Солнце — крутой бог

Среда, 3 июля

Я сижу на крыше элеватора, у моих ног валяется пластиковый пакет. После завтрака, который был таким же шумным и бурным, как накануне, я прошелся по комнатам и нашел кучу барахла, которое напоминало мне о старом Адаме.

Думая о новом Адаме, я поднялся на крышу элеватора, приветствовал Старикашку-Солнце и сел скрестив ноги. Пришло время расстаться со всем этим дерьмом. Сначала я достал всякую ерунду, полученную от приятелей. Стопку дискет с порно. И отправил их вниз. Все эти зеленые, синие и желтые дискеты с дамами. Это напомнило мне голоса, которые вчера сладострастно шептали: «Девчонки. Ха-ха-ха. Девчонки». Детские глупости! Я без сожаления избавился от дискет. Скатертью дорога.

Потом была очередь такой же большой стопки компьютерных игр. «Дум», «Тетрис» со всеми вариантами. «Ларри 1–4». «Покер». Все это чушь собачья. Прежний Адам потратил на них уйму времени. Гонял их столько раз, что знал каждую наизусть. Я мог бы играть в них с завязанными глазами. Теперь они принадлежат прошлому. Старым дням. Тому, с чем уже покончено, Я сбросил их с крыши. Они спланировали и приземлились на том берегу реки. Чудненько. Чем дальше от меня, тем лучше. Я тружусь над тем, чтобы взять хороший старт, и не могу копаться в этом старье.

А еще у меня 499 анекдотов о наших братьях шведах, 399 анекдотов о блондинках и 299 — похабных. Все это полная фигня. Солнце согласно со мной. Такой юмор не в его вкусе. А какой в моем, я теперь уже и сам не знаю. Но в моем пакете его, во всяком случае, нет. Разорванная на мелкие кусочки бумага, как снег, летит на землю.

Еще у меня есть пять номеров порножурналов. Я даже не удостаиваю взглядом Дикарку Венке или Неутомимую Сив. Это все из детства. Решительный, как Колумб, я разрываю журналы на мелкие части. Надеюсь, что по другую сторону океана меня ждет вознаграждение.

У себя на верхней полке я нашел целое собрание карточек. Чудовища, спортсмены, герои комиксов и звезд американского сериала «Спасатели Малибу». Господи! О них и говорить-то не стоит. Я вздрагиваю и швыряю с крыши сразу всю коробку. Соседи умрут, увидев на склоне все эти бумажки. Но мне плевать, что это я насорил. Мне надо навести чистоту в новой голове нового Адама.

Подходит очередь майки, на которой написано Nintendo Rules [4]. Солнце подбадривает меня, когда я разрываю майку по швам, сморкаюсь в нее и стараюсь зашвырнуть как можно дальше.

— Солнце — крутой бог, — бормочу я, а Солнце лыбится и отвечает:

— Yo, Bro![5]!

Но время бежит. Утренний ритуал закончен, и я смотрю на часы. Через десять минут я должен быть на рабочем месте. Я бегу вниз, перелетая через пять ступенек, и прыгаю на велосипед, чуть не разбив яйца о раму. Мчусь в центр и опаздываю всего на две минуты. Стрелка только-только переползла на девятку. Я сижу в приемной со своей разъездной книжкой и жду, что будет дальше. Приходит Шеф и показывает на парня, которого мы все зовем Лось за длинные волосатые ноги.

— Поедешь в «Дагбладет», возьмешь там конверт и отвезешь его в Нурстранд, — говорит ему Шеф.

