Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ четвертый. Скитанія

Море бурное

— Держи влѣво!

Легкая кожаная лодка прыгаетъ съ волны на волну, какъ большая летучая рыба.

Низко спущенный парусъ раздулся отъ попутнаго вѣтра и покрылъ, какъ бѣлая мантія, плечи человѣка, сидящаго на носу. Маленькій парусъ вверху полощется, какъ птичье крыло, натягиваетъ, какъ игривый конекъ, костяныя удила и тонкія ременныя возжи, замотанныя внизу на желѣзный крюкъ. Мачта, со всѣхъ сторонъ укрѣпленная ремнями, вздрагиваетъ при каждомъ порывѣ вѣтра и гнется то вправо, то влѣво, моржовые ремни натягиваются и жалобно сотрясаются, какъ огромныя струны. Деревянное гнѣздо мачты глухо потрескиваетъ, кожаное днище глухо гудитъ. Мнѣ кажется порой, что наша лодка есть исполинская арфа, брошенная на произволъ океана, и только летучій вѣтеръ мимоходомъ играетъ на ея туго натянутыхъ струнахъ.

— Отдай шкотъ!

Вѣтеръ налетѣлъ порывомъ, нижній край паруса заполоскался въ воздухѣ, мы отпускаемъ веревки, парусъ взлетаетъ такъ высоко, что линія черныхъ утесовъ впереди носа внезапно выплываетъ изъ-подъ его бѣлаго покрова. Человѣкъ на носу перегнулся черезъ бортъ. Онъ напряженно смотритъ впередъ, ибо намъ изъ-за паруса ничего не видно, и онъ указываетъ кормчему, куда направлять лодку.

— Отдай по вѣтру!

Съ правой стороны тянется берегъ, черные и голые утесы, какъ будто обожженные пожаромъ. Море изъѣло ихъ, прогрызло въ нихъ пещеры и зубчатые ходы, и даже въ самую тихую погоду волны шипятъ и прыгаютъ у этихъ отвѣсныхъ стѣнъ, и взапуски брыжжутъ вверхъ бѣлой пѣной, какъ будто стараясь измѣрить, кто брызнетъ выше. Внизу нѣтъ пристани, вверху ни клочка травы. Когда погибнетъ человѣчество и земля окостенѣетъ отъ холода, берега послѣдняго моря будутъ имѣть именно такой видъ.

Слѣва безконечный океанъ, вскипающій мелкой рябью, похожей на конвульсивную дрожь, и блещущій странными зелеными искрами подъ холодно-яркими, натянуто-веселыми лучами незаходящаго лѣтняго солнца.

Уже третій день мы въ дорогѣ. Покинувъ вольные поселки туземцевъ на никому невѣдомыхъ мысахъ Берингова моря, мы пустились въ обратный путь къ крайнему предѣлу цивилизованнаго міра. Мы ѣдемъ по бурнымъ волнамъ Великаго океана, гдѣ даже китоловные пароходы не считаютъ себя въ безопасности, и несетъ насъ утлая и легкая скорлупа, а отъ зеленой пучины отдѣляетъ моржовая кожа, которую легко прорѣзываетъ каждый острый камешекъ на берегу. Здѣсь торговая дорога туземныхъ мореходовъ; по ней съ незапамятныхъ временъ въ теченіе цѣлыхъ тысячелѣтій ѣздятъ такія же лодки съ парусами изъ выдѣланной кожи, какія видѣлъ Цезарь у древнихъ кельтовъ, съ гребцами въ косматой одеждѣ изъ звѣриныхъ шкуръ, съ короткими веслами въ видѣ лопатокъ и длинными костяными гарпунами для попутнаго промысла тюленей.

Мы ѣдемъ какъ туземцы. Пугливо наблюдаемъ за вѣтромъ, при первомъ признакѣ опасности выбрасываемся на берегъ, ночуемъ подъ лодкой, по цѣлымъ днямъ ищемъ дичи на пустынныхъ берегахъ, мокнемъ въ холодной водѣ, собираемъ скудное топливо для небольшого костра, выносимъ лодку на рукахъ на скалистый берегъ, чтобы она не изрѣзалась о камни, переносимъ ее на плечахъ черезъ песчаныя косы, сушимъ ее, смазываемъ жиромъ, ходимъ за ней, какъ всадникъ за любимымъ конемъ.

Иногда мнѣ кажется, что мы такіе же люди каменнаго вѣка и ѣдемъ къ крайнему южному мысу широкаго Анадырскаго залива покупать у таинственныхъ керековъ дорогія дымчато-хрустальныя стрѣлки, которыя приносятъ счастье на промыслѣ. Божество наше — море, наше счастье — обиліе ѣды, наша жизнь течетъ среди непрерывныхъ опасностей, къ которымъ мы такъ привыкли, что не замѣчаемъ ихъ, съ которыми такъ сжились, что безъ нихъ все потеряло бы вкусъ и радость.

А вѣтеръ крѣпчаетъ. На горизонтѣ, гдѣ зеленая вода сливается съ блѣдно-голубымъ небомъ, мелькаютъ короткіе блики, поднимаясь и опускаясь внизъ; тамъ на ничѣмъ не огражденномъ просторѣ уже ходятъ и пѣнятся валы, которые скоро добѣгутъ подъ эти черные утесы. Вѣтеръ все туже надуваетъ паруса, лодка мчится впередъ, какъ птица, но не можетъ уйти отъ него, море вздувается, и рябь превращается въ волны, которыя прихотливо извиваются и покрываютъ другъ друга гибкою свѣтло-зеленою грудью. Вотъ одна подскочила выше всѣхъ и упала, перегнувъ пополамъ кудрявый гребень; другая, третья… море замелькало гребнями, клочья пѣны прыгаютъ до половины прибрежныхъ утесовъ, и ревъ прибоя несется какъ пушечный грохотъ. Волны поднимаются все выше, корма поминутно выскакиваетъ изъ воды, обнажая короткій руль, направлять лодку стало трудно, и при каждомъ порывѣ вѣтра она встряхивается и поворачивается въ сторону, какъ норовистый конь.

— Держи прямо!

Мы постоянно оглядываемся, внимательно всматриваемся въ глубину горизонта, пытливо изучаемъ небо и дальнюю воду, ибо мы знаемъ, что море не любитъ шутить.

Вотъ сзади изъ-за скалистаго мыса вышли низкія тучи и поползли тяжелыми клубами надъ самой водой. Онѣ идутъ рядами, какъ войско, какъ флотилія мелкихъ судовъ съ сѣрыми кругло-надутыми парусами, и мало-по-малу раздвигаются и обнимаютъ горизонтъ. Лѣвый флангъ уже катится по берегу, съ трудомъ взбираясь на скалистыя кручи и скатываясь внизъ, какъ снѣжная глыба, полурастаявшая на солнцѣ, но голубое небо еще свѣтитъ надъ ними, и тонкіе клочки высокихъ облаковъ выплываютъ изъ-за ихъ темно-сѣрой спины, какъ горсть перьевъ, брошенныхъ по вѣтру.

Это идетъ шквалъ. Попутный вѣтеръ, уже третье утро выманивающій насъ съ берегового ночлега, снова готовится сыграть съ нами коварную шутку, ибо ему весело смотрѣть, какъ мы спасаемся отъ его тяжелыхъ легіоновъ на первомъ клочкѣ прибрежнаго песку, какой попадется по дорогѣ.

Гдѣ пристань?.. Бурые гранитные утесы тянутся другъ за другомъ, мысъ за мысомъ выходятъ на перерѣзъ набѣгающимъ валамъ, вдоль береговъ разбросаны острые подводные камни, и довольно намъ наткнуться на одинъ изъ нихъ, чтобы пойти ко дну.

Вотъ первый предвѣстникъ шквала налетѣлъ и чуть не сорвалъ верхній парусъ. Мы убираемъ его долой и связываемъ большой парусъ въ крайніе рифы, но лодка мчится со сказочной быстротой; она какъ будто боится налетающей бури и хочетъ какъ можно скорѣе достигнуть пристани и спастись на безопасномъ берегу. Скалистые мысы проходятъ, какъ привидѣнія, въ береговомъ туманѣ, уже все небо затянулось тучами и стало низко и сѣро, какъ потолокъ тюрьмы, рѣдкія капли дождя падаютъ на холщевую покрышку, разостланную поверхъ груза; мы высоко подняли запасные борта, сдѣланные изъ смоленаго холста, но волны плещутъ еще выше и поминутно обдаютъ насъ брызгами, холодными какъ ледъ и противно солеными на вкусъ. Лица трехъ гребцовъ, сидящихъ на срединѣ, блѣднѣютъ. Они родомъ съ рѣки Анадыра и никогда не бывали на морѣ. Десять собакъ, которыя ѣдутъ съ нами въ качествѣ праздныхъ пассажировъ, тоже настораживаютъ уши и жалобно повизгиваютъ. Потомъ въ глубинѣ залива мы пустимъ ихъ на бечевѣ, и онѣ будутъ тащить лодку вдоль берега, но подъ этими крутыми скалами нѣтъ и сотни саженей, пригодныхъ для бечевника, и собаки праздно лежатъ въ лодкѣ въ ожиданіи очереди.

