки ихъ не принимаютъ. Тогда парни заводятъ собственный хороводъ, который скоро начинаетъ переплетаться съ дѣвичьимъ, выдѣлывая различныя сложныя фигуры. Луна всходитъ все выше. За сценой раздается рожокъ. Показываются скороходы. По сценѣ проносятъ въ полуоткрытомъ паланкинѣ стараго бонзу съ длинной остроконечной бородой. Хороводъ разошелся во всю и не хочетъ остановиться. Бонза выходитъ изъ паланкина, любуется, потомъ понемногу начинаетъ подплясывать, потомъ присоединяется къ хороводу и попадаетъ на средину. Въ избыткѣ восторга онъ снимаетъ верхній халатъ, подворачиваетъ нижнія полы, показывая присутствующимъ тощія голыя ноги, и начинаетъ выплясывать нѣчто похожее на присядку. Дѣвушки смѣются. Монахъ хочетъ поймать одну, дѣвушки съ визгомъ разбѣгаются, а парни хватаютъ монаха, сажаютъ его въ паланкинъ, одинъ изъ нихъ отнимаетъ у трубача рожокъ и трубитъ изо всей силы. Парни подхватываютъ паланкинъ и относятъ его съ дороги на топкое рисовое болото, а сами уходятъ назадъ. Хороводъ опять начинается. Носильщики и скороходы присоединяются къ нему. Монахъ пробуетъ вылѣзть изъ паланкина, но проваливается въ грязь, пытается выкарабкаться, не можетъ и остается стоять неподвижно съ вытаращенными глазами. Занавѣсъ.

Вмѣсто театра мы нерѣдко попадали въ балаганъ. Здѣсь боролись и фехтовали атлеты, а акробаты показывали различныя штуки. Какъ и европейскіе артисты этого рода, всѣ они были одѣты въ плотно облегающее платье въ родѣ трико, но, въ видѣ отличія, не имѣли обуви, и всѣ четыре конечности работали у нихъ съ одинаковымъ усердіемъ. Особенно одинъ мальчикъ съ щуплымъ и вертлявымъ тѣломъ, карабкавшійся вверхъ по неустойчивой колоннѣ пустыхъ боченковъ, совсѣмъ напоминалъ обезьяну.

Но интереснѣе всего была толпа, наполнявшая кварталъ, гдѣ сосредоточены балаганы и другія увеселительныя заведенія. Все это были фабричные рабочіе и кустари, окончившіе свой двѣнадцатичасовой рабочій день. Они фланировали съ такимъ безпечнымъ видомъ, какъ будто имъ вовсе не нужно было вставать, чѣмъ свѣтъ, на другое утро. Но японцы вообще спятъ очень мало. На улицахъ было тѣсно, особенно на перекресткахъ. На каждомъ шагу попадались продавцы сладостей, дешевыхъ плодовъ, печеной кукурузы. Странствующій шарлатанъ восхвалялъ чудесное дѣйствіе своихъ лѣкарствъ, точь-въ-точь, какъ я это видѣлъ въ прошломъ году въ С.-Франциско. Немного подальше нищій художникъ, поставивъ на землю два фонаря, рисовалъ передъ толпою любопытныхъ картину, высыпая по очереди изъ горсти тонкую струю песку различныхъ цвѣтовъ, то краснаго, то чернаго, то зеленаго. Еще дальше плясали вмѣстѣ мальчикъ, ученая крыса и ученая обезьяна. Другой мальчикъ продавалъ фонари изъ цвѣтной бумаги, третій дешевыя игрушки; тутъ же книгоноши торговали книжками и лубочными картинками. Вездѣ ѣли, шутили, смѣялись. Пьяныхъ, однако, не было, полицейскихъ тоже.

Недѣля, которую мы прожили въ Хакодате, была, въ родѣ нашей Ѳоминой, посвящена поминовенію родителей. Каждый вечеръ вереницы женщинъ, искусно причесанныхъ и разряженныхъ, отправлялись изъ города въ ту сторону бухты, гдѣ находятся кладбища. Богатыя ѣхали на джинрикшахъ, по-двое, иногда по-трое въ одной колясочкѣ, благо японскія женщины вообще малы и легки, бѣдныя шли пѣшкомъ, но всѣ несли съ собой узелки съ пищей, назначенной для поминокъ. Я нѣсколько разъ проходилъ за ними къ могиламъ, которыя по большей части обнесены оградой и увѣнчаны небольшимъ каменнымъ столбикомъ… Кладбища, обыкновенно безлюдныя, теперь пестрѣли народомъ. Почти у каждой могилы стояла на колѣняхъ или лежала ничкомъ молчаливая женская фигура; мужчинъ вообще было мало, кромѣ монаховъ. На каменныхъ ступенькахъ памятниковъ была обильно разложена самая разнообразная японская ѣда: рисъ, лотосъ, бобы, пирожки изъ рисовой муки и т. п. Пониже были прилѣплены зажженныя восковыя свѣчи. Толстые монахи въ рясахъ и даже въ золотыхъ ризахъ пѣли, какъ будто служа панихиду. Поближе ко мнѣ басилъ густой октавой высокій, грузный старикъ. Женщина протянула ему свертокъ мѣдной монеты въ сѣрой бумажкѣ. Онъ на ходу ощупалъ деньги и, не переставая возглашать, сунулъ деньги въ карманъ. Вмѣстѣ съ молящимися по кладбищу разбредались нищіе, тоже женщины по преимуществу. Онѣ собирали съ могилы рисъ и овощи и складывали въ холщевый мѣшокъ у пояса. Иныя въ своей жадности не дожидались даже ухода молящихся и сразу принимались сгребать рисъ, дѣйствуя длиннымъ скребкомъ на кривой деревянной ручкѣ.

Въ концѣ поминальной недѣли пріѣхалъ въ Хакодате генералъ-губернаторъ острова Хокайдо изъ японскихъ принцевъ крови. Я нѣсколько разъ встрѣчалъ его на улицѣ. Это былъ очень маленькій, совсѣмъ крошечный японскій принцикъ, съ лицомъ желтымъ и сморщеннымъ, какъ лимонъ, и небрежными манерами. Онъ выступалъ впереди своей свиты съ необыкновенно гордымъ и скучающимъ видомъ и кисло поглядывалъ на толпу. Адъютанты его были все военные и — о, верхъ красоты! — лицо одного изъ нихъ было украшено густыми черными бакенбардами, которые были расчесаны по волоску и блестѣли отъ помады. Одинъ изъ моихъ японскихъ знакомцевъ былъ положительно влюбленъ въ эти бакенбарды и съ восторгомъ утверждалъ, что на всемъ островѣ Хокайдо нѣтъ другихъ столь же густыхъ.

Городъ въ честь пріѣзда принца устроилъ увеселеніе, надо сказать правду, въ высшей степени нелѣпое. На главной площади передъ дворцомъ поставили небольшой навѣсъ, гдѣ нѣсколько борцовъ и клоуновъ усердствовали, смѣша публику, и, наконецъ, успѣли-таки вызвать улыбку на высокія уста путника. Я стоялъ среди нотаблей города, которые по этому случаю одѣлись въ европейское платье, но и они смѣялись и ликовали, какъ дѣти.

Потомъ адъютантъ принца раздавалъ на память толпѣ пестрыя бумажныя салфетки. Послѣ того какой-то старикъ въ платьѣ жокея около получаса проѣзживалъ передъ принцемъ довольно плохую рыжую лошадь. Толпа усердно глазѣла, но принцъ, наскучивъ зрѣлищемъ, всталъ съ мѣста и, усѣвшись въ колясочку, уѣхалъ въ карьеръ на пристань. Вмѣсто четверки лошадей его везли четверо крѣпкихъ джинрикшей: адъютанты ѣхали каждый на парѣ. Въ знакъ праздника джинрикши были одѣты во все бѣлое, и очень плохая музыка играла жиденькій тушъ. На другой день принцъ уѣхалъ по желѣзной дорогѣ въ Саппоро, столицу острова Хокайдо, а мы на японскомъ почтовомъ пароходѣ отправились на западный берегъ Ниппона по пути къ Владивостоку.

II. Нійгата.

Японскій почтовый пароходъ совершаетъ ежемѣсячные рейсы между Корсаковскимъ портомъ на Сахалинѣ и Владивостокомъ, заходя по пути въ нѣсколько японскихъ городовъ на западномъ берегу. Поѣздка предполагалась не спѣшная, ибо въ каждомъ изъ этихъ городовъ пароходъ останавливается на сутки, а въ Нійгата даже на трое сутокъ. Мнѣ, впрочемъ, было не безынтересно посмотрѣть на эту малоизвѣстную, неказовую часть Японіи, и я не сѣтовалъ на медленность японскаго парохода. Пассажировъ было много во всѣхъ трехъ классахъ, благо японская пароходная плата вообще невысока, даже вмѣстѣ съ табльдотомъ. Изъ европейцевъ, кромѣ насъ, было двое англичанъ, миссіонеръ съ миссіонершей, которые раньше работали отдѣльно, а теперь соединили свои усилія вмѣстѣ, вступивъ въ законный бракъ. Оба они были очень похожи другъ на друга, плотные, неуклюжіе и очень бѣлорусые. Миссіонеръ былъ въ короткихъ штанахъ и чулкахъ, супруга его носила такія короткія юбки, что ея большіе желтые башмаки постоянно выставлялись наружу, и съ нѣкотораго отдаленія казалось, что она тоже носитъ штаны и чулки. Бѣлая кожа англичанки была покрыта отъ загара огромными веснушками, похожими на змѣиныя пятна. Особенно ея круглыя руки высовывались изъ короткихъ рукавовъ, какъ пара большихъ сытыхъ змѣй, отдыхающихъ на солнцѣ. Мы немедленно познакомились. Имя миссіонерской четы было Джеррисъ. Они ѣхали изъ небольшого городка внутренней части острова Хокайдо, гдѣ находилась ихъ нива, и направляли стопы въ Токіо на съѣздъ протестантскаго духовенства. Оба они были японскіе старожилы. Супругъ прожилъ въ Японіи шестнадцать лѣтъ, а супруга двѣнадцать.

Оба умѣли порядочно говорить и писать по-японски, какъ сокращенной азбукой кана, такъ и сложными китайскими письменами. Супруги производили впечатлѣніе порядочныхъ и безобидныхъ людей, но настроеніе у нихъ было постоянно приподнятое, даже нѣсколько восторженное.

— Господь благословилъ нашу ниву! — повторяли они. — Вертоградъ растетъ! Души уловляются изъ-подъ власти злого и обращаются къ истинѣ…

— Сколько же у васъ обращенныхъ? — полюбопытствовалъ я.

— Двадцать тысячъ! — отвѣтилъ мистеръ Джеррисъ. — Однихъ протестантскихъ вѣроисповѣданій…

— Неужели на островѣ Хокайдо двадцать тысячъ протестантовъ? — искренно изумился я.

— Не въ одномъ только Хокайдо, — поправилъ мистеръ Джеррисъ, — но также въ Токіо, Іокогамѣ и другихъ городахъ…

Я понялъ, что сдѣлалъ неловкость…

— Вамъ, быть можетъ, кажется, что это мало? — прямо спросилъ мистеръ Джеррисъ.

Я промолчалъ.

— Заблужденіе! — доказывалъ мистеръ Джеррисъ. — Господь благословилъ нашу ниву, вертоградъ растетъ!.. И давно ли мы работаемъ!.. Лѣтъ пятнадцать, двадцать… Общество двадцатаго вѣка пожнетъ обильную жатву.

— Какое общество? — спросилъ я, не понимая.

— Мы основали въ Токіо! — объяснилъ мистеръ Джеррисъ. — Англійскіе миссіонеры!.. Христіанское общество спеціальныхъ усилій двадцатаго вѣка.

— Какія же могутъ быть еще спеціальныя усилія? — полюбопытствовалъ я.

— Всѣ усилія хороши — на службу истинѣ! — отвѣтилъ Джеррисъ нѣсколько загадочно.