У Шефа есть имя. Но я зову его просто Шеф. Он ходит в сером рабочем халате и плоский, как доска. За ухом у него торчит карандаш, три карандаша — в нагрудном кармане, в руке — вечная лепешка лефсе, обернутая тонкой красной бумагой. А таких огромных ботинок, как у него, я в жизни еще не видел. В них можно ходить по воде. Не ботинки, а плавучие пристани. И еще он косит. Никогда не поймешь, куда надо смотреть, если хочешь встретиться с ним глазами. И никогда не поймешь, на кого он глядит в эту минуту. Сейчас, кажется, на меня. Он бормочет мое имя и ставит галочку на бумаге, лежащей внизу стопки, которую держит в руке. Наконец он посылает Коре в какую-то фирму на улицу Карла Юхана. Стига — в контору на Стортингсгата. Свена Туре — в издательство на Драмменсвейен. А мой путь лежит на Майорстюа. Нужно побыстрее забрать оттуда большой пакет и отвезти его в Тейен в музей Мунка. По пути надо заскочить в Терехов, прихватить там пакет и доставить его в какое-то издательство в центре. А в издательстве забрать конверт с важными бумагами и вернуться с ним в Терехов.

Маршрут нехилый. Шеф поручает мне это задание, чтобы я отпахал за два прогулянные мною дня. Нетрудно сообразить, что сегодня не мой день. Ничто не остается безнаказанным. А ведь как здорово этот день начинался! Я соблюдал наш договор с Солнцем. Наводил порядок в своем барахле. И немного придушил прежнего Адама. Казалось, на руках у меня одни козыри.

Но все сорвалось, когда я решил схитрить. Я заезжаю в издательство и забираю там конверт — все равно еду мимо. Потом полчаса кружу в поисках нужного дома на Майорстюа, отчего у меня поднимается давление и чуть не лопаются барабанные перепонки, когда я красный, как омар, и потрепанный, как вчерашний салат, поднимаюсь на третий этаж. Велик я тащу с собой. Теперь в Осло уже не оставишь классный велосипед на улице без присмотра. Я стучу, потому что звонок не работает. Бородатый чувак, от которого несет пивом, открывает дверь и хмуро впускает меня в прихожую.

— Сейчас вернусь, жди здесь, — бурчит он.

Квартира мрачная. Занавески задернуты. Я стою и жду, а он скрывается в темноте. Шуршит бумага, словно в комнате полно крыс. Потом что-то падает — похоже, стопка книг. Чувак чертыхается и спрашивает: — Ты еще здесь?

— Куда же я денусь? — равнодушно отвечаю я, пытаясь разглядеть, что изображено на фотографиях, развешанных повсюду. На длинной стене их целая серия. По-моему, на всех один и тот же чувак. На одних фотках он смотрит направо, на других — налево. Иногда поднимает физиономию и выглядит надутым, как петух. Иногда — глядит в землю, словно ему стыдно. Протягивает вперед руки, будто у него на ладонях лежит по куску глины. Свет слишком слабый, чтобы я мог разглядеть, что он там держит.

— В левой руке — черепаха, а в правой — зубчатое колесо, — говорит хозяин. Он вынырнул из кромешной тьмы и стоит у меня за спиной.

Я вздрагиваю и чуть не сбиваю его с ног своим велосипедом.

— Это вы фотографировали? — спрашиваю я.

— Нет, это меня фотографировали, — отвечает он и трясет головой. — Когда-то и я был молодым. На фотографиях изображена молодость.

Забыл он, что ли, про конверт? Еще сильнее, чем раньше, пахнет вчерашней капустой и пивом.

Я хмыкаю. Потому что сказать мне нечего. Не хочу с ним спорить, но черепаха напоминает отнюдь не о молодости. Самой старой черепахе в мире было сто пятьдесят семь лет. Однако не думаю, что ему интересны подобные мелочи. Не тот тип. Надеюсь, что теперь-то он отдаст мне конверт и я смогу убраться восвояси. В этом человеке есть что-то трагическое, и мне неприятно оставаться здесь дольше, чем необходимо. Квартира, запах, фотографии и хозяин внушают мне отвращение.

— Вот так-то. Когда ты юн и мечтаешь стать взрослым, время ползет, как черепаха, а потом несется, что твой экспресс. Вот о чем должны поведать эти фотографии, — говорит он и приближается к самой моей роже.

Мне становится жутковато. Он как будто просек, что моя задача — стать в это лето взрослым.

— Это точно, — говорю я и протягиваю руку в надежде, что он вложит в нее то, за чем я явился.

