Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ четвертый. Скитанія

Легенда о Счастливомъ островѣ

Группа рабовъ собралась въ углу Педагогія, въ нижнемъ этажѣ Августова дворца. Они сидѣли на цыновкахъ, на деревянныхъ скамьяхъ и просто на мозаичномъ полу, гладко выметенномъ руками молодого прислужника Рутилія.

То были не простые рабы, ибо въ Педагогіи обиталъ верхній кругъ огромнаго рабочаго населенія, наполнявшаго домъ Августа. Младшіе изъ нихъ обучались здѣсь грамотѣ, изящнымъ искусствамъ и движеніямъ, другіе уже давно примѣняли свои таланты на службѣ утонченному вкусу своихъ господъ и были заняты цѣлый день, но къ вечеру они все же собирались въ Педагогій, который служилъ своего рода клубомъ для дворовыхъ слугъ и мастеровъ, принадлежавшихъ императору.

Дидаскалъ Софроній сидѣлъ на низкомъ табуретѣ, опираясь спиною на колонну. Это былъ сухощавый грекъ съ хитрыми глазами и сильной просѣдью въ прямыхъ черныхъ волосахъ. Онъ былъ чтецъ по ремеслу и сегодня провелъ весь день въ спальнѣ Люція Матерна, младшаго префекта дворца. Матернъ вернулся съ празднества по поводу извѣстія о побѣдѣ, одержанной надъ квадами цезаремъ Маркомъ Авреліемъ Коммодомъ, сыномъ божественнаго Марка, и у него трещала голова съ похмѣлья. Поэтому онъ заставилъ Софронія читать себѣ вслухъ избранные отрывки изъ трактата Сенеки «О нравахъ».

Мануцій изучалъ вмѣстѣ съ двадцатью товарищами и большимъ женскимъ хороводомъ повороты мудренаго танца, который долженъ былъ украсить новый праздникъ по поводу той же побѣды еще черезъ три дня.

Діадохъ высѣкалъ на мраморѣ многовѣщательную надпись: «Подъ щитомъ Коммода весь міръ счастливъ». Лицо Діадоха было мрачно. Онъ былъ строптивъ нравомъ, и предъ началомъ работы просидѣлъ сутки въ домашнемъ карцерѣ, куда управитель сажалъ провинившихся и, въ особенности, непочтительныхъ рабовъ.

Алексаменъ, младшій изъ всѣхъ, сидѣлъ, прислонившись къ стѣнѣ и опираясь подбородкомъ о сдвинутыя вмѣстѣ колѣни. Алексаменъ былъ писцомъ и уже третій годъ работалъ въ дворцовой библіотекѣ, прилежно списывая творенія Платона и Полибія. Въ послѣдній же мѣсяцъ Тиберій Семпроній Продикъ, изъ молодыхъ друзей Коммода, вмѣсто Полибія далъ ему списывать вольныя ксеніи Марціала. Покой юноши смутился нескромными и знойными стихами, но онъ исполнялъ свой трудъ съ прежнимъ тщаніемъ, и заглавныя буквы его новаго списка были еще правильнѣе и изящнѣе, чѣмъ прежде.

Солнце недавно зашло. На дворѣ быстро темнѣло, и сумерки какъ будто вливались снаружи въ глубокія, круглыя окна. Въ залѣ становилось темно и жутко, какъ будто паутина садилась кругомъ и грозила захватить въ свои петли всѣхъ этихъ скромныхъ работниковъ дворца.

Діадохъ поднялъ голову и злыми глазами посмотрѣлъ на медленно нароставшій мракъ.

— Быть мнѣ опять на мельницѣ! — сказалъ онъ громко.

Строптивыхъ рабовъ часто ссылали на загородныя мельницы, гдѣ они ворочали жерновъ рядомъ съ волами и ослами, и эта работа считалась наиболѣе тягостной и позорной.

Софроній осторожно усмѣхнулся и повелъ рукою въ воздухѣ.

— Рутилій, принеси огня! — сказалъ онъ мальчику, который отъ нечего дѣлать подошелъ къ собравшейся группѣ.

Веселый Артемонъ вздохнулъ сочувственно и лицемѣрно. Онъ тоже побывалъ на сельской мельницѣ, изъ-за дружбы съ молодою Пасифаей, пріятной и для управителя.

При свѣтѣ лампы, принесенной Рутиліемъ, онъ досталъ свои таблички и принялся усердно рисовать остріемъ стиля на ихъ навощенной сторонѣ.

