Солнце — крутой бог

Суббота, 6 июля

На крыше элеватора я пишу новое письмо Каролине. Одного мне показалось мало. Пишу и смеюсь. Ясное дело, я валяюсь у нее в ногах, называю ее «своей великой любовью»: я «никогда не перестану тебя любить» и «умру холостяком, если ты меня отвергнешь». А в конце прошу ее проявить ко мне доброту и ответить, есть ли у меня хотя бы крохотная надежда на взаимность.

Письмо получается длинным.

Я пресмыкаюсь, как могу, — Адам Жаба, ничтожнейший из всех ничтожных, валяется в пыли и погружается в ил еще на полметра.

Я, Адам Дурак, отдаю ей сердце и вручаю свою судьбу.

По крайней мере, в письме.

До сих пор при мысли о Каролине у меня покалывает в груди, но это терпимо.

Ведь сердце нового Адама защищено теперь черепашьим панцирем. Душа в замше и сердце в панцире. Я готов ко всему.

У Солнца сегодня свои планы. Оно тоже решило отдохнуть в выходные. Сегодня оно осыпало небо легкими облаками и изображает из себя рождественского ниссе, то прячась, то выезжая в своих санях из-за облака, похожего на оленя Пера Гюнта, но тут же снова скрывается за облаком, похожим на «Черепашек ниндзя». Прогноз обещал, что жара немного спадет, и это заметно.

— Ну, ты доволен? — спрашивает меня Солнце.

— Не жалуюсь, — отвечаю я.

— Стал взрослым?

— Взрослею понемногу. Я это чувствую, — отвечаю я и понимаю, что стал равнодушным к мелким шпилькам всех Каролин в мире.

Уже подписав письмо, я вспомнил одну важную вещь. И добавляю P.S., в котором прошу подробного ответа. Важны все даже самые мелкие детали. Нужно расставить все точки над i.

Адрес я пишу так: Каролине Венере Мадонне Памеле Гюндерсен. Из-за чего, очевидно, и сегодня получаю десять баллов по шкале ребячества. Письмо я посылаю без марки. Пусть раскошелится, чтобы прочитать весь этот бред.

У меня есть своя постоянная скамья на Улаф Рюес Пласс. Разумеется, сегодня она занята. Поэтому я сижу спиной к Солнцу и лицом к Турвалд Мейерс-гате вместо того, чтобы смотреть на Марквейен.

Потом уже я допер, что это было неспроста. Ясно, что Солнце дергало за свои нити. Мой главный крутой бог.

Но это я сообразил гораздо позже. А пока что я проклинаю мужика, который удобно расположился на моей скамейке и, похоже, не намерен уходить с нее по доброй воле. Вокруг валяется не меньше трех сотен бычков. Как ни странно, рядом с ним на скамейке лежит плащ. У мужика густые черные волосы, отдающие в синеву. Он не улыбается, но не видно, чтобы он был чем-то удручен. Как и не видно, чтобы он кого-то ждал или ему было скучно. Сидит себе и сидит. Точно монумент, установленный на века. Я понимаю, что любимая скамейка для меня на сегодня потеряна, и мне придется расположиться с другой стороны фонтана.

И именно потому, что я сижу на новом месте и вид отсюда для меня непривычный, я начинаю обращать внимание на всех хорошеньких девушек. Это я-то, поклявшийся, что больше не буду глазеть на них, открыв рот и пуская слюни, как все парни!

Тем не менее я все-таки на них глазею.

На своих ровесниц, в которых еще проглядывает детство. Как и во мне самом. Но и они тоже прилагают все силы, чтобы немного подрасти каждый день. Мне они все кажутся красивыми.

На двадцатилетних девушек, уже взрослых, но все-таки еще не совсем. Они тоже очень красивые.

Глазею на взрослых девушек и понимаю, до чего они хороши.

Я глазею даже на девушек, которых назвал бы дамами, потому что по возрасту они приближаются к моей мамаше. И они тоже красивы.

И я думаю, Братья & Сестры, я думаю, что, может, одна из этих девушек влюбится в меня в ближайший же час.