— Пресвятая Богородица!..

Волна опять ударила черезъ бортъ. Старшій изъ анадырщиковъ, Трифонъ, испуганно крестится. Но кормщикъ Илья, огромный камчатскій казакъ съ лицомъ, какъ у орангутанга, заросшимъ рыжей щетиной, презрительно сплевываетъ въ сторону. Море его стихія, онъ бродяга по призванію и ремеслу, ибо служба постоянно перебрасываетъ его съ мѣста на мѣсто на тысячныя разстоянія.

— Прибавь! — дерзко говоритъ онъ, оборачиваясь назадъ и изо всей силы налегая на ручку руля.

— О грѣхъ! — испуганно восклицаетъ Трифонъ. — Пресвятая Троица, помилуй насъ!..

Чукотскій подростокъ, сидящій на срединѣ лодки вмѣстѣ съ анадырщиками, вздрагиваетъ и хватается за весло, но полотняные борта не позволяютъ сунуть его въ воду. Саша, молодой студентъ изъ Цюриха, мой спутникъ въ этихъ фантастическихъ поѣздкахъ, жадно наклоняется впередъ и широко улыбается. Въ бурѣ есть жизнь и красота, и, наблюдая за быстрыми перемѣнами ея гнѣвнаго лица, онъ совсѣмъ забылъ о нашей утлой лодкѣ.

Слава Богу!.. Прибрежные утесы раздвинулись, и въ изгибѣ крошечной бухты показался песчаный берегъ подъ низкимъ глинистымъ взгорьемъ. Это рѣчка, выбѣжавшая къ морю, раздвинула скалы и намыла песчаныя стрѣлки и глинистые откосы. Лодка круто поворачиваетъ въ бухту. Мы убираемъ парусъ, сбрасываемъ собакъ въ воду, предоставляя имъ добраться до берега вплавь и подходимъ на веслахъ все ближе и ближе, выжидая удобный моментъ.

Какъ пристать? Плотно укутанный песчаный берегъ поднимается откосомъ, но прибой поднимается выше его, и катится впередъ, и вдругъ закругляется внутрь, и тяжко обрушивается на берегъ. Брызги взлетаютъ вверхъ, а длинный «взводень» всползаетъ по песку и старается лизнуть широкимъ бѣлымъ языкомъ подножіе глинистаго увала, огородившаго морской песокъ. Мы такъ близко отъ берега, что каждая набѣгающая волна поднимаетъ насъ вверхъ на своемъ хребтѣ, и мы должны изо всѣхъ силъ поддерживаться веслами, чтобы не грянуться вмѣстѣ съ ней на песчаный откосъ.

Вотъ, наконецъ, одна волна, какъ будто ниже другихъ. Разъ!.. Лодка поворачивается бокомъ и дерзко пристаетъ въ этомъ необычайномъ положеніи. Два человѣка съ кормы и носа выскакиваютъ прямо въ воду и бѣгутъ на берегъ съ веревками въ рукахъ. Натянувъ веревки, они поворачиваютъ наружный бокъ лодки навстрѣчу прибою, и набѣжавшая волна хватаетъ и выбрасываетъ наше скользкое кожаное судно на сухой берегъ.

Мы выскакиваемъ на песокъ и начинаемъ поспѣшно разгружать лодку. Саша запускаетъ свои длинныя руки въ средину клади, вытаскиваетъ два трехпудовые тюка и однимъ сильнымъ движеніемъ выбрасываетъ ихъ далеко на берегъ. Между нимъ и кормщикомъ Ильей существуетъ постоянное соперничество въ силѣ, безъ рѣшительнаго перевѣса въ чью-либо сторону. Русскій швейцарецъ, несмотря на свою молодость, состоитъ въ клубѣ альпинистовъ, сдѣлалъ нѣсколько экскурсій на ледники, онъ старается противопоставить культурную тренировку стихійной силѣ потомка завоевателей Сибири. Но въ этихъ дикихъ мѣстахъ стихійная сила пригоднѣе и приноситъ болѣе полезные результаты…

Лодка облегчилась, волна опять набѣгаетъ и выбрасываетъ ее еще выше. Черезъ четверть часа вся кладь сложена на мѣсто, одинъ чайникъ виситъ надъ костромъ, другой варится на походной керосиновой кухнѣ.

Гдѣ мы пристали? Справа массивный мысъ протянулся, какъ согнутый локоть, прямо навстрѣчу сѣверо-восточному вѣтру. Валы бьютъ объ его острый выступъ съ такою силой, что брызги взлетаютъ на верхъ гранитной стѣны. Мы попытались добраться туда по узкой тропинкѣ, ведущей изъ глубины бухты, но вернулись съ полдороги. Соленыя брызги заслѣпляли намъ глаза и мочили одежду. Мокрые камни скользили изъ-подъ ногъ, и порывы урагана, перелетавшіе черезъ гранитный черепъ скалы и прорывавшіеся сквозь каждую осыпь ея вывѣтрившихся костей, толкали насъ съ размаха въ грудь и съ угрозой побуждали вернуться обратно.

Слѣва песчаный берегъ ушелъ дугою и вытянулся длинной стрѣлкой. За стрѣлкой рѣчное устье, мелкое и широкое, усѣянное большими камнями и цѣлыми островками гальки. По ту сторону рѣки опять утесъ, который спускается къ морю двумя широкими террасами, и на ровныхъ площадкахъ видны разрушенные слѣды человѣческихъ жилищъ. Отливъ достигъ предѣла. Рѣчное устье обнажено. Только по срединѣ его струится маловодная рѣчка, отощавшая послѣ засухи, и на мокромъ пескѣ тускло поблескиваютъ мелкія лужи соленой воды, не успѣвшія сбѣжать внизъ. Песчаная стрѣлка вытянулась далеко-далеко, и конецъ ея теряется въ бѣлой пѣнѣ прибоя, и кажется, что земля одолѣваетъ отступающее море и посылаетъ отъ себя эту длинную ленту, пробуя построить мостъ къ противоположному берегу.

Мы съ Сашей безъ труда перебираемся по камнямъ на другую сторону рѣчки и поднимаемся на террасу. Здѣсь когда-то стоялъ цѣлый поселокъ, одна за другою лежатъ большія круглыя ямы, служившія нѣкогда основаніемъ землянкамъ, и въ глубинѣ ихъ видны обломки китовых костей, обросшихъ бурыми лишаями и похожихъ на гнилыя бревна. По внѣшнему краю ямы — земляной валъ, свидѣтельствующій о вѣковомъ пребываніи людей на одномъ и томъ же мѣстѣ, ибо его натаскали жители крупинка за крупинкой на подошвахъ сапогъ и на полозьяхъ саней, дополняли его мусоромъ, выброшеннымъ изъ землянки, битыми черепками, раздробленными костями и клочьями негодныхъ шкуръ. Теперь все это сгнило и обратилось въ черноземъ, и обломки костяныхъ орудій, которые мнѣ удалось выкопать изъ мусора, были дряблы, какъ пережженный картонъ, и разсыпались подъ пальцами.

На верхней террасѣ другой поселокъ, гораздо болѣе новый. Землянки еще цѣлы, концы костяныхъ стропилъ торчатъ изъ-подъ земли, какъ исполинскія ребра; нѣкоторыя крыши раскрыты, и мы заглядываемъ внутрь, какъ въ глубокій погребъ.

Тамъ все наполнено льдомъ, бурымъ и смѣшаннымъ съ землей. Теперь ледъ понемногу таетъ, но скоро опять начнется зима, и свѣжій снѣгъ забьетъ эти опустѣлыя человѣческія норы въ уровень съ землею.

Въ одной землянкѣ изо льда торчитъ какая-то длинная кость, оленья или человѣческая. Мнѣ представляется, что это посмертные останки послѣдняго жителя поселка, который поднялся на ноги, чтобы встрѣтить гибель, и теперь его послѣдняя кость такъ и осталась стоять въ полураскрытой могилѣ подъ струями падающаго снѣга и скудными солнечными лучами.

Въ концѣ поселка красный четвероугольный камень поставленъ стоймя, какъ высокій табуретъ. Здѣсь, бывало, сидѣлъ старый шаманъ и смотрѣлъ на бурное море, дающее людямъ пищу, топливо и гибель. Отсюда въ осеннія ночи онъ произносилъ заклинанія, чтобы заставить бога морскихъ глубинъ вернуть на этотъ берегъ моржей, которыхъ отогнали дальнобойныя ружья и свистъ американскихъ пароходовъ.

