Сон в летнюю ночь

XXV. Рязанская губерния, Раненбург, 28 августа 1744 года

Брауншвейгскому семейству так и не суждено было увидеть сказочный замок на берегу озера. Год их продержали в каменных казармах на окраине Риги, год в крепости Дюнамюнде, а затем перевезли подальше от границы в крепость Раненбург, затерявшуюся в Рязанской губернии. Императрица посчитала, что свергнутый с престола Иоанн Антонович опасен для дальнейшего благоденствия империи, ему уже исполнилось три года три месяца и двенадцать дней. В раненбургской крепости были приняты чрезвычайные меры: караул поставлен по всему периметру крепости, окна заколочены наглухо, охрана, насчитывавшая двести шестьдесят четыре человека, дежурила и внутри зданий, и снаружи.

Вике было знакомо странное название — Раненбург. Это железнодорожная станция города Чаплыгина. Она это хорошо знала: в Чаплыгине жили родственники отца, в детстве не раз там гостила. Может, если пойти от станции (хотя не похоже, чтобы железная дорога уже была построена: поездов не слышно), она бы нашла место, где будет через триста лет жить её родня. Но за ворота пойти нельзя, только во внутренний двор разрешается арестантам выходить гулять.

«Фонтан устал струячить вхолостую», — громко объявила сама себе Виктория, прочитав записку Анны Леопольдовны с просьбой прийти к ней и в очередной раз успокоить впавшую в отчаяние Юлиану. Виктория не могла больше вселять надежду, уговаривать… она устала в течение трех бесконечных лет успокаивать окружающих и себя. Иногда Виктория тоже начинала верить, что в один прекрасный, да что там прекрасный — распрекраснейший — день прискачет курьер с предписанием отправить их в далекую Браушвенгию. И уже не надо будет никого утешать, ждать того страшного, что угрожающе выглядывало из тёмных углов, душило в тяжелых снах, пугало жуткими предчувствиями. Но быстро лопался мыльный пузырь радужных надежд, и отчетливо проступало — не выпустят: либо заживо гнить в заточении, либо… Виктория ежилась, от этих мыслей становилось страшно. И ведь попала в этот переплет только по своей глупости — кто её гнал? Перед Слеповраном страх? Да что тот страх по сравнению с этим, ежедневным, ежеминутным ужасом ожидания конца. Главное, сама, всё время сама — сама проглотила тот злосчастный порошок, сама полезла в лапы к Слеповрану, сама вызвалась сопровождать Брауншвейское семейство, сама всегда оказывалась в ненужное время в ненужном месте. В Петербурге как-то выскакивала из передряг — Мальцев помогал, а вот теперь даже Мальцев не поможет. Да и откуда здесь взяться Мальцеву… Печальные раздумья прервал скрип ворот. Виктория посмотрела вправо и обомлела: по выкошенной траве двора в мундире зеленого сукна с красным подбоем, блестя начищенными медными пуговицами, к ней шел Сергей Афанасиевич Мальцев, высокий, конопатый, круглолицый, счастливо ей улыбающийся. Господи, этого не могло быть! Так не бывает.

— Виктория Робертовна! Всю думал, какой Вас найду, а Вы ещё краше стали! — Мальцев радостно смотрел на Викторию. — Ну, чего Вы молчите? Не узнали?

— Кроме воскрешения мертвых, на этом свете возможно всё, — выдохнула Виктория.

— Я с бароном Андреем Николаевичем Корфом прибыл. Они высочайшее повеление привезли, ну, и я в Раненбург напросился, — Мальцев покраснел всеми веснушками, — надеялся с Вами повидаться.

— Какое повеление? Выпустят нас отсюда наконец? — у Виктории голос задрожал от волнения.

Мальцев замялся:

— Вы, Виктория Робертовна, раньше времени Анне Леопольдовне не сообщайте. Я не знаю, но похоже, что отсюда дальше отправят.

— Куда же дальше? В Брауншвейг?

— То мне неведомо. А как Вы, Виктория Робертовна, не хворали? Уж больно похудели.

— Спасибо, это не худоба, это стройность. А Вы, Сергей Афанасьевич, как? Не женились? Уж больно хорошо выглядите.

— Да что Вы, Виктория Робертовна, когда жениться? Служба. Да и не на ком. А чего это у Вас глазки такие грустные?

— Действительно, с чего бы это? Ведь мы уже который год на собственной яхте дрейфуем около Монако, и всё вокруг переполнено позитивом.

— Виктория Робертовна, Вы вся такая же! А я переживал, что Вы поменялись…

Виктория и Мальцев несли вздор, казавшийся им почему-то важным, даже не замечая, как двор крепости стал заполняться людьми. Офицеры, солдаты, пешие, конные… Мальцева окликнули.

— До свидания, Виктория Робертовна, — Мальцев вновь покраснел и неожиданно крепко сжал Викину руку. — До скорого свидания! — и побежал, смешно перепрыгивая лужи.

В тот же день барон Андрей Николаевич Корф встретился с узниками. Зять императрицы Елизаветы, посланник по наиважнейшим делам, вначале держался надменно, но, встретив полное смирение заключенных, растерялся, а вид златокудрых детей его и вовсе растрогал, и к концу встречи в глазах Андрея Николаевича стояли слезы. О предстоящем маршруте камергер не говорил, но велел собирать вещи и готовиться к длительному походу. Появление Корфа вызвало шквал эмоций. Кенегсберг! Брауншвейг! Юлиана перестала кокетничать с адъютантом Антона Ульриха — впереди миражом заискрились балы и галантные кавалеры, падающие к её ногам.

