Сочинения Иосифа Бродского. Том III

Я пил из этого фонтана

в ущелье Рима.

Теперь, не замочив кафтана,

канаю мимо.

Моя подружка Микелина,

в порядке штрафа

мне предпочла кормить павлина

в именье графа.

Граф, в сущности, совсем не мерзок:

он сед и строен.

Я был с ним по-российски дерзок,

он был расстроен.

Но что трагедия, измена

для славянина,

то ерунда для джентльмена

и дворянина.

Граф выиграл, до клубнички лаком,

в игре без правил.

Он ставит Микелину раком,

как прежде ставил.

Я тоже, впрочем, не внакладе:

и в Риме тоже

теперь есть место крикнуть: «Бляди!»,

вздохнуть: «О Боже».

Не смешивает пахарь с пашней

плодов плачевных.

Потери, точно скот домашний,

блюдет кочевник.

Чем был бы Рим иначе? гидом,

толпой музея,

автобусом, отелем, видом

Терм, Колизея.

А так он — место грусти, выи,

склоненной в баре,

и двери, запертой на виа

дельи Фунари.

Сидишь, обдумывая строчку,

и, пригорюнясь,

глядишь в невидимую точку:

почти что юность.

Как возвышает это дело!

Как в миг печали

все забываешь: юбку, тело,

где, как кончали.

Пусть ты последняя рванина,

пыль под забором,

на джентльмена, дворянина

кладешь с прибором.

Нет, я вам доложу, утрата,

завал, непруха

из вас творят аристократа

хотя бы духа.

Забудем о дешевом графе!

Заломим брови!

Поддать мы в миг печали вправе

хоть с принцем крови!

Зима. Звенит хрусталь фонтана.

Цвет неба — синий.

Подсчитывает трамонтана

иголки пиний.

Что год от февраля отрезал,

он дрожью роздал,

и кутается в тогу цезарь

(верней, апостол).

В морозном воздухе, на редкость

прозрачном, око,

невольно наводясь на резкость,

глядит далёко —

на Север, где в чаду и в дыме

кует червонцы

Европа мрачная. Я — в Риме,

где светит солнце!

Я, пасынок державы дикой

с разбитой мордой,

другой, не менее великой,

приемыш гордый, —

я счастлив в этой колыбели

Муз, Права, Граций,

где Назо и Вергилий пели,

вещал Гораций.

Попробуем же отстраниться,

взять век в кавычки.

Быть может, и в мои страницы,

как в их таблички,

кириллицею не побрезгав

и без ущерба

для зренья, главная из Резвых

взглянет — Эвтерпа.

Не в драчке, я считаю, счастье

в чертоге царском,

но в том, чтоб, обручив запястье

с котлом швейцарским,

остаток плоти терракоте

подвергнуть, сини,

исколотой Буонарроти

и Борромини.

Спасибо, Парки, Провиденье,

ты, друг-издатель,

за перечисленные деньги.

Сего податель

векам грядущим в назиданье

пьет чоколатта

кон панна в центре мирозданья

и циферблата!

С холма, где говорил октавой

порой иною

Тасс, созерцаю величавый

вид. Предо мною —

не купола, не черепица

со Св. Отцами:

то — мир вскормившая волчица

спит вверх сосцами!

И в логове ее я — дома!

Мой рот оскален

от радости: ему знакома

судьба развалин.

Огрызок цезаря, атлета,

певца тем паче

есть вариант автопортрета.

Скажу иначе:

усталый раб — из той породы,

что зрим все чаще, —

под занавес глотнул свободы.

Она послаще

любви, привязанности, веры

(креста, овала),

поскольку и до нашей эры

существовала.

Ей свойственно, к тому ж, упрямство.

Покуда Время

не поглупеет, как Пространство

(что вряд ли), семя

свободы в злом чертополохе,

в любом пейзаже

даст из удушливой эпохи

побег. И даже

сорвись все звезды с небосвода,

исчезни местность,

все ж не оставлена свобода,

чья дочь — словесность.

