Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ четвертый. Скитанія

На сѣверѣ дальнемъ

Это было на мысѣ Чаплина, въ томъ отдаленномъ углу сѣверо-восточной Сибири, который хотя и считается русской территоріей, но до сихъ поръ почти такъ же свободенъ отъ русскаго вліянія, какъ Папуа или Целебесъ. Здѣсь на морскомъ берегу отъ бухты Святого Креста до Кулючинской губы стоитъ сотня поселковъ, большихъ и малыхъ, населенныхъ чукчами и азіатскими эскимосами; по широкимъ моховымъ тундрамъ отъ ледовитаго до тихоокеанскаго берега разбросаны двѣ сотни оленьихъ стойбищъ, и большая часть всѣхъ этихъ людей никогда не видѣла русскаго лица. Прибрежный край находится зато въ постоянныхъ сношеніяхъ съ американскими китоловами; рядомъ съ кожаными шатрами стоятъ деревянные дома, привезенные изъ С.-Франциско и служащіе для склада товаровъ; во все лѣто идетъ непрерывная торговля съ кораблями, и на берегъ сгружаются ружья и порохъ, мука и табакъ, черная патока и бурый американскій ромъ, горькій, какъ полынь, и ядовитый, какъ бѣлена. Прежде американцы въ обмѣнъ за свои товары брали у жителей китовый усъ. Теперь, когда киты оскудѣли, они собираютъ преимущественно оленьи шкуры: и обувь изъ тюленьей кожи, которая тысячами сбывается въ новыхъ золотыхъ городкахъ на Аляскѣ. Обувь очень непрочная и пропускаетъ воду, какъ рѣшето, но рудокопы, пріѣзжающіе изъ С.-Франциско въ обыкновенныхъ башмакахъ, рады и такой, и охотно платятъ по пяти рублей за пару.

Центромъ этой торговли является эскимосскій поселокъ Уныинъ, лежащій на песчаной косѣ, вытянувшейся отъ послѣднихъ выступовъ прибрежнаго горнаго кряжа прямо поперекъ океана. Большая часть мужчинъ здѣсь болѣе или менѣе говоритъ по-англійски; всѣ они вооружены магазинными ружьями и, при плохомъ уловѣ тюленей, кормятъ своихъ ребятишекъ лепешками изъ американской крупчатки; на берегу, вмѣсто старинныхъ кожаныхъ лодокъ, лежатъ американскіе китоловные вельботы; почти при каждомъ вельботѣ компасъ, безъ котораго трудно ѣздить въ этомъ туманномъ морѣ. Жители, искони живущіе морскимъ промысломъ, хорошіе моряки, и многіе изъ нихъ ходили матросами на американскихъ судахъ, бывали въ золотомъ городѣ у мыса Нома и даже въ С.-Франциско.

Нѣкоторые молодые люди разбираютъ цифры, а одинъ даже научился самоучкою читать и писать, или вѣрнѣе копировать печатныя англійскія буквы, составляя изъ нихъ слова съ истинно-варварскимъ правописаніемъ.

Американскіе товары уходятъ отсюда далеко внутрь страны и достигаютъ даже русскихъ поселковъ на Колымѣ и Охотскомъ морѣ.

Я пріѣхалъ сюда цѣлымъ поѣздомъ на шести собачьихъ нартахъ, — не умѣю сказать, въ какое время года, хотя по календарю значилось пятнадцатое мая. Море было открыто, и китоловные корабли сновали взадъ и впередъ, а на сушѣ стояла твердая санная дорога, по которой со всѣхъ сторонъ пріѣзжали собачники для торга. Лодки изъ воды вытаскивались на затвердѣлую ледяную кору, которая не таетъ до августа, а въ началѣ сентября начинаетъ утолщаться.

Жилось намъ въ Уныинѣ привольно.

Самый богатый торговецъ Куваръ уступилъ намъ свой мучной складъ, большую избу въ три комнаты, съ широкими окнами и зеленой тесовой крышей. Правда, полъ и стѣны лоснились отъ грязи, но простѣнки были заставлены дешевыми зеркалами, а въ сѣняхъ стояла чугунная плита со множествомъ отдѣленій и духовыхъ шкафчиковъ, но безъ трубы и топлива. Между подоконниковъ была свалена всякая всячина: лампы, склянки съ лѣкарствами, механическія куклы, даже пудра съ пуховкой, машинка для стрижки волосъ, утюгъ съ грѣлкой, хотя никто здѣсь не носилъ бѣлья.

Отношенія наши съ жителями составляли одну непрерывную идиллію. Американцы успѣли имъ пріѣсться, а рѣдкіе гости съ юга, пріѣхавшіе сушей, возбуждали не только любопытство, но и участіе.

— Мы знаемъ, что вы наши братья! — трогательно говорили они. — Сами американцы говорятъ, что на этой сторонѣ моря вся земля русская… Наши и ваши боги смѣшиваются на небесахъ…

Молодые люди прямо приставали съ упреками:

— Зачѣмъ вы бросили насъ? Американцы на своей сторонѣ школы построили, врачей посадили. Вы бы хоть намъ учителя послали… Вонъ, ребятишки на томъ берегу какую угодно книгу прочтутъ, съ бумаги похищаютъ чужой напѣвъ, владѣлецъ котораго тамъ… далеко… Намъ завидно, мы тоже хотимъ учиться!..

Спутникъ мой, завѣдывавшій походной аптекой, не имѣлъ отбоя отъ женщинъ и дѣтей, просившихъ лѣкарства; а двое или трое изъ моихъ новыхъ друзей стали приставать, чтобъ я училъ ихъ русскому языку и грамотѣ. Когда я уклонялся, они сердились.

— Зачѣмъ вы одни хотите знать по-русски? — говорили они. — Жадные!.. Когда вы пересмѣиваетесь между собою по-своему, мы чувствуемъ, какъ будто нашъ умъ сталъ бѣднѣе отъ зависти…

Весенній уловъ тюлей былъ плохъ. Если бы не мука и не китовый жиръ, который американскіе китоловы привозили жителямъ съ промысла, многіе должны были бы голодать. Несмотря на это, ни мы, ни наши многочисленныя собаки не испытывали недостатка въ пищѣ.

Каждую ночь у нашего дома, подъ вѣчнымъ ненастьемъ, стояла добровольная стража, имѣвшая цѣлью охранять наши стекла отъ назойливаго любопытства ребятишекъ, а двери отъ возможнаго посѣщенія пьяныхъ. Положимъ, въ дни прихода новыхъ китоловныхъ судовъ, когда добрая половина жителей напивалась свѣжимъ ромомъ, стража обыкновенно не являлась, занятая торговыми или другими хлопотами, но и тогда пьяные чуть не за версту обходили наши двери, стыдясь показаться на глаза, ибо въ Уныинѣ было извѣстно, что русское начальство не одобряетъ ни торговли спиртомъ, ни пьянства въ этихъ водахъ. Дни проходили незамѣтно въ записяхъ и собираніи этнографическихъ коллекцій. Довѣрчивые и дружественные жители подчинялись каждому требованію. Измѣренія и фотографіи, гипсовыя маски и записи на фонографѣ, все получалось безъ всякихъ затрудненій… У Кувара, впрочемъ, были два собственныхъ фонографа, — и дочери его очень успѣшно записывали чукотскія и эскимосскія пѣсни. Третій фонографъ онъ принесъ въ прошломъ году въ жертву на могилѣ своего младшаго сына.

Молодыя дѣвушки, гордыя своимъ искусствомъ, не могли равнодушно видѣть мой фонографъ.

— Отдай намъ цилиндры! — говорили онѣ. — Все равно мы запишемъ лучше тебя.

Погода не измѣнялась, термометръ все не хотѣлъ подняться выше двухъ или трехъ градусовъ, туманъ почти не разсѣивался, а надъ туманомъ стоялъ вѣчный день или, лучше сказать, свѣтлыя, подернутыя легкой дымкой сумерки, навѣвавшія на душу странное и смутное настроеніе, какъ туманныя пѣсни Оссіана.