— Смотри, Діадохъ! — сказалъ онъ, протягивая товарищу быстро оконченный рисунокъ.

На восковой табличкѣ красовался очеркъ осла, вращающаго грудью рукоятку мельницы.

Діадохъ нахмурилъ брови и покачалъ головою.

— Оселъ этотъ — я! — сказалъ онъ съ серьезнымъ видомъ, возвращая товарищу рисунокъ.

— Правда! — разсмѣялся Артемонъ, довольный успѣхомъ своего насмѣшливаго рисунка, и быстро начертилъ подъ рисункомъ надпись: «Поработай, осликъ, какъ доводилось и мнѣ. Быть можетъ, это принесетъ тебѣ пользу».

— Не такъ ли будетъ!? — воскликнулъ онъ съ новымъ смѣхомъ. — Какъ ты думаешь, Алексаменъ?

— Будетъ такъ, какъ угодно божеству! — кротко отвѣтилъ Алексаменъ.

— Я знаю, кто твой богъ! — подхватилъ Артемонъ и, быстро уничтоживъ предыдущій рисунокъ, начертилъ на табличкѣ очеркъ человѣка съ ослиной головой, крестообразно распростертаго на деревѣ. Подъ деревомъ стоялъ на колѣняхъ человѣкъ, и пояснительная надпись гласила: «Алексаменъ молится богу».

Молодой писецъ былъ унылъ лицомъ и кротокъ нравомъ. Рѣчь его была благочестива, и товарищи часто называли его сирійцемъ и христіаниномъ. Однако, Алексаменъ не былъ христіаниномъ. У него была цѣпкая память, и отрывки философскихъ сочиненій крѣпко сидѣли въ его умѣ. Какъ многіе римскіе патриціи, этотъ бѣдный рабъ такъ же не могъ найти своей дороги и колебался между суровостью стоиковъ и туманными обѣщаніями новаго ученія.

Наступила короткая пауза.

— Скажи мнѣ, Алексаменъ, — началъ неожиданно Діадохъ, — откуда пришло рабство на землю?

Алексаменъ замедлилъ отвѣтомъ.

— Я скажу, — вмѣшался дидаскалъ Софроній, — или лучше пускай скажетъ Аристотель: «Иные люди отъ природы свободны, а другіе отъ природы рабы. Для этихъ состояніе рабства равно полезно и справедливо».

— Но современный поэтъ говоритъ, — тотчасъ же возразилъ Алексаменъ: — «О, друзья, рабы — тоже люди. Они пили то же молоко, что мы, хотя судьба ихъ притѣснила. Но если я буду жить, скоро вкусятъ они воды свободы».

— Наставникъ Стои былъ рабомъ, — сказалъ Діадохъ.

— Но если бы Аристотель былъ проданъ въ рабство, думаю, онъ говорилъ бы иное.

— Еще одинъ философъ сказалъ, — замѣтилъ Алексаменъ: — «Вы не можете пріобрѣтать, освобождать и владѣть существами, которыя вамъ не принадлежатъ. Не имѣя законнаго права владѣнія, не можете передавать его другимъ».

— По-моему, — громко сказалъ Анидій, риторъ и грамматикъ, обучавшій своимъ знаніямъ молодыхъ питомцевъ Педагогія, — рабство произошло отъ войны. Одни народы нападаютъ на другіе и, будучи сильнѣе, побѣждаютъ. Побѣдивъ, поступаютъ съ ними по усмотрѣнію. Берутъ въ плѣнъ — мужчинъ, женщинъ и дѣтей, а негодныхъ убиваютъ. Другихъ же подчиняютъ собственной прихоти или продаютъ въ чужія страны.

Алексаменъ снова поднялъ голову и при колеблющемся свѣтѣ лампы внимательно посмотрѣлъ въ лицо говорившему.

— А война откуда? — спросилъ онъ задумчиво. — Зачѣмъ существуетъ убійство и свирѣпая неказистъ?!

— Война явилась вмѣстѣ съ людьми, — сказалъ Анидій. — Человѣкъ человѣку хищный звѣрь, такъ было и будетъ всегда.

— Будетъ вамъ! — вмѣшался легкомысленно Артемонъ. — Война, ненависть… Думайте лучше о любви. Какъ поетъ твой поэтъ, о, прилежный Алексаменъ?