Она, пока есть в горле влага,

не без приюта.

Скрипи, перо. Черней, бумага.

Лети, минута.

Зимний вечер. Дрова

охваченные огнем —

как женская голова

ветреным ясным днем.

Как золотится прядь,

слепотою грозя!

С лица ее не убрать.

И к лучшему, что нельзя.

Не провести пробор,

гребнем не разделить:

может открыться взор,

способный испепелить.

Я всматриваюсь в огонь.

На языке огня

раздается «не тронь»

и вспыхивает «меня!».

От этого — горячо.

Я слышу сквозь хруст в кости

захлебывающееся «еще!»

и бешеное «пусти!».

Пылай, пылай предо мной,

рваное, как блатной,

как безумный портной,

пламя еще одной

зимы! Я узнаю

патлы твои. Твою

завивку. В конце концов —

раскаленность щипцов!

Ты та же, какой была

прежде. Тебе не впрок

раздевшийся догола,

скинувший все швырок.

Только одной тебе

свойственно, вещь губя,

приравниванье к судьбе

сжигаемого — себя!

Впивающееся в нутро,

взвивающееся вовне,

наряженное пестро,

мы снова наедине!

Это — твой жар, твой пыл!

Не отпирайся! Я

твой почерк не позабыл,

обугленные края.

Как ни скрывай черты,

но предаст тебя суть,

ибо никто, как ты,

не умел захлестнуть,

выдохнуться, воспрясть,

метнуться наперерез.

Назарею б та страсть,

воистину бы воскрес!

Пылай, полыхай, греши,

захлебывайся собой.

Как менада пляши

с закушенною губой.

Вой, трепещи, тряси

вволю плечом худым.

Тот, кто вверху еси,

да глотает твой дым!

Так рвутся, треща, шелка,

обнажая места.

То промелькнет щека,

то полыхнут уста.

Так рушатся корпуса,

так из развалин икр

прядают, небеса

вызвездив, сонмы искр.

Ты та же, какой была.

От судьбы, от жилья

после тебя — зола,

тусклые уголья,

холод, рассвет, снежок,

пляска замерзших розг.

И как сплошной ожог —

не удержавший мозг.

В северной части мира я отыскал приют,

в ветреной части, где птицы, слетев со скал,

отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют

с криком поверхность рябых зеркал.

Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ.

В доме — шаром покати, и в станке — кондей.

Окно с утра занавешено рванью туч.

Мало земли, и не видать людей.

В этих широтах панует вода. Никто

пальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: «вон!»

Горизонт себя выворачивает, как пальто,

наизнанку с помощью рыхлых волн.

И себя отличить не в силах от снятых брюк,

от висящей фуфайки — знать, чувств в обрез

либо лампа темнит — трогаешь ихний крюк,

чтобы, руку отдернув, сказать: «воскрес».

В северной части мира я отыскал приют,

между сырым аквилоном и кирпичом,

здесь, где подковы волн, пока их куют,

обрастают гривой и ни на чем

не задерживаются, точно мозг, топя

в завитках перманента набрякший перл.

Тот, кто привел их в движение, на себя

приучить оглядываться не успел!

Здесь кривится губа, и не стоит базлать

про квадратные вещи, ни про свои черты,

потому что прибой неизбежнее, чем базальт,

чем прилипший к нему человек, чем ты.

И холодный порыв затолкает обратно в пасть

лай собаки, не то что твои слова.

При отсутствии эха вещь, чтоб ее украсть,

увеличить приходится раза в два.

В ветреной части мира я отыскал приют.

Для нее я — присохший ком, но она мне — щит.

Здесь меня не найдут, если за мной придут,

потому что плотная ткань завсегда морщит

в этих широтах цвета дурных дрожжей;

карту избавив от пограничных дрязг,

точно скатерть, составленная из толчеи ножей,

расстилается, издавая лязг.

И, один приглашенный на этот бескрайний пир,

я о нем отзовусь, кости не в пример, тепло,

потому что, как ни считай, я из чаши пил

больше, чем по лицу текло.