— Несется со скоростью экспресса. Не успеваешь осознать то, что видишь, как это осталось уже далеко позади. И только потом понимаешь, что не узнал о жизни ничего, кроме каких-то мелочей, — он харкает и кашляет. Похоже, скоро у него от легких уже ничего не останется.

— Так чему же вы научились? — спрашиваю я, и мне кажется, что Старикашка-Солнце хочет поймать меня на крючок. — Чему, вы считаете, надо научиться, чтобы стать взрослым?

Хозяин протягивает мне конверт, но не выпускает его из рук. Каждый из нас тянет конверт к себе. Когда я делаю шаг назад, он тащится за мной. Я чувствую, что колесо велосипеда упирается в дверь у меня за спиной.

— Надо научиться хорошо жарить бифштексы, — не задумываясь отвечает он. — Это пригодилось мне в жизни больше всего.

— О'кей! — говорю я и выхватываю у него конверт.

Он выпускает его, и я открываю дверь. И понимаю, что если за всем этим стоит Старикашка-Солнце, то оно, как бы там ни было, обладает изрядным чувством юмора. Хозяин оставил меня в покое. Похоже, он даже отступил назад в темноту коридора. Все это сильно смахивает на сцену из фильма ужасов, где герой — падшая душа — направляется в ад. Я захлопываю дверь и бегу вниз. Чуть не упав вместе с велосипедом и не разбив себе морду, я еду в Терехов.

С этой минуты все идет наперекосяк. Потому что в Терехове я отдаю конверт, предназначенный для музея Мунка, а в музее Мунка оставляю пакет, адресованный в Терехов. И наконец, в издательстве я вручаю конверт, который взял у них же часом раньше.

Естественно, что теперь Шеф уже не может скрыть своей любви ко мне. Когда я возвращаюсь, он выкрикивает мое имя так, что звенят оконные стекла. Я вызван в его кабинет, который отделен от остальной конторы перегородкой из матового стекла. Пылища здесь лежит, должно быть, еще с довоенных времен, и я имею в виду не Вторую мировую войну, а Первую. Шеф, очевидно, не верит в удобство архивов и не убирает бумаги в папки и шкафы. У него в кабинете три больших полки и два стола, на которых высятся полуметровые штабеля документов. На стене за его письменным столом — раковина, рядом — грязнющее полотенце. Из кабинета на километр несет ментоловыми сигаретами, в пепельнице на столе, над которым он согнулся, тлеет непогашенный окурок.

Но наш Шеф по натуре добряк. Он не сердится, а только грустно смотрит на меня. Со скрещенными на груди руками он качает головой, словно разглядывает какого-то диковинного зверя. Потом снова тихо и спокойно объясняет мне, куда какой конверт или пакет следует доставить. Наконец он поворачивается к полкам и начинает что-то искать, давая мне понять, что наш разговор окончен.

— Я слишком много думал о том, как стать взрослым, — говорю я.

— Прости, что? — спрашивает он. Очевидно, он не привык, что с ним обсуждают что-то, кроме работы.

— Я хочу стать взрослым, — отвечаю я. — И, наверное, слишком поспешил. Но у меня нет времени взрослеть обычным путем.

— Ясно. — Он хватает сигарету. Правда, не за тот конец, и обжигает пальцы. — Ты не шутишь? Тогда ты поступил сегодня единственно верным образом.

— Вы это серьезно? — улыбаюсь я.

Но Шеф не улыбается мне в ответ. Думаю, он вообще не умеет улыбаться. На то он и Шеф.

— Быть взрослым — это, во-первых, беспрерывно делать глупости, — серьезно отвечает он и гасит сигарету в пепельнице.

— А во-вторых? — спрашиваю я.

— А во-вторых, делать из этого верные выводы, — сухо говорит он. — С первой частью ты, во всяком случае, справился на отлично. Ради блага нашей фирмы я надеюсь, что ты незамедлительно перейдешь ко второй.

— Спасибо, Шеф, — искренне говорю я. Я чувствую, что нащупал верный путь. Ясно, что Старикашка-Солнце хочет мне что-то сказать. Нужно только минут пять, чтобы это обмозговать.

