Солнце и луна

Глава 8

Саутуорк

Стоило Хью отворить наружную дверь, как он услышал смех – приглушенный, интимный. Смеялись мужчина и женщина.

Олдос и Филиппа.

В углу вестибюля стояла миниатюрная купель со святой водой – одно из пристрастий лицемерного святоши, давшего им приют. На этот раз вместо того, чтобы прошагать мимо, Хью обмакнул пальцы и перекрестился.

«Помоги мне вынести это, Господи! Дай мне силы не вмешиваться!»

Смех доносился с верхнего этажа, из комнаты, что служила Олдосу то гостиной, то столовой – по настроению. Места в доме действительно хватало, и денег на комфорт явно не пожалели.

Хью поднялся по лестнице медленно и бесшумно, не отрывая взгляда от драпировки в дверном проеме. Он только что побывал в Вестминстере, чтобы отчитаться за неделю, проведенную в доме Олдоса Юинга.

– Ну что? – с порога спросил его юстициарий.

– О заговоре речи пока не шло, но я нутром чую, что этот тип в нем замешан.

– Одной интуиции мало, королю нужны факты.

– В отсутствие хозяина дома мы немного порылись в его вещах и наткнулись на письмо, подписанное леди Клер. Там говорится: «Известная тебе персона вскоре прибудет». Кто бы это ни был, Олдосу предстоит сопровождать его в замок Холторп. Вот копия письма.

Письмо скопировала Филиппа, даже не спросив мнения Хью. Очевидно, она считала его неграмотным.

– Неплохо, – похвалил лорд Ричард. – А как продвигается затея с обольщением Олдоса? Его шапочка уже вошла в коллекцию тех, что побывали на ночном столике леди Филиппы?

– К тому идет, – процедил Хью.

Все так же медленно и бесшумно он отодвинул драпировку и заглянул внутрь. Эти двое стояли на балкончике с видом на вечернюю Темзу, очень близко друг к другу. На Филиппе было вечернее платье из плотного шелка цвета слоновой кости, оставлявшее открытыми плечи и округлости грудей. Черные, как ночь, волосы были закручены в низкий узел и перевиты жемчужными нитями. Она была дивно хороша. Что касается Олдоса, впервые на памяти Хью он сменил сутану на мирской наряд (уж не потому ли, что рассчитывал остаться с гостьей наедине?). Он был в облегающих черных кюлотах и белоснежной рубашке, тонзура подчеркивала густоту его темных волос. При своем росте он, как и Хью, возвышался над Филиппой на целую голову. Невзирая на избранный удел, это был прирожденный покоритель сердец. Прихожанки краснели и заикались в его присутствии, самым очевидным образом теряя голову.

Но не Филиппа. Даже откровенно флиртуя с Олдосом, она сохраняла чувство собственного достоинства. Олдоса это лишь подзадоривало, а Хью ничуть не удивляло: он не мог вообразить себе Филиппу потерявшей голову из-за мужчины. Он знал, что его влечение к ней взаимно: по жестам, взглядам, голосу, – но все это было слишком тонко, едва уловимо и говорило о ее решимости подавить ненужные порывы. И ей это как будто удавалось. Хью все еще сердился за испытанное унижение, но и невольно восхищался тем, что Филиппа не поддалась ему так легко, как другие до нее.

– Еще? – спросил Олдос.

– С удовольствием.

В руках у красавца дьякона была серебряная чаша со спелой клубникой. Взяв ягоду за черешок, он поднес ее к губам девушки. Ни на миг, не отводя взгляда от его сверкающих глаз, она сняла клубничку с черешка.

Хью перевел дыхание. Почему его так задевает эта комедия обольщения? Потому, что он сам жаждет знаков внимания, которые рано или поздно будут оказаны Олдосу Юингу? Подумаешь! Разве ему не приходилось делить женщину с другом, а то и со всеми собратьями по оружию? К примеру, та пышнотелая маркитантка, что стирала им белье во время финской кампании. Если его не волновало, что Ингеборд спит по очереди с каждым, то какая разница, с кем переспит Филиппа? Он ведь не заполучил ее до сих пор и вряд ли заполучит, учитывая ее разборчивость. И нечего беситься из-за того, что Олдосу больше повезет.

– А когда твой муж вернется с ярмарки?

– Откуда мне знать? – Филиппа изящно повела белыми плечами и потянулась за клубникой. – Хью приходит и уходит, когда ему вздумается. За ним не уследишь… да я и не собираюсь!

Она поднесла ягоду к губам Олдоса.

– Выходит, сила поразившей тебя любви оказалась не такой уж непреодолимой?

– В браке любовь быстро теряет силу, особенно если связать жизнь с человеком вроде Хью. По натуре он одиночка, и ему ненавистно держать ответ перед кем бы то ни было.