Нелюдей от живых хорошо отличать в длину.

Но покуда Борей забираться в скулу горазд

и пока толковище в разгаре, пока волну

давит волна, никто тебя не продаст.

В северной части мира я водрузил кирпич!

Знай, что душа со временем пополам

может все повторить, как попугай, опричь

непрерывности, свойственной местным сырым делам!

Так, кромсая отрез, кравчик кричит: «сукно!»

Можно выдернуть нитку, но не найдешь иглы.

Плюс пустые дома стоят как давным-давно

отвернутые на бану углы.

В ветреной части мира я отыскал приют.

Здесь никто не крикнет, что ты чужой,

убирайся назад, и за постой берут

выцветаньем зрачка, ржавою чешуей.

И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом,

как монах либо мусор, обутый в жесть,

и громоздкая письменность с ревом идет на слом,

никому не давая себя прочесть.

Повернись к стене и промолви: «я сплю, я сплю».

Одеяло серого цвета, и сам ты стар.

Может, за ночь под веком я столько снов накоплю,

что наутро море крикнет мне: «наверстал!»

Все равно, на какую букву себя послать,

человека всегда настигает его же храп,

и, в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь,

шевелясь, разбираешь, как донный краб.

Вот про что напевал, пряча плавник, лихой

небожитель, прощенного в профиль бледней греха,

заливая глаза на камнях ледяной ухой,

чтобы ты навострился слагать из костей И. Х.

Так впадает — куда, стыдно сказать — клешня.

Так следы оставляет в туче кто в ней парил.

Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя,

чтоб по волнам ступать не держась перил.

Вновь я слышу тебя, комариная песня лета!

Потные муравьи спят в тени курослепа.

Муха сползает с пыльного эполета

лопуха, разжалованного в рядовые.

Выраженье «ниже травы» впервые

означает гусениц. Буровые

вышки разросшегося кипрея

в джунглях бурьяна, вьюнка, пырея

синеют от близости эмпирея.

Салют бесцветного болиголова

сотрясаем грабками пожилого

богомола. Темно-лилова,

сердцевина репейника напоминает мину,

взорвавшуюся как бы наполовину.

Дягиль тянется точно рука к графину.

И паук, как рыбачка, латает крепкой

ниткой свой невод, распятый терпкой

полынью и золотой сурепкой.

Жизнь — сумма мелких движений. Сумрак

в ножнах осоки, трепет пастушьих сумок,

меняющийся каждый миг рисунок

конского щавеля, дрожь люцерны,

чебреца, тимофеевки — драгоценны

для понимания законов, сцены,

не имеющей центра. И злак, и плевел

в полдень отбрасывают на север

общую тень, ибо их посеял

тот же ветреный сеятель, кривотолки

о котором и по сей день не смолкли.

Вслушайся, как шуршат метелки

петушка-или-курочки! что лепечет

ромашки отрывистый чет и нечет!

как мать-и-мачеха им перечит,

как болтает, точно на грани бреда,

примятая лебедою Леда

нежной мяты. Лужайки лета,

освещенные солнцем! бездомный мотыль,

пирамиды крапивы, жара и одурь.

Пагоды папоротника. Поодаль —

анис, как рухнувшая колонна,

минарет шалфея в момент наклона —

травяная копия Вавилона,

зеленая версия Третьеримска!

где вправо сворачиваешь не без риска

вынырнуть слева: все далеко и близко.

И кузнечик в погоне за балериной

капустницы, как герой былинный,

замирает перед сухой былинкой.

Воздух, бесцветный вблизи, в пейзаже

выглядит синим. Порою — даже

темно-синим. Возможно, та же

вещь случается с зеленью: удаленность

взора от злака и есть зеленость

оного злака. В июле склонность

флоры к разрыву с натуралистом,

дав потемнеть и набрякнуть листьям,

передается с загаром лицам.