— Мы вотъ процессіи устраиваемъ! — прибавилъ онъ, помолчавъ. — Со знаменами… Барабаны впереди, молодые люди поютъ гимны… Толпа валомъ валитъ до самой церкви. Въ церкви проповѣдь. Кое-кто уйдетъ, а болѣе слушаютъ, японцы большіе охотники до проповѣдей. А потомъ проповѣдникъ и объявитъ: — «Это начало спасенія, а если хотите, чтобъ мы васъ совсѣмъ спасли, дайте свое имя и адресъ!». Пять тысячъ человѣкъ въ Токіо дали свой адресъ въ двѣ недѣли… Видимая Божья благодать!.. — прибавилъ онъ, закатывая глаза.

— А какъ же правительство? — полюбопытствовалъ я. — Не вмѣшивается?

— Правительство намъ вѣритъ! — увѣренно сказалъ мистеръ Джеррисъ. — Есть, напримѣръ, въ Японіи законъ. Старухи семидесяти лѣтъ, бѣдныя то есть, получаютъ пенсію, три рубля въ мѣсяцъ… Въ городѣ, гдѣ мы живемъ, намъ поручили раздавать эти деньги… Мнѣ губернаторъ самъ говорилъ: «Ваша вѣра меня не касается, но я надѣюсь, вы не украдете!»

— А жрецы? — спросилъ я.

— Что жрецы! — пренебрежительно сказалъ мистеръ Джеррисъ. — Вы что думаете, японцы въ буддизмъ вѣрятъ?.. Японская вѣра въ другомъ мѣстѣ. Государство у нихъ вѣра, микадо у нихъ богъ, будущность — евангеліе. Это, я вамъ скажу, такой патріотизмъ, какого и въ Европѣ нигдѣ нѣтъ…

Я невольно усомнился.

— Я вамъ примѣръ приведу, — сказалъ мистеръ Джеррисъ. — Слышали ли вы о пасторѣ Наоми Тамура, какъ его японскій соборъ ординаціи лишилъ?

— Какой соборъ? — спросилъ я. — Буддійскій?..

— Нѣтъ, христіанскій, — возразилъ Джеррисъ, — но только особый, японскій.

— Развѣ есть особое японское христіанство? — съ удивленіемъ спросилъ я.

— Какъ же? — сказалъ Джеррисъ. — Они давно отдѣлились, миссіонеры сами по себѣ, а они сами по себѣ, зовутъ себя «національная церковь», да и миссіонеры у нихъ есть свои, особые.

— А кто такой Наоми Тамура? — спросилъ я.

— Пасторъ пресвитеріанскій! — объяснилъ Джеррисъ. — Очень образованный человѣкъ, честный, а главное прямой: что думаетъ, то и скажетъ.

— Его и наши не любятъ многіе, — наивно закончилъ онъ.

— И ваши тоже? — переспросилъ я.

— Онъ ужъ слишкомъ прямо! — извиняющимъ тономъ сказалъ Джеррисъ. — Вѣдь и въ писаніи сказано: нѣтъ правды въ людяхъ!.. Что хорошаго?..

— Какъ же это прямо? — приставалъ я.

— А вотъ какъ! — тянулъ Джеррисъ. — Послали его въ Америку доучиться. Годъ онъ тамъ пробылъ. Пріѣхалъ назадъ, написалъ книжку объ Америкѣ. Другіе миссіонеры послѣ того ему руку подавать перестали, американскіе то-есть.

— Что же онъ написалъ, — полюбопытствовалъ я, — ложь или правду?

— Кому нужна его правда? — вмѣшалась вдругъ мистрисъ Джеррисъ. — Отъ злого сердца онъ… Вотъ я захочу съѣзжу въ Россію, да напишу книгу, пожалуй и вы тоже сердиться станете…

— Это что! — примирительно сказалъ мужъ. — А вотъ онъ въ Америкѣ книжку написалъ по-англійски: Японская невѣста, описываетъ семейную и брачную жизнь въ Японіи, — за нее вѣдь его и выкинули, цѣлая травля началась.

— Что же онъ такое написалъ? — заинтересовался я, — необыкновенное что-нибудь?..

— Напротивъ, самое обыкновенное! — возразилъ Джеррисъ. — Какъ бываетъ у нихъ, такъ и описалъ… Плохая семья у японцевъ, дешевая. Никто никого не любитъ, все расчеты какіе-то мелочные. Даже невѣстъ они продаютъ дешево… Ну, онъ все это и написалъ.

— Какъ же его выкинули?

— Да затѣялъ онъ книжку на японскій языкъ переводить, съ того и переполохъ поднялся. Общество молодыхъ людей въ Токіо, при соборѣ состоитъ пресвитеріанскомъ, такъ даже клятву приняло не ѣсть и не спать, пока Наоми не будетъ наказанъ.

— По писанію, — прибавилъ онъ, улыбаясь, — какъ евреи противъ Павла.

— Вечеромъ парламентъ собрался и синодъ собрался. Парламентъ рѣшилъ: государственная измѣна, запретить книгу! Синодъ рѣшилъ лишить Наоми священства. Знаете ли, въ пресвитеріанской церкви трудно священства лишить, только два пункта есть — ересь или безнравственная жизнь.

— Живетъ Наоми аскетомъ, что наживаетъ, бѣднымъ отдаетъ, доктрина у него, какъ его выучили, такъ онъ и держитъ, насквозь ортодоксальная. — Такъ вѣдь не думали нисколько, лишили да еще и приговоръ написали особенный: «лишается священства Наоми Тамура за то, что написалъ дурную правду о своемъ отечествѣ. Нарушеніе домашнихъ тайнъ — худшая ересь».

Меня невольно заинтересовала фигура этого замѣчательнаго японскаго попа, успѣвшаго вооружить противъ себя и свѣтскія и духовныя власти, японскихъ христіанъ и американскихъ миссіонеровъ при помощи «дурной правды».

— Гдѣ же онъ теперь? — спросилъ я. — Уѣхалъ?

— Паства не пустила! — возразилъ Джеррисъ. — Очень ужъ онъ у нихъ популярный человѣкъ въ Токіо. Даже изъ церкви они выдѣлились и живутъ сами по себѣ, а онъ все у нихъ пасторомъ. Обращенныхъ у него много, придется скоро вторую общину устраивать.

— А какъ живутъ японскіе христіане? — спросилъ я.

— Какъ же имъ жить? — переспросилъ мистеръ Джеррисъ. — Какъ всѣ японцы, такъ и живутъ. Вотъ воскресный день соблюдаютъ. А впрочемъ и нехристіане иные соблюдаютъ воскресный день, — возразилъ онъ самъ себѣ.

— Какъ такъ? — спросилъ я.

— Правительственныя учрежденія соблюдаютъ воскресный день. Чиновники, рабочіе… Иные привыкать стали… отдыхъ у нихъ, въ родѣ праздника..

— Въ чемъ же отличіе христіанъ? — спросилъ я довольно наивно.

— Они въ Христа вѣруютъ, — сказалъ мистеръ Джеррисъ съ легкимъ упрекомъ, — въ церковь ходятъ, проповѣдь слушаютъ, все какъ слѣдуетъ. Вонъ у японскихъ пресвитеріанъ свои миссіонеры есть — мужчины и женщины.

— А женщины откуда? — полюбопытствовалъ я.

— Женщинъ почти половина, — объяснилъ мистеръ. — Это очень легко. У насъ тоже, у англійскихъ миссіонеровъ, цѣлое общество есть, библейское общество японскихъ женщинъ. Тоже все проповѣдницы Божьяго слова.

— Откуда же вы ихъ берете? — полюбопытствовалъ я.

— Это очень просто! — объяснилъ мистеръ Джеррисъ. — Знаете, японское простонародіе все-таки бѣдно, много дѣтей трудно прокормить, ну они не прочь отдать, если кто возьметъ, конечно, дѣвочку, а не мальчика. Тѣмъ болѣе намъ, у насъ все-таки дѣти прокармливаются лучше, чѣмъ дома.

— Это, должно быть, дорого стоитъ! — замѣтилъ я.

— Нѣтъ! — возразилъ Джеррисъ. — Въ Японіи жизнь дешевая, особенно, если по-японски жить… Зато вѣдь изъ нихъ проповѣдницы выходятъ, онѣ къ намъ всѣхъ нашихъ женщинъ привлекли.

— А развѣ японское простонародіе такъ бѣдно живетъ? — спросилъ я.

— Знаете, не то чтобы бѣдно, — сказалъ Джеррисъ, — а, какъ бы вамъ сказать? — воздержно, что ли. Живутъ въ шалашахъ, одежды почти нѣтъ. Двѣ горсти риса — вотъ и ѣда. Пять центовъ у нихъ сумма. Если на деньги перевести, весь расходъ на семью йенъ или два въ мѣсяцъ.

— А нищихъ мало! — продолжалъ Джеррисъ. — Милостыню рѣдко кто проситъ, развѣ изъ крайности.

— Все въ Японіи узкое! Денегъ мало, потребностей тоже… Попросту люди живутъ, не то, что въ Англіи или Америкѣ.

— А европейцы какъ? — спросилъ я.

— Европейцы тоже такъ. Конечно, въ столицахъ или большихъ городахъ можно жить совсѣмъ по-европейски, а въ глуши никакъ не выйдетъ… — Вотъ мы, напримѣръ, живемъ въ маленькомъ городишкѣ въ горахъ, внутри Хокайдо. Тамъ, кромѣ насъ, никого нѣтъ. Какъ же тамъ жить по-англійски?.. Тамъ вонъ и скота нѣтъ, мяса трудно достать, масло развѣ въ жестянкахъ. Поневолѣ, что японцы ѣдятъ, то и мы.

— А дома́! — вставила мистриссъ Джеррисъ. — У нихъ вѣдь и на югѣ, и на сѣверѣ архитектура одна. Они не разбираютъ. Бумага да дрань — вотъ ихъ матеріалъ. А вѣдь на Хокайдо снѣгъ на десять футовъ выпадаетъ, четыре мѣсяца держится. Дома совсѣмъ съ крышей заваливаетъ, ходы приходится рыть, какъ кротамъ. Вотъ нашъ домъ еще лучше построенъ, печи вездѣ желѣзныя, топливо дешевое, а все-таки зимою, по ночамъ, не то что вода, керосинъ въ лампахъ мерзнетъ. Конечно, служанка печь растопитъ, опять тепло станетъ, тогда и встанешь…

На другой день рано утромъ мы пришли въ Нійгата, гдѣ намъ предстояло простоять три дня. На этотъ разъ мы захватили съ собою русскаго переводчика съ парохода, по имени Тагіара, очень любезнаго и услужливаго молодого человѣка, хотя, собственно, по-русски онъ говорилъ довольно плохо. Впрочемъ, писалъ онъ правильно, особенно при помощи словаря. И въ разговорѣ тоже, если остановится и подумаетъ нѣсколько минутъ, то, въ концѣ концовъ, вспомнитъ нужныя слова и построить правильную фразу. Онъ научился русскому языку въ школѣ иностранныхъ языковъ въ Токіо, гдѣ, между прочимъ, преподаваніе русскаго языка ведется по-русски и профессоромъ состоитъ отставной капитанъ русской службы Смысловскій, который по-японски совсѣмъ не говоритъ. Тагіара, между прочимъ, показывалъ мнѣ рукописный списокъ «Ревизора», который ученики расписали по ролямъ, выучили наизусть и разыграли съ большимъ успѣхомъ года два тому назадъ.

Нійгата довольно большой, благоустроенный городъ, прорѣзанный по всѣмъ направленіямъ прямыми каналами, облицованными камнемъ. Впрочемъ, ѣздить по этимъ каналамъ можно только во время прилива, ибо въ отливъ они совершенно мелѣютъ и только по самой срединѣ остается узкая струйка жидкой грязи вмѣсто воды. Здѣсь было гораздо жарче, чѣмъ въ Хакодате, и нужно было много мужества, чтобы ходить по улицамъ подъ палящими лучами солнца. Даже японцы послѣ полудня изнемогали и старались прятаться въ своихъ садикахъ у прохладныхъ фонтановъ.