Одна из этих красивых девушек.

Не знаю, кто посылает мне такие мысли. Может, Солнце? А может, Луна? Или это я сам? Новый Адам?

И это далеко не детские мысли. Ведь если бы я был прежним, я бы пускал слюни, ерзал от возбуждения и думал только о сиськах и задницах. Но теперь я думаю о девушках.

О девушках в целом.

Обо всех девушках.

Обо всех красивых девушках.

И поскольку я сижу сегодня на новой скамейке, я вижу, как она плавно въезжает в парк со стороны Турвалд Мейерс-гате. Эй, красотка!.. Она высится над всеми прохожими, течет над ними, как волна. Но ее вид напоминает мне не ленивую зыбь. А капризные буруны. Резкие порывы ветра. Маленькую бурю.

Я понимаю, что ее рост и скорость объясняются роликовыми коньками. Она движется быстро и уверенно, я, собственно, вижу ее всего несколько секунд, и она проносится мимо, скрываясь у меня за спиной. Я быстро оборачиваюсь, пытаясь запечатлеть в памяти ее образ. На ней шорты защитного цвета. Майка под камуфляж. Защитные набивки на локтях и коленях, но шлема на голове нет. Он висит на шнурке и бьется о ее спину. Светло-русые волосы подстрижены ежиком, и солнечные очки делают ее глаза похожими на глаза насекомых.

И я чувствую, что мне хочется куда-нибудь сходить с ней. Вот для нее я с радостью приготовил бы обед. И уж точно не бифштекс…

Я знаю, что с ней я мог бы проговорить целый вечер.

Эй, красотка!..

Я гляжу на нее девятнадцать секунд, и она исчезает.

И that’s all [11].

Но большего и не требуется, чтобы увидеть, что это красивая девчонка.

По-настоящему красивая.

Вот бы с ней познакомиться!

Но сказочное мгновение мелькнуло и скрылось.

У меня было всего девятнадцать секунд.

Мне не верится, что я видел ее на самом деле. Чертыхаясь на свою медлительность, я вскакиваю со скамьи. И мчусь по направлению к центру. Я бегу так, что сердце чуть не выпрыгивает из груди. Далеко впереди я вижу, как она катит на своих роликах.

У меня нет ни надежды, ни возможности. Я не в силах сократить расстояние между нами. Наоборот, оно только увеличивается.

Эй, красотка!

Черт! А мне так хотелось рассказывать ей весь вечер обо всем интересном, что я знаю! Например, если сложить все числа от единицы до ста, получится пять тысяч пятьдесят. Что почти все грабежи банков случаются в одни и те же дни недели. Что средний американец съедает за свою жизнь двадцать восемь свиней и двадцать пять кило шоколада. Что гамбургеры были придуманы в 1900 году. И что в месяце, который начинается с воскресенья, 13 число всегда приходится на пятницу.

Можно подумать, что именно теперешний июль содержит этот неудачный день. Но это не так. Несмотря на то, что я упустил эту девчонку.

Когда я возвращаюсь в парк, чувак, сидевший на моей скамье, уже ушел. Но теперь-то, Братья & Сестры, я знаю, что в том был особый смысл. В том, что я сидел там, где сидел. Я должен был увидеть всех красивых девушек, и я должен был убедиться, что они красивы. Я должен был убедиться, что на свете есть и другие девушки, кроме этой дуры Каролины.

Каролина…

Я повторяю это имя и ничего не чувствую.

Меня оно больше не волнует.

Ни капельки.

Мой черепаший панцирь оказался весьма полезным.

Или я ничего не чувствую к Каролине, потому что видел ту девчонку?

Или это признак того, что с моей головой, телом, ребячеством и вообще всем, что так раздражало меня в последнее время, происходит нечто необычное?

