Солнце — крутой бог

Четверг, 25 июля

Я где-то читал, что если тебя переедут тринадцать паровых дорожных катков — это к несчастью. Но именно так я себя чувствую после той ночи. Будь это какая-нибудь клевая книга о молодежи или крутой боевичок со Шварценеггером или Брюсом Уиллисом, герой мигом уладил бы все неприятности. Но это всего лишь моя жизнь, и я легко могу составить список проблем, стоящих передо мной:

1. Мой проект стать взрослым несколько занесло.

2. Сёс знает, что я бросил работу.

3. ПЛАН до сих пор ни с места.

4. Папаша обнаружит, что его синглов нет на месте, — это только вопрос времени.

5. Я должен Сёс шесть тысяч триста крон.

Неважное начало для четверга. Неважное начало для любого дня. Солнце со мной согласно:

— Я думал, мы договорились, что ты мне поможешь, — с горечью говорю я.

— Мне подчиняется далеко не все, — оправдывается оно.

— И ты только теперь в этом признаешься!

Я раздеваюсь — пусть хотя бы загар будет у меня на уровне. Сегодня я раздеваюсь догола.

— Ладно, ладно, жизнь многообразна, — философски замечает Солнце и раскидывает лучи, словно это все объясняет.

Я не пролежал и получаса, как на крышу является Клаудия. Она пыхтит, словно у нее астма, и кладет передо мной мои (то есть папашины) синглы. Я вспоминаю, что я совершенно голый, хватаю конверт с пластинкой и пытаюсь прикрыться.

— Расслабься, — говорит она и тоже раздевается догола.

И все-таки я не могу отложить конверт. Мне кажется глупым, что я прикрылся конвертом «Бетонной истерии». В конце концов я со вздохом откидываюсь на спину, и она ложится мне на руку.

Мы шепчем друг другу слова, которые шепчут только влюбленные. И которых вы, Братья & Сестры, здесь от меня не услышите. Ведь есть же что-то, что называется личной жизнью. Хотя я и рассказал вам гораздо больше, чем кому бы то ни было.

Синглы, во всяком случае, вернулись домой, и я с наслаждением получаю причитающиеся мне за них поцелуи. Это означает, что о пункте 4 можно уже забыть. Но это не главное. Я накрываю синглы рубашкой, чтобы от жары они не пошли пузырями.

Все хорошо, но меня донимают приставания Клаудии. Начинается с того, что она хочет, чтобы я говорил ей, как я ее люблю и всякое такое. Без этого она просто не может жить.

— Не приставай, — говорю я в конце концов. Это звучит так, как будто Каролина разговаривает с волчонком Адамом. Нетерпеливым волчонком, который не может не приставать.

— Если мы будем повторять это слишком часто, мы исчерпаем свой лимит, — говорю я, и она скисает.

Но через пять минут все забыто. Во всяком случае, с ее стороны. А вот я лежу и размышляю. Может, просто это я так сверхчувствителен? Но мне все равно не избавиться от чувства, что она слишком пристает и навязывается и что меня это все больше и больше раздражает.

— Как думаешь, у нас с тобой много общего? — вдруг спрашиваю я.

— Общего?.. Ну-у… думаю, да, — вяло отвечает она и разговор застопоривается. Мы пробуем загладить не ловкость длинным поцелуем, и я уже жалею, что заговорил об этом. Но одновременно мне хотелось бы сказать побольше о своем раздражении. Вместо этого я произношу дежурное извинение — мне необходимо по делу встретиться с Франком. Я все объясняю своим ПЛАНОМ, и, похоже, она мне верит.

Когда я встаю, я вижу на бетоне наши отпечатки. Две ляжки лежат рядом с одной ногой. Это похоже на изящно проведенные полосы. На китайский рисунок. Влага мгновенно испаряется на солнце, и наш отпечаток пропадает. Я смотрю на тело Клаудии — оно очень красивое, как я и предполагал. Но я не хочу думать об этом и одеваюсь.

Потом я вскакиваю на велосипед и уезжаю. Все-таки заглядываю к Франку, хотя и не собирался. Он стоит во дворе и возится со своим велосипедом.

— Ты тоже купил себе велик?

Я тут же отмечаю, что велик новый и что это особая и очень дорогая модель. Но у Франка есть на это деньги. Его велик стоит, очевидно, дороже, чем мой.

— Новехонький, — гордо говорит Франк. — Давай проедемся вместе, обкатаем?

— А где ты его купил? — спрашиваю я, когда мы останавливаемся у Маридалсваннет.