Жители почти не спали, молодые люди и ребятишки цѣлыми ночами играли въ мячъ, но при первомъ благопріятномъ поворотѣ вѣтра тотчасъ же спускали на воду шлюпки и отправлялись на охоту. Съ обѣихъ сторонъ узкаго мыса было море, и вѣтеръ подгонялъ то слѣва, то справа бѣлые осколки ледяныхъ полей, на которыхъ любитъ отдыхать морской звѣрь. Но въ этомъ году ледяныя поля рано издробились, и тюлени были скудны, а моржъ, который отыскиваетъ для своего тяжелаго тѣла солидную опору, прошелъ къ сѣверу, не приближаясь къ Чаплину. Къ началу іюня промыселъ почти прекратился, наступилъ мертвый сезонъ, когда питаться приходится почти исключительно или запасами, или привозомъ. Уныинскіе жители, существующіе на половину торговлей, пользуются такими промежутками, чтобъ совершать далекія торговыя поѣздки въ своихъ вельботахъ и байдарахъ. Раньше эти поѣздки простирались до мыса Барыкова въ Азіи и Мекензіевой рѣки въ Америкѣ, но теперь значительная часть торговли ведется черезъ посредство американскихъ кораблей. На этотъ разъ китоловы сообщили, что на островѣ св. Лаврентія, лежащемъ противъ Уныина въ открытомъ морѣ, жители убили трехъ китовъ и имѣли хорошій весенній промыселъ моржа. Тотчасъ же шесть лодокъ стали собираться черезъ проливъ.

Островъ св. Лаврентія лежитъ ближе къ азіатскому берегу, но былъ уступленъ Американскимъ Соединеннымъ Штатамъ вмѣстѣ съ Аляской по договору 1861 года. Проливъ, отдѣляющій его отъ суши, широкъ и неспокоенъ и вдобавокъ имѣетъ сильное теченіе, лѣтомъ съ сѣвера на югъ, а зимою съ юга на сѣверъ. Всю зиму льды движутся взадъ и впередъ мимо острова какъ съ западной, такъ и съ восточной стороны. Часть пролива, прилегающая къ острову, часто совершенно загромождена льдами, даже въ началѣ лѣта; вдобавокъ единственный поселокъ расположенъ на сѣверо-западной оконечности острова, и въ постоянномъ туманѣ при сильномъ теченіи легко совсѣмъ проѣхать мимо.

Тѣмъ не менѣе жители мыса Чаплина, привыкшіе странствовать всю свою жизнь по морю, вполнѣ непринужденно совершаютъ это путешествіе въ небольшихъ лодкахъ и даже въ утлыхъ кожаныхъ байдарахъ.

Мы выѣхали изъ Уныина въ шести лодкахъ, двѣ изъ которыхъ принадлежали островитянамъ съ Лаврентія. Они пріѣзжали на азіатскій континентъ на китоловномъ пароходѣ для торговли и теперь присоединились къ уныинцамъ, чтобы вернуться домой. Островитяне съ Лаврентія вообще не такъ бойки, какъ сосѣдніе азіатскіе эскимосы, и неохотно переѣзжаютъ проливъ одной или двумя лодками. Иногда, они не являются на континентъ по году и по два.

Мы выѣхали по обыкновенію въ туманъ, который скоро такъ сгустился, что съ одной лодки нельзя было видѣть другую. Въ каждой лодкѣ было пять-шесть человѣкъ, составляющихъ семейную артель, какая обыкновенно всегда ѣздитъ вмѣстѣ подъ предводительствомъ собственника лодки, который сидитъ на рулѣ.

Почти во всѣхъ лодкахъ вмѣстѣ съ мужчинами были и женщины; грузъ состоялъ изъ готовой мѣховой одежды и оленьихъ шкуръ, которыя на островѣ Лаврентія цѣнятся весьма дорого, ибо, за неимѣніемъ ихъ, жителямъ приходилось одѣваться въ парки, сшитыя изъ птичьихъ шкурокъ, очень непрочныя и скоро промокающія.

Переѣздъ совершался больше сутокъ. Море было довольно бурно, и посреди пролива всѣхъ женщинъ укачало. Сильный вѣтеръ дулъ намъ навстрѣчу, волны неоднократно хлестали черезъ носъ. Наконецъ, мы пристали къ широкой ледяной заберегѣ, еще облегавшей островъ. Наносный лѣсъ попадается на островѣ Лаврентія чаще, чѣмъ на противоположномъ материкѣ; скоро нѣсколько молодыхъ людей, перебравшись на берегъ, принесли небольшую охапку хвороста, на которой при нѣкоторой бережливости можно было вскипятить чайникъ. Напившись чаю, мы отправились на веслахъ вдоль берега и къ утру слѣдующаго дня, наконецъ, были въ Чибукакѣ. Это былъ поселокъ юртъ въ тридцать, стоявшій на довольно обрывистомъ берегу, столь же уныломъ, какъ и мысъ Чаплинъ. Море съ сердитымъ шумомъ колотило о берегъ, но прямо у поселка начинались птичьи утесы, гдѣ миріады топорковъ, уриловъ и ипатокъ затемняли воздухъ и заглушали шумъ прибоя крикомъ и шелестомъ своихъ крыльевъ.

Островъ св. Лаврентія заселенъ тѣмъ же племенемъ, что и противоположный азіатскій берегъ, и въ широкомъ смыслѣ составляетъ колонію съ мыса Чаплина. Еще и теперь семьи послабѣе и полѣнивѣе время отъ времени переселяются на островъ, ибо тамъ легче добывать пищу. Если бы не этотъ притокъ, островъ совсѣмъ бы обезлюдѣлъ, ибо, несмотря на относительное обиліе моржатины и китовины, жители острова вымираютъ.

Голодъ 1879 года особенно жестоко поразилъ именно это бездѣятельное населеніе. Изъ шести поселковъ остался только одинъ, да и тотъ уменьшился на половину.

Среди эскимосскихъ юртъ стоялъ деревянный домъ американской миссіи. На одной сторонѣ его была прибита бѣлая доска, на которой черными буквами было написано: Campbell — имя перваго миссіонера на островѣ, который погибъ въ кораблекрушеніи съ женою и пятью дѣтьми, возвращаясь изъ поѣздки въ С.-Франциско.

Было еще очень рано, и американцы спали.

— Насъ и здѣшнихъ они къ себѣ не пускаютъ! — сказали мнѣ мои спутники. — Если хочешь, самъ ихъ буди!..

Я постучался въ окно, и черезъ нѣсколько минутъ худощавая фигура въ ситцевомъ халатѣ, выглянувъ изъ форточки, освѣдомилась о моемъ имени и открыла мнѣ дверь. Казакъ, сопровождавшій меня, тоже былъ впущенъ, но туземцы, попробовавшіе проникнуть вслѣдъ за нами, дѣйствительно, встрѣтили суровый отпоръ.

Домъ, былъ сравнительно великъ и имѣлъ шесть или семь довольно большихъ комнатъ, но былъ устроенъ со всей безпомощностью, которую проявляютъ жители теплыхъ широтъ, когда имъ приходится строить и отогрѣвать жилище на далекомъ сѣверѣ. Стѣны были слишкомъ тонки, а окна слишкомъ велики; желѣзныя печи, скоро терявшія тепло, были мало пригодны для борьбы съ холодомъ зимнихъ ночей. Даже въ это лѣтнее время въ комнатахъ было холодно и сыро. Мебели было мало, почти такъ же мало, какъ и въ моемъ импровизированномъ домѣ на азіатскомъ берегу. Изъ полуоткрытой спальни виднѣлась безпорядочная постель, лежавшая прямо на полу.

Человѣкъ въ ситцевомъ халатѣ поспѣшно привелъ въ порядокъ свой туалетъ и принялся растапливать печку. Это былъ совсѣмъ молодой человѣкъ съ узкими плечами, рыжеватой бородкой и странными, глубоко запавшими, суровыми и вмѣстѣ дикими глазами. На его худощавой фигурѣ лежала печать физической безпомощности, и даже растапливаніе печи плохо спорилось въ его рукахъ. Его, впрочемъ, скоро замѣнилъ приземистый старичекъ въ довольно грязной одеждѣ съ выцвѣтшими глазами и грязно-сѣрой, недѣли двѣ небритой бородой.

Молодой человѣкъ съ рыжей бородкой былъ Лерриго, докторъ медицины и теологіи, миссіонеръ и школьный учитель на островѣ Лаврентія, а маленькій старичекъ былъ его помощникъ и, если хотите, слуга, норвежецъ изъ Вардо, долго жившій въ Архангельскѣ и говорившій по-русски лучше, чѣмъ по-англійски. Американское правительство въ послѣднія два десятилѣтія усиленно старается разводить стада ручныхъ оленей на Аляскѣ и прилежащихъ островахъ. Для этой цѣли покупаютъ оленей на чукотскомъ берегу и въ Лапландіи, а въ пастухи привозятъ сѣверныхъ норвежцевъ и норвежскихъ лопарей.