Онъ закачался на скамьѣ и тихо запѣлъ:

Старый ливіецъ Либеръ, болѣе тридцати лѣтъ прожившій во дворцѣ и, во вниманіе къ его старости, нынѣ освобожденный отъ работы, захотѣлъ вставить свое словцо. Либеръ былъ такъ старъ, что лицо его сморщилось, какъ обожженная кожа, и онъ не могъ иначе ходить, какъ опираясь на два посоха.

— У насъ въ Ливіи есть старый разсказъ, — началъ Либеръ. — Онъ такъ старъ, что ему надо безусловно вѣрить, ибо все древнее истинно и полно величія. Я же слышалъ его въ пустынѣ, когда, будучи мальчикомъ, помогалъ пасти стада.

Говорятъ, что, когда земля впервые отдѣлилась отъ хаоса, люди явились на ней изъ различныхъ источниковъ. Одни родились изъ черныхъ камней, падающихъ съ неба. Другіе возникли какъ пузыри, выдѣлившіеся изъ тины, согрѣтой и высушенной солнцемъ. Третьи были дѣти Прометея. Чтобы избавить своихъ дѣтей отъ ненависти Зевса, титанъ посадилъ ихъ на свое лоно и перенесъ на Счастливый островъ.

Счастливый островъ лежалъ на западномъ предѣлѣ земли, на срединѣ кудрявыхъ и зеленыхъ водъ океана. Онъ былъ пространствомъ не менѣе Пелопонеса и имѣлъ въ ширину пятьсотъ стадій, а въ длину тысячу стадій, и поистинѣ этотъ островъ назывался островомъ Счастья. Солнце свѣтило надъ нимъ всегда одинаково ясно и тепло, и не было надъ островомъ ни зимы, ни осени, ни жаркаго и сухого лѣта, но — одна вѣчно радостная и прекрасная весна. День и ночь были равны и никогда не отнимали часовъ другъ у друга, но шли рядомъ въ непрерывной смѣнѣ, какъ братъ и сестра.

Весь островъ былъ покрытъ садами и зелеными лугами. Свѣжіе ручьи прыгали по гладко обточеннымъ камнямъ, и песокъ на берегу былъ тонокъ и блестящъ, какъ раздробленное золото. Воды вокругъ острова никогда не знали бурь, и рыбы, которыя играли въ ихъ прозрачной глубинѣ, сверкали радужнымъ нарядомъ, болѣе измѣнчивымъ, чѣмъ кожа хамелеона, и болѣе прекраснымъ, чѣмъ перья феникса. И черепахи, лежа на берегу, блистали своей темно-полосатой броней, гладкой и выпуклой, какъ бы изваянной изъ мрамора.

Островъ назывался Счастливымъ, и дѣти Прометея вели тамъ поистинѣ счастливую жизнь. Ни одно изъ тѣхъ золъ, которыя Зевсъ создалъ для твердой земли, не послѣдовало за бѣглецами черезъ ширину моря. Дѣти Прометея не знали ни подстрекающей глупцовъ зависти, ни голода — мучителя слабыхъ, ни страсти свирѣпыхъ — истребительной войны. Люди и звѣри жили въ полномъ мирѣ и взаимной любви. Ястребъ и горлинка сидѣли рядомъ на одной и той же вѣткѣ, волкъ и ягненокъ пили изъ одного ручья. И человѣкъ обвивалъ свою шею тѣломъ пестрой гадюки и носилъ его, какъ ожерелье.

Женщины не мучились родами, мужчины не тянулись на работѣ, не надрывались надъ плугомъ, не изнемогали подъ ношами. Старый Хроносъ не косилъ травы на зеленыхъ склонахъ острова, темный Танатосъ не пряталъ лица за толстыми стволами деревьевъ, и бѣлая старость не ковыляла по дорогамъ.

Не размножаясь, не уменьшаясь, не нуждаясь въ пищѣ и въ питьѣ, счастливыя дѣти Прометея жили на своемъ островѣ, безпечальныя и безопасныя, какъ боги.

Съ ранняго утра они гуляли въ садахъ своего милаго острова, взбѣгали на горные склоны и обмывали свои ноги свѣжей водою звенящихъ ручьевъ. Каждый вечеръ, соединяясь въ хороводы, они пѣли чудесныя пѣсни и плясали граціозныя пляски, подъигрывая на легкой свирѣли, и когда юныя четы скрывались въ убѣжища самыхъ укромныхъ и густолиственныхъ древесныхъ купъ, онѣ ликовали, какъ дѣти безсмертнаго Пана. Дѣвы Счастливаго острова были какъ лѣсныя дріады и какъ нимфы, играющія на берегу ручья. И когда юныя четы рѣзвились среди лазурныхъ водъ, обгоняя другъ друга и разгоняя стаи пестрыхъ рыбъ, онѣ были, какъ сирены и тритоны, и водныя пляски ихъ были, какъ пляски Океанидъ.

