Современная индийская новелла

Амритрай Черный лимузин*

Голубой особняк, что возвышается в стороне от поселка, — личная собственность господина Капура. Господин Капур в прошлом был крупный чиновник. Ныне он в отставке, и поскольку пост, который занимал он в свое время, считался весьма высоким, то и пенсия, назначенная господину Капуру, тоже весьма солидная. В особняке вместе с господином Капуром живут его жена и дочь Сушма. Есть у него и сын Деваврат, но он уже человек самостоятельный — преподаватель одного из колледжей в Патне. Дни господина Капура после его ухода на пенсию текут размеренно и спокойно. Единственное, что тревожит господина Капура и его супругу, — затянувшееся одиночество их дочери. Но и эта забота — слава всевышнему! — скоро должна свалиться с их плеч, ибо свадьба дочери — вопрос решенный. Подходящего жениха подыскали, о приданом договорились. Другие ради такого жениха и двадцати пяти тысяч не пожалели бы, а им он достался почитай за бесценок: сваты были рады-радешеньки, когда узнали, что в приданое невесте дают десять тысяч. А жених не какая-нибудь деревенщина неотесанная — дипломированный инженер. Нынешним летом ладони Сушмы покроет желтый свадебный узор, который, по обычаю, наносят соком лавзонии, и тогда родители, избавившись от тревог и волнений, обретут наконец покой.

Мать невесты тем временем начала исподволь готовиться к свадьбе. По ее заказу из лучших магазинов города для невесты доставляли золотые украшения, тюки тканей и вороха готовой одежды. Обо всем ведь надо позаботиться заранее: времени-то в обрез — и не увидишь, как пройдут три месяца.

Правда, самому хозяину особняка совсем не нравилось, что в комнатах скапливается столько всякой всячины: все-таки дом, а не склад. И раза два он даже пытался заговорить с женой на эту тему: ты, мать Дебу[2], не знаешь, дескать, какое сейчас время-то плохое…

Но мать Дебу, купаясь в волнах блаженства, не желала внимать его словам.

— Тебе даже среди бела дня всюду воры мерещатся, — каждый раз отвечала она мужу сердито и отворачивалась.

— Да если б только мерещились, — терпеливо внушал ей господин Капур. — А то что ни день, то пять-десять ограблений. Ты посмотри только, что в газетах пишут…

— Да хватит тебе нагонять страху! — прерывала его мать Дебу. — Вор — он ведь знает, где можно поживиться. А что грабить у нас с тобой?

— Бывает, и за сотню рупий голову проламывают, — не унимался господин Капур.

Но его предупреждения оставались гласом вопиющего в пустыне: приготовления к свадьбе продолжались, не ослабевая, и в комнатах скапливалось все больше и больше всякого добра.

Впервые сомненье закралось в душу к ней дня четыре назад. Вечером, после ужина, ровно в половине девятого, господин Капур по давно заведенной привычке вышел прогуляться. Обычно, совершив непродолжительную, на полчаса прогулку, господин Капур точно в девять — минута в минуту — возвращался домой. В тот вечер, как на грех, он отправился по тропке, что вела мимо особняка, где жил господин Саксена. Надо сказать, что господин Саксена был уже в преклонном возрасте и страдал чрезмерной старческой болтливостью. Если уж кто попадался ему на глаза, отделаться от словоохотливого старца удавалось не скоро: он хотел выложить собеседнику все, что знал, а запас сведений у него был поистине неисчерпаемый. Завидев почтенного господина Саксену, люди за сто ярдов обходили его стороной, однако господин Капур иногда любил на досуге потолковать со стариком.