Оскальдъ Крагъ изъ Вардо именно такимъ образомъ попалъ на берегъ Аляски, но въ оленьи пастухи онъ не годился ужъ слишкомъ очевидно. Ему было больше шестидесяти лѣтъ отроду, и его пальцы, искривленные отъ постоянной работы, не могли даже сжиматься, какъ слѣдуетъ. Растопивъ печку и поставивъ на столѣ чайникъ съ чаемъ, онъ усѣлся на ящикъ, свѣсивъ руки по сторонамъ. Лицо его было тупо и устало. Онъ напомнилъ мнѣ старую дворовую собаку, спущенную съ цѣпи и отдыхавшую у забора.

Къ чаю явился третій обитатель дома, очень высокій и худощавый американецъ съ головой, напоминавшей Робинзона Крузо, какъ его рисуютъ на дѣтскихъ картинкахъ, т. е. съ русой бородой до пояса и длинными русыми волосами, падавшими по плечамъ. Однако, глаза его смотрѣли напряженно и вмѣстѣ испуганно. Правая ступня его была забинтована и кое-какъ обута въ странную обувь, сшитую изъ куска шкуры, лѣвая рука висѣла на перевязи; онъ передвигался при помощи костыля, ручка котораго зачѣмъ-то была привязана подъ мышкой правой руки, такъ что каждый разъ, садясь на стулъ, онъ долженъ былъ искать удобную позу не только для своей больной ноги, но и для деревяннаго придатка, замѣщавшаго ее. Одежда его состояла изъ старой шерстяной фуфайки, слишкомъ короткой для этихъ длинныхъ рукъ, и ветхихъ штановъ съ заплатами изъ мучного мѣшка. На одной заплатѣ даже ясно выступали синія буквы клейма: лучшая порт-ланд…

Это былъ Ральфъ Игнъ, золотоискатель съ Юкона, потерпѣвшій крушеніе у береговъ св. Лаврентія; обыкновенно его называли капитаномъ Игномъ — по американской привычкѣ давать всѣмъ и каждому какой-нибудь титулъ.

Сѣверная часть св. Лаврентія, вытянувшая нѣсколько скалистыхъ мысовъ навстрѣчу наплывающимъ льдамъ, дѣйствуетъ какъ ловушка, устроенная природой для кораблей, проходящихъ мимо. Почти каждый годъ здѣсь происходятъ кораблекрушенія. Особенно участились они съ тѣхъ поръ, какъ всесвѣтный потокъ искателей золота хлынулъ къ берегамъ Аляски, гдѣ единственный путь сообщенія есть море, обильное бурями и плавучими льдами. Трудно составить себѣ понятіе о настроеніи толпы авантюристовъ въ такихъ мѣстахъ, какъ Клондайкъ или мысъ Номъ.

Береговое золото капризно, — оно попадается то тутъ, то тамъ, съ большими промежутками.

— Ну, вотъ, люди живутъ на-чеку! — разсказывалъ мнѣ Игнъ. — Какъ только дойдетъ слухъ, что тамъ-то нашли розсыпь, пятьдесятъ, сто человѣкъ поднимаются, надѣваютъ, какая есть, одежду, складываютъ на салазки мотыгу, рѣшето, немножко провизіи, спальный мѣшокъ, впрягаются въ лямку и маршъ!.. Три-четыре дня пути, ночуютъ на снѣгу. Одеженка плохая, кто дойдетъ, кто и замерзнетъ… А придешь туда, тамъ и золота, пожалуй, нѣтъ.

Морскія поѣздки совершаются столь же опрометчиво. Командиръ русскаго военнаго судна разсказывалъ мнѣ, что въ прошломъ году они встрѣтили въ открытомъ морѣ крошечную барку, которая пустилась подъ парусами на мысъ Номъ изъ Аделаиды въ Австраліи. Экипажъ состоялъ изъ трехъ импровизированныхъ моряковъ, писцовъ какого-то австралійскаго банка; провизіи на суднѣ было очень мало, а денегъ всего пятьдесятъ центовъ, и всѣ ихъ расчеты основывались на продажѣ барки на мысѣ Номъ.

Исторія капитана Игна представляетъ не менѣе поразительный примѣръ. Онъ былъ однимъ изъ первыхъ пришельцевъ въ Клондайкъ и, проживъ тамъ два или три года, успѣлъ скопить три тысячи долларовъ, не столько на золотѣ, сколько на харчевомъ промыслѣ, такъ какъ онъ по профессіи былъ поваромъ. Когда пришла вѣсть о Номскомъ золотѣ, онъ, недолго думая, рѣшился снарядить самостоятельную экспедицію. Для этой цѣли въ гавани св. Михаила близъ устьевъ Юкона онъ купилъ крошечную шкуну и нагрузилъ ее строевымъ лѣсомъ и провизіей, которые назначались для устройства дешеваго ресторана, также и другими товарами на потребу рудокопамъ.

Съ нимъ вошли въ долю еще двое такихъ же искателей счастья, одинъ изъ которыхъ ходилъ когда-то матросомъ на пароходѣ и потому былъ избранъ въ капитаны. Игнъ досталъ нѣсколько картъ и инструментовъ, хотя никто не умѣлъ воспользоваться ими, какъ слѣдуетъ. Конечно, плаваніе предполагалось совершить вдоль берега, но черезъ два дня послѣ отплытія жестокій штормъ унесъ маленькую шкуну далеко на сѣверо-западъ, въ средину плавающихъ льдовъ, гдѣ она скоро и была затерта. Вмѣстѣ съ ледяными полями несчастная шкунка носилась до средины января безъ особаго ущерба для экипажа. Провизіи было много, въ крошечной каютѣ стояла печка. Вода, правда, истощилась, но они собирали и таяли снѣгъ, обильно падавшій на палубу.

Въ половинѣ января они увидѣли въ тридцати миляхъ отъ шкуны невысокія горы. Импровизированный капитанъ сдѣлалъ обычное наблюденіе и вычислилъ, что они находятся у одного изъ алеутскихъ острововъ, хотя на дѣлѣ это былъ сѣверо-восточный выступъ острова св. Лаврентія. На предполагаемомъ алеутскомъ островѣ есть американскіе поселки. Льды сперлись и образовали широкій мостъ до берега. Два «матроса» рѣшили попытать счастья и добраться до твердой земли пѣшкомъ. Капитанъ, однако, отказался и объявилъ, что безумно покидать судно, наполненное такой прекрасной провизіей, для опаснаго путешествія по льду; онъ объявилъ, даже, что капитанъ вообще не имѣетъ права покинуть судно, пока оно цѣло. Двое другихъ направились къ берегу. Они были настолько увѣрены въ томъ, что на берегу ихъ ожидаютъ американскіе поселки, что не захотѣли обременять себя провизіей. Одинъ сунулъ въ карманъ коробку съ австралійскимъ мясомъ, а другой — коробку съ калифорнійскими грушами на дессертъ. Однако, когда они были на половинѣ дороги, льды, стоявшіе неподвижно больше двухъ сутокъ, внезапно начали волноваться: одинъ изъ путниковъ испугался и вернулся назадъ; но Игнъ продолжалъ прыгать со льдины на льдину, потерялъ ружье и ножъ, но добрался-таки до берега. Одежда на немъ промокла, и ему хотѣлось ѣсть. Къ счастью, на сѣверномъ берегу острова много наносныхъ дровъ; у Игна были спички, но не было ножа; чтобъ развести огонь, онъ выбралъ нѣсколько сухихъ сучковъ и раздробилъ ихъ по волоконцамъ при помощи двухъ гладкихъ камней, съ огромной потерей времени и труда.

Обсушившись и обогрѣвшись, и закусивъ грушами, которыя оказались именно въ его карманѣ, Игнъ отправился вдоль по берегу.