— Эхмкгр, — отвечает он, и мне кажется, что у него рот тоже полон грифов.

— Где?

— В «Урбан Экшн», — отвечает он, отвернувшись.

— Так это же магазин Сёс! — в изумлении восклицаю я. Несколько минут у меня уходит на то, чтобы переварить это известие.

— Э-э… да, она… была там… — заикаясь, отвечает Франк, как мальчишка, которого поймали на месте преступления одновременно с мороженым и пирожными.

— Это случайно или?..

— Что ты имеешь в виду? — По его роже я уже не уверен, что он был в магазине Сёс. Или зашел туда потому, что только в «Урбан Экшн» можно было купить именно такой велик, какой ему хотелось. Я перестаю его допрашивать. Мне надо подумать. Может быть, это имеет большое значение для моего ПЛАНА? Может, посеянное мною семечко уже проросло?

Дома на автоответчике оставлено несколько сообщений. Кто-то неизвестный звонил два или три раза и, хрюкнув или хмыкнув, клал трубку. Ни на кого из моих знакомых это не похоже. Я ни в чем не виноват, и совесть моя спокойна, Братья & Сестры. Со спокойной совестью я сажусь на балконе, чтобы спрятаться от обжигающего солнца. И думаю о своем списке с проблемами. Вычеркиваю пункт 4, поскольку синглы в целости и сохранности уже стоят на полке. Пункт 3 ПЛАНА, похоже, тоже скоро будет выполнен. И как раз в эту минуту в моем списке неожиданно появляется новый пункт.

Снова звонит этот дурацкий телефон. Не задумываясь, я снимаю трубку и слышу папашин голос.

— Я так и думал, — сурово говорит он.

И я сразу понимаю, о чем он думал.

Я чертыхаюсь про себя.

Я исполняю военный танец.

— Солнце — навозный бог! — пою я про себя и грожу кулаком небесам. Солнце заходит за облако, и мои слова его не трогают.

— А-а, это ты… сегодня у нас почти не было работы, — смело начинаю я. Может, хотя бы на сей раз разыграется крутой фильм-экшн, и я отделаюсь быстрой ложью. Я изображаю Шварценеггера, вот бы мои мышцы и мозг немного выросли.

— Не напрягайся, — сухо говорит папаша. — Я уже звонил тебе на работу. И узнал, что ты, так сказать, болен.

Что ты на это скажешь?

Адам Шварценеггер съеживается, превращаясь в маленький сухой шарик.

Адам Шварценеггер — маленькое сухое яблоко, ему девяносто лет, и он рассыплется в прах, если кто-нибудь к нему притронется.

Адам Шварценеггер теряет свою знаменитую фамилию. Теряет свои знаменитые мускулы, и его мозг вытекает из уха.

Адама теперь зовут просто Адам.

Нет! Адам потерял в своем имени одну букву, его зовут просто Ада, он старая, отработавшая свое, полумертвая старуха двухсот двадцати семи лет, которая больше никому не нужна.

Нет, мало того! Ада теряет еще одну букву, и ее зовут А. Д., что является немецкой аббревиатурой и означает — к службе не пригоден. В данном случае это подходит как нельзя лучше.

Нет, в последний раз. А. Д. теряет еще одну из своих двух букв, и его зовут просто А. И хотя это первая буква алфавита, она воспринимается как последняя и пишется так: а.

Теперь я — а и хрен моржовый. Я такая незначительная черненькая завитушка, что не мог бы соответствовать своему даже самому ничтожному фактику. Крошке а почти нечего ответить на папашины вопросы. А вот я мог бы, например, сказать ему:

1. Я больше не выдержал давления. Я был худшим посыльным во всем Осло.

2. Я должен был попробовать найти самого себя.

3. Я пишу историю своей жизни, и мне нужно на это время.

4. В этой фирме у меня не было будущего.

5. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на такую дебильную работу.

6. На этой работе было слишком много сексуальных домогательств.

7. Какой-то голос в моей голове сказал, что я должен уволиться.

8. Я следовал призванию, как Пер Гюнт, и сбежал, когда не мог справиться с возложенными на меня обязанностями.

9. Шеф, должно быть, соврал. Я там работаю.

10. Вы говорите сейчас не со своим сыном, я просто случайный человек, оказавшийся в квартире, когда вы позвонили.

И т. д.

Возможностей навалом. Но не все они подходят. Маленькая крошка а предпочитает пролепетать, что у него нет ответа. Самому а кажется, что это глупо, но это хотя бы правда.