Хью вынужден был признать, что эти слова очень точно характеризуют его. У них с Филиппой вошло в привычку говорить Олдосу чистую правду, где только возможно, – отчасти чтобы не запутаться во лжи, отчасти из опасения, что он возьмется наводить справки.

– Он потому и пошел в наемники, – продолжала девушка. – Одно дело наниматься к разным командирам на определенный срок и за оговоренную плату, другое – всю жизнь служить одному человеку, хочешь ты этого или не хочешь. Возьмем короля Генриха. Он ведь требует слепого повиновения, не так ли? Хью больше по душе следовать велениям души. Потому он и принял сторону королевы и ее сыновей.

Это был тонкий ход, попытка перевести разговор в русло политики, однако Олдосу было не до монарших ссор.

– А что ты скажешь о чувствах твоего мужа? Они тоже завяли?

– Если вообще когда-нибудь цвели, – вздохнула Филиппа, ничем не выдав своего разочарования.

– Как? Он тебя никогда не любил? Ты это хочешь сказать? Да у него сердце из камня!

– Нет, что ты… – Девушка покачала головой, как показалось Хью, с искренней грустью. – Просто он не позволяет себе любить. Он думает, что, впустив женщину в свое сердце, он окажется в ее власти и утратит свою драгоценную свободу.

Хью вновь был поражен точностью ее слов, хотя меньше всего хотел, чтобы его натуру препарировали в угоду этому ханже Юингу.

– Зачем же он на тебе женился?

– Чтобы завладеть мной. – Филиппа съела ягоду, взяла с перил бокал голубого венецианского стекла и сделала глоток красного вина. – Как только это случилось, он потерял ко мне интерес.

И снова Хью покачал головой, невольно усмехаясь. Именно так и бывало с ним с пятнадцати лет, когда он впервые овладел женщиной. Он увлекался безумно, страстно, он должен был заполучить предмет своей страсти любой ценой, но как только девчонка оказывалась в его объятиях, чары оказывались разрушены. Не то чтобы он больше и близко к ней не подходил – нет, они встречались и потом, но уже не было и следа того сладкого безумия, когда казалось, что эта женщина – единственная и неповторимая.

Пока Хью добивался одной, он и смотреть не мог на других, а если ему становилось невмоготу и он шел к потаскухе, то чувствовал некоторую вину. С годами он научился избегать других женщин, пока не получал ту, которую преследовал. Именно поэтому он ни разу не зашел, ни в один из бесчисленных борделей Саутуорка, хотя ночь за ночью делил с Филиппой постель, ощущая ее тепло, ее нежный женственный аромат, видя, как вздымается ее грудь под скромными ночными сорочками, которые она почему-то предпочитала.

Лежа в темноте на влажной от пота простыне, болезненно напряженный и измученный вожделением, он думал о том, как бы это могло быть, если бы она вдруг приподнялась, снимая сорочку. Он воображал ее обнаженной в своих объятиях, он слышал ее стоны в момент близости, он почти мог ощущать, как движется в ее горячей глубине, как изливает туда свою долгую боль и, наконец, засыпает, зная, что все кончено, что отныне дни и ночи его будут свободны от этой женщины, что он больше не раб своей страсти.

Чаще всего Хью не мог вынести этого ночного бреда. Когда звонили к заутрене, он все еще лежал без сна, а затем тихонько вставал, одевался, седлал жеребца и галопом скакал, куда глаза глядят. Эта безумная скачка тоже изматывала, но совсем иначе, поэтому, вернувшись, он засыпал как убитый.

Если бы он мог взять Филиппу один только раз, если бы она удостоила его своей милости хоть однажды, все бы кончилось. Как унизительно было сознавать, что единственной преградой между ними служит ее презрение к нему! Причиной его нескончаемых страданий было то, что она считала его недостойным себя. Он, Хью Уэксфорд, был человек плоти, в то время как Филиппа де Пари была созданием духовным. Она тянулась к себе подобным… вроде Олдоса Юинга.

Тот как раз провел тыльной стороной ладони по щеке девушки и заглянул ей в глаза.

– Будь я твоим мужем, – произнес он проникновенно, – я бы никогда не потерял интереса к тебе. Мне не была бы нужна другая – никогда!

Если у Филиппы и были сомнения на этот счет, она оставила их при себе. Ей предстояло воплотить в жизнь самую трудную часть плана – убедить Олдоса, что из-за него она теряет голову (накануне они с Хью подробно обсудили это).

– Я верю тебе… – прошептала она. – Если бы я только знала это раньше!

– Если бы только я не сдался так легко! Но разве мог я предположить, что после стольких лет моя любовь к тебе не угаснет, а лишь разгорится сильнее?

Взяв ее лицо в ладони, он начал медленно наклоняться для поцелуя. Филиппа смотрела на него, не мигая, словно окаменев, лишь бокал едва заметно дрожал в руке.