Но мне хватает и четырех. Дело не только в желании стать взрослым. Нужно еще знать, как найти лазейку в этот взрослый мир. Я понял, Братья & Сестры, что мне нужен план действий.

Оказывается, этот новый Адам соображает куда лучше того старого Клумпе-Адама-Румпадама.

И новый Адам вырабатывает план.

У нового Адама мозги фурычат гораздо быстрее.

Новый Адам стучит на «Пентиуме» с блестящим процессором и оперативкой, достаточной, чтобы пробраться сквозь самые туманные мысли.

Новый Адам высится на двух полированных стальных ногах. Он благодарит Старикашку-Солнце, и его голос звучит как туманный горн или сирена воздушной тревоги: YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO! YO BRO!

В конце дня я использую любую возможность, чтобы выпытать у людей, как они стали взрослыми. Что для этого главным образом нужно? И что они могут посоветовать тому, кто до чертиков хочет покончить с детскими играми и перебраться во взрослое и более совершенное тело?

Конечно, я не могу со стопроцентной точностью передать, что и кому говорил. Ведь я делал вид, будто меня только что осенило. Но я уже представляю себе, как целюсь в прежнего ребенка Адама из своего пентиума-револьвера, который отличается современной сверхзвуковой скоростью, и посылаю ему в грудь заряд плазменных пуль. Крошка Адам падает с крыши элеватора и глухо шлепается о землю. А я тем временем вспоминаю, что это и есть глупая детская компьютерная игра. Которая осталась далеко в прошлом. Разве не так? Во всяком случае, я оставляю это в прошлом. Sure thing [6]!

В черепушке у меня гремят ритмы, уже не напоминающие ни одной известной мне группы, и я потягиваюсь всем телом.

Кости упираются в кожу и натягивают ее.

Ноги напрягаются от бедер и до колен.

Плечи со свистом расправляются. Как будто чайник дает знать, что он вскипел.

Все мое тело — кипящий котел, в котором варево только и ждет, чтобы вырваться наружу.

Всего за несколько минут я вырастаю на пятнадцать сантиметров.

Я — здание. Высотка. Элеватор, прибавляющий этаж за этажом.

Я спрашиваю у мира совета и получаю ответ.

Познавая мир через вопросы, я получаю, разумеется, массу странных ответов. И многие из них вообще никуда не годятся. А ответ, который дед дает мне по телефону, меня просто бесит и заставляет напрячь мозги. Я пользуюсь случаем — ведь он сам позвонил нам, чтобы поговорить с папашей, — и задаю свой вопрос. Сперва я еще надеюсь, что именно дед скажет мне что-нибудь дельное, и я смогу внести это в свой список. Ведь он на своем веку был и моряком, и маляром, и портовым грузчиком, и заведующим складом, и чиновником в управлении коммуны, и вагоновожатым, и писателем, и лыжным тренером, и альпинистом. Дед всегда говорит, что в жизни важно найти себя и что у него это так и не получилось. Правда, он ни о чем не жалеет. Он уверен, что самое ужасное — это сидеть в доме престарелых и мечтать о том, чего ты не сделал, просыпаться и знать, что твое время ушло.

Не сумел.

Или не посмел.

Дед почти никогда ни от чего не отказывался, и это очень важно.

Поэтому я, естественно, спрашиваю деда, как стать взрослым. Он ржет в трубку. Я слышу, что у него на полную мощность гремит старый рок, — дед стал плохо слышать в последнее время.

— Чтобы стать взрослым, ты должен стать мошенником, — говорит он, и Элвис рыдает в глубине комнаты — этакий комментарий к словам деда.

— Мошенником? — переспрашиваю я. — Ты что, дурачишь меня?

— Нет, потому что внутри человек навсегда остается тем мальчиком, каким был в детстве. Только он никому этого не показывает. Каждый хочет, чтобы его принимали всерьез. А потому надо стать мошенником и скрывать мальчика под маской взрослого мужика. Причем играть роль взрослого надо как можно убедительнее. Самые убедительные взрослые — это самые отъявленные мошенники.