Уже стемнело, когда в дверь чуланчика Виктории постучали. «Мальцев», — радостно пронеслось в голове, но за дверью стоял барон Андрей Николаевич Корф.

— Позвольте Вам несколько слов сказать наедине. Прилюдно этот разговор выглядел бы непристойно.

Виктория молчала. А что тут скажешь, если Корф собрался вести какой-то непристойный разговор ночью, в темных сенях. Виктория похудела, осунулась, цвет лица стал землистым. Только Мальцев не видел, как она подурнела. А, может, Корф извращенец, дурнушкофил…

— Императрица Елизавета Алексеевна просила передать завещанное известным Вам лицом, — нарушил тишину Корф.

Виктория молчала. Никто ничего ей не мог завещать, да и императрица Елизавета про неё помнить не может. Три года назад стерла Викторию Чучухину из памяти как ненужную информацию.

— Вот примите, — Корф протянул холщовый кисет. — Императрица обещали известному лицу передать Вам этот солитёр, — повысил голос барон Корф.

Виктория молчала. Осторожно достала из мешочка и взвесила на ладони бриллиант в белой оправе. Тяжелый. Только зачем он ей отдал? Хотят, чтобы подкинула Анне Леопольдовне, или ещё какую гадкую каверзу замышляют.

— Что Вы молчите?! — Корф почти кричал.

— Про какое известное лицо Вы постоянно упоминаете?

— Вам известно, что князь Соболевский-Слеповран почил в одночасье? — Корф перекрестился. — Упокой, Господи, душу раба твоего.

— Как почил? Такой здоровый был, весёлый, всем интересовался, опять же аппетит хороший был, — Виктория, очнувшись из задумчивости, заговорила, и её язык, как обычно, начал обгонять разум.

— Говорят, что в него стреляли, — Корф понизил голос. — Это очень темная и негалантная история. Душеприказчицей его стали Её высочество императрица Елизавета Петровна.

— А как давно это случилось?

— Года два уже минуло, — Корф вновь перекрестился.

Виктория опять принялась рассматривать кольцо. Корф подождал, но видя, что разговаривать с ним не хотят, молча откланялся и ушел — незаметно растворился в темноте сеней.

Не рассказал Виктории барон Корф, как яростно цеплялся за жизнь князь Роман Матвеевич Соболевский-Слеповран, как, не таясь, по-бабьи рыдала у его постели Елизавета Петровна. И не мог рассказать Корф, потому что никому неведомо было, как запекшимися губами прошептал умирающий: «Отдай наперснице Ляпольдовны Виктории, давно ей припас», и клятву взял с державной властительницы, что передаст она заветное, а после закрыл глаза и отбыл в мир иной. Удивленно разглядывала Елизавета протянутое Слеповраном кольцо с огромным бриллиантом, прочла гравировку внутри «Незаурядной», зло сверкнули глаза государыни, нахмурился высокий лоб. Она, одна она, Лизавета-свет-Петровна, императрица, могла быть незаурядной. А вот для Романа Слеповрана, могла, да не стала. Собралась было Елизавета оставить у себя кольцо, но в снах стал приходить к ней Слеповран и не обнимал, не целовал, а строго спрашивал: «Отдала ли завещанное?». И когда отравляла зятя, исполнительного Корфа, с секретным предписанием — тайно перевезти браунгшвейгскую фамилию из Рязанской губернии на север, за Холмогоры, а царевича Иоанна доставить в Соловецкий монастырь, то решилась императрица дать ещё одно, на её взгляд, не менее щепетильное поручение Корфу: буде окажется возможным, передать сопровождающей царское семейство девице Виктории мешочек с дорогим адамантом.

Виктория Чучухина сидела на лавке под окном, пытаясь в лунном свете разобрать гравировку внутри кольца. Солитёр, словцо-то какое неприятное, что-то длинное — не то ленточный червь, не то бесконечный компьютерный пасьянс… вспомнила: солитером придворные дамы называли свои украшения — крупные бриллианты, оправленные в золото отдельно, без других камней. Виктория удивлялась собственному равнодушию, с которым приняла известие о смерти князя Соболевского-Слеповрана. Постоянно думала про него, боялась, что найдет её, достанет из-под всех замков, а его и в живых давно нет. Кольцо передать завещал… С того света грозить пытается? За обиду извиниться решил? Или знак внимания такой, внезапный? Этакий мегаприкол? Но вскоре Виктории надоело размышлять про неожиданный подарок, неизвестно зачем ей переданный и совсем непонятно как здесь, в заключении, используемый. И принялась Виктория думать про Мальцева: раз он здесь, значит, теперь всё будет хорошо. Их не заточат навеки, не расстреляют, всё будет хорошо!

Виктория засыпала с улыбкой — впервые в Раненбурге ей было спокойно: где-то неподалеку Мальцев, значит, можно не беспокоиться за Иоанна, за всех Брауншвейгов, за Менгден, за себя. А уснув, Виктория увидела, как они с Мальцевым едут по вечерней Москве. Высокие дома, асфальтированные тротуары, освещенные электричеством окна — неужели всё это когда-то будет! Мальцев везет её домой, на Автозаводскую.

— А нас не догонят? — волнуется Вика. Кто их догоняет, она не знает, да это и не важно, как бывает в снах. Важно успеть домой, там, на шестом этаже, абсолютная безопасность.

— Нас не догонят, нас не поймают, — весело напевает Мальцев, крепко держа руль.

Погоня Мальцеву не страшна. Но теперь и Виктории не страшно, а чего бояться, ведь, как говорит Мальцев, всё как надо в нашей жизни складывается и всегда идет токмо к лучшему.