Прямо съ пристани мы отправились на выставку, которая была устроена на обширной площади въ самомъ центрѣ города. Въ Японіи вообще очень часто устраиваются провинціальныя выставки то въ томъ, то въ другомъ городѣ. Въ Нійгата это уже была вторая выставка за послѣднія десять лѣтъ. Она помѣщалась въ большомъ трехъэтажномъ зданіи, къ которому со всѣхъ сторонъ были пристроены легкіе деревянные флигеля, въ родѣ бараковъ. Билеты на посѣщеніе продавались у входовъ по двѣ копейки, съ учащихся брали половину. Несмотря на рабочій день, всѣ отдѣлы были наполнены публикой, и въ каждой передней углы были уставлены множествомъ соломенной и деревянной обуви, какъ въ лавкѣ, ибо посѣтители расхаживали по выставкѣ босикомъ.

Кромѣ учащихся, это по большей части были все мелкіе люди, ремесленники, рабочіе, которые внимательно осматривали выставленные издѣлія и рисунки, постоянно справляясь съ печатнымъ каталогомъ. Я видѣлъ даже группу носильщиковъ въ обычныхъ рубахахъ изъ синей нанки съ бѣлымъ девизомъ союза, къ которому они принадлежали, напечатаннымъ во всю спину, и безъ всякаго признака штановъ. Они держались всѣ вмѣстѣ и со смущенной улыбкой переходили изъ отдѣленія въ отдѣленіе, осторожно подвигаясь въ узкихъ проходахъ, чтобы не задѣть одного изъ зеркальныхъ шкафовъ своими руками, привыкшими къ размашистымъ движеніямъ. Однако, и они, видимо, интересовались выставкой и, добравшись до отдѣленія, гдѣ были сгруппированы средства передвиженія современной Японіи, проявили большой восторгъ и стали такъ громко критиковать выставленные тамъ же старинные паланкины и носилки, что остальная публика собралась вокругъ и слушала со смѣхомъ, но все-таки очень внимательно.

Обширнѣе всего былъ земледѣльческій отдѣлъ выставки, гдѣ долгіе ряды витринъ были наполнены образцами зерновыхъ хлѣбовъ, бобовъ, коконовъ шелкопряда и т. п. Далѣе слѣдовалъ отдѣлъ тканей хлопчатобумажныхъ и шелковыхъ, отъ самыхъ простыхъ до чрезвычайно дорогихъ, украшенныхъ нѣжнымъ японскимъ рисункомъ съ неуловимыми переливами красокъ; дешевыя сукна, веревки и канаты, изъ пеньки и морской травы. Все это было сдѣлано въ провинціи Нарано, средоточіемъ которой служитъ г. Нійгата. Не менѣе богато былъ представленъ отдѣлъ рыболовства, съ безчисленными образцами сѣтей и моделями огромныхъ морскихъ лодокъ, судовъ и даже пароходовъ, употребляемыхъ для этой столь развитой въ Японіи промышленности. Общества рыбоводства выставили модели питомниковъ и сушильныхъ заводовъ, связки сушеной рыбы, морской капусты, образцы селедочнаго компоста. Однако, настоящимъ гвоздемъ выставки былъ художественный отдѣлъ, выставившій цѣлыя груды лакированныхъ, рѣзныхъ и литейныхъ произведеній съ тончайшею рѣзьбой, съ рельефными инкрустаціями изъ слоновой кости по черному дереву, съ артистическими матовыми узорами по вороненой стали.

Маленькіе смѣшные хороводы японскихъ обезьянъ, вырѣзанные съ поразительнымъ искусствомъ и правильностью, чередовались съ массивными фигурами ланей, волковъ, орловъ, вылитыхъ изъ темной бронзы, каждая изъ которыхъ была бы достойна помѣщенія въ любой художественный салонъ Европы, а здѣсь являлась только образчикомъ промышленнаго искусства. Рядомъ зала старинной живописи выставила несмѣтное богатство старинныхъ японскихъ картинъ на полотнѣ и на шелкѣ, которыя мѣнялись каждые пять дней, ибо для всѣхъ экспонатовъ не хватало мѣста. Слѣдующая зала была занята произведеніями современной живописи, среди которыхъ цѣннѣе всего были опять картины изъ жизни животныхъ. Особенно хороша была группа мартышекъ, сидящихъ въ вѣтвяхъ густого дерева. Разнообразная экспрессія обезьяньихъ лицъ была исполнена съ тонкостью и выразительностью, какая совершенно неуловима для воспріятія культурнаго художника городской Европы. Зато другая зала, почти исключительно наполненная портретами молодыхъ женщинъ въ свою очередь, свидѣтельствовала о подражаніи европейскому искусству, ибо японская національная живопись слишкомъ наивна и склонна къ подчеркиванію для точнаго воспроизведенія портретовъ. Новѣйшія работы этого рода, выставленныя здѣсь и нарисованныя уже по европейскимъ правиламъ, были довольно однообразны и очень тусклы. Лица имѣли одинаковыя выраженія, руки съ одинаковымъ жестомъ были сложены на груди или колѣняхъ. Очевидно, Японія можетъ остаться красивою, только оставаясь вѣрною сама себѣ. Къ художественному отдѣлу принадлежали также вышивки цвѣтными шелками и золотомъ, часто съ тончайшими рисунками, которые требовали многихъ мѣсяцевъ и даже лѣтъ кропотливой женской работы. Нѣкоторыя изъ вышивокъ, несмотря на общую дешевизну японскихъ произведеній, были оцѣнены въ нѣсколько сотъ рублей. Не нужно забывать, что всѣ эти вещи были произведены въ одной провинціи, величиной съ небольшую русскую губернію. Издѣлія изъ желѣза, ножи, топоры, различные инструменты тоже были обильно представлены. Отдѣльная зала была занята даже частями локомотивовъ и различныхъ машинъ, ибо въ провинціи Нарано имѣются два машиностроительныхь завода. Локомотивы, впрочемъ, были сдѣланы въ Токіо, но въ мастерскихъ Нійгата ихъ разбирали и собирали, а потому не вытерпѣли и все-таки помѣстили ихъ тоже на выставку.

Мистеръ Джеррисъ далъ мнѣ письмо къ одному изъ своихъ товарищей по духовному оружію, но его не оказалось въ городѣ. Мы, впрочемъ, не очень горевали и отъ миссіонера направились вмѣстѣ съ г. Тагіара къ директору мѣстной гимназіи, имя котораго мнѣ сказали на пароходѣ. По дорогѣ мы встрѣтили другого англійскаго миссіонера, но уже совсѣмъ другого типа. Это былъ худенькій человѣкъ, съ плохо выбритымъ лицомъ, въ поношенномъ нанковомъ сюртукѣ и грибообразной японской шляпѣ, обшитой холстомъ, чтобы придать ей болѣе европейскій видъ. Онъ сиротливо стоялъ на площади и раздавалъ прохожимъ маленькія духовныя брошюрки. Они брали съ равнодушнымъ видомъ, какъ листокъ рекламы отъ надоѣдливаго разносчика, потомъ комкали въ рукѣ и проходили мимо. Онъ очень обрадовался, когда мы подошли и заговорили съ нимъ по англійски.

— По крайней мѣрѣ, европейскую рѣчь услышалъ, — повторялъ онъ, — а то по-японски не понимаю ни слова, а живу съ японцами.

Онъ сообщилъ намъ, что принадлежитъ къ пресвитеріанской конгрегаціи и былъ первоначально посланъ на Филиппинскіе острова, но заболѣлъ желтой лихорадкой. Тогда для поправленія здоровья старшины послали его въ Японію.

— Нужно, однако, стараться зарабатывать себѣ духовный хлѣбъ, — прибавилъ онъ со вздохомъ.

— А вы не изъ арміи ли спасенія? — высказалъ я вслухъ мелькнувшую въ моей головѣ догадку…

Точно такія же фигуры, похожія на лакеевъ безъ мѣста, я видѣлъ въ С.-Франциско въ рядахъ этой почтенной арміи, когда они въ воскресные вечера проходили по городу съ распущенными знаменами, подъ грохотъ барабановъ и звонъ тамбуриновъ, обвѣшанныхъ бубенчиками.

— Нѣ-ѣтъ! — замялся миссіонеръ.

Армія спасенія не пользуется большимъ уваженіемъ среди англосаксонскаго духовенства.

— Но если бы даже и такъ, — прибавилъ онъ вдругъ обидчивымъ тономъ, — то въ этомъ нѣтъ ничего дурного.

— Я ничего не говорю! — попробовалъ я возразить.

— Армія спасенія проповѣдуетъ Божью вѣсть разнымъ народамъ, японцамъ, неграмъ, канакамъ не хуже вашихъ пресвитеріанскихъ пасторовъ! — продолжалъ миссіонеръ.

Въ пылу разговора онъ уже присвоилъ мнѣ пресвитеріанское духовенство.

— Да я же не спорю! — повторилъ я, нѣсколько изумленный этимъ неожиданнымъ подаркомъ.

— А въ городахъ она отводитъ отъ кабака тысячи душъ въ сто разъ успѣшнѣе вашихъ епископальныхъ миссіонеровъ, — продолжалъ онъ, повышая діапазонъ и развивая ту же фикцію о моей отвѣтственности за все англійское духовенство.

Я опять попытался оправдаться, но онъ не обратилъ вниманія на мои слова.

— Мнѣ пора! — холодно кивнулъ онъ головой. — Прощайте, джентльмены.

Директоръ гимназіи, пожилой и довольно грузный, съ тяжелымъ лицомъ, какое японцы часто пріобрѣтаютъ подъ старость, былъ очень любезенъ, но по-англійски говорилъ плохо. Узнавъ, что мы хотимъ осмотрѣть учебныя заведенія Нійгата, онъ тотчасъ же познакомилъ меня съ учителемъ англійскаго языка, г. Тамура Тойогиса, который обязательно сопровождалъ насъ повсюду во все остальное время. Г. Тойогиса по англійски говорилъ довольно свободно, хотя опять-таки за границей никогда не былъ и образованіе получилъ въ университетѣ въ Токіо.

Прежде всего онъ повелъ насъ на урокъ англійскаго языка, въ качествѣ предмета, наиболѣе близкаго его сердцу. Преподаваніе англійскаго языка ведется довольно тщательно въ мужскихъ и женскихъ средне-учебныхъ заведеніяхъ, и въ этой гимназіи было даже три отдѣльныхъ учителя для разныхъ классовъ.

Классъ, въ который мы зашли, состоялъ изъ большой, прекрасно освѣщенной и очень чистой комнаты. Болѣе сорока учениковъ въ ситцевыхъ халатикахъ или бѣлыхъ коленкоровыхъ рубахахъ, съ босыми ногами и безъ бѣлья, сидѣли за небольшими, но довольно удобными партами и прилежно писали подъ диктовку. Учитель, маленькій и очень черный, ходилъ взадъ и впередъ по эстрадѣ передъ каѳедрой и диктовалъ наизусть. Онъ произносилъ по-англійски довольно раздѣльно, только по японскому обыкновенію всѣ l выговаривалъ какъ r, что иногда давало поводъ къ недоразумѣніямъ. Ученики писали въ обыкновенныхъ тетрадкахъ, но съ неловкимъ видомъ, который болѣе или менѣе свойственъ всѣмъ японцамъ при употребленіи перьевъ и чернилъ вмѣсто кисточки и туши. Однако, взявъ тетрадку у перваго попавшагося ученика, я убѣдился, что въ его работѣ почти нѣтъ грамматическихъ ошибокъ, хотя то былъ только четвертый классъ, соотвѣтствующій нашему второму. Стѣны классной комнаты были увѣшаны географическими картами гораздо лучшей работы, чѣмъ соотвѣтственныя произведенія Ильина, и изображеніями различныхъ животныхъ съ англійскими надписями. Вперемежку съ ними висѣли ученическіе рисунки самаго разнообразнаго содержанія, и многіе изъ нихъ обнаруживали тщательное исполненіе, ибо вообще рисованіе является въ Японіи однимъ изъ важныхъ школьныхъ предметовъ.