Жители острова были счастливы, какъ геніи полей. Чуждые стяжанію, они не давали ничего божеству и не брали у него ничего взамѣнъ, ибо въ самихъ себѣ они ощущали божество.

Въ одно утро Зевсъ пролеталъ надъ землей на темнооблачныхъ коняхъ, и Меркурій летѣлъ рядомъ съ отцомъ, размахивая крылатымъ жезломъ. Земля была окутана желтой дымкой. На всѣхъ концахъ ея жрецы разводили костры и сжигали трепещущія жертвы. Дымъ отъ костровъ разстилался, какъ туча, и, соединяясь вмѣстѣ, окутывалъ землю, какъ туманъ. Запахъ жженія подымался вверхъ и щекоталъ ноздри повелителя. Онъ усмѣхался съ довольнымъ видомъ, потомъ ударялъ своихъ облачныхъ коней бичемъ извилистыхъ молній и пролеталъ дальше.

Когда онъ достигъ предѣла твердой земли и полетѣлъ надъ моремъ, туманъ разорвался, какъ пелена, и небо стало такъ же ясно и сине, какъ лазурный океанъ, служившій ему подножіемъ. Только облачная колесница Зевса таила въ себѣ зерно бурь и казалась чернымъ пятномъ на фонѣ безоблачной лазури.

Среди лазурнаго моря Зевсъ увидѣлъ Счастливый островъ съ его прекрасными лѣсами и лугами. Жители острова бродили между деревьевъ, увѣнчанные цвѣтами и обвитые плющемъ. Они весело перекликались и не заботились о богахъ и жертвоприношеніяхъ.

— Кто эти жители? — спросилъ Зевсъ, — и почему они не приносятъ сожженій?

— Это — счастливые люди! — сказалъ сынъ Майи, — они ничего не боятся и ничего не просятъ, ибо сами въ себѣ они сознаютъ божество.

— Это — нечестивцы! — сердито сказалъ Зевсъ, и грохотъ его голоса прокатился весенней бурей, согнулъ верхушки лѣсовъ и сбросилъ мелкіе камни съ утесовъ въ воду. — Если бы всѣ люди поступали подобно имъ, мы остались бы безъ сладкихъ запаховъ жженія, а что значатъ боги безъ человѣческихъ молитвъ и жертвоприношеній? Хуже, чѣмъ призраки, меньше, чѣмъ ничто!

Тогда разгнѣванный Зевсъ рѣшилъ дать урокъ беззаботнымъ жителямъ острова и послалъ на ихъ сторону внезапный лѣтній снѣгъ.

Тонкіе бѣлые хлопья, весело кружась, падали на вѣтви деревьевъ и на зеленую траву.

— Что это? — спрашивали жители. — Не птичій ли пухъ падаетъ съ неба?

Они подставляли снѣгу свои обнаженныя руки и отдергивали ихъ назадъ.

— Этотъ пухъ жжетъ, какъ крапива, — говорили они.

Падающій снѣгъ таялъ на горячемъ человѣческомъ тѣлѣ и на разгоряченной землѣ, и, когда онъ исчезъ, головы нѣкоторыхъ жителей побѣлѣли, какъ отъ осѣвшаго инея. Но солнце снова сіяло жарко, какъ всегда.

— Отчего ваши волосы бѣлы? — спрашивали ихъ другіе, и они осторожно протягивали къ нимъ руки, опасаясь, что эти невѣдомыя имъ сѣдины жгутся точно такъ же, какъ снѣгъ.

Но побѣлѣвшіе не отвѣчали. Перемѣна, овладѣвшая ихъ тѣломъ, видимо возрастала. Кожа ихъ лицъ собралась въ складки, тѣло сморщилось, руки и ноги изогнулись, какъ кривыя вѣтви. Сидя на землѣ подъ жаркими лучами солнца, они ежились и дрожали отъ холода.

— Отчего вы дрожите? — спрашивали ихъ другіе. — Въ вашихъ членахъ усталость, въ глазахъ вашихъ тусклый сонъ. Вѣдь ночь еще не наступила.

Въ это время одинъ изъ пораженныхъ Зевсомъ безсильно опустилъ свои руки и вытянулся на землѣ. Но тусклые его глаза попрежнему остались открытыми.