Утомившись, онъ развелъ костеръ и сѣлъ отдыхать. Съ утра онъ опять отправился въ путь и къ вечеру увидѣлъ на мысѣ небольшой туземный поселокъ, ужасно обрадовался и бросился бѣгомъ. Но ни одной живой души не было видно. Жилища, въ родѣ большихъ землянокъ, еще стояли. Онъ проползъ въ одно по длинному и узкому коридору. На полу были разбросаны котлы, ружья, утварь, у порога лежали нѣсколько человѣческихъ скелетовъ. Это былъ одинъ изъ поселковъ, вымершихъ съ голоду. Здѣсь ему, однако, удалось поймать мышь, которую онъ сварилъ въ половинѣ пороховой банки, подобранной у одной двери.

Съ этого времени воспоминанія Игна становятся неясными. Днемъ онъ все шелъ впередъ, ночью зажигалъ костеръ и ложился отдыхать. Было очень холодно, онъ инстинктивно жался къ огню и прожегъ свою одежду, такъ что голое тѣло выглядывало изъ дыръ. Онъ нашелъ еще поселокъ, но и тотъ былъ наполненъ скелетами; тутъ онъ поймалъ еще мышь и съѣлъ ее. Потомъ по дорогѣ было еще два поселка, но онъ боялся заходить туда, чтобы въ третій разъ не наткнуться на кости. Наконецъ, онъ почувствовалъ, что дальше не можетъ идти. На берегу лежалъ остовъ другого судна, тоже золотоискательскаго, потерпѣвшаго здѣсь крушеніе въ минувшее лѣто.

Игнъ забрался въ полуразрушенный трюмъ и улегся ожидать смерти: однако, черезъ три дня туземцы, отправившіеся за промысломъ тюленей, перехватили его слѣдъ и черезъ нѣсколько часовъ нашли его и увезли въ Чибукакъ.

Пальцы на его ногахъ и рукахъ были отморожены. Докторъ Лерриго удачно отнялъ нѣсколько суставовъ, и теперь раны близились къ заживленію. Труднѣе было Игну оправиться отъ нервнаго потрясенія, слѣды котораго были замѣтны и теперь. Онъ, напримѣръ, почти совершенно оглохъ, но если замѣчалъ, что къ нему обращаются, вздрагивалъ и дѣлалъ движеніе, какъ бы собираясь бѣжать. Цѣлыми днями онъ молчалъ, а потомъ неожиданно впадалъ въ припадки болтливости, ссорился съ Лерриго и даже плакалъ. Послѣ кораблекрушенія изъ зажиточнаго человѣка онъ сталъ нищимъ и вдобавокъ калѣкой. Даже штаны, надѣтые на немъ, были даны докторомъ Лерриго. Это сильно угнетало его. Онъ все собирался просить правительство, чтобы его оставили при школѣ острова на годъ или на два.

Я думалъ прожить на островѣ Лаврентія день или два, а прожилъ недѣлю, такъ какъ тотчасъ же по моемъ пріѣздѣ начался сильный вѣтеръ. Цѣлые дни я проводилъ съ туземцами. Они устроили въ мою честь борьбу, бѣгъ и торговый танецъ; главный шаманъ, съ молчаливаго позволенія доктора Лерриго, далъ мнѣ большое представленіе. Пробовалъ я проводить своихъ новыхъ пріятелей въ миссію, но мнѣ приходилось разговаривать съ ними въ нетопленной школѣ, ибо Крагъ упорно отказывался пускать ихъ въ жилыя комнаты.

Ѣлъ я и спалъ съ американцами. Пища у нихъ была довольно скудная, консервы приходили къ концу; но капитанъ Игнъ половину своего досуга посвящалъ приготовленію разныхъ замысловатыхъ блюдъ, и къ каждому обѣду разставлялъ по столу своей единственной рукой полтора десятка тарелочекъ съ различными соусами, пирожками и желе.

Тѣмъ не менѣе вставали мы изъ-за стола голодными. Докторъ Лерриго, впрочемъ, не обращалъ на это вниманія. Передъ каждой трапезой онъ опускалъ голову, закатывалъ глаза и тихимъ проникновеннымъ голосомъ произносилъ обычную благодарственную формулу. Но ѣлъ онъ мало и, кажется, даже умерщвлялъ свою плоть воздержаніемъ.

Насчетъ сна было еще хуже. Во всемъ домѣ была только одна кровать, которую докторъ Лерриго уступилъ капитану Игну, какъ больному. Мнѣ пришлось раздѣлить ее, ибо никакихъ лишнихъ постельныхъ принадлежностей тоже не имѣлось. Капитанъ Игнъ спалъ чрезвычайно безпокойно, вздрагивалъ, просыпался, и мнѣ каждый разъ спросонья казалось, что я разбередилъ его больную ногу.

Значительную часть своего времени я проводилъ также съ докторомъ Лерриго. Онъ прожилъ на островѣ безвыѣздно два года и теперь ожидалъ почтоваго парохода, чтобы ѣхать въ Штаты. Восемь мѣсяцевъ онъ провелъ совершенно одинъ, да и теперь старый норвежецъ и глуховатый, полуразстроенный умомъ Игнъ не могли, конечно, назваться обществомъ. Съ туземцами докторъ Лерриго сходился мало. По-англійски они не говорили, а по-эскимосски докторъ не успѣлъ выучиться, какъ слѣдуетъ, да и какое могло быть общеніе съ туземцами! Неудивительно, что докторъ Лерриго совсѣмъ истосковался до послѣдней степени, и мой внезапный пріѣздъ совсѣмъ вывелъ его изъ равновѣсія. Непреодолимая потребность общенія сводила насъ вмѣстѣ, несмотря на то, что мы стояли на разныхъ полюсахъ мышленія и даже объясняться могли не безъ труда, ибо мой англійскій языкъ не очень годился для философско-теологическихъ споровъ, а докторъ Лерриго, кромѣ того, увлекаясь, переходилъ на отвлеченный, хотя и поэтическій языкъ американскихъ и англійскихъ духовныхъ «свѣтилъ».

Было трогательно и вмѣстѣ немного забавно наблюдать, какъ эта сдержанная, замкнутая въ себѣ англо-саксонская натура, изнуренная внутреннимъ бездѣльемъ и одиночествомъ, искала открыться первому случайному встрѣчному, прося только немного пониманія и каплю сочувствія. Докторъ Лерриго даже сталъ ревновать меня къ туземцамъ.

— На что они вамъ? — сказалъ онъ какъ-то мнѣ. — Они такіе же, какъ и на азіатскомъ берегу, ничего новаго не найдете!

Самъ онъ, однако, тоже дѣлалъ попытки изучать туземную жизнь, нельзя сказать, чтобы весьма удачныя, хотя нѣкоторыя изъ нихъ свидѣтельствовали о большихъ природныхъ способностяхъ.

Докторъ, впрочемъ, помогалъ мнѣ, какъ могъ. Мы даже ходили вмѣстѣ съ нимъ собирать черепа, которые сотнями валялись на ближайшей горѣ, гдѣ эскимосы покидали своихъ мертвыхъ.

Дѣлалось это по ночамъ, тайно отъ туземцевъ, ибо, съ ихъ точки зрѣнія, это было, конечно, оскверненіемъ могилъ. Я и казакъ нагружались черепами, привязывая ихъ вокругъ пояса на шнуркахъ, подъ всеобъемлющимъ покровомъ верхней кухлянки, широкой, какъ Черное море. Докторъ самъ не касался мертвыхъ костей, но шелъ впереди и указывалъ дорогу. Впрочемъ, это нѣсколько рискованное занятіе скоро было прекращено, благодаря упрямству одной головы, которая вздумала сорваться съ пояса у моего казака на самомъ порогѣ миссіи, передъ глазами цѣлой толпы туземцевъ.

На другой день мои спутники съ мыса Чаплина прислали ко мнѣ цѣлую депутацію.

— Конечно, это земля чужая, — говорили они, — и намъ нѣтъ дѣла, но мы ходимъ по морю и боимся… Если трогаютъ покойниковъ, бываетъ туманъ… Вотъ посмотри!.. — и они указали мнѣ на густой туманъ, который застилалъ море и берегъ непроницаемой молочной пеленой.

— Вѣдь вы тоже ходите съ нами! — говорили они съ нѣкоторымъ изумленіемъ. — Развѣ вамъ не страшно?..

Я подумалъ о черепахъ, которые еще предстояло собирать у мыса Чаплина, и рѣшилъ оставить мертвецовъ св. Лаврентія въ покоѣ.