Вверху на самомъ высокомъ мѣстѣ четыре длинныхъ бревна вкопаны въ землю и укрѣплены тяжелыми камнями. Разумѣется, это не бревна, а тоже китовыя ребра, хотя китъ, носившій ихъ въ своемъ тѣлѣ, былъ поистинѣ колоссаленъ. Прежде на этихъ бревнахъ былъ настланъ помостъ, но костяныя поперечины свалились внизъ. Бывало, въ темныя сентябрскія ночи, если мужья и сыновья опаздывали вернуться домой съ морского промысла, женщины и дѣвушки взлѣзали на помостъ съ плошками въ рукахъ и зажигали свѣтъ, покрывая его отъ вѣтра широкой полой дождевого плаща, сшитаго изъ прозрачныхъ моржовыхъ кишекъ. Онѣ стояли, прижимаясь другъ къ другу, и составляя живой маякъ, и призывали своихъ милыхъ тонкими и протяжными криками, и много странныхъ обѣтовъ принималъ здѣсь морской богъ Кереткунъ и жена его Аняи, обнищавшіе теперь въ своихъ подводныхъ чертогахъ безъ человѣческихъ молитвъ и приношеній.

Влѣво отъ маяка между крупными камнями въ глубокомъ влажномъ мху валяются кости и черепа. Это кладбище. Жители выносили сюда своихъ мертвецовъ и покидали вмѣстѣ съ погребальными дарами въ добычу хищнымъ звѣрямъ и птицамъ. Костей мало; ихъ растаскали и изгрызли волки и песцы, но черепа попадаются на каждомъ шагу. Они гладки и бѣлы, какъ будто нарочно вычищены; нѣкоторые лежатъ на боку, другіе стоятъ, поднявъ темя вверхъ и утопая основаніемъ въ мягкой мшистой почвѣ, и какъ будто о чемъ-то думаютъ въ глубинѣ своей крѣпкой костяной коробки. На одной площадкѣ я насчиталъ цѣлыхъ пять череповъ, стоящихъ такимъ образомъ въ общемъ кружкѣ другъ противъ друга. Имъ, должно быть, не было скучно, и по ночамъ они могли разговаривать о старыхъ временахъ, когда внизу курилось тридцать очаговъ, вѣшала были наполнены мясомъ и лодки лежали на берегу.

Куда же дѣвались живые люди? Вонъ по косогору спускается одинъ, въ одеждѣ пастуха, съ арканомъ, намотаннымъ на шею въ видѣ ожерелья, и длиннымъ копьемъ въ рукѣ. Онъ останавливается въ отдаленіи и начинаетъ насъ разсматривать съ недовѣрчивымъ вниманіемъ. На насъ странная одежда, у насъ темныя бороды и иныя, нездѣшнія лица. Можетъ быть, мы злые духи и пришли въ мертвый поселокъ, чтобы творить нечистыя чары надъ человѣческими костями. Духи, какъ извѣстно, въ черепахъ мертвецовъ варятъ себѣ пищу, а изъ берцовыхъ костей вырѣзываютъ стрѣлки-невидимки, которыми поражаютъ намѣченныя жертвы въ поселкахъ и на стойбищахъ. Чрезъ минуту онъ пришелъ къ опредѣленному рѣшенію, быстро подошелъ и остановился передъ нами, какъ будто стараясь заслонить своей широкой спиной черепа, разбросанные по землѣ.

— Куда дѣвались люди? — спрашиваю я, не обращая вниманія на его рѣшительную позу.

— Это мои отцы! — гордо отвѣчаетъ онъ. — А вы зачѣмъ сюда пришли?

— Такъ, посмотрѣть!.. — небрежно отвѣчаю я. — Отчего же здѣсь перестали жить?

— Оспа, голодъ! — отрывисто объясняетъ онъ. — Одни умерли, другіе разбѣжались…

— А сюда ходить нельзя! — прибавляетъ онъ внушительнымъ тономъ. — Смотрѣть на мертвыхъ грѣхъ.

— А ты гдѣ живешь? — спрашиваю я, игнорируя нравоученіе.

— Тамъ, на тундрѣ!.. — показываетъ онъ въ глубину страны.

— Скверно живу!.. — прибавляетъ онъ въ видѣ комментарія. — Оленей пять, лодки нѣтъ… Ни я оленный, ни я сидячій!.. Такъ, выродокъ!..

— А гдѣ ваша лодка? — спрашиваетъ онъ опять уже другимъ, дружелюбнымъ тономъ.

Мы спускаемся внизъ и опять начинаемъ переходить черезъ рѣчку. Приливъ уже начался, и обмелѣвшее устье снова затоплено. Мѣстами вода хватаетъ намъ по щиколотку. Камни стали скользки, и вода, которая окружаетъ ихъ, сдѣлала наши ноги неловкими. Саша дѣлаетъ невѣрный шагъ, срывается прямо въ рѣчное русло и погружается по поясъ. Чрезъ минуту онъ опять на мелкомъ мѣстѣ, двѣ струи воды выливаются изъ кармановъ его куртки.

— Хорошо, что карманы дырявые! — философски замѣчаетъ онъ.

Я утѣшаю его тѣмъ, что вода, въ которой онъ выкупался, не соленая, а прѣсная.

Мы угощаемъ нашего гостя чаемъ, онъ приходитъ въ прекрасное расположеніе духа.

— Слышали новость? — внезапно спрашиваетъ онъ, таинственно прищуривая одинъ глазъ.

— Съ западной тундры пришелъ человѣкъ, Рульта по имени, говоритъ: изъ царской земли пришло, нарисовано на бумагѣ, спустится съ неба человѣкъ… не здѣшній, тамошній… — онъ указываетъ рукою вверхъ, — на большомъ пузырѣ, въ плетеной корзинѣ… Рульта говоритъ, — самъ видѣлъ: нарисовано, какъ живой.

Спустится верхній человѣкъ на нашу землю, не къ русскимъ, не къ американскимъ, прямо къ полевымъ жителямъ, объявитъ приказъ отъ Того… отъ Стараго… — онъ опять показываетъ рукой вверхъ, — чтобы каждый человѣкъ былъ постоянно сытъ, имѣлъ бы новый чайникъ, котелъ, топоръ, ружье, большой ножъ, малый ножъ, — пересчитываетъ онъ по пальцамъ, — олени чтобъ больше не падали отъ хворости, люди не умирали бы отъ заразы, русскіе купцы не надували въ торговлѣ…

Онъ останавливается и съ торжествомъ смотритъ на насъ, наслаждаясь произведеннымъ эффектомъ. Это послѣдніе отголоски объявленій объ экспедиціи Андрэ, только теперь проникшіе въ самое сердце тундры.

Мы устали и ложимся спать въ большой сѣрой палаткѣ, натянутой на шестахъ. Приливъ все растетъ и даетъ бурѣ новую силу, море побѣлѣло отъ пѣны, прибой реветъ такъ, что заглушаетъ голоса говорящихъ. Мы съ нѣкоторымъ опасеніемъ разсматриваемъ на берегу предѣльную линію воды, но она далеко ниже нашего ночлега.

Оленеводъ остался съ нами, ибо ничто его не призываетъ домой. Стеречь пять оленей и безъ него есть кому. Но прежде чѣмъ войти въ палатку, онъ останавливается на берегу и окидываетъ внимательнымъ взоромъ бушующіе валы.

— Бурное море! — говоритъ онъ задумчиво.

— Теперь что, теперь тихо!.. Осенью бываетъ худо, брызги бьютъ черезъ взгорье и замерзаютъ наверху, живущіе у берега глохнутъ, мать не слышитъ, какъ ребенокъ плачетъ на рукахъ…

— И кто ему ввѣряется, тотъ гибнетъ!..

Черезъ четверть часа мы всѣ спимъ какъ убитые. Шумъ прибоя убаюкалъ насъ, и въ послѣднія минуты мутному сознанію казалось, что твердый берегъ вздрагиваетъ отъ каждаго удара и колышется, какъ зыбка.

Трахъ!.. Холодная волна вкатывается въ палатку, сквозь полуоткрытую дверь. Мелкія вещи всплываютъ. Мы вскакиваемъ съ испугомъ, мокрые съ головы до ногъ. Довѣряться полярному морю дѣйствительно нельзя. Вѣтеръ еще усилился и пригналъ съ собою цѣлыя водяныя хляби, предѣльная черта давно покрыта, а приливъ, подгоняемый бурей, все растетъ и растетъ. Волны ведутъ на насъ настоящую аттаку. Вокругъ клади озеро, лодка до половины въ водѣ и безпомощно перекатывается съ борта на бортъ при каждомъ новомъ толчкѣ. Волны лѣзутъ подъ самое взгорье, на песчаномъ берегу осталось уже очень мало мѣста; мы бросаемся вытаскивать наверхъ ящики и тюки, падаемъ на каждомъ подъемѣ, снова поднимаемся, спѣшимъ, суетимся. Подмокшія шкуры мы разстилаемъ на камняхъ, благо вверху сухо, съ чрезвычайными усиліями поднимаемъ намокшую лодку, которая все задѣваетъ носомъ за глинистый край взгорья и не хочетъ двигаться выше, потомъ переносимъ палатку и свои постели. Теперь мы можемъ снова улечься на покой. Утро уже начинается, но у насъ много досуга впереди, ибо буря не скоро отпуститъ насъ съ мѣста.