— Зачѣмъ ты лежишь на землѣ? — настаивали другіе. — Идемъ водить хороводы на морскомъ берегу.

Но пораженный Зевсомъ не отвѣчалъ, и, касаясь его тѣла, они нашли его вялымъ, какъ сухіе листья, и холоднымъ, какъ снѣгъ, и глаза его подернулись пленкой, какъ стоячая вода.

Видя, что одинъ изъ ихъ братьевъ лежитъ на землѣ неподвижный, какъ сухое дерево, счастливые жители подняли плачъ и жалобы, и это были первыя жалобы горя, прозвучавшія на островѣ Счастья.

Въ то же время нѣсколько другихъ, мужчинъ и женщинъ, окончательно пораженныхъ Зевсомъ, протянулись на землѣ.

Тогда весь островъ изъ конца въ конецъ огласился громкими жалобами.

— Увы! — говорили жители. — Что будетъ съ нами? Многіе изъ нашихъ братьевъ валяются на землѣ, безсильные и неподвижные, какъ камни. Они не могутъ больше ходить, смѣяться и отвѣчать на вопросы. Кто это, невидимый и страшный, вынимаетъ живое движеніе изъ нашихъ тѣлъ и превращаетъ ихъ въ прахъ? Отецъ Прометей, поспѣши и дай защиту, чтобы онъ не взялъ остальныхъ и нашъ островъ не обезлюдѣлъ!

То были первыя погребальныя жалобы, прозвучавшія на островѣ Счастья.

Иные же рядомъ зажгли костеръ и сожигали на немъ плоды деревьевъ и благовонную смолу, молясь; «О ты, наносящій внезапные удары! Прими наши дары и не дай намъ погибнуть до конца». И дымъ костра поднялся въ небеса, и то былъ дымъ перваго жертвоприношенія на Счастливомъ островѣ среди океана.

Безсмертный титанъ явился своимъ дѣтямъ съ рѣзцомъ въ рукѣ и вѣчной заботой во взорѣ.

— О чемъ вашъ плачъ? — спросилъ онъ, — и ваши громкіе и неустанные стоны?

— Смотри, — сказали счастливые жители, — вотъ эти не могутъ болѣе двигаться, ходить и говорить.

— Это — смерть! — сказалъ Прометей.

И счастливые жители возопили еще громче.

— Уйми ее, чтобы она не сдѣлала того же и надъ нами!

— Я не въ силахъ унять смерть! — сказалъ Прометей. — Но чтобы народъ вашъ не обезлюдѣлъ, я дамъ вамъ любовь.

— Мы знаемъ любовь! — сказали жители, — любовь есть наслажденіе. Умножь нашу любовь, о мудрый отецъ!

— Ваша любовь безплодна! — сказалъ Прометей. — Есть иная, высшая, она есть забвеніе себя, когда двое соединяются въ одно и исчезаютъ въ общемъ, большемъ и прекраснѣйшемъ. Она сильна и не знаетъ страха. Изъ нѣдръ ея родится творчество, возсозидающее міръ.

И сталось по слову Прометея. Любовь стала плодородной и уравновѣсила смерть. Мужи и жены, отнынѣ смертные, соединяясь четами, познали творчество любви, которое одно равняетъ смертнаго съ божествомъ.

Но когда первая женщина произвела на свѣтъ себѣ подобное дитя и, отдыхая отъ великой муки, впервые положила его къ своей груди, она сказала тому, кто былъ съ ней:

— Вотъ дитя, малое, слабое, какъ птенчикъ горлинки, какъ пламя факела предъ дуновеніемъ вѣтра. Чтобы вырастить его, нужна обильная пища. Теперь онъ чувствуетъ голодъ, и вмѣстѣ съ нимъ я содрогаюсь отъ желанія. Пойди же и принеси мнѣ плоти, тучной и трепетной, чтобы создать изъ нея молоко моей груди и вскормить птенца большимъ и сильнымъ, и способнымъ къ обновленію міра.

Тогда другъ женщины пошелъ и убилъ лань, и принесъ къ ложу своей жены ея кровавую плоть, и это было первое убійство на островѣ Счастливыхъ.

Женщина ѣла отъ лани, и свѣжая кровь убитой твари перелилась въ ея грудь, и молоко ея получило розовый отблескъ и, переливаясь въ жилы младенца, взыграло румянцемъ на его щекахъ, и въ концахъ мягкихъ пальчиковъ, и въ маленькихъ устахъ, похожихъ на розовый вѣнчикъ. Дитя росло большимъ и крѣпкимъ, и новая жизнь, напоенная свѣжею кровью, расцвѣла, какъ багровая лилія, невинная и запечатлѣнная неизгладимой печатью убійства.