Слѣдующій классъ занимался чистописаніемъ. Учитель выводилъ мѣломъ на доскѣ причудливыя буквы, а ученики тщательно воспроизводили ихъ тушью на лощенной бумагѣ, тонкой, какъ папиросная. Европейскій школьникъ не имѣетъ понятія о той массѣ терпѣнія и труда, которую его монгольскій собратъ долженъ затрачивать на усвоеніе письма. Даже средневѣковый готическій шрифтъ и нашъ старинный уставъ не могутъ идти въ сравненіе. Зато интеллигентные японцы совершенно серьезно утверждаютъ, что полуинстинктивный даръ рисунка и чувство кривыхъ линій, свойственные японскому, а отчасти и китайскому народу, образовались, именно, вслѣдствіе многовѣковаго обученія письму.

Въ слѣдующемъ классѣ маленькій ученикъ, едва достававшій рукою до доски, отвѣчалъ урокъ алгебры, бойко вычерчивая латинскія формулы и знаки, за развитіемъ которыхъ мы могли слѣдить такъ же удобно, какъ и учитель. Но это былъ лучшій ученикъ класса, и я подозрѣваю, что онъ былъ вызванъ къ доске ради нашего посѣщенія.

Вообще же, по словамъ моего спутника, математика не процвѣтаетъ въ японскихъ среднихъ школахъ, кромѣ спеціальныхъ. Тѣмъ болѣе видное мѣсто принадлежитъ рисованію, которое преподается какъ съ японской, такъ и съ европейской точки зрѣнія, съ изученіемъ перспективы, скелета и съ рисунками живой модели. Каждый годъ устраивается конкурсъ ученическихъ работъ, и нѣкоторые изъ премированныхъ рисунковъ такъ хороши, что я соблазнился и хотѣлъ пріобрѣсти ихъ для себя, но, разумѣется, оказалось, что ученическія работы не продаются. Двѣ или три картинки отличались даже простотой и и реальнымъ направленіемъ, противорѣчившимъ общему причудливо-тонкому характеру японской живописи. Группа рыбаковъ на берегу у костра. Лица истощенныя и загрубѣвшія отъ вѣчного пребыванія подъ солнцемъ и вѣтромъ, грязные лохмотья одежды, некрасиво повисшей вокругъ коряваго темнокоричневаго тѣла съ мускулами, выступающими какъ узлы веревокъ… Пожилой джинрикша везетъ старую японку по сельской дорогѣ… Двое гимназистовъ, зажавъ руками уши, сидятъ, склонившись надъ книжкой, и долбятъ урокъ.

— Это новая мода! — неодобрительно сказалъ Тойогиса, останавливаясь передъ этими рисунками.

Онъ былъ поклонникомъ старинной живописи и показывалъ мнѣ потомъ собраніе старинныхъ гравюръ, которое могло бы свести съ ума любого европейскаго коллекціонера.

— А какой предметъ важнѣе всего въ вашей школѣ? — спросилъ я своего спутника.

— А что вы думаете? — живо возразилъ онъ. — Конечно, классики, въ двойной системѣ!..

Я чуть не отскочилъ въ сторону. Мнѣ почудилось, что между нами встаетъ тощая тѣнь латиниста изъ чеховъ, съ пучкомъ экстемпоралій въ рукахъ.

Однако, почтенный учитель англійскаго языка говорилъ совсѣмъ о другомъ. Его двойная система состояла изъ японскихъ и китайскихъ нравственно-философскихъ писателей, изученіе которыхъ считается замѣняющимъ религіозное воспитаніе и цѣнится весьма высоко.

Китайскіе классики имѣютъ особаго учителя, хотя, какъ извѣстно, для чтенія китайскихъ идеограммъ не требуется знанія языка, и для японскаго школьника, по мѣрѣ того, какъ онъ усваиваетъ себѣ систему этого письма, открывается одинаковая возможность читать японскія и китайскія книги.

Японскіе классики изучаются по подлинникамъ и хрестоматіямъ. Я попросилъ г. Тойогису перевести мнѣ, по его выбору, отрывокъ изъ хрестоматіи.

Онъ подумалъ немного и выбралъ статью о патріотизмѣ, предупредивъ, что это не что иное, какъ журнальная статья, написанная десять лѣтъ тому назадъ однимъ изъ тогдашнихъ японскихъ министровъ и, вслѣдствіе своего необычайнаго краснорѣчія, уже зачисленная въ составъ японскихъ классиковъ и даже попавшая въ хрестоматію.

«Японія, несомнѣнно, первая страна въ мірѣ, — начиналось это замѣчательное произведеніе. — Мягкость ея климата, обиліе плодовъ природы, красота населенія, мужество, умъ и семейныя добродѣтели дѣлаютъ ее рѣдкостнымъ цвѣткомъ міра, брошеннымъ на соленый берегъ самаго большого изъ земныхъ морей. (Злобная пословица тихоокеанскихъ англичанъ, напротивъ, утверждаетъ, что „въ Японіи плоды безъ вкуса, цвѣты безъ запаха и женщины безъ добродѣтели!“)

И если другія страны соперничаютъ съ нею въ силѣ, то пальма граціи и красоты принадлежитъ, несомнѣнно, намъ. Спрашивается, что же мы должны сдѣлать для того, чтобы утвердить первенство Японіи, если не на всемъ земномъ шарѣ, то, по крайней мѣрѣ, въ предѣлахъ Азіи, занятыхъ соплеменными намъ монгольскими народами…»

Далѣе въ видѣ средствъ рекомендуется прилежное изученіе точныхъ и прикладныхъ наукъ и постоянное стремленіе къ совершенствованію, чтобы Японія умѣла производить все то, что производятъ чужія страны, такъ же хорошо и даже лучше ихъ, и затѣмъ любовь къ японскому государству и въ частности къ микадо.

«Почему мы любимъ японское государство? — спрашиваетъ авторъ. — Мы любимъ его, потому что оно священно. Начало его простирается въ глубь вѣковъ, какъ будто оно вышло изъ нѣдръ океана вмѣстѣ съ самой японской землей. Мы любимъ его, потому что оно разумно. Оно ввело порядокъ и правосудіе, уничтожило произволъ и тиранію сильнаго надъ слабымъ…

Мы любимъ его, потому что оно свободно. Оно мудро предоставляетъ намъ вѣрить, какъ вѣрится, говорить, какъ думается, собираться вмѣстѣ и управлять собственными дѣлами, поскольку мы умѣемъ и хотимъ. И только когда мы просимъ о помощи, оно является и помогаетъ…

Поэтому японское государство есть лучшее изъ государствъ. Оно наша мать и отецъ, но мы любимъ его сильнѣе, чѣмъ собственныхъ кровныхъ!..»

Такова государственная религія, которой обучается юношество въ японскихъ школахъ.

Кромѣ англійскаго языка, алгебры и японско-китайскихъ классиковъ, въ гимназіи преподается, также какъ и у насъ, геометрія и тригонометрія, исторія общая и японская, географія и даже философія, преимущественно по китайскимъ источникамъ. Много времени и вниманія удѣляется также гимнастикѣ и гимнастическимъ играмъ въ превосходно устроенномъ залѣ, гдѣ имѣются всѣ новинки учебной гимнастики. Между прочимъ, при гимназіи издается ежегодникъ, гдѣ помѣщаются статьи учителей и лучшихъ учениковъ на любыя темы по ихъ свободному выбору.

Въ гимназіи Нійгата 550 учениковъ; ученье продолжается пять лѣтъ, но общее число классовъ четырнадцать, такъ какъ много параллельныхъ вѣтвей. Ученики поступаютъ сюда четырнадцатилѣтними юношами послѣ восьмилѣтняго пребыванія въ элементарной школѣ, гдѣ дѣвочки и мальчики учатся вмѣстѣ. Для дѣтей школьнаго возраста обязательно, по крайней мѣрѣ, четырехлѣтнее посѣщеніе элементарной школы, почему общее число грамотныхъ достигаетъ 80 %. При гимназіи устроенъ пансіонъ для иногороднихъ, въ которомъ живутъ 160 учениковъ. Мы осмотрѣли ихъ дортуары, столовую и залы для приготовленія уроковъ. Все было устроено очень чисто, но съ крайней простотой, соотвѣтствующей общему тону японской жизни. Зато и плата только восемь йенъ въ мѣсяцъ за полное содержаніе съ одеждой и учебными пособіями включительно. Плата за право ученія одиннадцать йенъ въ годъ.

Юноши, обучающіеся въ гимназіи, принадлежатъ исключительно къ среднему классу. Это дѣти чиновниковъ, торговцевъ, банкировъ, офицеровъ. Крестьяне или рабочіе, даже изъ самыхъ способныхъ, попадаютъ въ среднюю школу очень рѣдко, тѣмъ болѣе, что освобожденіе отъ платы за ученіе весьма затруднительно, а стипендій или даровыхъ мѣстъ въ пансіонѣ нѣтъ.

— Зачѣмъ рабочимъ такая школа? — сентенціозно объяснилъ мнѣ г. Тойогиса. — У нихъ есть прекрасныя элементарныя школы… а эта для насъ!..

Кромѣ гимназіи, въ Нійгата есть еще военное, морское и коммерческое училища и учительская семинарія, и каждое изъ этихъ четырехъ средне-учебныхъ заведеній имѣетъ болѣе двухсотъ учениковъ. Женская гимназія имѣетъ 280 ученицъ. Мы выразили желаніе осмотрѣть ее, тѣмъ болѣе, что она находится довольно близко отъ мужской и можно было расчитывать застать еще послѣдніе уроки. Дѣйствительно, въ старшемъ классѣ шелъ урокъ химіи. Большой столъ былъ весь уставленъ склянками и химическими препаратами. Учитель, очень старый, обросшій сѣдыми волосами и, сверхъ обыкновенія, довольно грязный японецъ въ обтрепанномъ европейскомъ платьѣ, объяснялъ ученицамъ различіе свойствъ воздуха, кислорода и углекислоты при помощи наглядныхъ опытовъ. Онъ напомнилъ мнѣ стараго учителя физики, который бывало окружалъ наши фамиліи въ журналѣ цѣлымъ частоколомъ единицъ.

Ученицы въ нарядныхъ киримонахъ съ широкимъ шелковымъ поясомъ внимательно слушали, протягивая впередъ любопытныя головки, украшенныя обычной прической въ видѣ развернутыхъ крыльевъ бабочки, проткнутыхъ металлической булавкой съ фарфоровой или серебряной головкой.

Въ слѣдующемъ классѣ, должно быть, вслѣдствіе закона противоположностей, происходилъ урокъ женскаго этикета. Учительница, пожилая и довольно безобразная японка, маленькая и сгорбившаяся, въ скромной сѣрой одеждѣ съ бумажнымъ вѣеромъ у пояса, производила непонятныя манипуляціи надъ цѣлой серіей мелкихъ вещицъ, необходимыхъ для японской вѣжливости: тутъ были тертый зеленый чай въ лакированной коробочкѣ, темныя зерна какого-то пахучаго вещества, жидкій бальзамъ въ бронзовой чашѣ, штофная салфетка, вышитая золотыми разводами.

Женская гимназія была обставлена лучше, чѣмъ мужская. Парты были сдѣланы въ видѣ мягкихъ креселъ, и на лѣстницѣ стояли пальмы и бронзовыя скульптуры. Полы были тщательно налощены. Въ рекреаціонной залѣ у одной стѣны стояло фортепіано, у другой органъ. У обоихъ инструментовъ группа дѣвочекъ съ увлеченіемъ занималась музыкой, т. е. двѣ пары играли каждая въ четыре руки, а остальныя стройно и искусно пѣли. Характеръ музыки былъ европейскій, ибо японская совсѣмъ не годится для фортепіано; впрочемъ, Тойогиса утверждалъ, что это все-таки сочиненіе японскихъ композиторовъ. При гимназіи имѣется прекрасно содержимый садъ. На большой центральной площадкѣ группа дѣвочекъ играла въ лаунъ-теннисъ. Въ своихъ яркихъ платьяхъ, съ широко развѣвающимися рукавами, онѣ походили на большихъ бабочекъ, граціозно перелетающихъ съ мѣста на мѣсто, и тонкая сѣтка, натянутая поперекъ площадки, какъ будто была назначена удерживать ихъ полетъ.