До свадьбы было еще далеко, однако Сушма уже жила мечтами о будущем замужестве: она рано ложилась спать, видимо, затем, чтобы в полуночных грезах свидеться наконец со своим суженым. Матери часто приходилось коротать вечер в одиночестве, хотя оставаться одной в пустом доме было немножко страшновато. По нескольку раз она подходила к окну и выглядывала на улицу. В тот вечер она тоже, как обычно, подошла к окну и вдруг видит — большой черный лимузин (она и раньше раза два уже замечала, как он проезжал по их улице) неслышно подкатил к их дому, на минуту притормозил у ворот и, набрав скорость, скрылся в темноте. От страха у нее даже в висках застучало. Зачем появилась тут эта машина? Если кто-то приезжал навестить, то почему не вошел в дом? Ох, неспроста это! Сердце у нее лихорадочно заколотилось, колени противно задрожали, по спине пробежали мурашки. А тишина, тишина-то вокруг какая! Едва пробило восемь, а все уже отправились на покой! И каждый закрылся в своем особняке как в крепости! Говорят, сосед в беде не оставит, а тут, что бы ни случилось: грабить начнут, убивать станут, — никто и ухом не поведет! Кричи не кричи — помощи все равно не дождешься!

Как она проклинала себя в эту минуту — впору головой биться о стену. Ведь сколько говорил ей муж, сколько убеждал!..

Господин Капур вопреки правилам вернулся домой в десятом часу. Мысль о грабителях к этому времени уже накрепко засела в голове у матери Дебу, и он сразу заметил, что с женой творится что-то неладное.

— Ты чем-то озабочена? — спросил он ласково. — Что-нибудь случилось?

— Нет, нет, ничего, — отвечала она. — Возможно, мне показалось… И говорить неудобно… Только сегодня я уже третий раз видела у наших ворот машину.

Господин Капур схватился за голову:

— Но ведь говорил я тебе, говорил! Все как о стену горох: сама умнее всех!.. Вот и дождалась, ох дождалась! А на помощь ни один сукин сын не придет, да что помощь — за порог своего дома не ступит… А чтобы не слышать — одеяло на уши… И придушат тут нас с тобой, как котят. Змея — ей ведь что: ужалит всякого, кто подвернется. Кому чужая жизнь дороже своей? Эх, уж эти соседи! Какой от них толк? Пожрать да попить за твоим столом — на это они горазды. Пригласишь на обед одного — вваливаются десятеро!.. Проклятый лимузин! Убила ты меня, мать Дебу, без ножа зарезала!.. Сколько хоть человек было в лимузине, ты заметила?.. Что это были за люди и чего от них ждать? Плеснут по углам керосинчиком да запалят — спросонья и выбраться не успеешь. А ведь сколько я говорил тебе, чтоб не стаскивала в дом все это барахло. Ты и слушать не хотела! Куда там: свихнулся, дескать, старый, совсем заговариваться стал. «Среди бела дня воры мерещатся!» А теперь вот поумничай! Словом, готовь угощенье, жди гостей!..

Размахивая руками, господин Капур все говорил и говорил, а мать Дебу ни жива ни мертва, низко опустив голову, стояла в уголочке, будто каменное изваяние, и молча слушала. Она боялась поднять глаза и взглянуть на мужа.

Наконец, выговорившись, господин Капур перешел к главному — как сохранить жизнь и собственность. На соседей рассчитывать бессмысленно: каждому своя шкура дорога. Что же, в таком случае, предпринять? В первую очередь — сообщить в полицию. Конечно, полиция — это тоже не бог весть что: такой тупой и бездеятельной полиции во всем мире не сыскать! Их бы, дармоедов, всех поганой метлой гнать! Горазды только жрать — за один присест каждый может полтора сера[3] риса умять, а дела от них и на тола[4] не дождешься.

Но как бы там ни было, полиция есть полиция. Для чего, в конце концов, она существует? Для того чтобы охранять покой граждан! Тогда почему же не сообщить туда?.. Защитить его жизнь и собственность — это их святая обязанность. А ко всему прочему начальник полиции доводится родственником деду свояка его лучшего друга — тхакура[5] Сарабджита Синха. Хотя бы поэтому полиция не оставит это заявление без внимания.