Сумма красивых и некрасивых,

удаляясь и приближаясь, в силах

глаз измучить почище синих

и зеленых пространств. Окраска

вещи на самом деле маска

бесконечности, жадной к деталям. Масса,

увы, не кратное от деленья

энергии на скорость зренья

в квадрате, но ощущенье тренья

о себе подобных. Вглядись в пространство!

в его одинаковое убранство

поблизости и вдалеке! в упрямство,

с каким, независимо от размера,

зелень и голубая сфера

сохраняют колер. Это — почти что вера,

род фанатизма! Жужжанье мухи,

увязшей в липучке, — не голос муки,

но попытка автопортрета в звуке

«ж». Подобие алфавита,

тело есть знак размноженья вида

за горизонт. И пейзаж — лишь свита

убежавших в Азию, к стройным пальмам,

`особей. Верное ставням, спальням,

утро в июле мусолит пальцем

пачки жасминовых ассигнаций,

лопаются стручки акаций,

и воздух прозрачнее комбинаций

спящей красавицы. Душный июль! Избыток

зелени и синевы — избитых

форм бытия. И в глазных орбитах —

остановившееся, как Аттила

перед мятым щитом, светило:

дальше попросту не хватило

означенной голубой кудели

воздуха. В одушевленном теле

свет узнает о своем пределе

и преломляется, как в итоге

длинной дороги, о чьем истоке

лучше не думать. В конце дороги —

бабочки, мальвы, благоуханье сена,

река вроде Оредежи или Сейма,

расположившиеся подле семьи

дачников, розовые наяды,

их рискованные наряды,

плеск; пронзительные рулады

соек тревожат прибрежный тальник,

скрывающий белизну опальных

мест у скидывающих купальник

в зарослях; запах хвои, обрывы

цвета охры; жара, наплывы

облаков; и цвета мелкой рыбы

волны. О, водоемы лета! Чаще

всего блестящие где-то в чаще

пруды или озёра — части

воды, окруженные сушей; шелест

осоки и камышей, замшелость

коряги, нежная ряска, прелесть

желтых кувшинок, бесстрастность лилий,

водоросли — или рай для линий —

и шастающий, как Христос, по синей

глади жук-плавунец. И порою окунь

всплеснет, дабы окинуть оком

мир. Так высовываются из окон

и немедленно прячутся, чтоб не выпасть.

Лето! пора рубах навыпуск,

разговоров про ядовитость

грибов, о поганках, о белых пятнах

мухоморов, полемики об опятах

и сморчках; тишины объятых

сонным покоем лесных лужаек,

где в полдень истома глаза смежает,

где пчела, если вдруг ужалит,

то приняв вас сослепу за махровый

мак или за вещь, коровой

оставленную, и взлетает, пробой

обескуражена и громоздка.

Лес — как ломаная расческа.

И внезапная мысль о себе подростка:

«выше кустарника, ниже ели»

оглушает его на всю жизнь. И еле

видный жаворонок сыплет трели

с высоты. Лето! пора зубрежки

к экзаменам, формул, орла и решки;

прыщи, бубоны одних, задержки

других — от страха, что не осилишь;

силуэты техникумов; училищ,

даже во сне. Лишь хлысты удилищ

с присвистом прочь отгоняют беды.

В образовавшиеся просветы

видны сандалии, велосипеды

в траве; никелированные педали

как петлицы кителей, как медали.

В их резине и в их металле

что-то от будущего, от века

европы, железных дорог — чья ветка

и впрямь, как от порыва ветра,

дает зеленые полустанки —

лес, водокачка, лицо крестьянки,

изгородь — и из твоей жестянки

расползаются вправо-влево

вырытые рядом со стенкой хлева

червяки. А потом — телега

с наваленными на нее кулями

и бегущий убранными полями

проселок. И где-то на дальнем плане

церковь — графином, суслоны, хаты,

крытые шифером с толью скаты

и стёкла, ради чьих рам закаты

и существуют. И тень от спицы,

удлиняясь до польской почти границы,

бежит вдоль обочины за матерком возницы,

как лохматая Жучка, она же Динка;

и ты глядишь на носок ботинка,

в зубах травинка, в мозгу блондинка

с каменной дачи — и в верхотуре

только журавль, а не вестник бури.