Кромѣ химіи и этикета, въ женской гимназіи преподаются тѣ же образовательные предметы, что и въ мужской; но рядомъ съ ними очень большое мѣсто отведено женскимъ работамъ, кройкѣ и шитью, вышиванію по полотну и шелку. Рисованіе преподается не менѣе тщательно, и въ художественномъ исполненіи японскія женщины не уступаютъ мужчинамъ. Не мѣшаетъ отмѣтить еще, что гимнастическій залъ прекрасно устроенъ, и дѣвочки регулярно занимаются упражненіями въ особыхъ гимнастическихъ костюмахъ.

При гимназіи есть пансіонъ на семьдесятъ ученицъ съ тою же платою въ восемь йенъ въ мѣсяцъ. Директоръ и два секретаря гимназіи мужчины; изъ общаго числа учителей семеро мужчинъ и шесть женщинъ. Мужскіе учителя, разумѣется, преподаютъ «серьезные» предметы, а женщины — вышиваніе, шитье, рисованіе, этикетъ.

Гимназія существуетъ сравнительно недавно и имѣетъ четыре класса при семи отдѣленіяхъ; но послѣдній, четвертый, классъ еще не открытъ.

Къ двумъ часамъ пополудни стало такъ жарко, что даже мой японскій спутникъ почувствовалъ изнеможеніе и, вмѣсто того, чтобы ѣхать съ нами, какъ было условлено, въ буддійскій храмъ, предложилъ зайти къ нему домой и переждать самые тяжелые часы дня. Онъ жилъ въ двухъ шагахъ, въ небольшомъ, но благоустроенномъ домикѣ, наемъ котораго стоилъ ему вмѣстѣ съ садомъ семь рублей въ мѣсяцъ. Онъ, впрочемъ, жаловался на дороговизну и сѣтовалъ на то, что квартирная плата растетъ въ Нійгата съ невѣроятной быстротой. Конечно, все его жалованье составляло только шестьдесятъ рублей въ мѣсяцъ, изъ которыхъ онъ еще умудрялся откладывать ежемѣсячно двадцать рублей. Тѣмъ не менѣе, домашняя обстановка не обнаруживала скудости. Комнаты были уставлены дорогими лакированными вещами, а въ ящикахъ скрывались цѣлыя сокровища гравюръ, вышивокъ, рукописныхъ книгъ. Положимъ, имѣя такъ мало расходовъ на пищу и одежду, можно украсить свое жилище даже при самыхъ ничтожныхъ доходахъ. Обѣдъ, которымъ онъ насъ угостилъ, былъ совершенно воздушенъ, почти призраченъ, какъ будто мы обѣдали во снѣ.

— Въ японскомъ обѣдѣ цѣнится стиль, — говорилъ намъ въ утѣшеніе любезный хозяинъ, — и стиль этотъ совсѣмъ иной, чѣмъ въ Европѣ.

Послѣ обѣда хозяйка попросила своего супруга объяснить мнѣ, что она православной вѣры, и въ подтвержденіе принесла карточку православнаго епископа Японіи Николая.

— У меня еще русское имя есть, — объяснила она, — но я его забыла. Вы прочтите и скажите мнѣ. А по-японски меня зовутъ Аното-Санъ (госпожа Аното).

На карточкѣ было написано: «Возлюбленной Евфросиніи отъ епископа Николая». Супруга г. Тойогиса происходила изъ Токіо, гдѣ сосредоточена большая часть дѣятельности православныхъ миссій, но въ Нійгата не было ни православной общины, ни церкви, и новокрещенная Евфросинія, къ сожалѣнію, ничѣмъ не могла проявить своего религіознаго усердія.

— А вы тоже христіанинъ? — спросилъ я г. Тойогису.

— Мнѣ это не нужно! — спокойно отвѣчалъ онъ. — А у нея есть собственный умъ… — и онъ указалъ глазами на жену, которая, сидя на корточкахъ въ самой японской позѣ, мыла для дессерта груши изъ собственнаго сада.

Въ головѣ моей мелькнула мысль, насколько, въ сущности, чуждо и непонятно мнѣ состояніе души этой молчаливой темнолицей женщины, которая, сохранивъ всѣ японскія привычки, почувствовала потребность покинуть домашнихъ боговъ, унаслѣдованныхъ отъ матери и бабки, для чужеземной религіи, послѣдній очагъ которой отстоитъ на всю ширину японской страны отъ этого уединеннаго западнаго города.

— А какъ вы думаете? — спросилъ я г. Тойогису. — Можетъ ли христіанство расчитывать на успѣхъ въ Японіи?..

— Конечно, нѣтъ! — отвѣтилъ онъ, не колеблясь. — Зачѣмъ намъ брать чужую вѣру?..

— Взяли же вы чужую науку! — возразилъ я.

— То наука! — сказалъ Тойогиса. — А вѣра у насъ и своя есть!.. Кромѣ того, я читалъ вамъ сегодня объ этомъ… Хорошая нравственность — вотъ настоящая японская вѣра!..

Меня интересовало состояніе японской переводной литературы сравнительно съ русскою.

— У насъ переведено все нужное! — сказалъ мнѣ г. Тойогиса. — Научныя книги, философія, исторія, Спенсеръ, Милль, Кантъ… Даже новинки по этой части не остаются безъ вниманія и по возможности переводятся тотчасъ же. Вотъ недавно стали переводить Рескина.

— А изящная литература какъ? — спросилъ я.

— Изящная литература — пустяки! — спокойно сказалъ Тойогиса. — На что намъ ваши романы?.. Да у насъ и свои есть…

— А Шекспиръ переведенъ?

— Нѣтъ! — сухо отвѣтилъ Тойогиса. — Только нѣсколько отрывковъ. Намъ это не нужно. Литература есть работа, а не самоуслажденіе…

Это напоминало состояніе русской литературы при Петрѣ, когда рядомъ съ навигацкой наукой переводился Пуффендорфъ, а для изящной литературы не было времени.

Впрочемъ, я не думаю, чтобы сообщенія г. Тойогиса были совершенно точны. По крайней мѣрѣ, въ Токіо существуетъ издательская фирма, которая находитъ выгоднымъ перепечатывать англійскіе романы и сочиненія по литературной критикѣ. Въ Японіи, стало быть, находится достаточно читателей, чтобы раскупать эти книги въ подлинникѣ.

Г. Тойогиса, разумѣется, былъ пламеннымъ патріотомъ своего отечества.

— Наша главная бѣда, — жаловался онъ, — тѣсно, мѣста мало!.. Народу много, а извлекать доходы не изъ чего. Поэтому мы до сихъ поръ — бѣдная страна… Однако, мало-по-малу мы все-таки богатѣемъ! — утверждалъ онъ. — Промышленныя предпріятія растутъ, и земледѣліе тоже улучшается, несмотря на послѣдній кризисъ. По статистическимъ даннымъ народная пища улучшается. По даннымъ о состояніи новобранцевъ, ростъ и вѣсъ молодого поколѣнія постоянно увеличивается… Только бы намъ найти хорошую территорію для колоній, — мы бы быстро достигли процвѣтанія! — прибавилъ онъ, напряженно глядя мнѣ въ глаза, какъ будто отъ меня зависѣло тотчасъ же отвести Японіи кусокъ азіатскаго материка для колонизаціи.

Г. Тойогиса, конечно, думалъ о Кореѣ, которую Японія крѣпко облюбовала и ни за что не хочетъ выпустить изъ рукъ.

Онъ, разумѣется, очень интересовался Россіей и русскими владѣніями на противоположномъ берегу Японскаго моря.

— Въ прошломъ году я посѣтилъ Владивостокъ, — разсказывалъ онъ мнѣ. — Интересный городъ, только ужъ черезчуръ много китайцевъ. Я тоже, какъ вотъ и вы, хотѣлъ осмотрѣть учебныя заведенія, — продолжалъ онъ, — но нашелъ только два: одну гимназію и одну низшую школу.

— Развѣ во Владивостокѣ больше нѣтъ? — прибавилъ онъ съ лукавой усмѣшкой. — Или я худо искалъ?

Я дипломатично отвѣтилъ, что, въ сущности, Владивостокъ не русскій, а азіатскій городъ.

— Ну, такъ я поѣду въ Россію! — съ дѣтской живостью возразилъ Тойогиса. — Пусть только достроятъ Сибирскую дорогу!.. Дайте мнѣ вашъ адресъ, я приду къ вамъ, какъ буду въ Петербургѣ.

Не безъ сожалѣнія разстались мы съ гостепріимнымъ японскимъ учителемъ.

— Непремѣнно поѣду въ Россію! — повторилъ онъ. — Я скопилъ нѣсколько сотъ рублей, но не прочь истратить ихъ, чтобы узнать, что-нибудь новое… Мнѣ тридцать три года, но мы, японцы, думаемъ, что учиться новому хорошо во всякомъ возрастѣ. Не такъ ли?..

Мы рѣшительно стали собираться на пароходъ.

— Напишите мнѣ одинъ разъ изъ Петербурга, — попросилъ Тойогиса, — чтобы я былъ увѣренъ, что вы сохранили о Японіи пріятное воспоминаніе.

Это была внезапная вспышка импульсивности, которая иногда придаетъ совсѣмъ дѣтскій характеръ поведенію этихъ способныхъ учениковъ европейской культуры, хотя это не мѣшаетъ имъ прекрасно обдѣлывать свои общественныя и личныя дѣла.

Мы еще разъ повторили, что сохранимъ о Японіи вообще и о Нійгата въ частности самое пріятное воспоминаніе, и окончательно распрощались съ г. Тойогисой.

III. Праздникъ въ Нанау.

Палящій зной висѣлъ надъ маленькимъ японскимъ городкомъ, спрятаннымъ въ глубинѣ обширной и извилистой бухты, какими изрѣзаны всѣ берега Японіи. Было совершенно тихо, и даже море не освѣжало. На палубѣ парохода было душно, какъ въ непровѣтриваемой комнатѣ. Спокойная вода сверкала какъ зеркало, и только нагрѣтая струя воздуха, переливавшаяся вдали, нѣсколько смягчала этотъ рѣзавшій глаза блескъ. Мы переѣхали на берегъ и на минуту остановились на дамбѣ, не рѣшаясь подняться вверхъ по длинному, пыльному косогору, къ бѣлымъ домамъ города, привѣтливо выглядывавшимъ изъ зелени. Здѣсь, внизу, по крайней мѣрѣ, не было пыли. Высокая башня маяка возвышалась на песчаной косѣ, бросая тѣнь почти до самой воды, и подъ защитой ея нѣсколько лавочекъ, торговавшихъ прохладительными напитками, гостепріимно открывали свои полотняные навѣсы.

Несмотря на ранній часъ, весь берегъ былъ покрытъ купальщиками. Мужчины и женщины раздѣвались въ деревянныхъ купальняхъ, построенныхъ на твердой землѣ за линіей сыпучаго песка, и въ легкихъ купальныхъ костюмахъ изъ бѣлаго полотна сбѣгали вперемежку къ водѣ по узкимъ деревяннымъ переходамъ. Многіе были совершенно наги, что не мѣшало имъ весело полоскаться въ водѣ, играть и гоняться другъ за другомъ. Вода была такъ прозрачна, что тѣла купальщиковъ просвѣчивали сквозь нее желтыя и безкровныя, какъ тѣло мертвеца, и нырнувшій человѣкъ бѣлѣлъ въ глубинѣ даже издали, какъ утопленникъ или большая странная рыба. Даже у самаго берега дно было волнообразное, и глубокія ямы смѣнялись широкими и мелкими банками. Надъ ямами молодые японцы и японки плавали и рѣзвились съ несравненнымъ искусствомъ островитянъ, для которыхъ море составляетъ стихію не менѣе привычную, чѣмъ суша. Въ мелкой водѣ на банкахъ плясали и кружились хороводы съ беззаботнымъ весельемъ, которое вскипаетъ въ японцахъ при каждой общественной забавѣ. Тучи нагихъ ребятишекъ, тонконогихъ и пузатыхъ и какъ будто слегка вытертыхъ сажей, разведенной въ маслѣ, со всѣхъ сторонъ собрались намъ навстрѣчу. Одни съ любопытствомъ осматривали насъ съ ногъ до головы, другіе принимались копошиться въ полусыромъ пескѣ, третьи снова бросались въ воду, криками и жестами приглашая насъ послѣдовать ихъ примѣру. Мы, однако, не рѣшались послѣдовать этому гостепріимному приглашенію. Вчера, при неосторожномъ купаніи подъ отвѣсными солнечными лучами, мы обожгли себѣ спину и плечи, и сегодня одному изъ насъ пришлось даже остаться на пароходѣ, такъ какъ малѣйшее движеніе причиняло ему боль, хотя корабельный докторъ намазалъ ему плечи вазелиномъ и покрылъ ихъ мягкими листами особой пропускной бумаги, утоляющей жаръ.

