Сон в летнюю ночь

IХ. Санкт-Петербург, 6 октября 1740 года

Анна Иоанновна решила вмешаться в судьбу Виктории Чучухиной, и сделано это было бесцеремонно и решительно, как, впрочем, и всё, что императрицей делалось. У Анны Иоанновны склад ума был житейский, простой, и она не любила подолгу размышлять над хитросплетениями политических игр, а если кто пробовал ей помешать, того удаляла быстро и безжалостно. Зато полдня могла императрица вспоминать, что сказал ей Густав Бирон, как наступило то наваждение, что бросило их в Митаве друг к другу и сплело крепко-накрепко. «Мужчина моей жизни…» — ох, как верно сказала Виктория, да много эта чудная девка говорит правильного, а сказки такие рассказывает, что век бы слушать… Вот Викторию посватать надобно…

Ещё весной поползли слухи, что царица больна, и хоть за такие разговоры нещадно наказывали, но они множились, и уже иностранные посланники сочувственно спрашивали о здоровье самодержицы. Это не могло не раздражать Анну Иоанновну: она боялась заговоров, политической подлости, но всего более боялась, что Густав Бирон, узнав про её хвори, охладеет к ней, больной и немощной. Шутиха Глашка принесла из города загадочную историю о жуткой погребальной процессии. Якобы в ветреную сентябрьскую ночь, когда дождь лил беспрерывно и Нева норовила выйти из берегов, из-под арки Адмиралтейства длинной вереницей медленно вышли факельщики, озаряя площадь зловещим светом. Многие смельчаки выбежали из домов, чтобы посмотреть, кого это хоронят ночью, но ничего не смогли разглядеть в непроглядной тьме, а приблизиться ближе не получилось, процессия отдалялась по мере приближения к ней, и видели любопытствующие лишь то, как факельщики входили в ворота дворца. Толковали, что погребальная процессия, войдя в одни ворота, прошла через двор и затем вышла в другие ворота на Неву, но никто не мог разузнать, где она скрылась, а также никто не имел возможности осведомиться о том, кого хоронили.

Анна Иоанновна испугалась страшно:

— За мной шли. За мной…

Шутиху Глашу долго били, чтоб соображала дура, что можно самодержице рассказывать, а чего нет. Но царица окончательно впала в уныние.

Недуги усиливались, а к прежним болячкам прибавилась ещё и еженощная бессонница. Время, отведенное для сна, стало мучительным: черные руки тянулись из темноты, дрожащие силуэты отделялись от стен. Анна Иоанновна приказывала зажечь свечи, но свет мешал спать, и вспоминалось то, что хотелось забыть, вставали перед глазами картины, какие видеть жутко было. Даже младенец Иванушка не мог отвлечь от тяжелых мыслей — императрица смотрела на смеющееся дитя, а вспоминала страшное пророчество астролога Эйлера. Надо было срочно придумать что-то, что отвлекло бы, заставило позабыть ночные страхи, боли в боку, кровь в ночном горшке. И Анна Иоанновна всерьез занялась подготовкой помолвки невесть откуда взявшейся девицы Виктории и Мирона Фомича Миклешина. Пьяного безобразия императрица не жаловала, а вот веселое застолье уважала. Конечно, такого феерического гулянья, с постройкой ледяного замка и парадом подданных, какое было устроено прошедшей зимой по случаю шутовской свадьбы Бужениновой и князя Голицына, делать не стали. Однако и из предстоящей помолвки собиралась самодержица устроить забаву, которая должна была празднично расцветить унылость осенних дней.

Помолвка, хотя и не обручение, но серьезный шаг к браку. А к чему этот брак — понять невозможно. Мирон Фомич Миклешин дожил до пятидесяти лет, исполнял при дворе обязанности комнатного истопника, много лет был вдов и ничего плохого в участи вдовца не видел. Но однажды лукавый попутал его подать руку спускавшейся по лестнице большеротой и отвратительно худой, прямо-таки больной сухоткой, на взгляд Мирона Фомича, девице Виктории. Мирон Фомич Миклешин уважал женщин маленьких, пухленьких, румяных, как наливные яблочки. Такой была и его покойная супруга Евдокия Петровна, такая же у него жила теперь в кухарках вдова Матрена Саввична. В жизни бы не помог Виктории спуститься по ступенькам Мирон Фомич Миклешин, если бы не присутствовала при этом государыня. Ей, а не похожей на жердь девице хотел продемонстрировать галантное обхождение господин Миклешин, Но Анна Иоанновна, увидав, как заботливо подает истопник двора руку спускающейся по лестнице сказительнице, подумала: а не поженить ли их? И в тот же день было объявлено о высочайшей милости — любила самодержица устраивать матримониальные дела своих верноподданных. Виктория возмущенно открыла рот: чего-чего, но это… За такого Мирона Фомича идти замуж она не собиралась. Мало того, что этим летом она была лишена нормальных человеческих санузлов, душевых, парикмахерских, кафе и пляжей, так теперь придумали, как и вовсе её жизнь отравить — предлагают ей ежедневно общаться (про то, чтобы спать с ним, речи просто не могло быть) с предпенсионного возраста занудой! Но несколько месяцев пребывания при дворе Анны Иоанновны научили Викторию тому, что здесь не возражают, да и потом, в этом мире, куда неожиданно попала, она просто перестарок, у которого ни кола, ни двора, а так хоть свой угол появится… Вика задалась вопросом: «Был ли истопник у Снежной королевы?», а вслух поблагодарив за высочайшую милость, Виктория Чучухина стала готовиться к новому повороту в судьбе.