Как бы то ни было, я поступаю так, как поступил бы каждый добропорядочный американец, Я покупаю гору шоколада и отправляюсь домой. Там я устраиваюсь на балконе и кайфую. Вспоминаю, что у меня вдруг образовалась уйма времени. И собираюсь использовать его на что-нибудь разумное. Мое внимание сосредоточено на том, чтобы расти. Я не беру книги. Не пробую новую компьютерную игру. И даже не заглядываю в интернет, чтобы найти какие-нибудь новые фактики. Я сосредоточиваюсь только на том, чтобы стать новым Адамом.

Я сижу на балконе, и душа моя наслаждается летом, а сам я сосредоточен на том, чтобы избавиться от белой змеиной кожи, которая принадлежит старому варианту меня самого.

Сёс нету дома.

Мамы нету дома.

Папаши нету дома.

Здесь есть только я и запотевший стакан с минералкой.

Меня охватывает дивный покой, который ничто не может нарушить.

Даже Сёс, пришедшая домой в половине четвертого. Она настроена мрачно, и я стараюсь держаться подальше. Стараюсь, чтобы меня было не видно и не слышно. Сливаюсь воедино с пластмассовым стулом, стоящим на балконе. Она тоже устраивается на балконе, и я чувствую, что она вся кипит. Так и бурлит от злости. На душе у нее смрад, а почему — кто знает? Что-то случилось в магазине. Но я не намерен ничего выпытывать. Не дразню ее. Не вспоминаю ни одного фактика из сети. Не предлагаю снова поджарить бифштекс. Я потягиваю минералку и сосредоточен на работе над новым Адамом. Но это непросто, когда рядом сидит Сёс, и я знаю, что ей тошно.

Чтобы не раздражать ее, я тихо, по-кошачьи, сматываюсь и до обеда делаю вид, что меня не существует. Мы едим сосиски с картофельным пюре. Вернее, ем я, мне хочется есть. Сёс сидит с набитым ртом и все время разглаживает волосы.

— Слушай… — говорит она, глядя в пространство. — Ты и вправду считаешь, что мне следует похудеть?

— Прости, Сёс, — отвечаю я, и у меня легчает на сердце. Так вот где зарыто дерьмо! — Это все чепуха. Глупости… Просто мне захотелось тебя позлить.

— Хм, — она снова погружается в безмолвную, отвратительную апатию. Запихивает в рот сосиску. Потом пюре. Сосиски и пюре. Сосиски. Сёс разглаживает волосы и уходит из дома.

От этого мне не становится легче.

Уже восемь, а ее еще нет.

В квартире мрак, как в мешке. Я смотрю телик. Но летом стоящих передач не бывает. Я выключаю ящик и слушаю тишину. Во мне покой, время движется к девяти. Сёс все еще нет. Десять. И я понимаю, что она уехала в центр.

Четверть одиннадцатого, и я думаю о холодном пиве в холодильнике.

Через три минуты оно у меня в руках, и я надеюсь, что папаша даже не вспомнит, что оно у нас было. Или решит, что его выпила Сёс. Я залпом выпиваю пиво. Алкоголь смешивается с кровью, и я чувствую приятное опьянение.

Всходит луна. И я готов на все.

На любые предложения.

Жаль, что здесь сейчас никого нет. Только я, пыль и пустая пивная бутылка.

Половина одиннадцатого, мне хочется сбегать на угол и купить шоколада. Сбегать и тут же вернуться. Мне просто необходимо немного сладкого, чтобы успокоить в себе зверя, жаждущего шоколада.

У пакистанца в киоске я покупаю шоколад и арахис. Он улыбается, не отрывая глаз от маленького переносного телика. Пробивает чек, берет деньги. Я стою на площадке перед его лавкой и чувствую, что опьянение дает о себе знать.

Мне нужно идти, вы сейчас сами поймете, куда.

Что-то или кто-то зовет меня оттуда.

Ноги сами несут меня к элеватору.

Куда же еще…

Я шагаю к элеватору, ем арахис, и постепенно хмель проходит. Смешивается с водой в мозгу и немного слабеет.

Вдали элеватор тянется к небесной крыше.

И конечно, он стоит там.

Тот чувак в длинном плаще стоит на крыше элеватора.