Докторъ Лерриго разсказалъ мнѣ свою біографію. Онъ родился въ Шотландіи, но былъ привезенъ въ Америку маленькимъ мальчикомъ. Отецъ его былъ пасторомъ небольшого городка Новой Англіи, и подъ его вліяніемъ мальчикъ рано сталъ мечтать о миссіонерской дѣятельности. Однако, окончивъ семинарію и теологическій факультетъ, онъ поступилъ въ медицинскую школу, чтобы имѣть какую-нибудь профессію. Послѣ того онъ былъ два года ординаторомъ въ госпиталѣ и уже затѣмъ принялъ посвященіе. Миссіонерская конгрегація, посвятившая его, принадлежала пресвитеріанцамъ, а молодой докторъ богословія, какъ и вся его семья, былъ методистомъ, при томъ же съ особенными еретическими взглядами на начало и конецъ мірозданія. Между строгими кальвинистами-пресвитеріанцами и благодушно мечтательными методистами цѣлая теоретическая бездна, но на практикѣ пестрыя американскія секты часто проявляютъ любопытную способность симбіоза, слѣдуя правилу: «уступай, чтобы тебѣ уступали».

Сдѣлавшись миссіонеромъ, докторъ Лерриго, по предложенію директора конгрегаціи, избралъ самый заброшенный уголокъ миссіонерской нивы, «чтобы испытать свою молодую волю», по его собственному выраженію. Правительство предложило ему, кстати, учительскую должность. Несмотря на довольно большое жалованье, получавшееся отъ такого совмѣстительства, матеріальныя дѣла доктора Лерриго были плохи. Всю ѣду приходилось выписывать изъ С.-Франциско, а комиссіонныя конторы надували и присчитывали съ чисто-американскимъ торговымъ безстыдствомъ, такъ что даже у китолововъ можно было покупать дешевле.

Докторъ Лерриго былъ не чуждъ и торговли съ туземцами. Онъ скупалъ китовый усъ, моржовый зубъ, обувь и даже наивно-художественныя издѣлія изъ кости и шкуръ, которыя всегда можно перепродать въ Америкѣ, какъ Curio коллекціонерамъ. Прожить двѣ зимы въ такомъ мѣстѣ, какъ Чибукакъ, не торгуя съ туземцами, совершенно невозможно, развѣ если имѣешь возможность давать имъ муку, порохъ, ткани и другія тому подобныя вещи даромъ. Несмотря на эту торговлю и нѣсколько ящиковъ, набитыхъ мѣстнымъ добромъ и предназначенныхъ для вывоза, докторъ Лерриго былъ безсребренникомъ и человѣкомъ не отъ міра сего. Цѣлую треть своего содержанія онъ жертвовалъ на успѣхи протестантскихъ миссій въ Китаѣ, другую треть посылалъ матери въ Новый Бедфордъ. Неудивительно, что за два года заключенія на сѣверномъ Чертовомъ островѣ онъ успѣлъ вмѣсто капитала пріобрѣсти только 2,000 долларовъ долгу.

Странное впечатлѣніе произвелъ на меня докторъ Лерриго. Несмотря на то, что мы стояли на совершенно различныхъ точкахъ зрѣнія, въ немъ чуялось нѣчто родственное. Это былъ интеллигентъ, рыцарь или, если угодно, фантастъ духа, типъ извѣстный и любезный для русскаго сердца, и даже его неприспособленность къ практической жизни еще больше подчеркивала сходство.

Въ Америкѣ рыцарь духа рѣдокъ, и его нельзя найти на большой дорогѣ мысли. Самые способные люди страны поголовно заняты стрижкой золотого руна. Фабриканты сбиваютъ цѣны, тресты «нормируютъ сбытъ», техники изобрѣтаютъ, газетчики расписываютъ, политики плутуютъ, все во славу того же побѣдоноснаго денежнаго мѣшка. Царь земли — милліардеръ, знамя его — купонъ, слово его — десять со ста. Такой порядокъ почему-то считается демократическимъ и республиканскимъ, и тѣ чрезвычайно тонкія общественныя прослойки, интересы которыхъ тяготѣютъ къ литературѣ и искусству, въ видѣ протеста заявляютъ себя консервативнымъ настроеніемъ. Мнѣ пришлось познакомиться въ Нью-Іоркѣ съ нѣсколькими молодыми литераторами, и они произвели на меня довольно удручающее впечатлѣніе. Ихъ идеаломъ былъ Поэ за его презрѣніе къ толпѣ, даже Брайанъ казался имъ слишкомъ демократичнымъ.

Борьба классовъ въ Америкѣ насквозь реальна. Она опирается на непосредственный насущный интересъ и никакъ не можетъ подняться надъ ежедневной колеей. Рыцарей чистой идеи надо искать на задворкахъ общественной мысли, среди бродячихъ миссіонеровъ, воиновъ арміи спасенія, быть можетъ даже среди спиритовъ или мормоновъ. Только тутъ вы найдете людей, которые на служеніе отвлеченной идеѣ, слетѣвшей къ нимъ Богъ вѣсть съ какой высоты, готовы принести умѣніе и трудъ, дѣятельную жизнь и славную мученическую смерть. Докторъ Лерриго былъ именно изъ такихъ людей.

— Я съ дѣтства отдалъ Богу свою душу! — сказалъ онъ мнѣ такъ просто, какъ будто душа его была двухкопеечная монета и ее можно было бросить въ церковную кружку.

Мы сидѣли въ это время за столомъ и прихлебывали изъ грубыхъ глиняныхъ кружекъ скверный американскій чай, и я ни за что не могъ примириться съ мыслью, что человѣкъ, сидѣвшій предо мной, находился съ Богомъ въ такихъ же прямыхъ сношеніяхъ, какъ древле Авраамъ или Іаковъ. Тѣмъ не менѣе докторъ Лерриго отличался полной правдивостью.

— Не знаю, что и дѣлать! — разсказывалъ онъ, напримѣръ, о туземцахъ. — Какъ проповѣдывать благую вѣсть людямъ, которые могутъ думать только объ ѣдѣ!.. Разумѣется, если бы я захотѣлъ, я могъ бы въ два дня велѣть имъ всѣмъ креститься, но мы, баптисты, цѣнимъ крещеніе только, когда оно сознательно… Съ ребятишками я вожусь, да и то мало толку!.. Очевидно, Господу придется послать сюда особую благодать! — неожиданно закончилъ онъ, возводя глаза кверху съ такою увѣренностью въ голосѣ, какъ будто только что получилъ на этотъ счетъ самыя точныя телеграммы изъ небеснаго департамента.

Докторъ Лерриго показалъ мнѣ свою школу, состоявшую изъ тридцати очень грязныхъ мальчиковъ и дѣвочекъ въ рваной одеждѣ, перешитой съ плеча взрослыхъ. Впрочемъ, по случаю лѣтняго времени занятія были прекращены, но почти всѣ ученики уже умѣли читать и писать по-англійски, нѣкоторые — довольно бойко. Ребятишки постарше составляли хоръ, болѣе стройный, чѣмъ можно было ожидать. Человѣка три или четыре умѣли даже разбирать ноты; но что касается англійской рѣчи, то она была очень скудна, и докторъ Лерриго сплошь и рядомъ не могъ объясниться съ учениками. У меня есть небольшой разсказъ, написанный по моей просьбѣ лучшимъ ученикомъ школы. Почеркъ прекрасный, ошибокъ правописанія почти нѣтъ, но до смысла добраться крайне затруднительно. Гадали мы гадали, да такъ и не могли разгадать, пока я не обратился къ помощи своихъ спутниковъ съ мыса Чаплина.

Мы разговаривали съ докторомъ Лерриго обыкновенно послѣ ужина, сидя въ передней комнатѣ у печки, гдѣ еще теплились нѣсколько кусковъ кокса. Крагъ уходилъ спать, но капитанъ Игнъ считалъ своею обязанностью сидѣть съ нами и слушать, хотя неизвѣстно было, понималъ ли онъ что бы то ни было. Впрочемъ, по временамъ онъ вставлялъ краткія, часто совсѣмъ не идущія къ дѣлу замѣчанія, а потомъ опять умолкалъ на нѣсколько часовъ.

Докторъ Лерриго любилъ говорить о медицинѣ. Онъ былъ порядочнымъ врачемъ, но въ то же время гомеопатомъ. Въ его запутанныхъ, но не лишенныхъ остроумія, объясненіяхъ гомеопатія связывалась съ новѣйшей теоріей бациллъ и запятыхъ, и онъ утверждалъ, что обыкновенные врачи въ Америкѣ (аллопаты) такіе плуты и невѣжды, что всякое уклоненіе отъ ихъ теоріи уже составляетъ само по себѣ заслугу.