То же было со вторымъ и третьимъ младенцемъ, но четвертый отказался принять грудь, оскверненную кровью, и лежалъ, ненасыщенный пищей, бѣлый и больной, какъ цвѣтокъ, сломанный бурей.

И женщина сказала:

— Увы мнѣ! — что я буду дѣлать съ моимъ первенцомъ? Онъ не беретъ груди, и страшная смерть уже паритъ надъ его головой.

— Я не знаю! — сказалъ мужчина. — Пойду, спрошу жреца!

Ибо на Счастливомъ островѣ уже былъ храмъ, и жрецъ приносилъ сожженіе Зевсу въ каждый часъ дня и ночи.

И жрецъ сказалъ на вопросъ:

— Смерть можно лѣчить только смертью и жизнь возрождать жертвой другой жизни. Если кровь животныхъ не имѣетъ силы, пойди, убей человѣка и его кровью окропи своего сына, тогда онъ долженъ ожить.

Дѣйствительно, блѣдное маленькое тѣло, орошенное человѣческой кровью, воскресло къ жизни и стало быстро расти.

Тогда мало-помалу стали говорить люди:

— Какая чудная сила таится въ человѣческой крови, что она оживляетъ умирающихъ.

И стали убивать другъ друга, сильные слабыхъ силою, а слабые сильныхъ хитростью, чтобы найти себѣ лѣкарство отъ болѣзни и старости.

Смерть размножилась на землѣ; люди, творившіе жизнь, сами созидали смерть, и только этими двумя дѣлами теперь равнялись божеству. И въ то же время размножались алтари Зевса. Ночью и днемъ на нихъ курились благовонія и сожигалась плоть животныхъ, заколотыхъ для приношенія. Ибо Зевсъ любитъ свѣжую кровь и услаждается запахомъ горѣлаго мяса.

Потомъ и человѣческія жертвы не избѣгли алтарей. Жрецы убивали маленькихъ дѣтей во славу Зевса, называя его Солнцемъ, какъ турсійцы, и Молохомъ, какъ финикіяне, и бросали ихъ тѣла въ пылающую печь или кровью ихъ окропляли жатву, и стѣны дома, и станки ремесла.

Война умножилась. Человѣкъ воевалъ съ человѣкомъ и семья съ семьею. Населеніе острова распалось на роды и племена, и они враждовали больше всѣхъ. Воины нападали на сосѣдей, сожигали жилища, имущество грабили, мужей убивали до смерти, а женъ подвергали насилію. Люди стали жить въ домахъ и укрѣпленныхъ городахъ, но никакія укрѣпленія не могли защитить ихъ отъ ихъ взаимной злобы. Такъ кровавый желѣзный вѣкъ замѣнилъ золотой и сдѣлалъ людей изъ боговъ свирѣпыми и трусливыми хищниками.

Черезъ много поколѣній убійство прекратилось въ городахъ, ибо сильные воины сказали между собою:

— Этихъ нашихъ людей не будемъ убивать, но лучше поработимъ ихъ, чтобы имѣть обильное питье и пищу. Мы же, имѣя досугъ, тѣмъ болѣе будемъ воевать съ сосѣдями.

Но другіе воины сказали:

— Побѣждая сосѣдей, плѣнныхъ тоже будемъ порабощать, чтобы выросло наше богатство и владычество, ибо плѣнный рабъ трудится больше домашняго, опасаясь господской плети.

Но жрецы сказали:

— Эти ваши плѣнные принадлежатъ богу. Если захотите ограбить его алтари, — страшитесь возмездія.

Поэтому плѣнныхъ продолжали отдавать Молоху для его славы.

Время проходило, и этотъ новый порядокъ сталъ старымъ и святымъ и прочно царилъ въ жизни и въ умахъ людей. Воины воевали и убивали, рабы трудились и повиновались господину. Плеть поражала лѣнивыхъ, и лучшая часть отъ живого и мертваго доставалась божеству. Изъ племенъ Счастливаго острова одно возымѣло перевѣсъ надъ другими. Воины того племени избивали сосѣдей, насиловали женъ, разбивали о камни дѣтей и называли это воинской славой и честью.