Прошло десять дней. Мы ѣхали и останавливались, пережидали противный вѣтеръ и бурю и опять пускались въ путь. Мертвая зыбь, приходящая послѣ бури, качала насъ на своихъ широкихъ волнахъ, внезапный шквалъ срывалъ паруса; на одномъ слишкомъ крутомъ берегу мы опрокинули лодку и чуть не потопили все свое имущество. Мы мокли въ соленой водѣ до пояса, дождь поливалъ насъ сверху, но мы не обращали на это вниманія и превратились въ какихъ-то амфибій, какъ будто холодная вода была нашей природной стихіей.

Теперь мы у Чукотскаго мыса въ Имтунѣ, небольшомъ, но зажиточномъ эскимосскомъ поселкѣ. Хозяинъ передняго шатра, Упакъ, имѣетъ двѣ лавки, купленныя отъ американцевъ и наполненныя товарами. Онъ моложе Кувара, живущаго на Чаплинѣ, но богатство его растетъ, и онъ питаетъ честолюбивую надежду скоро сравняться съ первымъ богачемъ побережья, ибо морской богъ любитъ Имтунъ, и киты еще приходятъ подъ этотъ огромный черный мысъ.

Жители Имтуна оказали намъ такой же радушный пріемъ, какъ и на мысѣ Чаплина. Упакъ открылъ передъ нами двери обоихъ складовъ.

— Берите, что нужно! — предлагалъ онъ. — Что только глаза увидятъ, то и тащите!

Если мы стѣснялись, онъ сердился.

— Вы думаете, я хуже Кувара, — говорилъ онъ обидчиво. — Берите! Придутъ американцы, возьму у нихъ еще больше прежняго.

Онъ показывалъ намъ черныя связки усовыхъ пластинъ, похожихъ на полосовое желѣзо, и бѣлыя гирлянды крупныхъ моржовыхъ клыковъ, наполнявшія чердаки его складовъ.

— Развѣ у меня купить нечѣмъ? — прибавилъ онъ съ гордостью. — Американскіе дружки рубашку съ тѣла отдадутъ за такое!..

Анадырщики, пользуясь его щедростью, каждый день приносили что-нибудь новое. Они вырядились въ суконное платье, привезенное изъ С.-Франциско, надѣли рубахи съ воротничками и лакированные башмаки со скрипомъ. Все это, разумѣется, было не по мѣркѣ и сидѣло вкривь и вкось.

Засѣдая у костра передъ дверью палатки, мои новые франты походили теперь на группу огородныхъ пугалъ, сбѣжавшихъ отъ подневольной скуки у капустныхъ грядъ на дальній сѣверъ.

Упакъ, однако, и этимъ не удовольствовался и самъ принялся натаскивать въ нашу палатку самые разнообразные предметы: принесъ мѣшокъ муки, куль сахарнаго песку, ящикъ виргинскаго табаку, боченокъ пороху, даже коробку душистаго мыла, которое для насъ было почти такъ же безполезно, какъ и для туземцевъ. Я наотрѣзъ отказался отъ всѣхъ приношеній, тѣмъ болѣе, что наша небольшая лодка и безъ того была перегружена, но Упакъ такъ огорчился, что едва не расплакался.

— Вы, должно быть, не считаете имтунцевъ друзьями, — упрекалъ онъ насъ, — вы, русскіе!.. Берите! Когда я пріѣду къ вамъ, тоже возьму, что будетъ нужно!..

Нашимъ постояннымъ спутникомъ былъ Кашубакъ, маленькій плѣшивый старичокъ, въ поношенной одеждѣ, жившій въ самомъ заднемъ шатрѣ, стало быть, наиболѣе бѣдный во всемъ поселкѣ.

— Возьмите меня съ собою! — предложилъ онъ однажды. — Я одинокъ и любопытенъ. Хочу увидѣть, какъ живутъ люди на вашей землѣ.

— Скучать будешь! — возразилъ я. — Наша земля иная.

— Да! — вмѣшался Упакъ. — Я былъ въ С.-Франциско, знаю!.. Земли мало, людей слишкомъ много, толпа течетъ мимо, какъ вода, и все продается за доллары… У васъ тоже такъ?..

— Да! — отвѣтилъ я съ невольнымъ вздохомъ. Среди этой дикой и ничѣмъ не сдержанной свободы узость городской культуры представилась мнѣ столь же странной и стѣснительной, какъ и моимъ простодушнымъ собесѣдникамъ.

— Безъ платы не пообѣдаешь! — съ негодованіемъ продолжалъ Упакъ. — Берутъ за ночлегъ за мѣсто для сидѣнья, за зрѣлище… Грѣхъ великій!..

И онъ неодобрительно покачалъ головой.

— Ничего, — ободряющимъ тономъ сказалъ Кашубакъ. — Я привыченъ. Я и у «Ледяного» въ гостяхъ былъ и то живъ!..

— Разскажи! — тотчасъ же попросилъ я, предчувствуя одно изъ необыкновенныхъ полярныхъ приключеній, гдѣ боги моря и земли встрѣчаются съ людьми лицомъ къ лицу и дѣйствуютъ съ ними въ равноправныхъ условіяхъ.

«Это было давно! — началъ Кашубакъ. — Еще были у меня жена и дѣти, а лысины не было, и волосы на головѣ были черны. Жену и дѣтей надо кормить. Лѣтомъ это легко, а зимою трудно. Пошелъ я на море промышлять тюленей, прошелъ по береговому льду, вышелъ на морское поле, дошелъ до самаго края, гдѣ вода вольная, ледяные острова плаваютъ и бьются другъ о друга. Увидѣлъ — нерпа лежитъ на льдинѣ и спитъ, бросилъ гарпуномъ, она нырнула и утонула, а поплавокъ плаваетъ. Близко, достать нельзя. И отпустить жалко, дома ѣды нѣтъ. Подумалъ, подумалъ, отбилъ копьемъ льдину, поѣхалъ, какъ на лодкѣ, копьемъ гребу, поймалъ ремень, вдругъ поднялась буря, вѣтеръ съ берега, изломало ледяное поле, унесло меня на льдинѣ въ открытое море… Обвязался я ремнемъ вокругъ пояса, натянулъ концы, замоталъ за выступы льдины, вбилъ въ ледъ копье, стою какъ укрѣпленная вѣха, держусь за древко. Валы бьютъ черезъ мою голову, даже одежда замерзнуть не успѣваетъ. Береговыя горы исчезли, кругомъ нѣтъ ничего, только бурное море…»

Кашубакъ невольно остановился и посмотрѣлъ на море, которое и теперь разстилалось предъ нашими глазами; оно спокойно и грустно дремало въ своей необъятной ширинѣ, и только слабый взводень лѣниво взбѣгалъ на берегъ по гладко укатанному песку.

«Плавалъ я, плавалъ, — продолжалъ Кашубакъ. — Думаю: теперь я умеръ… Вотъ приходитъ въ мое сердце гнѣвъ, досталъ ножъ изъ-за пояса; ткну себя въ сердце, чѣмъ такъ мучиться… Глухіе, немилосердные боги!..

Вдругъ спереди голосъ: „подожди, подожди!..“

Кашубакъ пришелъ въ необычайное возбужденіе, вскочилъ съ мѣста, принялъ ту самую позу, въ какой когда-то стоялъ на плывущей льдинѣ, и пропѣлъ торжественнымъ речитативомъ:

Вотъ показалась ледяная гора, цѣлый островъ, больше нашего мыса. Притянула мою льдину къ себѣ. Смотрю, дорога. Ступеньки вырублены во льду. Страшно мнѣ стало. Думаю, какіе это жители? если бѣло-медвѣжьи головы, съѣдятъ меня, если моржелицые ползуны, сбросятъ меня въ воду… Нечего дѣлать, оперся на копье, перескочилъ на гору. И ремень въ рукѣ потянулъ, — тяжело. На концѣ ремня нерпа. Обрадовался я. Вытащилъ нерпу, поволокъ за собою, нашелъ пещерку, залѣзъ, освѣжевалъ нерпу, шкуру разостлалъ, снялъ мѣховую рубаху, выжалъ воду, выскребъ ножемъ, опять надѣлъ, и такъ всю одежду; стало мнѣ теплѣе. Поѣлъ тюленьяго жиру, вышелъ изъ пещеры, смотрю, ручей стекаетъ къ морю, какъ на настоящемъ островѣ. Напился воды, опять сталъ человѣкомъ. Пошелъ по острову. Очень большой островъ, вездѣ пещеры, ледяные столбы. Дошелъ я до самой средины. Круглое ровное мѣсто, кругомъ высокія стѣны, все равно домъ, только безъ крыши. Сидятъ двое, блестящіе, большіе, одѣтые въ заячій мѣхъ. Это Ледяной и его баба. Лица у нихъ ледяныя, щеки и губы и вся голова, а глаза закрыты. Сидятъ и спятъ, и ѣды не нужно…

— Старикъ, говорю, отпусти-ка меня домой!.. На что я тебѣ нуженъ! Молчитъ, не слышитъ.