Но еще больше докторъ Лерриго любилъ говорить о философіи и теологіи.

— Скажите, — обратился онъ ко мнѣ во вторую ночь моего пребыванія на островѣ, — отчего вы не вѣрите въ Провидѣніе?

— Какъ это не вѣрю? — переспросилъ я не безъ удивленія.

— Нѣтъ, я знаю, вы не вѣрите! — настаивалъ докторъ. — Я вижу, вы думаете, я духовный, такъ со мной и поспорить нельзя! — вычиталъ онъ изъ моихъ глазъ и наивно высказалъ промелькнувшую въ моей головѣ мысль.

Мнѣ стало немного стыдно.

— Что же вы называете Провидѣніемъ? — осторожно спросилъ я.

— Провидѣніе — это сущность, пребывающая въ каждомъ атомѣ и пребывающая надъ міромъ, высшій законъ и высшая воля, естественное и сверхъестественное, совершающееся въ явленіяхъ и бдящее надъ каждымъ поворотомъ малѣйшаго изъ міровыхъ колесъ!..

— Послушайте! — продолжалъ докторъ Лерриго. — Вы вѣрите въ науку?… то есть, я не въ обыденномъ смыслѣ слова, — поспѣшилъ онъ прибавить. — Конечно, земля вертится, паръ годится для парохода, электричество — для телеграммъ… Къ чему намъ вѣрить?.. Мы знаемъ все это!.. Вѣра совсѣмъ не то!..

Я посмотрѣлъ на доктора внимательнѣе. Этотъ неудачный сѣятель божьяго слова на каменистую почву полярнаго острова началъ интересовать меня.

— Наука знаетъ всѣ какъ и почему, — продолжалъ докторъ, — но не знаетъ ни одного зачѣмъ… Для этого нужна вѣра…

— А вѣра развѣ знаетъ зачѣмъ? — спросилъ я.

— Я всегда сознавалъ, что если наука, дѣйствительно, не въ состояніи даже поставить вопроса: зачѣмъ, то метафизика и теологія ставятъ его, но не даютъ отвѣта.

Докторъ полузакрылъ глаза и заговорилъ медленнымъ и не совсѣмъ увѣреннымъ голосомъ, какъ будто вычитывая фразу за фразой изъ не очень разборчивой книги, открытой предъ его мысленными очами.

— Я вамъ объясню! — сказалъ онъ. — Вѣра, это — потребность! Среди огромнаго матеріальнаго міра, съ его жестокими законами и постоянной перемѣной явленій, человѣкъ чувствуетъ себя такимъ маленькимъ, безсильнымъ… Скучно жить съ матеріей!.. Все грубое, тѣлесное… Ничто не чувствуетъ, не любитъ, не мыслитъ!..

— Я знаю! — опять предупредилъ онъ мое возраженіе. — Собака радуется, когда ей бросятъ кость, даже медузѣ больно, если ее разрѣзать. Матерія живетъ… Эта жалкая жизнь — рабыня, начало ея — похоть, конецъ ея — смерть. Надъ этой жизнью законы матеріи царствуютъ и управляютъ… Что намъ отъ этой жизни, у которой есть начало и конецъ, какъ у свертка рыночной ткани?…

Лицо его разгорѣлось, но глаза были попрежнему полузакрыты, какъ будто все присматривались къ той же внутренней книгѣ.

Я задалъ себѣ вопросъ, — часто ли посѣщали его подобныя мысли въ одинокія зимнія ночи за послѣдніе два года.

— Въ неразрывныхъ путахъ матеріи нашему конечному духу какъ отрадно сознавать, что есть другой Духъ, свободный и всесильный, безъ начала и безъ конца, который касается матеріи только какъ ея Создатель и Судья.

— Этотъ Духъ есть Богъ! — торжественно заключилъ докторъ, — и вѣра въ Него — потребность нашей души, такая же непреодолимая, какъ голодъ и жажда!.. Подумайте объ этомъ! — прибавилъ онъ съ привычной учительской нотой въ голосѣ, очевидно, совершенно безсознательной и заимствованной имъ отъ своихъ учителей въ семинаріи Новаго Бедфорда.

— Допустимъ, что вы не вѣрите въ Бога! — опять началъ докторъ Лерриго, хотя я ни однимъ звукомъ, не подалъ ему повода къ подобному предположенію. — Посмотримъ, что вы выигрываете этимъ? — Вы — человѣкъ, слѣдовательно, вы несчастны… Вы подвержены безчисленнымъ болѣзнямъ, опасностямъ, утратамъ… Наука даетъ лишь частичную защиту… Цивилизація, уничтожая однѣ опасности, создаетъ другія, еще худшія… Наука не можетъ уничтожить смерть!..

— Побѣду надъ жизнью можетъ дать только Источникъ жизни, защиту отъ смерти только Владыка ея…

— Скажите, были ли вы когда-нибудь въ настоящей большой бѣдѣ? — неожиданно прибавилъ онъ.

Я вспомнилъ нѣкоторые эпизоды своего прошлаго. Непріятныя это были воспоминанія, даже на разстояніи столькихъ лѣтъ.

— Предположимъ, что вы были, — продолжалъ докторъ. — Не было ли бы для васъ лучше, если бы вы знали, что съ вашимъ горемъ вы можете прибѣгнуть къ Тому Могучему и Доброму, Кто есть Создатель жизни, и просить Его, какъ сказано въ книгѣ: «Господи, Господи! Пронеси мимо меня чашу сію!»

— Только ѣсть не просите! — сказалъ вдругъ капитанъ Игнъ. — Все равно не дастъ!..

— Кто не дастъ? — спросилъ я съ удивленіемъ.

— Никто не дастъ! — замоталъ головою Игнъ. — Я пробовалъ, просилъ!.. — и онъ сокрушенно махнулъ рукой. — Я вамъ скажу, ѣда дорога на этомъ континентѣ! — прибавилъ онъ, помолчавъ.

Онъ, повидимому, вообразилъ себя на минуту на американской сторонѣ.

— Можетъ быть, вы и правы! — возразилъ я доктору. — Но не могу же я повѣрить только потому, что мнѣ станетъ легче отъ этого. Хорошее лѣкарство — вѣра, да купить ее нельзя!..

— Вѣра дается благодатью! — настаивалъ докторъ. — Молитесь о ней!.. Она придетъ внезапно, какъ дождь на сухую почву!..

— Чтобы молиться, уже нужно вѣрить! — возразилъ я.

— Неправда! — живо сказалъ докторъ Лерриго. — Есть состояніе души, когда вѣры нѣтъ, но душа стремится къ ней всѣми фибрами, плачетъ о ней кровавыми слезами, алчетъ, какъ голодная, и не можетъ достигнуть!.. Тогда-то и нужно молиться!.. — онъ благоговѣйно поднялъ глаза кверху. — Это у насъ называется подготовленіе. Потомъ приходитъ благодать!.. Вы, навѣрное, переживали то же? — наивно заключилъ онъ.

— Переживалъ, да не это! — возразилъ я неохотно.

Моя вѣра началась прямо съ благодати, а плакать кровавыми слезами мнѣ пришлось уже потомъ, и алкать жестокимъ голодомъ… Но тогда я уже не зналъ, кому молиться…

Непонятное раздраженіе поднималось со дна моей души навстрѣчу широкимъ и наивнымъ рѣчамъ доктора Лерриго. Мнѣ захотѣлось, чтобы онъ высказался опредѣленнѣе.

— Вы все говорите: вѣра! — сказалъ я. — Скажите, пожалуйста, опредѣленно, во что именно вы вѣрите?…

Докторъ Лерриго протянулъ руку къ полкѣ и снялъ маленькое, сильно растрепанное Евангеліе.

— Я вѣрю въ эту книгу! — сказалъ онъ просто, но очень твердо. — Я вѣрю въ то, что Господь создалъ міръ изъ Своего слова, и что Іисусъ Христосъ пришелъ въ міръ, чтобы спасти мою душу!..

— И въ чудеса вѣрите? — настаивалъ я.

— Въ каждую букву, которая написана въ книгѣ, — непоколебимо отвѣтилъ докторъ. — Мой Богъ — Богъ живой. Онъ можетъ творить чудеса!.. credo, quia absurdum… Если бы все было просто, была бы не вѣра, а знаніе!..