Как и в прошлый раз, он приветствует кого-то, подняв руки, может быть, даже меня.

Освещенный лунным светом, а может, и остатками дневного, он манит меня на башню.

Я принимаю вызов. Я не боюсь. Во мне нет ни капельки тревоги, Зато появляется надежда узнать наконец, кто он, этот чувак, примазавшийся к моей истории. С тех пор, как я впервые увидел его, он присутствует во всем, как скрытый пульс. Как биение сердца. Как гул большого барабана. Но теперь новый Адам намерен все выяснить.

Я влезаю на изгородь возле входной двери, перебираюсь через балку, балансирую на узком выступе на стене и оказываюсь на плоской крыше над дверью. Оттуда мне остается только пролезть через разбитое окно и таким образом попасть на лестницу. Для того, кто уже бывал здесь, это плевое дело. Эту дорогу я нашел бы и с завязанными глазами. А иначе как бы я находил путь в темноте?

Я осторожно поднимаюсь по лестнице. Подняться совсем беззвучно невозможно. Для этого окна пропускают слишком мало света. Я останавливаюсь на каждой площадке и прислушиваюсь, потому что внутри стоит странная тишина. Должно быть, такая же, как в горе, думаю я. В тронном зале Доврского Деда [12]. Нечто похожее, наверное, чувствовал и Пер Гюнт.

Я одолел не больше четырех пятых пути, когда ниже подо мной слышится какое-то движение. Я вздрагиваю и напряженно прислушиваюсь. Шаги, кто-то бежит вниз. Нет, не бежит, а скатывается по лестнице, словно удирает от привидения.

И я понимаю, что тот чувак в плаще непостижимым образом услышал мои шаги. Трудно поверить, но он меня засек. Видно, у него инстинкты и слух, как у хищника. Он крался по лестнице вниз, когда я поднимался наверх. Потом он спрятался в каком-то углу и дождался, чтобы я прошел мимо. Хладнокровный, как черт! Я вздрагиваю и бегу за ним несколько этажей. Но расстояние между нами слишком велико. Я не успеваю увидеть его даже мельком, он выбегает на улицу и исчезает.

Как ни странно, но мне не страшно.

Он прятался в темноте, словно вор или убийца.

Он не мог не видеть мою тень, когда я проходил мимо.

Должно быть, он затаил дыхание и стоял, как вкопанный.

Ждал, когда я пройду мимо и поднимусь на несколько этажей.

А потом бросился бегом вниз.

В этом было что-то нечеловеческое.

Оно должно было напугать меня до смерти.

Но я принял это как еще один вызов.

Теперь нас здесь двое.

Если раньше он не знал, что я его вижу, то теперь знает.

Чувак в плаще знает обо мне, как и я о нем.

Я тащусь домой и вхожу в квартиру, в которой примерно так же темно, как внутри в элеваторе. Сёс уже дома. Единственное освещение — одинокая стеариновая свеча, которая стоит на музыкальном центре в гостиной. Пока я не подхожу к Сёс совсем близко, я не вижу ее лица. Оно появляется передо мной как привидение. На какой-то миг мне кажется, что в гостиной меня ждет чувак в плаще.

В темноте бледным овалом светлеет лицо Сёс.

Она слушает Ника Кейва, перед ней открытая бутылка вина.

Сёс уже изрядно набралась.

— Садись, братец, — говорит она, и по голосу я слышу, что она действительно пьяна.

Но я сажусь. Было бы приятно поговорить с ней по душам в эти дни.

— Давай без обиняков, — предлагает она и продолжает, словно мы с ней всю жизнь только и делали, что откровенничали. — Итак, без обиняков. Этот мой тип в Бергене — не будем называть имен, давай звать его просто Кретин — со мной порвал. Круто, да?

Братья & Сестры, что бы вы сказали своей сестре, если б она обрушила на вас такую новость в субботний вечер? Неужели вы плюнули бы на все только потому, что она пьяна и расстроена? Я принимаю хорошие предложения. Вот, к примеру, несколько приемлемых ответов.