Слава нормальной температуре! —

на десять градусов ниже тела.

Слава всему, до чего есть дело.

Всему, что еще вам не надоело!

Рубашке болтающейся, подсохнув,

панаме, выглядящей как подсолнух,

вальсу издалека «На сопках».

Развевающиеся занавески летних

сумерек! крынками полный ледник,

Сталин или Хрущев последних

тонущих в треске цикад известий,

варенье, сделанное из местной

брусники. Обмазанные известкой

щиколотки яблоневой аллеи

чем темнее становится, тем белее;

а дальше высятся бармалеи

настоящих деревьев в сгущенной синьке

в`ечера. Кухни, зады, косынки,

слюдяная форточка керосинки

с адским пламенем. Ужины на верандах!

Картошка во всех ее вариантах.

Лук и редиска невероятных

размеров, укроп, огурцы из кадки,

помидоры, и все это — прямо с грядки,

и, наконец, наигравшись в прятки,

пыльные емкости! Копоть лампы.

Пляска теней на стене. Таланты

и поклонники этого действа. Латы

самовара и рафинад, от соли

отличаемый с помощью мухи. Соло

удода в малиннике. Или — ссоры

лягушек в канаве у сеновала.

И в латах кипящего самовара —

ужимки вытянутого овала,

шорох газеты, курлы отрыжек;

из гостиной доносится четкий «чижик»;

и мысль Симонида насчет лодыжек

избавляет на миг каленый

взгляд от обоев и ответвлений

боярышника: вид коленей

всегда недостаточен. Тем дороже

тело, что ткань, его скрыв, похоже

помогает скользить по коже,

лишенной узоров, присущих ткани,

вверх. Тем временем чай в стакане,

остывая, туманит грани,

и пламя в лампе уже померкло.

А после под одеялом мелко

дрожит, тускло мерцая, стрелка

нового компаса, определяя

Север не хуже, чем удалая

мысль прокурора. Обрывки лая,

пазы в рассохшемся табурете,

сонное кукареку в подклети,

крик паровоза. Потом и эти

звуки смолкают. И глухо — глуше,

чем это воспринимают уши —

листва, бесчисленная, как души

живших до нас на земле, лопочет

нечто на диалекте почек,

как языками, чей рваный почерк

— кляксы, клинопись лунных пятен —

ни тебе, ни стене невнятен.

И долго среди бугров и вмятин

матраса вертишься, расплетая,

где иероглиф, где запятая;

и снаружи шумит густая,

еще не желтая, мощь Китая.

Я был только тем, чего

ты касалась ладонью,

над чем в глухую, вор`онью

ночь склоняла чело.

Я был лишь тем, что ты

там, внизу, различала:

смутный облик сначала,

много позже — черты.

Это ты, горяча,

ошую, одесную

раковину ушную

мне творила, шепча.

Это ты, теребя

штору, в сырую полость

рта вложила мне голос,

окликавший тебя.

Я был попросту слеп.

Ты, возникая, прячась,

даровала мне зрячесть.

Так оставляют след.

Так творятся миры.

Так, сотворив, их часто

оставляют вращаться,

расточая дары.

Так, бросаем то в жар,

то в холод, то в свет, то в темень,

в мирозданье потерян,

кружится шар.

Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.

Под потолком — пыльный хрустальный остров.

Жалюзи в час заката подобны рыбе,

перепутавшей чешую и остов.

Ставя босую ногу на красный мрамор,

тело делает шаг в будущее — одеться.

Крикни сейчас «замри» — я бы тотчас замер,

как этот город сделал от счастья в детстве.

Мир состоит из наготы и складок.

В этих последних больше любви, чем в лицах.

Так и тенор в опере тем и сладок,

что исчезает навек в кулисах.