Въ срединѣ ихъ укрѣпленнаго города Зевсъ имѣлъ большой круглый храмъ, куда отдавали всѣхъ плѣнныхъ, приведенныхъ съ набѣга.

Храмъ былъ окруженъ каменной стѣной, и въ главномъ дворѣ его стоялъ высокій шатеръ, закутанный внизу шкурами и шерстяными покрывалами, а сверху открытый. Внутри шатра былъ широкій жертвенный камень. На этотъ камень клали обреченнаго плѣнника, и когда небесное свѣтило поднималось до зенита, лучъ его проникалъ въ отверстіе шатра и падалъ на грудь жертвы. Тогда верховный жрецъ, одѣтый въ травяную ризу, ударялъ каменнымъ ножемъ въ озаренное мѣсто, и кровь брызгала вверхъ навстрѣчу солнечному лучу во славу властителя неба и дня, потомъ струя крови падала внизъ и уходила въ черную землю, общую могилу всего живущаго.

Въ то время городомъ правилъ стратегъ, постоянно водившій свою рать противъ побѣждаемыхъ имъ сосѣдей. Онъ былъ страшенъ не только непріятелямъ, но даже собственнымъ воинамъ, ибо въ гнѣвѣ онъ былъ, какъ раненый слонъ, и удары его были такъ быстры, что не вызывали даже крика. А рабы стратега трепетали предъ звукомъ его голоса и говорили между собою:

— Чѣмъ разгнѣвать этого господина, лучше намъ самимъ предать себя смерти, ибо наша жизнь есть вѣчное бремя и смерть для насъ — освобожденіе.

А другіе имъ отвѣчали:

— Ничто не вѣчно на землѣ. Такъ не вѣчна и жизнь этого владѣтеля. Если бы младшій сынъ стратега правилъ городомъ, онъ облегчилъ бы бремя даже рабочему волу и было бы легче жить на землѣ. Онъ безмолвенъ, какъ ихневмонъ, и скроменъ, какъ дѣвица, и глаза его кротки, какъ у газели.

Ибо младшій сынъ стратега былъ юноша, не похожій на другихъ. Съ дѣтства онъ удалялся игръ сверстниковъ, не любилъ шумныхъ забавъ, но много времени проводилъ съ жрецами, разспрашивая ихъ о строеніи міра и о богахъ.

И онъ спрашивалъ ихъ:

— Зачѣмъ родится человѣкъ?

И жрецы отвѣчали:

— Лучше родиться на свѣтъ, чѣмъ блуждать тусклой тѣнью въ пещерахъ подземнаго міра. Рожденіе — плѣнительная заря человѣческаго дня, и оттого дѣти такъ счастливы и преданы смѣху. Но полдень человѣка полонъ бурь, а вечеръ труденъ и исполненъ страданій.

И онъ спрашивалъ ихъ:

— Зачѣмъ страдаетъ человѣкъ?

И жрецы отвѣчали:

— Если бы не страдалъ, былъ бы нечестивъ и забылъ бы поклоняться богамъ.

И еще онъ спрашивалъ ихъ:

— Чѣмъ держатъ боги въ повиновеніи людей?

И самый старый жрецъ, который хранилъ древній жертвенный ножъ и ключи отъ храма, отвѣчалъ:

— Страхомъ смерти. Люди убѣгаютъ отъ смерти, какъ мыши отъ змѣи, и топчутъ другъ друга, какъ испуганный скотъ.

Лицо стараго жреца было сморщено, и голова его была покрыта бѣлымъ пухомъ, но долгіе годы наносили въ его душу медъ мудрости, какъ пчелы въ улей.

Онъ былъ кротокъ и спокоенъ, и даже во время жертвоприношенія, когда трясущейся рукой онъ вонзалъ въ грудь первой жертвы свой священный ножъ, сердце его не билось быстрѣе, и лицо не покрывалось облакомъ страсти или жалости.

— Что нужно сдѣлать, чтобы избѣжать страха смерти? — спрашивалъ юноша.

— Нужно идти ей навстрѣчу! — сказалъ старый жрецъ. — Боги томятся кровавой жаждой и вѣчно требуютъ жертвъ, но кто не пожалѣетъ своей крови, тотъ будетъ выше боговъ, и вѣсы жизни и смерти будутъ въ его рукѣ, ибо смерть лѣчится только смертью и жизнь возрождается жертвой другой жизни…

…………………………………………………………………………………………………………………………

Послѣ успѣшнаго набѣга воины вернулись въ городъ, неся много добычи и гоня стада и плѣнниковъ.