Подошелъ я, толкнулъ его въ плечо. — Отпусти меня домой, слышишь?.. — Гу!.. — загудѣло изъ старика…

— Что, говорю, ладно? А онъ опять: гу, гу, гу!..

Гляжу, поплыла гора и прямо въ ту сторону, гдѣ берегъ.

Ну, думаю, раздобрился старикъ. — Я тебѣ, говорю, три моржовыя головы послѣ отдамъ!.. Молчитъ, спитъ, и жена спитъ. И такъ мнѣ скучно стало, примостился я въ углу и тоже заснулъ. Проснулся, смотрю, берегъ близко, и горы узналъ: мысъ Тесикъ и поселокъ виденъ. На береговомъ льду люди смотрятъ сѣти. Ну, совсѣмъ близко, вотъ тутъ!.. — онъ показалъ рукою возлѣ себя. — Бѣгаю по горѣ, кричу, копьемъ машу, увидѣли. Ну что же, — разумѣется, принесли байдару, выплыли, сняли… Черезъ два дня вернулся и домой, а ужъ мнѣ на берегу посмертную жертву приносятъ. Опять сталъ жить».

«И повалилъ мнѣ въ томъ году промыселъ, моржи, нерпы, пушнина, настоящимъ человѣкомъ сталъ», — заканчиваетъ Кашубакъ скорѣе изъ подражанія сказочникамъ, ибо не думаю, чтобы этотъ жалкій захребетникъ когда-нибудь былъ настоящимъ человѣкомъ.

Ночью пришли два американскихъ парохода. «Безстрашный», маленькій и грязный, передѣланный изъ парусной шхуны, бросилъ якорь за мысомъ, такъ что изъ поселка его не было видно. Онъ торговалъ по преимуществу ромомъ и, узнавъ о пребываніи русскихъ въ Имтунѣ, рѣшилъ, въ ожиданіи болѣе точныхъ свѣдѣній, скромно пристать въ сторонкѣ. Пароходомъ командовалъ Макъ-Кормикъ, американскій ирландецъ изъ Оукленда, старый полярный волкъ, который уже пятьдесятъ лѣтъ преслѣдуетъ китовъ въ этихъ водахъ. Макъ-Кормикъ смолоду былъ удачливъ и «стоилъ» одно время двѣсти тысячъ долларовъ. Десять китоловныхъ пароходовъ принадлежали ему, но одни изъ нихъ погибли отъ бурь, другіе стали негодными, а третьи проданы съ публичнаго торга на погашеніе долговъ. Китовъ между тѣмъ стало мало, и послѣднему жалкому пароходику, которымъ владѣетъ старикъ, не угоняться за ними. А ежегодное снаряженіе стоитъ по меньшей мѣрѣ двадцать тысячъ рублей; поневолѣ приходится пополнять недочеты спиртомъ, который даетъ такіе прекрасные барыши.

«Маріетта» была больше и новѣе, но теперь она имѣла очень ободранный видъ. Ея черные бока были исцарапаны, двѣ лодки и часть рѣшетки на палубѣ изломаны. «Маріеттой» командовалъ капитанъ Сетль, мой пріятель, съ которымъ я познакомился еще въ С.-Франциско. Я, однако, любопытствовалъ посмотрѣть на морского спиртоноса и, спустивъ байдару, направился со всей своей командой въ гости къ почтенному ирландцу. Мысъ круто заворачивалъ прямо около селенія, и въ сущности пароходъ стоялъ совсѣмъ близко. Около парохода было привязано нѣсколько туземныхъ лодокъ; мы привязали тутъ же и свою и поднялись на палубу. Наше появленіе произвело значительный эффектъ. Матросы бросились даже укрывать обрывкомъ паруса пузатые боченки, уже выставленные на палубѣ на соблазнъ туземцамъ. Капитанъ тотчасъ же вышелъ къ намъ навстрѣчу. Это былъ маленькій старичокъ съ краснымъ носомъ и веселыми глазками. Повидимому, онъ не хуже своихъ потребителей зналъ толкъ въ бѣломъ и черномъ ромѣ. Мой долговязый Илья въ мундирѣ и шапкѣ съ кокардой импонировалъ ему больше всѣхъ, и онъ пригласилъ его внизъ въ каюту. Я отрекомендовался, но Макъ-Кормикъ продолжалъ обращаться къ Ильѣ и, убѣдившись, что онъ не понимаетъ по-англійски, прибѣгнулъ къ моему посредничеству.

— Скажите русскому чиновнику, — попросилъ онъ меня съ видимымъ волненіемъ, — что я сейчасъ уйду. Пускай онъ только оставитъ меня въ покоѣ.

Мнѣ стало смѣшно. «Русскій чиновникъ» все время только и мечталъ о томъ, чтобы попробовать американскаго рому. Въ концѣ концовъ я объяснилъ почтенному капитану истинныя цѣли нашего путешествія.

— Такъ вы только ученые? — недовѣрчиво спросилъ Макъ-Кормикъ. — Кто же этотъ человѣкъ съ пуговицами?..

— Камчатскій казакъ!

— Казакъ? — подозрительно переспросилъ Макъ-Кормикъ.

Въ самомъ словѣ для него звучала опасность.

— Я объяснилъ, какъ могъ, положеніе моего казака, но Макъ-Кормикъ думалъ о другомъ.

— Буду говорить прямо, — сказалъ онъ черезъ минуту. — Если бы меня схватили на берегу, что со мной сдѣлаютъ! А?.. Сошлютъ въ рудникъ и заставятъ работать подъ землей?..

— Не могу ручаться въ противномъ! — отвѣчалъ я невозмутимо-серьезнымъ тономъ.

Макъ-Кормикъ окончательно упалъ духомъ.

— Не лучше ли мнѣ уѣхать? — сказалъ онъ печальнымъ тономъ. — Какъ вы думаете?

Я съ готовностью подтвердилъ, что такой образъ дѣйствій былъ бы наиболѣе благоразумнымъ.

— Ну, такъ я велю развести пары! — заключилъ онъ, выходя изъ каюты.

Мы поднялись на палубу и стали разговаривать съ туземцами. Они стояли стѣною у шканцевъ и жадно смотрѣли на завѣтные боченки.

— Ахъ, водка! — говорилъ одинъ съ восторгомъ, — хотѣлъ бы я быть мышью, прогрызъ бы ходъ внутрь, опился бы, утонулъ бы въ водкѣ!..

Макъ-Кормикъ тоже появился на палубѣ. Онъ, повидимому, изрядно хватилъ для храбрости, и теперь его глазки смотрѣли какъ ни въ чемъ не бывало.

— Что я вамъ скажу! — отозвалъ онъ меня въ сторону. — Если вы ученый, вамъ можно довѣриться… Я уѣду и пріѣду… Потомъ, когда этого не будетъ… — онъ указалъ рукой на казака. — Куда же мнѣ дѣвать всѣ эти бочки? Лучше я ихъ продамъ!..

— Знаете, — философски прибавилъ онъ, — по-моему торговля спиртными напитками въ этой странѣ самое полезное дѣло. У дикарей потребностей мало, а лѣни хоть отбавляй! Новаго ничего имъ не нужно. Если бы не жажда къ спирту, они бы совсѣмъ ничего не готовили для продажи. Водка заставляетъ ихъ работать, по крайней мѣрѣ.

Какъ бы то ни было, «Безстрашный» разводитъ пары и собирается уходить.

Всѣ туземныя лодки уходятъ къ «Маріеттѣ» гдѣ съ утра происходитъ оживленная торговля. Капитанъ Сетль стоитъ на палубѣ и разсматриваетъ туземцевъ, которые поднимаются по спущеннымъ веревкамъ и сыплются со всѣхъ сторонъ на палубу, какъ пираты. Нѣсколько матросовъ вытащили наверхъ полосы китоваго жира и разрѣзываютъ ихъ на куски. Китоловы имѣютъ обыкновеніе, отправляясь къ берегу для торговли, привозить туземцамъ въ подарокъ китовое сало. Раньше они вытапливали изъ него ворвань, но теперь цѣны на ворвань слишкомъ низки, и они берутъ только усъ, а всю китовую тушу бросаютъ на произволъ судьбы. Кругомъ настоящая ярмарка. Кромѣ имтунцевъ, здѣсь много чаплинцевъ, островитянъ съ Лаврентія и Діомеда, туземцевъ съ американскаго берега. Одни служатъ матросами на «Маріеттѣ», другіе пріѣхали для торговли. Уйкакъ, сынъ чаплинскаго Кувара, тоже тутъ. Онъ возвышается на полголовы надъ всей толпой, и шея у него, какъ у быка.