– Вот вы где! – воскликнул Хью, входя.

Они отскочили друг от друга, и Филиппа выронила бокал, который разлетелся вдребезги, забрызгав красным не только мраморный пол, но и подол платья.

– Ты напугал нас! Смотри, что случилось! Этот бокал, должно быть, стоит целое состояние!

– Бог с ним, – отмахнулся Олдос. – Хуже, что платье испорчено.

– Говорят, соль сводит пятна от красного вина.

– Я распоряжусь.

Не глядя на Хью, Олдос позвонил в бронзовый колокольчик. Филиппа выглядела должным образом смущенной, как и подобает жене, пойманной с поличным, но в ее взгляде Хью прочел удивление. В самом деле, что на него нашло? Если ей все равно предстоит стать любовницей Олдоса, зачем он ворвался именно в тот момент, когда все шло так удачно?

Между тем в комнату впорхнули сразу три служанки, все как одна молоденькие и хорошенькие. Бетти увела Филиппу отчищать платье, Глэдис взялась убирать с пола. Хью остановил Эллу и не спеша, выбрал самую спелую ягоду. Выхватив ятаган, он срезал ее у самого черешка, поймал ее на лету на кончик лезвия и осторожно снял губами. Ягода была сладкой, как мед.

– Вот это ловкость! – настороженно заметил Олдос. – Откуда у вас этот кинжал?

– Это ятаган. Я снял его с мертвого турка в Триполи девять лет назад. – Хью повернул оружие, наслаждаясь серебристыми переливами стали и игрой самоцветов на эфесе. – Ну а турок, должно быть, снял его еще с какого-нибудь ублюдка, когда тот отправился в ад. Один Бог знает, сколько хозяев сменил этот ятаган и откуда вообще взялся – из Византии, Сирии или даже Египта. Ему сотни лет.

– Очень интересно.

– Как вы думаете, почему я выбрал именно ятаган? Из-за его красоты? – Хью спрятал ятаган в ножны, затем вновь молниеносно выхватил и принялся вращать с такой силой, что наточенная сталь засвистела. – Догадываетесь почему?

– Потому, что вы так ловко управляетесь с этим оружием?

– Потому, что это единственное оружие, с которым я вообще могу управляться. Для меча требуется еще один палец, а ятаганом я и с четырьмя однажды отлично выпустил кишки одному негодяю. – Он поднял правую руку, чтобы было видно, как ловко охватывают резной эфес его четыре оставшихся пальца. – Им можно также ткнуть в сердце или перерезать горло. Очень удобная штука! – Олдос угрюмо промолчал. – Надеюсь, от ужина хоть что-нибудь осталось? – продолжал Хью, как ни в чем не бывало. – Я с утра ничего не ел.

– Идите на кухню и спросите у поварихи.

Хью отправился, куда было сказано, по пути обзывая себя последними словами. Мало того, что ворвался в неподходящий момент, так еще и устроил целое представление, чтобы охладить пыл Олдоса. О чем только он думает? Впрочем, он не думал. Он действовал инстинктивно. Так самец встречает соперника угрожающим рычанием. Все было бы логично, если бы он защищал то, что принадлежало ему по праву, но в этой игре Филиппа была предназначена Олдосу, а ему светили разве что ветвистые рога.

Хью тяжело вздохнул. Он солдат по натуре, ему по душе открытый бой. Куда ему до прирожденных шпионов с их неизменным хладнокровием и умением разыграть как по нотам любую сцену! Странно уже и то, что он до сих пор не засыпался! Иное дело Филиппа. Это ее первое задание – и она уже достигла большего, чем он, когда бы то ни было. Возможно, лорду Ричарду стоило предоставить ей действовать в одиночку, на свой страх и риск. По крайней мере, он не путался бы у нее под ногами.

Филиппа услышала, как звонят к заутрене. Притворяясь спящей, она не шевелилась до тех пор, пока не заскрипели кожаные крепления кровати, и только потом рискнула открыть глаза.

Хью сидел спиной к ней в проеме полураздвинутого полога. Вот он провел пальцами по волосам, убирая их с лица. Влажная рубаха натянулась на спине. Поднимаясь по ночам, он всегда старался вести себя очень тихо, не подозревая, что Филиппа тоже не спит, попусту растрачивая время, отведенное на отдых. Когда это случилось с ней в первый раз, она решила, что все дело в чересчур мягкой перине, но постепенно поняла, что просто не в силах уснуть, когда Хью так близко. Стоило только протянуть руку – и произошло бы то, чего не случилось между ними тогда, во фруктовом саду.