Уже живыя жертвы, обреченныя богу, лежали, связанныя, на каменныхъ плитахъ храма.

Младшіе жрецы всю ночь сторожили ихъ, потрясая свои тамбурины и въ протяжныхъ напѣвахъ моля, чтобы грозный Молохъ принялъ съ милостью приношеніе.

Когда первые лучи солнца упали на острую верхушку священнаго шатра, жители стали сходиться на кровавое служеніе. Они приходили рядами и становились на свои мѣста, пока домы города опустѣли и всѣ обитатели собрались на святомъ мѣстѣ. Воины стояли близко къ алтарю, опирая на землю рукояти мѣдныхъ копій. Они зорко слѣдили, чтобы никто изъ плѣнныхъ не могъ сдѣлать попытки къ бѣгству. Но плѣнники не думали о бѣгствѣ. Они лежали, закрывъ глаза, и жизнь какъ будто уже отошла изъ ихъ неподвижнаго тѣла; только кровь еще трепетала въ ихъ сердцѣ, какъ лакомый напитокъ для вѣчно жаждущихъ боговъ.

Стратегъ стоялъ на возвышеніи около жертвеннаго камня. Онъ долженъ былъ омочить свою руку въ первой пролитой крови и окропить ею свой мечъ, чтобы онъ никогда не зналъ сытости убійствомъ.

Люди тѣснили другъ друга, стараясь пробраться поближе къ плѣнникамъ. Женщины закрывали глаза, предвкушая близкій ужасъ, и продирались впередъ ожесточеннѣе мужчинъ, ибо ихъ жажда видѣть кровь и муки превозмогала ихъ слабость.

Матери принесли дѣтей для того, чтобы окропить ихъ свѣжей кровью жертвъ. Калѣки, разслабленные, больные приползли къ подножію жертвеннаго камня и лежали на землѣ, надѣясь, что хотя бы нѣсколько живыхъ капель брызнетъ на ихъ изувѣченное тѣло и вернетъ ему прежнее здоровье и силу. Солнце поднималось все выше и выше; вотъ первый лучъ его скользнулъ въ храмъ наискось, какъ острое золотое копье, приготовленное для великолѣпной гекатомбы. Онъ незамѣтно подвигался въ сторону, какъ будто кто-то невидимый сдвигалъ его сверху, прямо къ жертвенному камню. Младшіе жрецы взяли перваго плѣнника и отнесли его на каменный алтарь. Они разорвали на немъ одежду и открыли его грудь. Солнечный лучъ уже коснулся плеча жертвы и еще подвинулся вправо, какъ будто выбирая мѣсто для болѣе вѣрнаго удара. Старый жрецъ выступилъ впередъ и обнажилъ свой ножъ.

Тогда юный сынъ стратега, бывшій со жрецами, тоже выступилъ впередъ и сказалъ:

— О, воины и люди города! Вашимъ богамъ и вамъ самимъ нужна свѣжая кровь, чтобы напоить вашу жажду и окропить язвы вашихъ тѣлъ. Но не убивайте этихъ жалкихъ плѣнниковъ! Ихъ кровь разжижена отъ страха и створожена предвкушеніемъ смерти. Вотъ я добровольно даю вамъ кровь моего сердца. Она горяча, какъ огонь, и трепещетъ полнотою жизни. Пусть же она брызнетъ на васъ и напомнитъ вашей душѣ, что вы были нѣкогда безсмертны и счастливы, болѣе кротки, чѣмъ боги, но неподвластны ихъ суду.

Сказавъ это, юноша вырвалъ у жреца священный ножъ и твердой рукой вонзилъ себѣ въ сердце. Жители ахнули отъ жалости и бросились въ ужасѣ въ стороны, ибо всѣ они любили юношу, и такого дѣла еще не было видано на землѣ. Но кровь его брызнула сильнымъ фонтаномъ и забрызгала малыхъ дѣтей, собранныхъ у алтаря. Толпа ринулась вонъ изъ храма и разбѣжалась по своимъ домамъ, и въ этотъ день не было жертвоприношенія.

Но дѣти, окропленные мятежной кровью юноши, унесли ее съ собою, какъ неизгладимую печать. Когда же они выросли и сами стали юношами, они стали блуждать въ свѣтѣ, задавая дерзкіе вопросы, порицая вѣковыя жестокости, освященныя полнотою времени, и мечтая перенести золотой вѣкъ изъ минувшаго въ грядущій міръ.

Петербургъ, 1905.