— Видишь! — говоритъ онъ мнѣ меланхолически, указывая на китовое сало. — Если бы вы у насъ не отняли судна, мы бы сами теперь такъ одѣляли сосѣдей.

Въ 1883 году русскій клиперъ «Крейсеръ» захватилъ въ этихъ водахъ шкуну «Генріетту», только что купленную Куваромъ у американцевъ, по обвиненію въ незаконномъ занятіи морскими промыслами и увелъ ее во Владивостокъ. Шкуна такъ и сошла за американскую хищницу, была переименована въ «Крейсерокъ», снабжена паровой машиной и исполняла сторожевую службу въ Охотскомъ морѣ, пока не погибла во время шторма въ 1895 году. Вопросъ объ этой шкунѣ нѣсколько разъ всплывалъ въ спеціальной печати, но безъ всякаго результата. Впрочемъ, во Владивостокѣ губернскіе совѣтники утѣшаются тѣмъ, что Куваръ во время поимки еще не успѣлъ уплатить американцамъ условленную плату.

Уйкакъ какъ будто подслушалъ мои мысли.

— А сколько мы заплатили за нее, — говоритъ онъ, уныло качая головой, — ва!

— Двухъ китовъ усы, ста моржей зубы, песцы, пыжики, одежда.

— У-ухъ! — онъ прищуриваетъ глаза и шумно вздыхаетъ, какъ будто погружаясь въ холодную воду.

— Слушай! — говоритъ онъ мнѣ немного спустя. — Здѣшній капитанъ предлагаетъ моему отцу еще судно на будущій годъ; и плата есть, да и дешево, но мы боимся. Какъ ты думаешь?

Капитанъ Сетль подошелъ и ждетъ отвѣта съ видимымъ любопытствомъ, но я не знаю, что сказать. Вопросъ о собственномъ китоловствѣ для сѣверныхъ поселковъ есть вопросъ жизни и смерти, но я не знаю, для занятія морскими промыслами, вѣроятно, требуются различныя бумаги и патенты, и неоформленное китоловство можетъ быть приравнено къ пиратству даже въ этихъ водахъ, по цѣлымъ годамъ не видящихъ русскаго флага.

Капитанъ Сетль — маленькій коренастый человѣкъ съ сѣрыми волосами, сѣрыми глазами, длиннымъ сѣрымъ носомъ въ сѣрой одеждѣ. «Сѣрый карапузъ», фамильярно зовутъ его товарищи по промыслу. Онъ не носитъ шапки. Лѣтъ десять тому назадъ онъ облысѣлъ отъ тифа и, чтобы возстановить волосы, выставилъ голову на морозъ. Средство удалось, но капитанъ Сетль совсѣмъ отвыкъ отъ головной покрышки.

Рядомъ съ нимъ его помощникъ Мельтингъ, огромный и неуклюжій, въ высокихъ сапогахъ и плащѣ изъ тюленьей кожи. У него красное лицо, и черезъ каждыя два слова онъ повторяетъ: «клянусь святымъ дымомъ и преисподней».

— Имѣли удачу? — спрашиваю я, здороваясь съ Сетлемъ.

— Не очень! — отвѣчаетъ Сетль озабоченно. — Одного убили, да лодку опрокинули. Вотъ этотъ чуть не утонулъ…

Онъ тыкаетъ Мельтинга пальцемъ въ жилетъ, который приходится какъ разъ противъ его носа. Это имѣетъ видъ, какъ будто онъ клюетъ его въ брюхо.

— Клянусь святымъ дымомъ… — начинаетъ Мельтингъ и фыркаетъ, даже не докончивъ клятвы.

— Сей годъ китоловамъ мало удачи, — говоритъ Сетль. — Насъ вотъ затерло льдами; пять недѣль не могли вырваться, думали, такъ и примерзнемъ, какъ волкъ у проруби.

Мельтингу опять смѣшно, но онъ хочетъ сдержаться. Лицо его краснѣетъ, какъ алое сукно, кадыкъ надувается, какъ у большого индюка. Черезъ минуту онъ разражается громовымъ хохотомъ, какъ настоящій мичманъ Дырка.

— Видишь, жеребецъ! — одобрительно говоритъ Сетль, снова клюя его въ брюхо.

Мельтингъ очень популяренъ въ китоловномъ флотѣ, благодаря своей силѣ и неустрашимой веселости, ибо онъ способенъ фыркнуть въ лицо той самой преисподней, имя которой такъ часто призываетъ всуе.

— Клянусь святымъ дымомъ, — пароходъ Мельтингъ; еще не отдышавшись отъ смѣха, — пароходъ «Balaena» разбился.

Лицо Сетля опять отуманивается.

— Скверно, ей-Богу, — говоритъ онъ, качая своимъ длиннымъ носомъ.

— Лучшій пароходъ во всемъ флотѣ!.. Насъ льдомъ, а его накрыло туманомъ, тоже недѣль на пять. Стоять не хотѣлъ, сталъ лазить ощупью, ну и долазился…

— А на какомъ мѣстѣ? — спрашиваю я.

— На Лаврентіи, конечно! — отвѣчаетъ Сетль. — На сѣверо-западномъ мысу. Вотъ мѣсто!.. Его даже туземцы «голоднымъ мысомъ» назвали. Четвертое судно заѣлъ… Проклятая земля!..

— А команда спаслась?

— Судно къ черту пошло, а команда цѣла. Теперь живутъ на берегу. Запасовъ у нихъ много, они къ мысу Барроу на зимовку шли. Теперь вотъ «Александръ» ушелъ снять ихъ.

— Вотъ наше ремесло! — уныло продолжаетъ Сетль.

Печальная судьба «Балены» располагаетъ его къ меланхоліи.

— Судно вдребезги, и нѣтъ тебѣ ничего. Скажи еще спасибо, что шкура цѣла.

— Хоть бы еще четыре кита убить! — прибавляетъ онъ помолчавъ. — Все въ барышахъ бы были…

Усъ съ пяти китовъ стоитъ тысячъ сорокъ или пятьдесятъ и съ избыткомъ покрываетъ всѣ издержки плаванія.

Около насъ давно собралась группа слушателей. Худощавый старикъ съ маленькой сѣдой бородкой и короткой трубкой въ зубахъ, старшій механикъ съ парохода, не выдерживаетъ.

— Четыре кита! — презрительно повторяетъ онъ. — Было время, мы убивали до тридцати въ лѣто…

— А цѣны какія были? — вспыхиваетъ Сетль. — Теперь пять китовъ больше барыша дадутъ, чѣмъ ваши тогдашніе тридцать. Пять китовъ добудемъ, всей командѣ полная премія придется, по двѣсти долларовъ на носъ.

Мельтингъ фыркаетъ.

— А сколько у васъ команды? — задаю я вопросъ.

— Сорокъ шесть бѣлыхъ, — отвѣчаетъ Сетль, — да черныхъ два, да туземцевъ не то девять, не то десять…

Мельтингъ опять фыркаетъ.

— Ну и сбродъ! — громко говоритъ онъ, нисколько не стѣсняясь присутствіемъ матросовъ. — Нѣмцы, португальцы, кельты… Даже одинъ русскій есть.

— Рудинъ! — кричитъ онъ, задравъ голову вверхъ. — Сойдите внизъ, соотечественники пришли!..

Высоко на мачтѣ, въ такъ называемомъ «вороньемъ гнѣздѣ», т. е. въ низкой бочкѣ, обвязанной веревками, сидитъ человѣкъ. Онъ нагибается на зовъ и обращаетъ лицо въ нашу сторону, но снизу нельзя хорошенько разобрать его черты. Я вижу только, что лицо его блѣдно и окружено большой русой бородой, а глаза большіе и впалые, и мнѣ чудится, что даже издали я уловилъ въ нихъ недружелюбное выраженіе.

— Что же вы, Рудинъ! — вопіетъ Мельтингъ. — Сойдите внизъ!..

Но человѣкъ на мачтѣ не обращаетъ вниманія на окликъ. Онъ поднялъ голову и смотритъ впередъ, какъ будто видитъ тамъ что-то очень интересное.

Кто можетъ быть этотъ загадочный человѣкъ съ литературной фамиліей, который отказывается встрѣтиться съ соотечественниками?

Капитанъ Сетль смотритъ на меня со сконфуженнымъ видомъ.

— Находитъ на него, — говоритъ онъ въ объясненіе. — Меланхолія, или что… Мы его тогда посылаемъ на мачту провѣтриваться. А глаза у него, какъ у орла, зорче всѣхъ!

Я снова поднимаю лицо, чтобы посмотрѣть на этого русскаго орла, сидящаго въ вороньемъ гнѣздѣ на американской мачтѣ, но капитанъ Сетль кладетъ мнѣ руку на плечо.

— Пойдемте внизъ! — предлагаетъ онъ. — Я представлю васъ моей женѣ.