На ночь глядя, синий зрачок полощет

свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья.

И луна в головах, точно пустая площадь:

без фонтана. Но из того же камня.

Месяц замерших маятников (в августе расторопна

только муха в гортани высохшего графина).

Цифры на циферблатах скрещиваются, подобно

прожекторам ПВО в поисках серафима.

Месяц спущенных штор и зачехленных стульев,

потного двойника в зеркале над комодом,

пчел, позабывших расположенье ульев

и улетевших к морю покрыться медом.

Хлопочи же, струя, над белоснежной дряблой

мышцей, играй куделью седых подпалин.

Для бездомного торса и праздных граблей

ничего нет ближе, чем вид развалин.

Да и они в ломаном «р» еврея

узнают себя тоже; только слюнным раствором

и скрепляешь осколки, покамест Время

варварским взглядом обводит форум.

Черепица холмов, раскаленная летним полднем.

Облака вроде ангелов — в силу летучей тени.

Так счастливый булыжник грешит с голубым исподним

длинноногой подруги. Я, певец дребедени,

лишних мыслей, ломаных линий, прячусь

в недрах вечного города от светила,

навязавшего цезарям их незрячесть

(этих лучей за глаза б хватило

на вторую вселенную). Желтая площадь; одурь

полдня. Владелец «веспы» мучает передачу.

Я, хватаясь рукою за грудь, поодаль

считаю с прожитой жизни сдачу.

И, как книга, раскрытая сразу на всех страницах,

лавр шелестит на выжженной балюстраде.

И Колизей — точно череп Аргуса, в чьих глазницах

облака проплывают, как память о бывшем стаде.

Две молодых брюнетки в библиотеке мужа

той из них, что прекрасней. Два молодых овала

сталкиваются над книгой в сумерках, точно Муза

объясняет Судьбе то, что надиктовала.

Шорох старой бумаги, красного крепдешина,

воздух пропитан лавандой и цикламеном.

Перемена прически; и локоть — на миг — вершина,

привыкшая к ветреным переменам.

О, коричневый глаз впитывает без усилий

мебель того же цвета, штору, плоды граната.

Он и зорче, он и нежней, чем синий.

Но синему — ничего не надо!

Синий всегда готов отличить владельца

от товаров, брошенных вперемежку

(т. е. время — от жизни), дабы в него вглядеться.

Так орел стремится вглядеться в решку.

Звуки рояля в часы обеденного перерыва.

Тишина уснувшего переулка

обрастает бемолью, как чешуею рыба,

и коричневая штукатурка

дышит, хлопая жаброй, прелым

воздухом августа, и в горячей

полости горла холодным перлом

перекатывается Гораций.

Я не воздвиг уходящей к тучам

каменной вещи для их острастки.

О своем — и о любом — грядущем

я узнал у буквы, у черной краски.

Так задремывают в обнимку

с «лейкой», чтоб, преломляя в линзе

сны, себя опознать по снимку,

очнувшись в более длинной жизни.

Обними чистый воздух, а-ля ветви местных пиний:

в пальцах — не больше, чем на стекле, на тюле.

Но и птичка из туч вниз не вернется синей,

да и сами мы вряд ли боги в миниатюре.

Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Дали,

выси и проч. брезгают гладью кожи.

Тело обратно пространству, как ни крути педали.

И несчастны мы, видимо, оттого же.

Привались лучше к портику, скинь бахилы,

сквозь рубашку стена холодит предплечье;

и смотри, как солнце садится в сады и виллы,

как вода, наставница красноречья,

льется из ржавых скважин, не повторяя

ничего, кроме нимфы, дующей в окарину,

кроме того, что она — сырая

и превращает лицо в руину.