— Такие как Пер Гюнт? — спрашиваю я.

— Нет, такие как я, балда! Твой Пер Гюнт даже не пытался стать взрослым. Пустой, собственно, тип, искавший только развлечений. Я так считаю. Он все равно что луковица, с которой снимают слой за слоем, но так ничего и не находят внутри. Может, ты читал Ибсена?

— Пощади! — мрачно говорю я. — Папаша каждый день изображает у нас дома Пера Гюнта. Мне этого довольно.

Разговор зашел в тупик. Потому что, если дед прав, то никакой надежды у меня нет. Если человек год за годом остается таким же ребенком, то мне надо сдаться. Тело изменяется, а ты внутри навсегда остаешься таким же глупым… О Господи!

Это значит, что, когда нам стукнет по девяносто, мы будем сидеть на лавочке в парке, шлепать губами и скрипеть: «Старухи. Ха-ха-ха. Нижние юбки. Щиколотки. Старухи. Ха-ха-ха. Красивые очки для чтения. Надень сеточку на волосы. Старухи. Ха-ха-ха. Свою вставную челюсть не давай никому, кроме меня. Выплата пенсии. Старухи. Ха-ха-ха».

И т. д.

Даже подумать страшно, черт бы все это побрал.

И я получаю желтую карточку за то, что помянул черта и вообще за мрачные мысли.

Нет, это не в духе того новоиспеченного Адама, каким я хочу стать.

Я мысленно скидываю дедовы слова с крыши элеватора и гляжу, как они исчезают внизу. Воспользоваться ими я все равно не могу.

Передав трубку папаше, я делаю круг по Лёкке, чтобы избавиться от сомнений. Облачно, и над фьордом вспыхивают маленькие молнии. Но дождя нет. Я жму на педали, отказать себе в этой поездке я не могу. На Трондхеймсвейен велик заносит, я сворачиваю направо на Херслебс-гате и пересекаю Скоус Пласс. Библиотека кажется огромным кубом, лежащим на площади. Я задеваю пьяного, который, шатаясь, бредет к остановке трамвая. Еду по Нордре-гате, готовый преодолеть все колдобины и переехать через Грюнербруа. Но когда я взбираюсь на вершину холма и вижу элеватор в вечернем освещении, я испытываю шок.

Передо мной кадр из фильма ужасов!

Настоящее привидение!

Такого не ждешь в обычном городе обычной страны.

Я торможу так, что меня выносит с асфальта.

Велик летит по траве сам по себе, я — сам по себе.

На моей крыше элеватора какой-то человек поднимает к небу руки. Как будто кого-то приветствует.

Из-за плохого освещения я не вижу, стоит он ко мне лицом или спиной. Мне виден только его силуэт. Но он поднял руки и кого-то приветствует.

Совсем как я, обращаясь к Старикашке-Солнцу и поклоняясь ему, потому что оно такой крутой бог.

Я как будто вижу свое отражение.

Разница в том, что сейчас темно.

Солнца нет.

В эту минуту облака за чуваком расходятся, и в разрыве я вижу восходящую луну. Но кого, луну или солнце, уже сунувшее голову за горизонт, приветствует этот человек?

Или, быть может, меня?

Эта мысль сжимает мне сердце. У меня перехватывает дыхание.

Неужели он приветствует меня?

Неужели он и впрямь стоит там на крыше?

На моем месте?

И ждет, когда я приду?

Чтобы поприветствовать меня?

Фильм ужасов, Братья & Сестры, фильм ужасов!

Похоже, что на нем надет длинный черный плащ.

Похоже, что он — заблудшая душа, вырвавшаяся из ада, которая благодарит силы природы за свое освобождение.

И там, стоя на вершине холма, я понимаю, что мне предстоит встреча с этим человеком.

Только не знаю, когда.

Или где.

Братья & Сестры, кровь в моих жилах превращается в ледяную воду, когда я понимаю, что этот человек займет свое место в моей истории.

Христофор Адам Колумб не одинок.

Есть и другие люди, которые норовят пролезть в эту story [7].