Каюта мистера Сетля довольно велика, съ двумя большими круглыми окнами изъ толстаго стекла. Снаружи такія окна похожи на выпученные глаза, а мѣдныя рѣшетки — на рыжія рѣсницы. Каюта уставлена мягкой мебелью и увѣшана иллюстраціями. Хозяйка лежитъ на софѣ, поджавъ подъ себя ноги и укрытая большимъ мѣховымъ балахономъ туземнаго происхожденія… Зеркало на стѣнѣ задрапировано оленьей кожей.

— Люцинда Флора Ефзиба Долоресъ Сетль, — торжественно произнесъ капитанъ. — Моя супруга.

Люцинда Флора Ефзиба Долоресъ — маленькое хрупкое существо съ кислымъ выраженіемъ на увядшемъ лицѣ и большими, какъ будто навсегда удивленными глазами. У нея мигрень, и голова ея обвязана бѣлымъ платкомъ. Тѣмъ не менѣе она заставляетъ меня сѣсть напротивъ, и разговоръ начинается.

— У васъ болитъ голова? — спрашиваю я съ участіемъ.

— Ахъ да! — вздыхаетъ Люцинда Флора. — У меня постоянно болитъ что-нибудь.

— Давно ли вы на морѣ?

— Давно-о! — отвѣчаетъ Люцинда Флора. — Четыре мѣсяца!.. Я предпочла бы быть на сушѣ.

— Мистрисъ Сетль не выноситъ качки! — поясняетъ капитанъ. Лицо его совершенно серьезно, но въ голосѣ звучитъ иронія.

— Вамъ, должно быть, скучно? — осторожно спрашиваю я опять.

— О, да! — Люцинда нѣсколько разъ утвердительно киваетъ головой.

— Но вы, конечно, много читаете?

Люцинда трясетъ головой въ отрицательномъ смыслѣ.

— Или занимаетесь рукодѣльемъ?..

Новое отрицанье.

— Хозяйство?..

Люцинда энергически трясетъ головой и тотчасъ же со стономъ схватывается за лобъ.

Я ищу свою шапку, но хозяйка не пускаетъ меня.

— Постойте, я вамъ покажу! — говоритъ она съ томнымъ видомъ. — Вонъ, посмотрите мои календари!

Я присматриваюсь къ стѣнамъ. Дѣйствительно, каждая гравюра представляетъ иллюстрированный календарь. Нѣкоторые совершенно необычайны.

Одинъ представляетъ пляшущаго негра въ цилиндрѣ и съ разинутымъ ртомъ. Календарь помѣщается на его высунутомъ языкѣ. Дальше у чопорнаго проповѣдника календарь пристроился на пуговицахъ сюртука. Еще дальше раскрашенный видъ Чикаго во всю стѣну. Вывѣски зданій представляютъ рекламу, а окна обращены въ рамки для дней, недѣль и мѣсяцевъ. Я обратилъ вниманіе, что на каждомъ календарѣ тщательно отчеркнуты всѣ минувшіе дни.

— Это подарки моихъ друзей! — говоритъ Люцинда. — У меня еще много. Каждое утро, чей календарь отмѣчу, того и вспомню. Это мое любимое занятіе.

Наконецъ, мы откланялись. Въ рукахъ у меня два красивыхъ календаря, подаренныхъ хозяйкою на память. Я съ недоумѣніемъ думаю, зачѣмъ это болѣзненное и скучающее существо пустилось въ трудное полярное плаваніе?

Капитанъ Сетль немедленно даетъ объясненіе.

— Моя жена ревнива! — говоритъ онъ такимъ тономъ, какъ другіе говорятъ: моя жена блондинка или брюнетка.

— Что вы хотите, испанская кровь!.. Мать испанка, а отецъ изъ Нью-Гемпшира, моего отца двоюродный братъ… Ну, мы поженились, давно, лѣтъ съ двадцать… А теперь она больше не хочетъ отпускать меня одного…

Онъ дѣлаетъ хитрые глаза и ударяетъ меня по плечу.

— Вы шутникъ! — восклицаетъ онъ, хотя я не сказалъ ни слова. — Пойдемте, я вамъ дамъ кое-чего попробовать.

Американское «кое-что» какъ мнѣ извѣстно по горькому опыту, есть наливка, или настойка, такая крѣпкая, что съ перваго глотка глаза на лобъ лѣзутъ. Но напрасно я отнѣкиваюсь. Сетль неумолимъ, ибо ему хочется выпить, а сдѣлать это безъ повода неловко. Но благосклонная судьба выручаетъ меня.

На палубѣ слышится возня и шарканье бѣгущихъ ногъ.

— Китъ, китъ!.. — кричатъ голоса на англійскомъ, эскимосскомъ и русскомъ языкахъ. Мы опрометью выскакиваемъ на палубу. Загадочный соотечественникъ вылѣзъ изъ бочки и взлѣзъ на верхушку мачты.

Я могу разобрать, что онъ высокъ, сильно сложенъ и, должно быть, еще не старъ. На немъ короткій плисовый сюртукъ, и шея его повязана алымъ платкомъ. Онъ прикрылъ глаза рукой и напряженно смотритъ впередъ. Мы тоже смотримъ, но ничего не видимъ. Онъ дѣлаетъ жестъ рукой. На горизонтѣ взметнулось что-то тонкое и свѣтлое и тотчасъ опять скрылось. Это фонтанъ воды, пущенный изъ китовыхъ дыхалъ. Лихорадочная дѣятельность усиливается. Котелъ разводитъ пары, и густой дымъ такъ и валитъ изъ трубы.

— Скорѣе! — кричитъ капитанъ Сетль, неизвѣстно кому, кажется, этой самой трубѣ, изрыгающей дымъ. Пароходъ готовъ къ отходу. Туземцы съ обоихъ бортовъ падаютъ въ лодки, какъ мѣшки. Уйти съ китоловомъ въ открытое море совсѣмъ не шутка, можно вмѣсто Имтуна попасть въ Портъ св. Михаила на американской сторонѣ.

Мы тоже уходимъ, даже не попрощавшись, ибо и Сетль и Мельтингъ куда-то исчезли… Черезъ пять минутъ пароходъ полнымъ ходомъ отправляется въ открытое море на поиски цѣнной добычи. Труба дымитъ; отъ носа бѣгутъ двѣ тонкія волны, за винтомъ остается глубокій, какъ будто изорванный слѣдъ, тающій и расходящійся пѣнистыми кругами. А невѣдомый Рудинъ виситъ на верху мачты, уцѣпившись за веревки, и мановеніемъ руки направляетъ ходъ корабля.

Еще десять дней прошло. Имтунъ остался далеко сзади, Богъ знаетъ гдѣ. Горы отошли въ сторону, берегъ сталъ ниже, и прибой бьетъ объ него не съ такой необузданной силой. Теперь мы ѣдемъ на собакахъ, которыя быстро бѣгутъ по берегу, натягивая бечеву, привязанную къ мачтѣ. Никто не руководитъ ими, ибо онѣ хорошо знаютъ свое дѣло; онѣ обѣгаютъ вскачь закоулки берега, чтобъ во-время вытащить бечеву впередъ, переплываютъ вплавь рѣчки, борются съ теченіемъ, цѣпляются лапами за прибрежный песокъ и опять уносятъ бечеву по приплеску.

Вѣтра мы боимся попрежнему. Вчера мы переплывали заливъ Святого Креста, вѣтеръ подхватилъ насъ на срединѣ перегреба и вывернулъ-таки мачту изъ гнѣзда. Мы обрѣзали ремни и отдѣлались переломомъ реи, но мачта осталась цѣла, и мы благополучно добрались до берега.

Теперь мы уже недалеко отъ русскаго поселка, мы оплываемъ рифы, загородившіе съ сѣвера устье рѣки Анадьіра. За ними протянется длинная Русская Кошка, и начнется лиманъ.

Сегодня съ утра тихо. Пользуясь этимъ, мы плывемъ, не останавливаясь, чтобы поскорѣе обойти это послѣднее препятствіе. Идти приходится на веслахъ, ибо бечевникъ опять оборвался и берегъ заваленъ камнями.

Рифы стоятъ другъ за другомъ, какъ большіе рѣдкіе зубы. Мы сначала ихъ считали, потомъ бросили, ихъ слишкомъ много. Каждый рифъ выходитъ изъ-подъ глинистаго берега низкой каменной осыпью и выдвигается въ море, какъ длинная щетка. Конецъ щетки ушелъ подъ воду и тянется Богъ вѣсть куда, разсыпая кругомъ острые обломки скалъ и подводные камни, между которыми поневолѣ приходится отыскивать проходъ. Отъ рифа до рифа стелется отмель, на которой отъ времени до времени, несмотря на совершенно тихую погоду, засучиваются огромныя, пѣнистыя волны. Насъ только что догнала одна такая волна, поднялась за кормой, какъ стѣна, и обрушилась въ лодку жидкой лавиной черезъ голову кормчаго и его сосѣдей. У выступовъ каждаго рифа море не знаетъ покоя, волны прыгаютъ вверхъ и разбиваются о подводные камни, каждый мысъ изъѣденъ насквозь и изрѣзанъ трещинами, которыя то обнажаются, то наполняются пѣнистой водой. Мы держимся какъ можно дальше отъ берега и гребемъ изо всѣхъ силъ, пользуясь затишьемъ. Эти мѣста еще хуже Чаплинскаго и Имтунскаго мысовъ, и въ сильный вѣтеръ здѣсь ни за что не проѣхать на лодкѣ.