— Возьмемъ извозчиковъ! — предложилъ корабельный переводчикъ Тагоара, который недурно говорилъ по-русски и вызвался быть нашимъ спутникомъ въ Нанау.

Десятка два колясочекъ стояли на набережной, но джинрикшей не было видно. Они прятались подъ навѣсомъ деревянныхъ будокъ, разбросанныхъ по разнымъ сторонамъ дороги.

Я нерѣшительно посмотрѣлъ на сыпучій подъемъ, круто уходившій вверхъ. По ровной улицѣ человѣкъ-лошадь бѣжитъ безъ особаго усилія, но каждый косогоръ представляетъ тяжелое испытаніе и для его спины, и вмѣстѣ съ тѣмъ для нервовъ непривычнаго европейскаго пассажира. На особенно трудныхъ мѣстахъ колясочка сбѣгаетъ назадъ, джинрикша сгибается до земли, дѣлаетъ зигзаги, кряхтитъ, стонетъ и, наконецъ, добравшись до вершины подъема, останавливается для минутнаго отдыха, ноги его дрожатъ конвульсивной дрожью, грудь дышитъ тяжело и часто, и онъ отираетъ съ лица потъ свободнымъ концомъ полотенца, препоясывающаго его чресла.

Мы предпочли поэтому, несмотря на жару, воспользоваться собственными ногами для подъема къ городу, и, освѣжившись въ ближайшей лавочкѣ тертымъ льдомъ и грушами, тихонько поплелись вверхъ, выбирая мѣста потверже и стараясь пользоваться каждымъ клочкомъ тѣни.

Лицо Тагоара имѣло смущенное выраженіе.

— Почему вамъ не нравится джинрикша? — спросилъ онъ, наконецъ, немного обиженнымъ тономъ.

— Мы привыкли ѣздить только на лошадяхъ! — отрывисто отвѣтилъ я.

Мои японскіе знакомцы были готовы защищать каждое учрежденіе своей родины, какъ бы странно оно ни казалось съ европейской точки зрѣнія, и безплодные споры по этому вопросу стали утомлять меня.

— Лошадь, ва!.. — живо возразилъ Тагоара. — Такая большая… Всегда дѣлаетъ грязь, портитъ улицу!..

И онъ покрутилъ головой съ инстинктивнымъ отвращеніемъ, которое большая часть японцевъ питаетъ къ крупному домашнему скоту. Дѣйствительно, чистота японскихъ городовъ въ значительной степени обусловливается отсутствіемъ конскаго навоза и телѣжныхъ выбоинъ.

— На что ему лошадь? — продолжалъ доказывать Тагоара, указывая на джинрикшу, который медленно поднимался въ гору почти рядомъ съ нами, въ затаенной надеждѣ, что съ полдороги, истомленные зноемъ, мы предпочтемъ прибѣгнуть къ его услугамъ. — Купить дорого, кормить дорого, держать дорого… Чѣмъ станетъ платить?. А такъ лучше. Что заработалъ, то самъ возьметъ.

Маленькій городокъ имѣлъ праздничный видъ, такъ какъ это былъ день рожденія наслѣдника престола, и всѣ первенцы Японіи праздновали вмѣстѣ съ нимъ.

Фасады домовъ были украшены разноцвѣтными шкаликами и фонарями, которые къ ночи должны были засіять разноцвѣтнымъ огнемъ. Надъ кровлями весело развѣвались изображенія рыбъ, искусно склеенныя изъ цвѣтной бумаги, округлыя снаружи и пустыя внутри. Они были такъ легки, что, несмотря на отсутствіе вѣтра, все-таки не падали внизъ и тихонько полоскались въ воздухѣ.

Кромѣ того, портъ Нанау въ это лѣто впервые открывался для иностранной торговли, и торжество открытія было пріурочено къ этому же дню. На главной улицѣ была воздвигнута арка изъ иммортелей, которая одновременно выражала пожеланіе вѣчной жизни императорскому принцу и международной торговлѣ Нанау.

Праздникъ, однако, долженъ былъ начаться только къ вечеру, и въ ожиданіи этого многіе ремесленники и торговцы занимались своими обычными дѣлами.

Старыя бабы съ бритыми бровями и волосами, небрежно скрученными въ пучокъ, мололи на ручныхъ жерновахъ вареные бобы, которые выходили изъ-подъ камня мягкими бѣлыми хлопьями, спадавшими въ деревянный чанъ, подставленный снизу. Изъ этихъ протертыхъ бобовъ приготовляется различнаго рода печенье, весьма популярное у японскаго простонародья. Изъ темной лавочки рядомъ вырывался острый, почти ядовитый запахъ. Она была заставлена глиняными корчагами съ неширокимъ, плотно обвязаннымъ горломъ. Одна корчага была открыта, и морщинистый японецъ помѣшивалъ длинной палкой жидкость, густую, черную и пахучую, какъ деготь. Это перегнивала и перекисала бобовая соя, любимѣйшая японская приправа, безъ которой не садится за столъ даже самый бѣдный поденщикъ или рыболовъ.

На маленькой бумажной фабрикѣ пять или шесть подростковъ, сидя на корточкахъ, прилежно чесали тупыми деревянными гребнями мягкую бумагу, чтобы придать ей такъ называемую креповую струистость. Изданія, напечатанныя на этой бумагѣ, имѣютъ необыкновенно изящный видъ, но достигается это такой затратой труда, какую можно встрѣтить только въ Японіи.

Въ городкѣ было только шесть тысячъ жителей.

Маленькіе домики, съ бумажными перегородками и крышами изъ тонкой драни, походили другъ на друга, какъ двѣ капли воды.

Оффиціальный праздникъ долженъ былъ открыться обѣдомъ на пароходѣ, и намъ слѣдовало вернуться пораньше; но мнѣ хотѣлось сперва посмотрѣть два древніе храма Шинто и буддійскій, которые представляли обѣ главныя религіи Японіи. Религія Шинто древнѣе буддійской и связана съ первобытнымъ поклоненіемъ внѣшней природѣ. Впрочемъ, теперь отъ нея остался только рядъ обрядовъ, связанныхъ съ культомъ домашняго очага. Храмъ Шинто отличался простотой. Это было деревянное зданіе съ очень скромной обстановкой. Въ особомъ отдѣленіи сохранялись причудливые стружки и свертки ткани, представлявшіе святыню. Молящихся было очень мало. На гладкомъ полу храма сидѣли на корточкахъ, въ созерцательной позѣ, двѣ или три женщины, поддерживаясь снизу руками, чтобы не упасть. Многія женщины, проходившія мимо и не имѣвшія времени остановиться, бросали на открытую эстраду пробитую посрединѣ желѣзную монету, стоимостью въ одну или двѣ десятыхъ копейки, и, не замедливъ шага, отправлялись далѣе. Другіе бросали монеты въ источникъ, который вытекалъ на дворъ храма изъ небольшого гранитнаго водоема, прилаженнаго къ откосу горы. Передъ храмомъ стояла старинная арка странной формы, сложенная какъ будто изъ мшистыхъ бревенъ, которыя по ближайшемъ разсмотрѣніи оказались огромными кусками стараго гранита. Такія арки разбросаны по всей Японіи и считаются святыней. Передъ аркой въ два ряда тянулись гранитные фонари, правильно выточенные и утвержденные на гранитныхъ же столбахъ; лампы въ видѣ открытыхъ каменныхъ чашъ были налиты масломъ и снабжены первобытной свѣтильней, свѣшивавшейся съ краю.

Буддійскій монастырь былъ богаче и затѣйливѣе. Онъ помѣщался въ старомъ саду, на склонѣ невысокой, но довольно крутой горы, которая вся составляла его владѣніе. Онъ былъ построенъ изъ камня и покрытъ крупной коричневой черепицей. Двѣ длинныя галлереи вели къ главному входу, который, какъ и въ храмѣ Шинто, представлялъ широкую полуоткрытую террасу. На переднемъ планѣ возвышалась огромная статуя Будды, сдѣланная изъ дерева и обложенная листами почернѣвшей бронзы, съ руками, сложенными на груди, и торжественнымъ покоемъ въ крупныхъ чертахъ лица, застывшаго въ неподвижномъ созерцаніи. У стѣнъ тянулись ряды безобразныхъ идоловъ, съ перекошенными лицами и широко раскрытой звѣриной пастью. Храмъ былъ пустъ. Только въ одномъ углу группа монаховъ сидѣла на землѣ передъ невысокимъ жертвенникомъ, гдѣ были укрѣплены двѣ восковыя свѣчи, и лѣниво бормотала молитвы, время отъ времени постукивая металлическимъ биломъ въ небольшой бронзовый колокольчикъ. Въ саду было тихо и прохладно. Между высокими деревьями мелькали лужайки, покрытыя зеленой травой и окаймленныя пестрыми цвѣтами. Аллеи, уходившія внизъ по косогору, были длинны и тѣнисты, и на поворотахъ иногда казалось, что причудливая фигура идола съ рогатой головой и огромными выпученными глазами сейчасъ покажется изъ зелени и начнетъ подниматься намъ навстрѣчу. Однако, вмѣсто идола мы нашли на одной изъ площадокъ молодого японца, который сидѣлъ на землѣ, скрестивъ ноги, и вычерчивалъ на аспидной доскѣ различные геометрическіе чертежи; это былъ ученикъ старшаго класса мѣстной нормальной школы, который готовился къ окончательному экзамену и не хотѣлъ сидѣть безъ дѣла даже въ этотъ праздничный день. Увидѣвъ группу иностранцевъ, неожиданно спустившуюся съ высоты въ его тѣнистое убѣжище, онъ, однако, не вытерпѣлъ и, заложивъ за спину аспидную доску, подошелъ къ намъ и вѣжливо поздоровался, даже присѣлъ по японскому обычаю, опустивъ книзу сложенныя ладони.

Нашъ новый знакомецъ выразилъ желаніе сопровождать насъ и повелъ насъ на городскую площадь, гдѣ, по его словамъ, долженъ былъ состояться дѣтскій праздникъ. Мы шли по длинной улицѣ, къ счастью, полуприкрытой непрерывными навѣсами въ защиту отъ жары. На перекресткѣ собралась группа любопытныхъ… Батальонъ пѣхоты прошелъ мимо стройно, какъ на парадѣ, сверкая на солнцѣ дулами небольшихъ нарѣзныхъ ружей безъ штыковъ.

Маленькіе солдаты, одѣтые въ скромный мундиръ темнаго сукна, съ узкимъ галуномъ на шапкѣ и странными эполетами, шли нога въ ногу, такъ дружно, какъ будто бы ихъ дрессировали лучшіе фельдфебеля изъ германской казармы. Мальчишки бѣжали сзади, но толпа не двигалась, ибо за солдатами слѣдовалъ другой кортежъ, болѣе живописный. Ради торжественнаго дня, изъ Токіо была выписана труппа лучшихъ актеровъ, и теперь, по обычаю, она парадировала по улицамъ, какъ живая реклама, громко объясняя публикѣ сущность представленія, которое должно было состояться въ этотъ вечеръ. Впереди всѣхъ шелъ оркестръ въ бѣлыхъ кителяхъ, съ разнообразными духовыми инструментами. Они играли довольно плохо, но шагали такъ мѣрно, что одно время мы даже не могли опредѣлить, принадлежатъ они отряду, шедшему впереди, или театру, ѣхавшему сзади. Три десятка джинрикшъ, вытянувшись въ безконечную линію, везли въ колясочкахъ болѣе выдающихся актеровъ и актрисъ труппы. Актрисы все были молодыя и съ японской точки зрѣнія хорошенькія. Онѣ ѣхали съ открытыми лицами безъ грима и румянъ, но иныя, болѣе смуглыя, были набѣлены рисовой пудрой, лежавшей густымъ слоемъ на оливковыхъ щекахъ и тонкой, коричневой, точно плохо вымытой шеѣ. Время отъ времени стройная женская фигурка поднималась на ноги и, произнося короткую, но трескучую рѣчь, разбрасывала направо и налѣво печатные листки, покрытые крупными квадратными письменами и похожіе на этикетки для мыла. Толпа внезапно хлынула назадъ. На площади стали пускать дымовыя ракеты, которыя взвивались на огромную высоту и неожиданно развертывались въ видѣ вѣтвистаго дерева или даже дракона съ протянутыми лапами. Дымовая фигура долго плыла по небу, медленно тая и расплываясь въ прозрачной синевѣ.