Гости приглашены были самые достойные, кого приятно было императрице видеть. Праздничный стол обсуждался во всех подробностях, тщательно подбирались и кушанья, и посуда, и цветы для украшения. Разумеется, и невеста должна была соответствовать этой галантной подготовке. За три месяца пребывания во дворце Виктория начала привыкать к казавшимся ей поначалу полным трешем робронам и понемногу разбираться, чем отличаются венецианские кружева от брюссельских, а пудермантель оказался не жестким оскорблением, а накидкой, надевавшейся при пудрении головы. Корсет уже не давил, как прежде, напротив, Вика нашла его весьма сносной заменой корректирующему белью, обнаружила она, пусть, не удобство, но определенную прелесть и в фижмах, и в атласной обуви. И потому, стараясь не думать о цели мероприятия, Виктория занялась любимым своим делом — выбором наряда, в коем предстояло присутствовать на праздничном ужине, благо высочайшем повелением ей были выделены две камеристки, чтобы Виктория Чучухина соответствовала предстоящему важному событию.

И вот октябрьским сереньким утром, по последней моде четырехсотлетней давности причесанная и одетая, направлялась Виктория пред государевы очи, дабы лично Анна Иоанновна убедилась, что готова её протеже к предстоящей помолвке. Надо сказать, что Виктория была чрезвычайно довольна собой, ощущая себя успешной участницей «Модного приговора». Неделя усилий не прошла даром: из шёлка, лент и кружева было сооружено в рамках жестких требований моды нечто весьма элегантное. Словно перевернутый цветок тюльпана покачивалась на китовом усе юбка из жемчужного атласа, а изящный стан, укутанный в дымку и тафту, так и манил к объятьям. «Мне идет», — решила Виктория, любуясь на своё отражение, а присмотревшись внимательнее, поправила себя: «Не идет, а бежит». Эх, сфоткаться да выложить в Инстаграм — лайков бы собрала…

Осторожно спускалась Виктория Чучухина по узкой винтовой лесенке — мешали фижмы, не давая смотреть под ноги. И уже дошла до последней ступеньки, не оступившись и не поскользнувшись, да тут неожиданно, как черт из табакерки, появился на площадке перед чугунной лесенкой Его светлость красавец князь Роман Матвеевич Соболевский-Слеповран. Подхватил, закружил и на мозаику пола аккуратно поставил. Откуда он взялся у этой боковой лесенки, Виктория подумать не успела, как не успела и вспомнить, что во дворце все за всеми повсюду подглядывают и подслушивают, просто почувствовала такую мужскую силу, что ни вырваться, ни возмутиться.

— О, богиня! Настоящая богиня! — Слеповран не мог оторвать от Виктории восхищенных глаз. — Поехали со мной. Сейчас поехали. Я как тебя давеча на берегу увидел, так и не могу позабыть. Каждую ночь во сне вижу.

— У меня помолвка сегодня, — прервала Виктория жаркий шёпот Слеповрана.

— Да наслышан, можно сказать, приглашен, — Слеповран жестко скривил губы и вновь принялся быстро шептать: — Неужели за этого облезлого старика замуж хочешь? Неужто я хуже?

Ещё что-то говорилось, но Виктория уже не пыталась понимать, только видела глаза, зовущие, манящие, да чувствовала жар ласковых рук. И не думала больше Виктория о помолвке, об Анне Иоанновне, а хотела, чтобы целовал её этот рот, шепчущий нежные слова, чтобы гладили её эти длинные и сильные пальцы.

Потом, как ни старалась, не смогла вспомнить Виктория, каким образом вместо покоев императрицы, куда направлялась она показать праздничный наряд, оказалась в карете Соболевского-Слеповрана. Кадрами забытого кинофильма наплывали эпизоды: стучат копыта лошадей по булыжнику мостовой, бьет о крышу дождь, и шепчет Роман Матвеевич ей на ухо такое, что уже в карете готова она сорвать с себя все эти неудобные одежды, впервые понимая, что значит «страстно желать». В телесериалах Виктория такое видела, в женских романах читала, но что подобное в действительности случается с людьми, а тем более, что она сама может голову потерять, мысли не допускала.