Прежде Филиппе не приходилось видеть мужчину в нижнем белье и уж тем более спать с ним в одной постели. Когда в первую ночь Хью начал раздеваться, она испугалась, что он разденется догола, так как многие предпочитали летом спать без всякой одежды. Он улегся в рубахе и исподнем, к ее великому облегчению и тайному разочарованию. Полуголый грузчик или водонос в закатанных штанах – этим и ограничивалось ее представление о мужской наготе, а что скрывалось под этими последними одеждами, она знала лишь по репродукции картины «Адам и Ева до грехопадения», скандально известной полной наготой персонажей. Помнится, они с Адой жадно рассматривали обнаженного Адама (на картине очень похожего на Еву очертаниями фигуры, за исключением того, что в паху у него имелся забавный отросток размером с палец). Девочки долго размышляли, зачем нужна эта странная деталь. Из непристойных песенок следовало, что отросток идет в дело во время встреч с падшими женщинами. Лишь позже, прочтя труды Тротулы Салернской, сестры в общих чертах поняли, что эта часть мужского тела необходима для соития и продолжения рода.

К недоумению Филиппы, Тротула предлагала ряд способов предотвращения беременности. При всем своем свободомыслии девушка не могла взять в толк, зачем вообще заниматься такими гадостями, если не ради деторождения. Подумать только, позволить мужчине вставить ей между ног какую-то пиявку, да еще и вылить туда жидкость из нее! Это мерзко!

Теперь она уже не была так уверена в своих умозаключениях. Тогда, в саду, в объятиях Хью, она ощутила, что эта часть мужского тела много больше, чем на рисунке, и сообразила, наконец, что она должна стать твердой и увеличиться, чтобы проникнуть в женщину. Но чтобы настолько! Это ведь должно быть больно!

Филиппа знала, что потеря девственности неминуемо сопряжена с болью. А что потом? Простая логика говорила, что организм должен приспособиться. Возможно, женщина чувствует себя готовой к продолжению рода и это чисто моральное довольство трактуется как наслаждение?

Ада, более смелая в суждениях, предположила, что и женщина может испытать чувство сладостной разрядки, сходное с мужским. Филиппе в это не верилось даже теперь, когда она смирилась с фактом, что женщины способны на плотское вожделение. Ее озадачивало, что слишком смелые мысли ведут сначала к сладкому напряжению женской плоти, а потом, когда так ничего и не происходит, к щемящей пустоте. Это напоминало, пожалуй, сводящий с ума внутренний зуд…

Тем временем Хью оделся и пристегнул к поясу ятаган. Филиппа на всякий случай прикрыла глаза, но он не оглянулся и на цыпочках вышел из спальни. Немного выждав, она поспешила к окну, выходившему на конюшенный двор, как делала каждую ночь.

Обычно она выжидала, пока Хью, подстегнув коня, не уносился галопом по спящим улочкам, потом ложилась и засыпала, чтобы проснуться с его возвращением. Он буквально проваливался в сон, а она задавалась вопросом, где он был и что делал, чтобы вернуться таким опустошенным. Играл в кости в каком-нибудь трактире? Нет, не это! Он был с женщиной! Возможно, у него была подружка где-нибудь поблизости.

Как ни старалась Филиппа, она не могла прогнать образ Хью, лежащего рядом с этой неизвестной женщиной. Он двигался (должен же он двигаться?) и потом изливал в эту женщину свое семя. Это было невыносимо – знать, что он утоляет свою мужскую потребность с другой.

Ну и что же? Не хватало еще ревновать после того, как сама же отказала ему в знаках внимания. А если бы не отказала? Если бы позволила в тот вечер подстелить рубаху, опустилась на нее и раскрыла Хью свои объятия? Если бы отдалась ему в холодноватом, нереальном лунном свете? «Не только ради своего удовольствия», – сказал он тогда. Могла бы она отбросить все свои страхи и просто жить, хоть один короткий колдовской миг?

Но ведь она бы опозорила себя, став одной из бесчисленных женщин Хью, женщин на один раз. Это гнусно – отдать себя такому. Женщина для него означает не чувство и даже не грех, а утоление физического влечения. Хуже и быть не может! Но почему же тогда каждую ночь она лежит без сна, изнемогая от желания?

Элоиза потеряла невинность в восемнадцать. Если судить по запискам Абеляра, она не меньше наслаждалась их страстью, чем он сам. Ее погубила не плотская любовь, а духовная. При всем своем романтическом очаровании она заставляет людей терять голову и совершать опрометчивые поступки. Именно любви духовной нужно избегать всеми силами.

Филиппа уже решила это для себя и какое-то время верила, что может обойтись и без физической любви. Но в последнее время стало казаться, что она слишком многое упускает.

«Гусеница превращается в бабочку только тогда, когда покидает свой уютный кокон, когда становится частью большого мира…»

Неожиданно для себя Филиппа схватила со стула плащ, набросила прямо на сорочку и босиком выбежала из спящего дома на конюшенный двор.