— Я не могу сказать: credo, quia absurdum! — медленно проговорилъ я.

— Какъ хотите! — сказалъ докторъ Лерриго нѣсколько обиженно. — Но такая вѣра составляетъ единственный исходъ для того, кто живетъ и мыслитъ. Если у васъ нѣтъ вѣры, то скажите мнѣ, какой у васъ останется выходъ предъ лицомъ жизни и смерти?…

Я подумалъ нѣсколько секундъ, прежде чѣмъ отвѣтить ему.

У современнаго человѣка, того, «кто живетъ и мыслитъ», не одна, а цѣлыхъ двѣ вѣры. Одна съ евангеліемъ мира и человѣчности, вѣра освобожденнаго Прометея, молодая и свѣтлая, какъ заря, смотритъ впередъ и живетъ будущимъ. Это вѣра молодыхъ людей. Для нея нужно или очень чистое, или очень счастливое сердце, но нечѣмъ ей залѣчивать глубокія раны жизни, ибо она перестала сулить награды и воздаянія. И есть еще другая вѣра, какъ черная вѣра поклонниковъ дьявола; но ею мучился еще Каинъ въ пустынѣ и Іовъ на гноищѣ. Ею мучится всякій, кто чувствуетъ и мыслитъ, но проливаетъ злыя слезы и свою или чужую кровь…

— Какой остается у васъ исходъ безъ вѣры? — повторилъ докторъ Лерриго.

— Протестъ! — отвѣчалъ я. — Вотъ мой исходъ. Это значитъ, что нѣтъ исхода, и я знаю, что нѣтъ исхода и не можетъ быть, и потому не хочу искать его!..

Торжественный стиль доктора въ этой странной обстановкѣ заразилъ и меня, и я былъ наполненъ метафизическимъ настроеніемъ не хуже любого «избраннаго сосуда».

Капитанъ Игнъ слушалъ наши рѣчи и по временамъ кивалъ головой, а бѣлая ночь съ любопытствомъ заглядывала въ окна.

— Это отъ лукаваго… Только злой внушаетъ такія гордыя мысли!.. — съ огорченіемъ сказалъ докторъ Лерриго.

— Правда! — согласился я. — Въ томъ и исходъ, чтобы быть гордымъ!.. Если я сотворенъ несчастнымъ, не стану просить пощады… Предъ опасностью и бѣдою не склоню головы!.. Предъ неизбѣжной казнью смерти не хочу завязывать глаза повязкою вѣры!..

— О, Господи! — вздохнулъ докторъ. — Нечестіе хуже всего!..

— Хуже всего разориться! — сказалъ вдругъ капитанъ Игнъ. — Прахомъ пошла шкуна и все… Спрашивается, кто разбогатѣлъ?…

Онъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на насъ, какъ будто ожидая отвѣта, но мы оба не знали, что отвѣтить на такой простой и вмѣстѣ мудреный вопросъ.

Игнъ, впрочемъ, уже не нуждался въ отвѣтѣ. Онъ покачалъ головою, и на лицѣ его снова выразилась готовность слушать продолженіе нашего разговора.

— Скажите, пожалуйста! — припомнилъ я, обращаясь къ доктору Лерриго. — Вы говорили недавно, что наши души конечны… Какъ прикажете понимать это?..

— Наши души конечны, пока онѣ въ тѣлѣ; когда онѣ въ Богѣ, онѣ безконечны! — пояснилъ докторъ Лерриго почти небрежно.

Вопросъ, очевидно, показался ему слишкомъ простымъ.

— Значитъ, души сливаются съ Богомъ? — спросилъ я не безъ задней мысли.

— Души сами по себѣ безсмертны, — сказалъ Лерриго, — и пребываютъ вмѣстѣ съ Богомъ, но не въ Богѣ.

— А гдѣ онѣ пребываютъ? — полунаивный вопросъ стариннаго вольнодумства почти невольно вырвался у меня и мнѣ стало даже досадно. Однако вопросъ мой принесъ доктору неожиданное удовольствіе.

— Я вамъ больше могу отвѣтить! — сказалъ онъ съ хитрымъ видомъ, — согласно съ писаніемъ и наукой. Конечно, пока души пребываютъ въ Богѣ, это тайна, проникнуть которую не дано нашему уму; но въ писаніи сказано, что въ день страшнаго суда мертвые воскреснутъ и облекутся тѣломъ; о тѣлесности же, какъ о земномъ, умствовать возможно. И еще сказано, что смерть уничтожится и люди размножатся, яко песокъ морской. Спрашивается, куда дѣнется такая масса живыхъ и воскресшихъ, когда на землѣ уже теперь тѣсно?

Я съ любопытствомъ ожидалъ, какое рѣшеніе предложитъ докторъ для этого новаго «проклятаго вопроса».

— Между тѣмъ еще сказано, что звѣзды тоже, яко песокъ морской, и мы знаемъ, что каждая звѣзда, это — огромное свѣтило, окруженное планетами, цѣлая солнечная система, такая же великая и сложная, какъ наша собственная. Не поражаетъ ли васъ совпаденіе? — съ торжествомъ заключилъ докторъ. — Не очевидно ли, что это арена, которую Богъ назначилъ для будущаго человѣчества и которую ему суждено занять послѣ страшнаго суда?

Я съ удивленіемъ посмотрѣлъ на доктора Лерриго. Такая удивительная комбинація библіи съ астрономіей была бы новинкой даже для Фламмаріона.

— И еще сказано, — продолжалъ докторъ, — что рай будетъ на землѣ, и рай будетъ на небѣ, и вся вселенная будетъ рай!.. Не слѣдуетъ ли понимать, что небо заселится съ земли колоніями безсмертныхъ людей… и вся вселенная будетъ рай! — повторилъ онъ съ восторженной улыбкой, ясно освѣтившей его худощавое и строгое лицо.

— Я еще не излагалъ этого ни одному живому человѣку! — признался онъ такимъ тономъ, какъ будто только что открылъ мнѣ очень большую тайну. Конечно, для его богословскаго мышленія надежда на грядущую колонизацію небесъ могла быть важной и ревностно хранимой тайной.

— А знаете ли? — сказалъ я вдругъ, — вѣдь это ересь!

Докторъ Лерриго утвердительно кивнулъ головой, все еще улыбаясь.

— Когда они посвящали меня, — сказалъ онъ, — я заявилъ, что мои взгляды не совпадаютъ съ ихъ правовѣріемъ, а они отвѣтили: «Для священника это важно, а для миссіонера это все равно»… Но съ писаніемъ это согласно, — повторилъ онъ своимъ непоколебимымъ тономъ, — и съ наукой тоже.

— Скорѣй съ поэзіей! — возразилъ я.

За нѣсколько часовъ передъ этимъ у насъ былъ разговоръ объ англійской духовной поэзіи, въ которой докторъ обнаружилъ большія познанія и вкусъ.

— Признаваться, такъ признаваться! — воскликнулъ докторъ весело. Изложивъ свои астрономическія упованія, онъ пришелъ въ прекрасное настроеніе духа.

Онъ живо сбѣгалъ въ свою нетопленную спальню и вернулся съ тоненькой тетрадкой въ рукахъ.

Изъ полураскрытой двери пахнуло холодомъ и сыростью, какъ изъ могилы, но у насъ было по прежнему тепло. Докторъ даже такъ разгорѣлся, что внезапно сорвалъ съ себя мѣховую куртку, швырнулъ ее въ спальню и плотно захлопнулъ дверь.

— Вотъ я вамъ прочитаю одну вещь, — сказалъ онъ голосомъ, въ которомъ чувствовалось однако нѣкоторое опасеніе. — Какъ она вамъ понравится.

Стихи были наивны, но не лишены оригинальности.

Въ нихъ говорилось о хороводѣ райскихъ міровъ, которые кружатся въ пространствѣ, какъ безконечный потокъ, и ожидаютъ праведныхъ.

Ничья нога не топтала дѣвственныхъ луговъ, ничье лицо не отражалось въ ясныхъ водахъ, ничей голосъ не повторялся пустыннымъ эхомъ… Тѣ райскія страны заповѣдны даже для ангеловъ, но Господь создалъ ихъ и наложилъ на нихъ печать для грядущаго разселенія праведныхъ.

Это будущая отчизна нашихъ душъ; въ ея предчувствіи мы тоскуемъ, скитаясь по тѣсной землѣ, теряя близкихъ и друзей; но когда придетъ нашъ день, мы всѣ встрѣтимся въ поселеніяхъ праведныхъ.