У Слеповрана петербургский дом был обставлен, пожалуй, даже поизысканнее, чем царский дворец. Попав три месяца назад в эту странную передрягу, Виктория все предметы обозначала одним понятием — киношные декорации, но теперь она уже понемногу стала разбираться, где новомодная, заграничной работы мебель, а где дешевая ремесленная поделка. И как ни кружилась голова Виктории от горячего дыхания и страстного шёпота Романа Матвеевича, но не могла она не заметить изобилие фарфора, бронзы, мягких ковров, великолепных гобеленов. «Вот именно так в сказках про принцев на белых конях бывает», — мелькнуло в голове, а потом уже никаких мыслей не было, а началось то, о чем невозможно рассказывать, но так приятно вспоминать.

Мелодичным боем отсчитывали часы в спальне Слеповрана время объятий, поцелуев, то нежных, то страстных ласк… Такого партнера у Вики даже в пережившем сексуальную революцию двадцать первом столетии не бывало! «Может быть, именно ради этой встречи перенесла судьба меня в тридевятое царство?» — подумалось изможденной Виктории: не мог же быть напрасным её полет через время. Если бы Виктория Чучухина прилежнее училась в средней школе, то наверняка процитировала бы пушкинское «Ты в сновиденьях мне являлся», но поскольку классическая поэзия не была её коньком, то она просто объявила:

— Ром, ты такой суперклассный!

Вопросительно выгнулась бровь князя Романа Матвеевича Соболевского-Слеповрана:

— Могу за похвалу посчитать? — а глаза довольно смеются, ведь и без слов понятно, что счастлива им эта невесть откуда взявшаяся Виктория Чучухина.

— Ещё как можешь.

— Ну, а теперь о деле, — вид разомлевший, но голос вдруг стал спокойно-жестким, — ты, душа моя, постоянно и в левом, и в правом крыле дворца отираешься, так вот, будешь мне всё доносить, что заметишь и у Ивановны, и у Леопольдовны.

Слово «доносить» Виктории не понравилось, она игриво потянулась и капризно надула губы:

— Фигассе! Я в доносчицы не хочу.

— А у тебя отказываться резону нет. С помолвки сбежала, при всех самодержицу ослушалась. За это, знаешь, что полагается?

И лишь тут до Виктории Чучухиной дошло, что она реально подставила не только господина Миклешина, но и, жутко произнести, Анну Иоанновну! Вообразить, какой поднялся кипиш во дворце, было до мурашек по коже страшно. Что же теперь будет?

— А если я соглашусь доносить тебе, так во дворце меня, что, сразу обратно пустят? Реально скажут: раз ты шпионишь против нас, то велком — мы тебе всё прощаем.

— Тебя сама Елизавета Петровна за руку приведет. Она умница, умеет с императрицей разговаривать. Объяснит, что, мол, ты не хотела, да я силой увез, рубите голову с негодяя, ну, и дальше так же. Меня, может, в Москву отправят, а может, и просто пожурят. Ивановна амурные похождения уважает. А откажешь в моей просьбе — извини, сама возвращайся. Токмо окромя дыбы тебя никто не ждет.

Виктория Чучухина не любила, да и не умела держать язык за зубами. Она была готова делиться со Слеповраном всем, что происходило во дворце, не видя в этом ничего зазорного, тем более, что и не пыталась разбираться во всех враждующих партиях, беспрерывно плетущих интриги, ругаясь и мирясь. Но когда Викторию загонял в угол, не оставляя права на выбор, человек, который минуту до того клялся в вечной любви, Виктория возмутилась:

— Как это — дыба? Ты же меня увез и под венец звал!

— Куда не позовешь, когда ретивое играет. Ты же дама опытная, небось, и не то в сладкие минуты слышала. И как я звать венчаться тебя мог? Не по твоей роже каравай. Да у меня супруга имеется. В Москве меня княгиня ждет со дня на день.

Соболевский-Слеповран говорил без издевки, равнодушно, и Виктории стало противно, так противно, что захотелось немедленно уйти.

— Вот, жену и вербуй в доносчицы, а я пошла.

— Ступай, вольному — воля. Погуляй, охладись маленько. Через часок, а то и пораньше приползешь, в ногах валяться станешь, на коленях умолять — я добрый, может, и прощу.

Виктория, нарочито громко хлопнув дверью, вышла из спальни, на ходу пытаясь застегнуть пуговицы. «Не по роже каравай… да пошел ты… в ногах валяться, на коленях умолять… козел… пизд@бол, не скучай, смотри футбол…» — бормотала она, спускаясь по лестнице, где несколько часов назад на руках нес её Слеповран. Но когда оказалась на улице, решительности у неё поубавилась. Куда теперь идти, Виктория не представляла. Единственный дом в Петербурге, какой ей был известен, это дом Платона Дмитриевича Паврищева. Но ни как добраться до него она не знала, ни что сказать. Платон Дмитриевич сразу же за шиворот во дворец оттащит — ничем он не поможет Виктории в ситуации, ею же и созданной. Бежать надо из Петербурга, но куда и как? Документов нет, денег нет — ничего у неё нет. «Главное, у тебя нет мозгов», — крутилась в голове любимая фраза Вуколова. Прав был Валера, когда ей это говорил, сто раз прав. Но тут всплыло в памяти: «у заставы дом Жабоедова», и подумалось Виктории, что у смешного Мальцева хоть на время можно будет схорониться.