Большая часть площади была отгорожена веревочнымъ барьеромъ и раздѣлена на квадратные участки. Школьныя дѣти обоего пола были въ полномъ сборѣ. Справа, подъ полотнянымъ навѣсомъ, на низенькихъ зеленыхъ скамьяхъ сидѣли дѣвочки въ яркихъ платьяхъ, размѣщенныя съ несравненнымъ искусствомъ, такъ что пестрыя ткани, затканныя разнообразными узорами, сливались и переливались, какъ огромный цвѣтникъ. Мальчики были собраны отрядами подъ предводительствомъ своихъ учителей. Они были въ легкихъ полотняныхъ костюмахъ, такъ какъ ожидался рядъ разнообразныхъ состязаній на призы, выставленные школами и частными лицами. Директоръ нормальной школы, низенькій пожилой японецъ, съ морщинистымъ лицомъ и маленькими, но еще живыми глазками, вышелъ на середину площади и сдѣлалъ знакъ. Отряды учениковъ одинъ за другимъ стали подходить, устанавливаясь съ трехъ сторонъ рядами такъ же стройно, какъ солдаты, недавно прошедшіе мимо. Когда всѣ сошлись, директоръ сказалъ короткую рѣчь, въ которой объяснилъ школьникамъ, что они должны чувствовать себя счастливыми, празднуя нынѣшній день вмѣстѣ съ принцемъ, который носилъ такую же бѣлую рубаху и изучалъ тѣ же школьныя книги, что и они.

Состязанія открылись бѣгомъ взапуски. Школьники раздѣлились на группы, соотвѣтственно росту и возрасту, и на разныхъ участкахъ арены устроилось цѣлыхъ шесть состязаній. Маленькіе японскіе человѣчки изо всѣхъ силъ неслись впередъ, быстро перебирая босыми ножками по гладкому песку арены. Въ движеніяхъ ихъ сказывалась привычка къ играмъ и шалостямъ на вольномъ воздухѣ, выросшая у береговъ этого теплаго моря, среди полудикой природы и наивной полудеревенской культуры, и первобытная любовь къ тѣлесной рѣзвости, которую японская школа стремится развить всѣми разумными способами.

Возбужденные зрители тѣснились къ веревкѣ ограждавшей арену, желая лучше видѣть, кто изъ быстроногихъ соперниковъ беретъ верхъ надъ другими. Вездѣ слышались поощрительные возгласы обгонявшихъ и громкія насмѣшки надъ отставшими. Особенно неистовствовали джинрикши, ибо состязаніе въ быстротѣ бѣга задѣвало ихъ за самую чувствительную струну. Ихъ было здѣсь до тридцати, всѣ они заключали между собою пари за своихъ любимцевъ, впрочемъ, не на деньги, а на спартанскій обѣдъ изъ риса и овощей, спрятанный у каждаго въ подножкѣ колясочки. Тагоара тоже смотрѣлъ на бѣжавшихъ школьниковъ возбужденными глазами.

— Это наши молодые! — съ гордостью говорилъ онъ. — Огонь! Еще лучше насъ!..

На пароходѣ приготовленія къ празднику были въ полномъ разгарѣ и въ нихъ участвовала вся команда отъ капитана до послѣдняго поваренка, стараясь создать что-нибудь причудливое и новое изъ незатѣйливыхъ принадлежностей и припасовъ, извлеченныхъ изъ трюма. На верхней палубѣ изъ кольевъ и длинныхъ досокъ были устроены столы, задрапированные вышитыми скатертями. Входъ былъ загороженъ неизбѣжной зеленой аркой. Мѣсто шкаликовъ занимали разноцвѣтные электрическіе рожки, такъ какъ этотъ небольшой каботажный пароходъ былъ устроенъ очень удобно и освѣщался электричествомъ даже во время стоянокъ. Въ разныхъ углахъ уже были установлены символическія фигуры, искусно сдѣланныя изъ самыхъ простыхъ предметовъ. Впереди всѣхъ гордо ѣхалъ велосипедистъ, съ бумажной маской вмѣсто лица, привязанной къ европейскому сюртуку, слегка набитому соломой, чтобы не имѣть слишкомъ выпотрошеннаго вида. Колеса велосипеда изображались двумя неуклюжими спасательными кругами. Зато поза велосипедиста была самая побѣдоносная, и въ лѣвый уголъ его картоннаго рта была воткнута огромная сигара, какъ будто снятая съ вывѣски или съ газетной рекламы.

Обѣдъ предполагался упрощенный — изъ однѣхъ холодныхъ закусокъ, и гости должны были ѣсть стоя, ибо скамеекъ не было.

На второй палубѣ, отдѣленной небольшимъ мостикомъ, былъ устроенъ буфетъ для безплатной раздачи легкаго японскаго пива и теплаго рисоваго саки, тоже довольно безобиднаго напитка, болѣе похожаго на бѣлое вино, чѣмъ на настоящую водку. Гости уже съѣзжались на огромныхъ плоскодонныхъ баржахъ, употребляемыхъ въ обычное время для перевозки клади. Каждая изъ нихъ, кромѣ пассажировъ, была переполнена полунагими рыбаками и крестьянами, которые, чтобы пріобрѣсти право переѣзда, болтали спокойную воду десятками огромныхъ, странно изогнутыхъ веселъ. Всѣ эти мужики не имѣли даже надежды подняться на палубу, но ихъ привлекало любопытство и ожиданіе подачки со стола чиновниковъ и торговцевъ, которые являлись истинными героями торжества. Этихъ городскихъ нотаблей тоже было много, болѣе двухсотъ человѣкъ. Такъ какъ праздникъ долженъ былъ имѣть интернаціональный характеръ, то почти всѣ они пришли въ платьѣ европейскаго покроя, которое теперь имѣется для торжественныхъ случаевъ у каждаго уважающаго себя японца.

Иные сюртуки, впрочемъ, были сшиты изъ самой неподходящей матеріи, напримѣръ изъ цвѣтного шелка или пестраго ситцеваго крепа; ихъ долгія полы съ глубокими слѣдами складокъ отъ долгаго лежанія въ сундукѣ и странныя буфы на плечахъ напоминали развѣ издѣлія русскихъ уѣздныхъ портныхъ тридцатыхъ годовъ прошлаго вѣка.

Дамъ не было; но послѣдняя лодка была наполнена гейшами, самыми красивыми, какія только нашлись въ городѣ. Онѣ должны были разливать въ буфетѣ напитки подъ наблюденіемъ жирнаго пароходнаго метръ д’отеля.

Благодаря отсутствію скамей, обѣдъ прошелъ совсѣмъ скоропалительно. Японцы торопливо ѣли и, не умолкая, разговаривали, передавали другъ другу флакончики съ соей, шумно смѣялись, какъ дѣти, и, очевидно, чувствовали себя счастливыми. Застольныя рѣчи смѣняли одна другую и, въ переводѣ услужливаго Тагоары, звучали совсѣмъ недурно. Ораторы восхваляли преимущества свободной торговли для добрыхъ отношеній между народами и благодарили микадо за то, что онъ далъ новое доказательство заботы о жителяхъ западнаго берега, открывъ портъ въ прекрасной бухтѣ, почему-то до сихъ поръ лишенной значенія и торговли. Наконецъ, изъ буфета раздался звонокъ, возвѣщавшій сладкую возможность утоленія жажды. Гости торопливо хлынули на мостикъ, смѣясь и перегоняя другъ друга. Буфетчикъ, стоя на опрокинутомъ боченкѣ, громко возглашалъ:

— Идите, идите, идите пить дешевое пиво!.. За чашку саки — доброе слово, за пару грушъ — плохая острота, — гейши наливаютъ даромъ!..

Повидимому, для бережливыхъ жителей захолустнаго города главная прелесть угощенія состояла въ его безплатности.

Гости пили съ невѣроятною быстротой, и три десятка гейшъ не успѣвали наливать. Черезъ десять минутъ всѣ были навеселѣ. Впрочемъ, саки и пиво даютъ легкое опьянѣніе и не возбуждаютъ къ дракамъ и скандаламъ. Гости вели себя попрежнему прилично. Только разговоры стали шумнѣе, жесты развязнѣе, громкій смѣхъ не умолкалъ ни на минуту вокругъ импровизированной стойки. Внезапно одна группа стала кричать, что въ виду международнаго характера праздника нужно оказать вниманіе присутствующимъ иностранцамъ. Настойчивѣе всѣхъ былъ помощникъ капитана, человѣкъ довольно образованный, недурно говорившій по-французски и по-англійски, и молодой фотографъ изъ Владивостока, посѣтившій родной городъ послѣ пятилѣтняго отсутствія и вмѣстѣ съ другими попавшій на праздникъ. Чтобы соединить пріятное съ полезнымъ, онъ принесъ съ собою на пароходъ толстый пукъ всевозможныхъ японскихъ видовъ, превосходно сдѣланныхъ и сравнительно дешевыхъ, но послѣ пятой чашки саки душа его размягчилась, и онъ упорно предлагалъ мнѣ весь альбомъ безъ всякой платы.

— Я — другъ! Русскіе капитаны мнѣ жить даютъ! — повторялъ онъ. — Поѣдемъ на берегъ! Мой домъ — твой домъ. Что тебѣ нужно, скажи, — я найду!

Мы, однако, упорно отказывались пить, такъ что наши новые друзья даже немного обидѣлись и отъ Россіи перешли къ Англіи. Представителемъ Англіи былъ электротехникъ, совершившій кругосвѣтное путешествіе по дѣламъ компаніи электрическихъ трамваевъ. Впрочемъ, по его словамъ, онъ былъ сыномъ главнаго директора и путешествовалъ больше для собственнаго удовольствія. Онъ былъ очень молодъ, но щеголялъ лысиной во всю голову, и свободное распоряженіе золотомъ компаніи, видимо, не приносило пользы его здоровью. Онъ не заставилъ себя долго просить и черезъ нѣсколько минутъ уже стоялъ у стойки, показывая толпѣ любопытныхъ фокусы, вывезенные изъ кабаковъ С.-Франциско, напримѣръ, одновременно пилъ пиво изъ двухъ бутылокъ, обхватывая оба горлышка огромнымъ ртомъ, мокрымъ и цѣпкимъ, какъ у большого удава.

Гребцы и рыбаки толпились въ лодкахъ вокругъ парохода, протягивая руки вверхъ. Теперь пирующіе, утоливъ собственную жажду, были расположены къ щедрости. Черезъ бортъ повсюду летѣли яблоки, груши, полныя пивныя бутылки, растрепанные рисовые пироги. Люди въ лодкахъ ловили все это на лету съ искусствомъ жонглеровъ. Мальчишки взбирались на скамьи и подпрыгивали вверхъ навстрѣчу прилетавшимъ подачкамъ, чтобы опередить взрослыхъ.

— Мой домъ — твой домъ! — твердилъ, фотографъ англичанину. — Поѣдемъ на берегъ!..