— Мне очень жаль! (Нет, не то. Как будто я так не думаю.)

— Прости, Сёс, но в мире до черта мужиков. (Звучит так, точно моими устами заговорили наши предки. Нет, это тоже не годится.)

— Это твои проблемы. (Получается, будто я объявляю ей войну. Будь я злопамятным, я бы, может, и ляпнул что-нибудь в этом роде в благодарность за приятные разговоры, что мы с ней вели в последние два дня.)

— Может, тебе похудеть? (В другом случае это прозвучало бы забавно. Но только не сейчас.)

Вместо всего этого я лепечу что-то вроде:

— Мне этот тип всегда был не по душе.

Вот это к месту. Это выражает мою солидарность, сигнал, говорящий, что я не считаю это большой потерей, однако понимаю, что ей грустно.

Сёс клюет на мои слова. Ей они нравятся. Она встает, протягивает ко мне руки и обнимает меня. Я тоже обнимаю ее. Чувствую ее добрый, приятный запах, который сопровождал меня с самого детства. Она словно часть обоев в моей детской. Всегда детская, и всегда Сёс.

— Я сейчас принесу тебе бо-окал, — не совсем твердо говорит она. И приносит бокал. Потом ставит его на стол и до краев наполняет красным вином.

— Твое здоровье, братец, — говорит она. — Прости за вчерашнее.

— Жаль, что так вышло с Кретином. Хотя он все-таки кретин, — говорю я и отпиваю немного вина.

Вино кислое, но нутро согревает. Рот, глотка, пищевод и желудок становятся горячими, как ростбиф с огня. Местами оно достигает ста градусов. Вино расстилается у меня внутри, как доброе одеяло. Плещется возле сердца. Сёс болтает о Кретине, и я позволяю ей освободиться от этого мусора. Мы продолжаем пить вино, открываем еще одну бутылку. Снова наполняем бокалы. В моем вино переливается через край и течет по столу.

Но такие пустяки нас не смущают. Несколько часов мы несем всякую чушь. Время обрастает бахромой, тело слабеет. Свеча давно догорела, а Ник Кейв поет снова и снова. Мы рассуждаем о том, что значит расти и становиться взрослым. Меня подмывает рассказать ей о моем плане. Но я сдерживаю себя, хотя несколько раз признание уже вертелось у меня на языке. Я только кружу и кружу около этой темы. Сёс, например, не хочется становиться взрослой. Она еще не наигралась, хотя ей уже стукнуло двадцать. И становиться старше ей вовсе не хочется. Она на четыре года старше меня, но я не имел бы ничего против того, чтобы с этой минуты принять старшинство на себя. Я говорю ей об этом, и она хихикает.

— А ты бы попробовала еще раз, что значит быть шестнадцатилетним… — Я не могу употребить по отношению к себе слово «ребенок» и все повторяю: шестнадцатилетним… шестнадцатилетним…

— Ребенком, — подсказывает она и смеется еще громче.

— Спасибо. Приятно иметь такую сестру, — говорю я и наливаю себе еще вина.

— Мальчики дольше остаются детьми, чем девочки, — говорит Сёс. — Они большие дети, но сами они этого не понимают.

— Именно этого я и боюсь. Я из кожи вон лезу, чтобы стать другим, а это часто оборачивается глупостью.

Братья & Сестры, на этом я заканчиваю рассказ о том вечере. Больше я ничего не помню. Дальше все скрыла темнота.

Впрочем, нет. Надо сказать, что в пять утра я проснулся от того, что солнечные иголки кололи мне физиономию. Я лежал на коврике в коридоре. Изо рта у меня текла слюна, голова раскалывалась на части. В зеркале я увидел у себя на щеке отпечаток ковра. Сёс похрапывала на тахте, и я решил ее не тревожить. Я выключаю Ника Кейва и принимаю таблетку от головной боли. В комнате слишком светло, и я поверх занавесок вешаю еще одеяло. И засыпаю. Даже не пытаясь лечь поудобнее. Просто падаю на кровать и исчезаю.