В этих узких улицах, где громоздка

даже мысль о себе, в этом клубке извилин

прекратившего думать о мире мозга,

где, то взвинчен, то обессилен,

переставляешь на площадях ботинки

от фонтана к фонтану, от церкви к церкви

— так иголка шаркает по пластинке,

забывая остановиться в центре, —

можно смириться с невзрачной дробью

остающейся жизни, с влеченьем прошлой

жизни к законченности, к подобью

целого. Звук, из земли подошвой

извлекаемый, — ария их союза,

серенада, которую время оно

напевает грядущему. Это и есть Карузо

для собаки, сбежавшей от граммофона.

Бейся, свечной язычок, над пустой страницей,

трепещи, пригинаем выдохом углекислым,

следуй — не приближаясь! — за вереницей

литер, стоящих в очередях за смыслом.

Ты озаряешь шкаф, стенку, сатира в нише

— б`ольшую площадь, чем покрывает почерк!

Да и копоть твоя воспаряет выше

помыслов автора этих строчек.

Впрочем, в ихнем ряду ты обретаешь имя;

вечным пером, в память твоих субтильных

запятых, на исходе тысячелетья в Риме

я вывожу слова «факел», «фитиль», «светильник»,

а не точку — и комната выглядит как в начале.

(Сочиняя, перо мало что сочинило.)

О, сколько света дают ночами

сливающиеся с темнотой чернила!

Скорлупа куполов, позвоночники колоколен.

Колоннады, раскинувшей члены, покой и нега.

Ястреб над головой как квадратный корень

из бездонного, как до молитвы, неба.

Свет пожинает больше, чем он посеял:

тело способно скрыться, но тень не спрячешь.

В этих широтах все окна глядят на Север,

где пьешь тем больше, чем меньше значишь.

Север! в огромный айсберг вмерзшее пианино,

мелкая оспа кварца в гранитной вазе,

не способная взгляда остановить равнина,

десять бегущих пальцев милого Ашкенази.

Больше туда не выдвигать кордона.

Только буквы в когорты строит перо на Юге.

И золотистая бровь, как закат на карнизе дома,

поднимается вверх, и темнеют глаза подруги.

Частная жизнь. Рваные мысли, страхи.

Ватное одеяло бесформенней, чем Европа.

С помощью мятой куртки и голубой рубахи

что-то еще отражается в зеркале гардероба.

Выпьем чаю, лицо, чтобы раздвинуть губы.

Воздух обложен комнатой, как оброком.

Сойки, вспорхнув, покидают купы

пиний — от брошенного ненароком

взгляда в окно. Рим, человек, бумага;

хвост дописанной буквы — точно мелькнула крыса.

Так уменьшаются вещи в их перспективе, благо

тут она безупречна. Так на льду Танаиса

пропадая из виду, дрожа всем телом,

высохшим лавром прикрывши темя,

бредут в лежащее за пределом

всякой великой державы время.

Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина.

Бюст, причинное место, бёдра, колечки ворса.

Обожженная небом, мягкая в пальцах глина —

плоть, принявшая вечность как анонимность торса.

Вы — источник бессмертья: знавшие вас нагими

сами стали катуллом, статуями, траяном,

августом и другими. Временные богини!

Вам приятнее верить, нежели постоянным.

Славься, круглый живот, лядвие с нежной кожей!

Белый на белом, как мечта Казимира,

летним вечером я, самый смертный прохожий

среди развалин, торчащих как ребра мира,

нетерпеливым ртом пью вино из ключицы;

небо бледней щеки с золотистой мушкой.

И купола смотрят вверх, как сосцы волчицы,

накормившей Рема и Ромула и уснувшей.

Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я

благодарен за все; за куриный хрящик

и за стрекот ножниц, уже кроящих

мне пустоту, раз она — Твоя.

Ничего, что черна. Ничего, что в ней

ни руки, ни лица, ни его овала.

Чем незримей вещь, тем оно верней,

что она когда-то существовала

на земле, и тем больше она — везде.

Ты был первым, с кем это случилось, правда?

Только то и держится на гвозде,

что не делится без остатка на два.

Я был в Риме. Был залит светом. Так,

как только может мечтать обломок!

На сетчатке моей — золотой пятак.

Хватит на всю длину потемок.