Англичанинъ съ готовностью согласился. Онъ зналъ, что на берегу можно провести вечеръ гораздо пріятнѣе, чѣмъ на пароходѣ. Предпріимчивый помощникъ капитана весьма кстати обратилъ вниманіе на новаго гостя, стоявшаго на нижней палубѣ и жадно заглядывавшаго наверхъ. То былъ русскій, жилистый и долговязый мужикъ съ сѣрыми злыми глазами и растрепанной мочальной бородой. Онъ побывалъ на сахалинской каторгѣ, потомъ ходилъ матросомъ на русскомъ пароходѣ, но три недѣли тому назадъ его высадили въ Хакодате за постоянныя драки съ командой. Я видѣлъ его въ Хакодате разъ или два на порогѣ японскаго кабака, но рисовая водка была безсильна надъ этимъ огромнымъ тѣломъ; онъ крѣпко держался на ногахъ и угрюмо молчалъ, не обращая вниманія на англо-японскіе разговоры какихъ-то матросовъ, вмѣстѣ съ нимъ вышедшихъ изъ одной и той же двери. Только лицо его имѣло такой мрачный видъ, что я не пожелалъ бы встрѣтиться съ нимъ въ темномъ переулкѣ. Но добродушные японцы не хотѣли ничего разбирать. Черезъ минуту поселенецъ былъ на мостикѣ среди подгулявшей толпы, протягивавшей ему отовсюду пиво и саки. Онъ залпомъ выпивалъ бутылку за бутылкой, какъ будто выливалъ ихъ въ глубокую, пустую бочку, но продолжалъ молчать среди привѣтливаго говора и даже ни разу не улыбнулся.

— Довольно! — стала кричать публика. — Поѣдемъ на берегъ!

Легкое опьянѣніе рисоваго вина уже проходило у многихъ. Лодки быстро наполнялись людьми и потянулись къ городу. На морѣ было тихо и темно. Но далеко сзади, у широкаго устья бухты, извилистой линіей мелькали безчисленные огоньки. То были рыбаки сосѣднихъ селъ, выѣхавшіе на ночной промыселъ, несмотря на національный праздникъ.

Мы поднялись по косогору вмѣстѣ съ толпой, большая часть которой отправилась въ театръ. Представленіе началось засвѣтло и должно было продолжаться далеко за полночь. Оно открылось исторической драмой, которая ко времени нашего прихода близилась къ концу. Мы попали необыкновенно удачно. Двое героевъ, братьевъ, отомстившихъ надменному князю за смерть отца, были осуждены совершить харакири, т. е. распороть себѣ собственноручно животъ. Они сидѣли на эстрадѣ, покрытой бѣлымъ крепомъ въ знакъ траура, одѣтые въ длинное бѣлоснѣжное платье. Передъ ними лежали на столикахъ короткіе прямые кинжалы… Сзади стояли палачи, обнаженные до пояса, съ блестящими мечами въ рукахъ. За особымъ занавѣсомъ медленно и печально наигрывала струнная музыка, вливая новую волну въ гнетущее настроеніе картины. Чиновникъ громкимъ голосомъ прочелъ приговоръ, потомъ впустили мать и невѣсту старшаго брата для послѣдняго прощанія. Женщины съ воплями припали къ подножью эстрады. Мать подползла къ младшему сыну и спрятала лицо въ широкихъ складкахъ, его бѣлой одежды; невѣста стояла на колѣняхъ предъ своимъ возлюбленнымъ и яростно цѣловала его руки. Но лица осужденныхъ были суровы и спокойны. Повидимому, земныя привязанности и страсти уже не имѣли надъ ними власти. По знаку чиновника прислужники оттащили женщинъ. Осужденные взяли кинжалы и, обернувъ рукоять бѣлымъ платкомъ, направили ихъ себѣ въ грудь. Вся зала плакала. Женщины со стономъ отворачивались, чтобы не видѣть. Наши нервы тоже не могли вынести больше, и мы готовы были бѣжать отъ этого страшнаго зрѣлища въ японскомъ вкусѣ.

Слѣдующая пьеса была веселая комедія. Безшабашный студентъ, прокутившійся въ пухъ, до продажи послѣдней связки книгъ, попадаетъ случайно къ своей старой знакомой, второразрядной гейшѣ, уже не первой молодости. Подаютъ обѣдъ, онъ страшно голоденъ и съѣдаетъ всѣ порціи, очищаетъ даже котелъ съ варенымъ рисомъ. Хозяйка посылаетъ за пивомъ, разыгрывается нѣжная любовная сцена. Гейша хочетъ женить на себѣ своего прежняго обожателя, и дѣло совсѣмъ слаживается, но въ это время раздается стукъ въ дверь. Студентъ прячется въ каморку. Одинъ за другимъ приходятъ четыре обожателя гейши. Со всѣми она разыгрываетъ нѣжныя сцены, беретъ деньги и назначаетъ свиданія. Четвертый гость уходитъ. Студентъ высовываетъ голову и спрашиваетъ:

— Больше никого не будетъ?

— Нѣтъ! — отвѣчаетъ гейша. — Теперь можешь выйти!

Тогда онъ стремительно выскакиваетъ изъ-за перегородки и начинаетъ упрекать свою подругу.

— Но вѣдь я только для приданаго! — отвѣчаетъ гейша съ оскорбленнымъ видомъ.

Публика смѣется, ибо въ Японіи для приданаго позволяется очень многое.

Студентъ успокаивается. Гейша выходитъ для приготовленій къ брачному торжеству, и женихъ остается опять одинъ. Внезапно новаго Подколесина беретъ раздумье, и, послѣ довольно комическаго колебанія, онъ рѣшаетъ бѣжать изъ дома прелестницы. Но у дверей сидитъ слуга; остается крутая лѣсенка, уводящая на чердакъ. Бѣглый женихъ быстро взлѣзаетъ наверхъ, подобравъ полы. Гейша немедленно возвращается съ монахомъ и подругою, но отъ жениха и слѣдъ простылъ. Поднимается тревога, обыскиваютъ весь домъ; испуганный слуга клянется, что никто не выходилъ изъ двери. Тогда хозяйка и монахъ рѣшаютъ, что жениха унесъ злой духъ. Монахъ вынимаетъ изъ-подъ полы кадильницу и громко запѣваетъ торжественное заклинаніе.

Студентъ вылѣзаетъ сквозь слуховое окно на крышу и сидитъ, опираясь на трубу и не рѣшаясь спрыгнуть внизъ. Ночь слишкомъ темна, и можно сломать себѣ ногу. Сквозь трубу доносятся звуки заклинательной пѣсни; студентъ въ свою очередь начинаетъ ухать въ трубу, къ несказанному ужасу людей, собравшихся внизу. Слуга роняетъ фонарь и убѣгаетъ на улицу, подруга хозяйки хватается за полу его одежды и волочится сзади. Монахъ, спрятавъ кадильницу въ карманъ, тоже хочетъ бѣжать, но въ темнотѣ смѣшиваетъ двери и попадаетъ къ хозяйкѣ въ спальню. Студентъ удобно примащивается у трубы и начинаетъ громко храпѣть. Онъ рѣшилъ переночевать на крышѣ. Солнце восходитъ и освѣщаетъ маленькій дворъ по сосѣдству съ гейшей. Молодая дѣвушка, стуча деревянными башмаками, съ веселой пѣсней выбѣгаетъ изъ двери. У ней кувшинъ въ рукахъ, ей нужно набрать свѣжей воды изъ-подъ дождевого жолоба. На звуки пѣсни студентъ просыпается и, видя прямо подъ собой хорошенькую дѣвушку, недолго думая, соскакиваетъ внизъ. Дѣвушка вскрикиваетъ и роняетъ кувшинъ. Студентъ быстро цѣлуетъ ее и убѣгаетъ вонъ.

— Лучше пусть эта будетъ мнѣ невѣстой! — бросаетъ, онъ изъ-за двери.

Публика была все время въ неистовомъ восторгѣ, апплодировала и даже топала ногами. Дѣйствительно, столичная труппа играла съ такимъ реализмомъ, что за развитіемъ дѣйствія можно было слѣдить, даже не зная языка. Зато самый театръ былъ немногимъ лучше нашихъ масляничныхъ балагановъ, и ветхія декораціи, очевидно, долго переходили изъ города въ городъ, пока попали въ это захолустное мѣстечко.

Послѣ комедіи слѣдовала еще драма, но мы достаточно насладились театромъ и хотѣли посмотрѣть танцовщицъ, тоже выписанныхъ изъ столицы для этого вечера. Онѣ остановились въ домѣ своихъ подругъ, рядомъ съ театромъ. Публика приходила туда во всѣ часы дня и ночи, но танецъ заказывали въ складчину по десяти человѣкъ, платя по рублю съ персоны. Выборъ танцовщицы и танца зависѣлъ отъ соглашенія заказывавшихъ между собою.

Мы выбрали, по совѣту Тагоары, танецъ Фоники Команъ, одной изъ героинь знаменитаго японскаго романа о бѣломъ знамени Кизо. Фоника была дочь одного изъ крестьянъ, принадлежавшихъ къ роду Кизо, и, послѣ побѣдоноснаго нападенія рода Хейке, спасая бѣлое знамя Кизо, бросилась въ озеро.

Большая комната съ гладко вычищеннымъ поломъ была ярко освѣщена. Одна половина ея состояла изъ эстрады, застланной холстомъ. Публика сидѣла на полу, подостлавъ подъ себя небольшіе коврики или широкія плоскія подушки.

Артистка, миніатюрная, какъ пятнадцатилѣтняя дѣвочка, вышла на сцену въ сопровожденіи двухъ музыкантшъ, которыя несли семисены, — старинные музыкальные инструменты въ родѣ гитары, но съ мѣдными струнами и металлическимъ звукомъ. Онѣ немедленно усѣлись по сторонамъ и тихо и грустно запѣли пѣсню Фоники, подыгрывая на семисенахъ. Это былъ тотъ же дополнительный хоръ, что и недавно въ трагедіи.

Танцовщица встала среди эстрады и легкими движеніями изображала невинность и красоту Фоники. Мимика ея была выразительна, но немного наивна съ нашей точки зрѣнія. Напримѣръ, она дѣлала видъ, что чешетъ и заплетаетъ косы, бѣлится, смотритъ въ зеркало. Пѣсня росла. Движенія танцовщицы стали шире. Она плясала священную пляску рода Кизо, чтобы изобразить преданность Фоники родовой святынѣ и ея преданіямъ.

Первая половина пляски прошла торжественно и стройно, изображая древнюю славу и богатство рода Фоники. Потомъ настали худыя времена, явились враги, и блескъ рода померкъ. Танцовщица рельефно изображала горе Фоники, ненависть ея къ врагамъ и страхъ передъ ихъ побѣднымъ наступленіемъ. Потомъ наступало бѣгство по озеру. Танцовщица короткими, извилистыми движеніями изобразила колебаніе волнъ и торопливый ходъ лодки. Потомъ была новая стычка, отразившаяся въ ужасѣ лица и стремительныхъ движеніяхъ пантомимы. Наконецъ, Фоника, прижимая свернутое знамя къ груди, бросилась въ воду.

Трагическая пантомима кончилась. Музыка внезапно заиграла такой же негромкій, но быстрый и не лишенный игривости мотивъ. Гейша плавно и легко кружилась по залѣ, кокетливо улыбаясь и какъ бы заигрывая съ невидимымъ спутникомъ. Движенія ея ускорялись. Она носилась взадъ и впередъ съ непостижимою легкостью и вдругъ уронила на землю развязавшійся поясъ и перепорхнула дальше, какъ будто окрыляемая развѣвающимися полами широкаго верхняго халата. Еще черезъ минуту верхній халатъ, сдвинувшись невзначай на плечи, тоже скатился на землю. Теперь миніатюрная артистка походила на вакханку, а не на пятнадцатилѣтнюю дѣвочку. Щеки ея пылали, глаза бросали жгучій и откровенный призывъ. Даже заботливая прическа растрепалась подъ высокимъ гребнемъ.

Вторая пляска тоже окончилась. Было уже за полночь, и больше нечего было смотрѣть въ Наналу. Веселая мѣстная компанія рѣшила гулять до утра и собиралась отправиться въ какое-то еще болѣе прохладное мѣсто, но мы предпочли вернуться на пароходъ, который съ ранняго утра собирался тронуться въ путь, поперекъ Японскаго моря, прямо къ Владивостоку.


Петербургъ, 1901.

Загрузка...