— Нет, ты меня достал! — ревет папаша. — Из всех никчемных, бесполезных и безответственных негодяев, каких я знаю, ты относишься к высшему классу. Когда ты вырастешь?

Папаша разражается громовой речью. И а, естественно, не возражал бы ему, если бы папаша не завел песнь о необходимости стать взрослым. С этим крошка а смириться не может. Его охватывает гнев. Я знаю, что вспыльчивость я унаследовал от папаши, если не считать, что у меня она проявляется реже, чем у него. Однако теперь она подняла свою мерзкую голову и заревела в трубку.

Именно так, Братья & Сестры.

Я заревел в трубку на папашу.

Маленькая ничтожная крошка основа стала Адамом Шварценеггером. Нет, даже двойным АДАМОМ АРНОЛЬДОМ ШВАРЦЕНЕГГЕРОМ, и заревела в трубку на папашу.

— ЕЩЕ НЕИЗВЕСТНО, ЧТО МАМА СКАЖЕТ, КОГДА УЗНАЕТ О ТВОЕЙ ТОЛСТОЙ КИШКЕ, ИДИОТ! — рычу я в трубку.

Папаша превращается в побитую собачонку и жалко скулит.

— Ты этого не сделаешь! — пищит он мне в ответ.

— ЕЩЕ КАК СДЕЛАЮ! — отвечает АДАМ АРНОЛЬД ШВАРЦЕНЕГГЕР, — ТОЛЬКО ПИСКНИ ЕЩЕ РАЗ, И МАМА УЗНАЕТ ВСЕ. ЧТО ТЫ НА ЭТО СКАЖЕШЬ?

— О-о-о… нет, — стонет папаша. Больше ему сказать нечего… — Но, может, объяснишь мне, почему ты уволился?

Я подробно объясняю папаше о своем проекте, и, к моему удивлению, он выражает полный восторг.

— Так мой сын все-таки пользуется головой, когда думает!.. — говорит он, и по его голосу я слышу, что он без ума от моего проекта. — Так ты, выходит, значительно повзрослел?

Мне неинтересно отвечать, поэтому я отвлекаю его внимание, продолжая нести всякую чушь. В конце концов мы решаем заключить договор. Я ничего не скажу маме о его кишках. А он не скажет ей о том, что я бросил работу. С таким договором жить можно. Если бы такой же договор я мог заключить еще и с Сёс!

— Но это еще не все, — говорит папаша, и голос у него нежен, как марципан и пирожное, вместе взятые. — Между прочим, именно это помогло мне тебя разоблачить. Сегодня я получил результаты анализов. Гораздо раньше, чем ждал.

— Ты позвонил им? — сухо спрашиваю я.

— Yes, sonny boy [26], довольный, отвечает он.

Я просто-напросто позвонил туда. Они немного напряглись и нашли мой результат. Узнав его, я позвонил тебе на работу. Там со мной поговорил твой шеф, несколько удивленный тем, что ему звонит отец, которого он видел всего несколько дней назад, и интересуется своим сыном. Я не стал спрашивать у него, что случилось. Давай поставим на этом точку.

— Да, давай! Жирную, красную точку, — быстро отвечаю я. — Но что же у тебя нашли?

— Синдром напряжения толстой кишки, — его слова звучат нежно, как пирожные, черника и молочный шоколад «Фрейя». Папаша как будто даже горд этим диагнозом.

— Поздравляю! — говорю я, и мои слова сладки, как вафли, крендельки и варенье. Я произношу их от чистого сердца. И у меня такое чувство, будто мое сердце сразу стало на тридцать или сорок вафель легче.

С одной кишкой всегда можно справиться. Даже если папаша — а мне кажется, я его достаточно хорошо знаю, — будет вести прежний, то есть нездоровый образ жизни.

Вечером, возвращаясь домой, папаша уже с первого этажа поет арии. Поет весело, с задором, пока не открывает дверь. Раскинув руки, он заключает маму в объятия и так сжимает, что она становится на размер тоньше. Потом преподносит ей розы. И снова сжимает в объятиях. И обрушивает кучу влажных поцелуев на ее лоб, рот, нос и шею. Мы с Сёс переглядываемся, и Сёс сухо замечает:

— Быть взрослым — значит вести себя как ребенок.

И пока наши родители лепечут, как счастливые младенцы, Сёс шепчет, что ей надо со мной поговорить. И я понимаю, что меня вряд ли ждет что-нибудь хорошее.