Вотъ берегъ поворачиваетъ вправо, и передъ нами открывается глубокая бухта, наполненная бѣлыми обломками морскихъ льдовъ, прибитыхъ къ берегу. Вдоль льда лежитъ черная полоска морской капусты; на самомъ густомъ мѣстѣ бурый медвѣдь улегся на пескѣ и набиваетъ себѣ брюхо. Онъ далеко, внѣ выстрѣла, но его грузная фигура отчетливо выдѣляется на бѣломъ фонѣ льда. Развѣ свернуть въ сторону и послать ему пулю? Но охота задержитъ насъ на нѣсколько часовъ, а небо что-то хмурится. Лучше поѣдемъ дальше. Низкіе каменные уступы рифовъ усѣяны морскими птицами. Тяжелыя гаги расхаживаютъ по мху, переваливаясь, какъ гуси. Урилы чинно сидятъ рядомъ, какъ сотни черныхъ статуетокъ. Глупыши и каюрки наплываютъ прямо на лодку, сѣренькіе «старички» со свистомъ носятся надъ нами такъ низко, какъ будто норовятъ задѣть крыломъ по лицу. Мы не думаемъ объ охотѣ и все гребемъ да гребемъ, торопясь впередъ.

Вотъ въ тридцати шагахъ отъ лодки изъ воды показалась огромная тупая морда, украшенная короткими усами и парой желтыхъ клыковъ. Другая, третья, ихъ около десятка. Это моржи. Они плывутъ прямо къ намъ, до половины вылѣзая изъ воды и какъ будто собираясь сѣсть въ лодку. Илья не можетъ выдержать. Онъ бросаетъ руль, поспѣшно хватаетъ ружье и посылаетъ пулю переднему моржу. Моржъ подпрыгиваетъ и ныряетъ, опрокинувшись задними ластами вверхъ. Другіе ныряютъ вслѣдъ за нимъ. Трифонъ испуганно вскрикиваетъ, онъ боится, что какой-нибудь изъ нихъ вынырнетъ подъ лодкой и опрокинетъ ее кверху дномъ.

Черезъ десять минутъ еще стадо. Моржи проходятъ мимо, не обращая на насъ вниманія, и слѣдуютъ дальше, вытянувшись въ линію и высунувъ изъ воды огромныя неуклюжія туловища. По временамъ они останавливаются и производятъ странныя игры, ныряютъ, выпрыгиваютъ вверхъ, расплескиваютъ кругомъ воду, какъ шаловливые гиппопотамы, потомъ опять вытягиваются въ линію и отправляются въ путь. Черезъ четверть часа еще стадо, потомъ сразу цѣлыхъ три стада проходятъ мимо лодки слѣва и справа. До поздняго вечера мы встрѣчаемъ стада этихъ огромныхъ животныхъ, которыя движутся на сѣверъ, вслѣдъ за границей морского льда, отступившей отъ берега. Мало-по-малу вся команда лодки сходитъ съ ума, даже Трифонъ поминутно вскакиваетъ и стрѣляетъ. Но у моржа толстая кожа, и убить его не такъ-то легко. Чудовища отряхиваются, ныряютъ и уплываютъ дальше. Правда, на берегу разъ или два мы видѣли огромное тѣло, съ головой, откинутой назадъ, и зубами, поднятыми къ небу. Волны перекатывали его съ боку на бокъ и наметывали песокъ на прожирненную шкуру. Но мѣста были неудобныя, и мы не могли даже пристать, чтобы полюбоваться на уснувшаго моржа. Это были жертвы столь же случайной охоты туземцевъ, которые постоянно ѣздятъ въ лодкахъ со стойбища на стойбище. Теперь онѣ должны были безполезно гнить на берегу.

Послѣдній рифъ обойденъ. Предъ нами устье рѣчки Іомкууль. Отсюда до Русской Кошки сплошной бечевникъ. На взгорьѣ стоятъ десятка два большихъ шатровъ. Нѣсколько голыхъ ребятишекъ бѣгаютъ взадъ и впередъ вперемежку съ собаками. Какой-то человѣкъ стремительно бѣжитъ внизъ по косогору.

— Сюда, сюда! — раздаются его отчаянные крики.

Мы перегребаемъ бухту устья и приближаемся къ стойбищу. Человѣкъ продолжаетъ кричать и размахиваетъ руками. Я узнаю его, это Красный Паганто, достаточно надоѣвшій мнѣ прошлой осенью на Анадырѣ.

— Пристаньте! — кричитъ Паганто. — Дѣло есть!..

Но мы знаемъ слишкомъ хорошо оленныхъ чукчей.

— Что нужно? — спрашиваемъ мы. — Мы торопимся!..

— Есть у васъ водка? — выпаливаетъ Паганто. — Дайте выпить! Изъ водочной страны ѣдете!..

Мы поворачиваемъ вдоль берега и угребаемъ впередъ, но Паганто еще долго бѣжитъ намъ вслѣдъ въ сопровожденіи своихъ собакъ, тоже скатившихся сверху.

Вотъ и Русская Кошка. Она протянулась передъ лиманомъ на тридцать верстъ узкой полосой, загнувшейся къ западу, какъ крендель. У насъ нѣтъ терпѣнія объѣзжать ее. На самомъ узкомъ мѣстѣ мы пристаемъ и перекатываемъ байдару вмѣстѣ съ грузомъ на другую сторону при помощи большихъ тюленьихъ мѣховъ, наполненныхъ воздухомъ и замѣняющихъ катки. Мы попали въ узкую бухту, закрытую островами и спокойную какъ озеро. Здѣсь не бываетъ прибоя даже въ сильную бурю, и только приливъ утромъ и вечеромъ медленно всползаетъ на берегъ и медленно сбѣгаетъ внизъ. Однако продолжать путь нельзя, ибо отливъ уже начался: соленая вода стремится изъ лимана въ море вмѣстѣ съ рѣчнымъ теченіемъ, и наши весла недостаточны, чтобы бороться съ этой двойной силой. Двое сутокъ мы не спали, наши лица почернѣли отъ грязи, глаза воспалены отъ ѣдкаго пота, руки надергались и онѣмѣли отъ веселъ. Мы ложимся на сухой песокъ, не давая себѣ труда развернуть постели, и засыпаемъ мертвымъ сномъ.

Еще два переѣзда съ косы на косу поперекъ глубокихъ бухтъ, изрѣзавшихъ берега лимана.

Вотъ передъ нами Алюмка, четвероугольная скала, которую Великій Воронъ бросилъ въ воду, чтобы морскому богу Кереткуну было на чемъ присѣсть на обратномъ пути изъ рѣки Анадыра. Теперь на Алюмкѣ сидятъ только птицы: урилы и чайки.

За рѣкой показался мысъ Александра, похожій на большую бурую черепаху, подъ нимъ, какъ легкая тѣнь, всплыла стрѣлка, гдѣ расположенъ русскій постъ. Мы гребемъ изъ всѣхъ силъ, весла трещатъ, шкармы угрожаютъ сорваться съ мѣста. Стрѣлка обрисовалась ясно и стала твердой землей. Одно за другимъ всплываютъ зданія. Вотъ земляная казарма, высокая метеорологическая будка, товарный складъ съ флюгеромъ на верху, бѣлая палатка моей жены, чукотскіе шатры. Почтоваго парохода нигдѣ не видно, онъ, по обыкновенію, опоздалъ. Но надъ казеннымъ домомъ развѣвается флагъ. Значитъ, начальникъ уже пріѣхалъ. На берегу собралась насъ встрѣчать цѣлая толпа: казаки, анадырщики, чукчи. Три человѣка съ ясными пуговицами стоятъ впереди и направляютъ на насъ бинокли. Казаки стрѣляютъ изъ ружей.

Лодка пристаетъ противъ казармы. Она кое-какъ сбита изъ прогнившихъ плахъ, со всѣхъ сторонъ завалена дерномъ и заросла густой травой. Она больше похожа на широкій земляной бугоръ надъ братской могилой, чѣмъ на человѣческое жилище. Съ одной стороны бугра прилажены сѣни, обитыя чернымъ толемъ.

— Добро пожаловать!

Казачій урядникъ стоитъ передъ открытой дверью и указываетъ рукой на высокій порогъ, почернѣвшій и избитый, какъ будто изгрызенный зубами.

Это порогъ русской культуры въ сѣверо-восточной Азіи.

Анадыръ, 1901.