На другой день было воскресенье, и докторъ еще съ утра сталъ обнаруживать нѣкоторую нервность.

Дѣло въ томъ, что ему захотѣлось сказать проповѣдь для назиданія моихъ спутниковъ съ Чаплина, но онъ никакъ не могъ найти переводчика.

Мальчики изъ школы, помогавшіе ему въ обыденныхъ переговорахъ съ туземцами, не годились для отвлеченныхъ предметовъ и, кромѣ того, заранѣе смущались отъ множества чужихъ гостей.

Я предложилъ доктору свои услуги.

— Ахъ, Господи! — обрадовался онъ. — Я хотѣлъ было попросить васъ, да боялся, что вамъ будетъ непріятно!

Я увѣрилъ его, что, напротивъ, помочь ему въ общеніи съ туземцами мнѣ будетъ очень пріятно.

Началась воскресная суета. Капитанъ Игнъ, добровольно принявшій на себя обязанности дьячка, торопливо ковылялъ изъ комнаты въ комнату, постукивая костылемъ. Крагъ и мой казакъ вымели школу и внесли въ нее небольшую фисгармонію, замѣнявшую доктору церковный органъ.

Островитяне и чаплинцы группами стояли возлѣ миссіонерскаго дома и съ любопытствомъ старались заглянуть внутрь. Гости съ материка очень интересовались посмотрѣть, какъ шаманятъ бѣлые. Одинъ особенно экспансивный старикъ опять попытался было проскользнуть въ случайно раскрытую дверь, но капитанъ Игнъ немедленно поймалъ его за шиворотъ своей здоровой рукой и вытолкалъ обратно. Къ туземцамъ, которые спасли его отъ смерти, онъ относился даже пренебрежительнѣе норвежца, и въ свою очередь туземцы не любили его, и ребятишки даже въ лицо часто корчили ему рожи и передразнивали его хромую походку.

Наконецъ, громкіе звуки колокола поплыли надъ поселкомъ, и входы англо-саксонскаго церковнаго дома широко раскрылись, открывая доступъ новообращеннымъ низшей расы на нѣсколько молитвенныхъ часовъ. Чаплинцы и островитяне тотчасъ же наполнили длинную школьную залу и чинно усѣлись на скамейкахъ. Дѣтскій хоръ помѣстился на своихъ мѣстахъ впереди толпы.

Докторъ сѣлъ къ убогому органу; началось богослуженіе. Хоръ пѣлъ твердо и отчетливо выговаривалъ непонятныя слова англійскихъ гимновъ; къ концу докторъ даже раздѣлилъ своихъ питомцевъ на два хора, которые гармонически перекликались другъ съ другомъ.

Потомъ наступило время проповѣди при соединенномъ участіи доктора Лерриго, молодого и очень смышленаго чаплинца Увана изъ моихъ друзей и моемъ. Докторъ обращался ко мнѣ по-англійски, я переводилъ Увану по-чукотски, а онъ обращался къ толпѣ на своемъ родномъ языкѣ. Съ непривычки я иногда путался и обращался къ доктору по-чукотски, а къ Увану по-англійски, но молодой чаплинецъ превзошелъ всѣ ожиданія. Онъ подхватывалъ на лету каждое слово и сопровождалъ поученія доктора Лерриго пространными и оригинальными поясненіями въ туземномъ стилѣ. Въ сущности, вся проповѣдь принадлежала ему, по крайней мѣрѣ, наполовину. Мы съ докторомъ настолько понимали по-эскимосски, чтобы кое-какъ слѣдить за его словоохотливыми комментаріями, но, разумѣется, были совершенно безсильны направлять ихъ по своему желанію.

— У бѣлыхъ людей тоже есть шаманы! — объяснялъ Уванъ толпѣ. — Эти шаманы большіе люди, друзья начальниковъ, всю жизнь только и дѣлаютъ, что шаманятъ, и отецъ бѣлыхъ людей (президентъ) посылаетъ имъ за это пищу и ткани… Богъ бѣлыхъ людей далъ имъ большую шаманскую книгу; эта книга даетъ счастье въ промыслѣ и защиту противъ болѣзни, и изъ нея бѣлые люди учатъ своихъ дѣтей; когда они ведутъ себя худо, пьютъ много рому, обманываютъ въ торговлѣ, слишкомъ много дерутся, Ему становится скучно, и Онъ говоритъ свои мысли маленькимъ мальчикамъ, чтобы они выросли великими шаманами и, устрашая, учили сосѣдей… Богъ дулъ вѣтромъ, плевался пламенемъ, скрадывалъ людей въ темнотѣ, какъ свою добычу. Однажды, когда бѣлые люди стали слишкомъ злобны (все время дрались и пили водку, — пояснилъ Уванъ), — Бога такъ забрало за сердце, что онъ послалъ Своего родного Сына съ приказомъ, чтобы они перестали. Сынъ Божій сталъ воскрешать мертвыхъ и кормить голодныхъ, но большой злой начальникъ съ товарищами разсердился и велѣлъ Его убить (все равно, какъ капитанъ Кауперъ, — пояснилъ Уванъ, называя имя китоловнаго капитана, который прославился варварскимъ обращеніемъ съ туземцами лѣтъ тридцать тому назадъ). Но Сынъ умеръ не настояще и черезъ три дня ожилъ, поднялся на небо къ Своему Отцу и сказалъ Ему: «Смотри, что со Мной сдѣлали злые начальники!»

— Молодые люди изъ одной лодки съ Божіимъ Сыномъ, вмѣстѣ съ Нимъ ловившіе рыбу, остались на землѣ и стали ходить изъ поселка въ поселокъ, научая людей, чтобы они не обижали, не обманывали и не грабили одинъ другого…

— Но бѣлые люди ихъ никогда не слушали! — прибавилъ Уванъ, въ видѣ собственнаго комментарія.

— Такъ говорили ученики Божьяго сына и дѣти ихъ дѣтей, и правнуки правнуковъ, и теперь отецъ бѣлыхъ людей прислалъ вотъ этого молодого шамана, чтобъ разсказать эти разсказы и повторить слова жителямъ на обоихъ берегахъ этого моря и на всѣхъ островахъ…

Такова была христіанская проповѣдь въ вольномъ изложеніи Увана. Чтобъ подкрѣпить ее, докторъ роздалъ чаплинцамъ два или три десятка яркихъ картинокъ духовнаго содержанія. Они съ жадностью схватили ихъ, какъ пеструю новинку, но, разумѣется, смыслъ изображеній оставался для нихъ загадкой. Казакъ мой, порядочно говорившій по-чукотски, тоже почувствовалъ религіозное рвеніе и сталъ объяснять чаплинцамъ значеніе картинъ, подражая Увану въ своихъ объясненіяхъ и за каждымъ словомъ упоминая шамановъ. У него выходило, однако, русскіе шаманы, а не шаманы бѣлыхъ людей, какъ у Увана.

— Врутъ, должно быть, шаманы! — сказалъ ему одинъ старикъ, все время внимательно слушавшій. — У насъ такъ врутъ здорово; и сказочники врутъ, и гадальщики… Должно быть, у васъ не лучше!..

Наконецъ прихожане разошлись по домамъ, и мы отправились обѣдать, но на этотъ разъ намъ не удалось насладиться воскресными произведеніями золотого повара. Въ миссію прибѣжалъ мальчикъ и сообщилъ, что чаплинцы уже грузятъ лодки и что если мы хотимъ ѣхать, то намъ слѣдуетъ поторопиться. Спутники мои, очевидно, только ждали воскресной службы, какъ назидательнаго зрѣлища, и теперь окончательно заторопились домой на зло туману и вѣтру.

Черезъ часъ наши лодки уже качались въ бурномъ проливѣ, поднявъ кверху свои высокіе, островытянутые паруса. Крайній форпостъ культурной Америки остался сзади и всплывалъ въ памяти, какъ рядъ картинъ въ калейдоскопѣ, но ярче всего стояла передо мной худощавая фигура доктора Лерриго, когда онъ стоялъ на берегу въ своей неуклюжей оленьей курткѣ и махалъ бѣлымъ платкомъ, опять одинъ-одинешенекъ, ибо ни Крагъ, ни Игнъ не захотѣли сопровождать насъ на берегъ.

Анадырь, 1901.