Но сперва мы обедаем. Папаша накупил того, что он больше всего любит. Мы едим вареные початки кукурузы с солью и оливковым маслом. Я встречаю над столом взгляд Сёс, и меня пробирает дрожь, как она может пробирать человека, который всего несколько часов назад чувствовал себя букашкой. Чтобы перевести мысли на другие рельсы, я говорю:

— А вы знали, что в среднем кукурузном початке содержится восемьсот маленьких желтых зернышек, расположенных шестнадцатью рядами.

— Нет! — отвечают они хором.

Потом папаша подает свежую чиабатту с подсушенными на солнце ломтиками помидоров и кусочками белого влажного сыра, который называется моцарелла. И я снова смотрю на Сёс и пытаюсь понять, что меня ждет. Слабо надеясь, что она все забудет, я говорю:

— А вы знали, что когда швейцарский сыр бродит, в нем образуется газ. И пузырьки этого газа пробиваются сквозь сырную массу, поэтому в швейцарском сыре столько дырок. Я где-то читал, что швейцарские крестьяне называют их глазами.

— Это верно, — говорит мама и поворачивается к папаше:

— Все эти объятия, поцелуи и вкусности означают, что с пьесой все в порядке?

Папаша, довольный, что может дать хорошее объяснение своему настроению, отвечает:

— Все идет отлично!

И бледнеет на пять секунд, потому что по забывчивости ответил положительно. Ведь актеры из суеверия не сомневаются, что, если они довольны репетициями, то на спектакле их ждет неминуемый провал. Однако сейчас у него совсем другое настроение.

Наконец обед закончен, и Сёс незаметно уводит меня в свою комнату. Я уже решил, что пообещаю ей вернуть долг так быстро, как только смогу. Чтобы подтвердить свою добрую волю, я достаю пятьсот крон и собираюсь их тут же ей и вручить.

Но Сёс поражает меня.

— Этот Франк… — заводит она. За последнее время между нами было произнесено много полуфраз о Франке. Это я уже заметил.

— Ну и что? — я не собираюсь облегчать ей жизнь.

— Он еще и музыкой увлекается и… — Опять полуфраза.

— Ну и что? — я по-прежнему неумолим.

— Он сегодня заходил ко мне в магазин, — говорит она.

— Я знаю.

— Что?.. — она сбита с толку. — Так ты с ним говорил?

— Мы почти каждый день говорим.

— Какой он?

— Что значит какой?

— Очень просто — какой? Ну, чего ты тянешь?

— Франк отличный парень. Замечательный.

Мое семечко точно проросло.

— Гм… — говорит она и пробует слепить новую фразу.

Но слова застревают у нее между зубами.

— Когда вы должны встретиться? — как бы невзначай спрашиваю я.

— Ну…мы… — Сёс смущается. Этого она говорить не собиралась. Она замолкает, краснеет, сбивается с мысли, заговаривает о чем-то другом и чуть ли не силой выталкивает меня в коридор.

Тем же вечером я снова заглядываю к Франку. Только чтобы выудить что-нибудь новенькое. И получаю те же самые красные, смущенные и неуверенные ответы. И ни одного прямого. Между тем Франк усмехается, когда я говорю, что если он даст мне взаймы эти шесть тысяч триста крон, я буду всячески содействовать ему в проблемах с женским полом. Он кладет маленького Адама на ладонь и нюнюкается с ним.

Потом решительно отрицает наличие у него проблем с женским полом. И вообще чего-нибудь грустного, печального или неразрешимого. Если верить ему, на его почве мое семечко не дало никаких ростков. У него все прекрасно, говорит он. И он вообще ни о чем таком не думает. На лице Франка появляется облегчение, когда я рассказываю ему про Клаудию и свое раздражение.

— Надеюсь, ты не играешь с ней? — спрашивает он.

— Нет, просто мне почему-то стало неприятно.

— И это не игра с твой стороны, чтобы набить себе цену?

Я решительно это отрицаю. Сейчас я вообще не понимаю, что чувствую к Клаудии.

— Помни, тот, кто играет, иногда и проигрывает, — серьезно говорит Франк. — А если это заставит ее отступиться?

Такая мысль не приходила мне в голову, и поэтому я не знаю, что ответить. Франк протягивает мне маленького Адама, и тот ползает у меня по коленям.

— Может, ты просто боишься ее? — задумчиво спрашивает Франк.

Об этом я тоже не подумал. Но, кажется, Франк что-то нащупал. В благодарность за то, что я почесал ему ноги — или как там называются ноги у черепахи, — маленький Адам до крови прокусил мне палец.

Может, это и есть ответ?