Однако было уже двенадцать, по небу плыли темные тучи, начинал накрапывать мелкий дождь и где-то вдали изредка сверкала молния. Выходить из дому в такое время было небезопасно, а до полицейского участка путь не близкий. К тому же, явись он среди ночи в полицейский участок — придется кого-то будить, причинять беспокойство, а господин Капур по собственному опыту знал, как это неприятно — покидать в полночь теплую постель! Говорят, что, когда на соседнюю деревню напала вооруженная банда, а в руках у каждого не палки — ружья и даже автоматы были, дежурный, совсем еще новичок в полиции — имени его уже никто не помнил, — с перепугу бросился будить начальника участка. Начальника еле растолкали, но прежде чем дежурный успел раскрыть рот, тот так съездил его по физиономии, что у парня кровь брызнула из носу.

Словом, как бы там ни было, а ночь придется переждать, и господин Капур до утра ни на минуту не сомкнул глаз, чутко вслушиваясь в ночную тишину. Малейший шорох — и сердце у него готово было выскочить из груди. Бросит взгляд на темный проем окна — за стеклом мерещатся черные фигуры грабителей. Да и как тут не бояться! За последние две недели произошло девять ограблений, и все потерпевшие — близкие знакомые их семьи. У дочки Приянатха бабу[6] средь бела дня сорвали с шеи дорогое ожерелье, у господина Сатьендры стащили сейф, а Рамапрасада очистили до нитки: остался, бедняга, в чем был, — а на носу холода.

Когда наконец наступило утро и господин Капур с трудом поднялся с постели, на лице у него отчетливо проступала густая сеть морщин, будто паук за ночь выткал паутину. Весь разбитый и хмурый, он наспех умылся, торопливо выпил чашку чая — в спешке даже язык обжег — и не медля ни минуты отправился в полицейский участок. Не сегодня-завтра жди непрошеных гостей, сидеть сложа руки некогда!

Начальник полицейского участка тотчас же принял господина Капура, который, случайно обронив на стол пятирупиевую бумажку — тут и десятку обронить не жалко, — обстоятельно изложил суть дела. Затем господин Капур встретился с инспектором и поставил его в известность о таинственном лимузине, подчеркнув серьезность сложившейся ситуации. В заключение господин Капур прошел к старшему полицейскому офицеру и со слезами на глазах стал жаловаться ему:

— И в старости никакого покоя, хузур[7]… Не поможете — прикончат ни за грош!

Старший полицейский офицер — совсем молодой и неопытный человек, еще не успевший, как видно, проникнуться духом своего учреждения, искренне посочувствовал несчастному старику: не тревожьтесь, мол, мы сделаем все зависящее от нас, ведь защищать жизнь и собственность граждан — наш прямой долг, и, вызвав помощника, приказал ему отрядить на неделю группу вооруженных полицейских для охраны особняка почтенного гражданина, которому угрожает опасность.

Перед закатом солнца охрана прибыла на место, и полицейские с винтовками заняли исходные позиции, готовые сокрушить любых грабителей, если те посмеют сунуться; появись сейчас черный лимузин — и на него обрушится свинцовый град. Казалось, сам воздух был насыщен электричеством. Соседи, особенно те, что из числа слабонервных, сидели за плотно закрытыми ставнями, заткнув уши ватой и держась за сердце. Кто знает, что ждет их, если — не дай бог — нагрянут бандиты?! Начнется перестрелка, засвистят пули — так что уж лучше от греха подальше.

Однако в эту ночь черный лимузин не появился. Полицейские были явно разочарованы. Не появился он и на следующую ночь. Полицейские стали роптать.

Семь суток сидели они в засаде и от нечего делать играли в кости, а проклятый лимузин будто сквозь землю провалился. И, конечно, все эти дни господин Капур и его жена заботились как могли об их питании и размещении.

На восьмой день засада была снята, полицейские возвратились в участок, и вместе с их уходом в сердце господина Капура вновь поселилась тревога и панический страх. Что он чувствовал в эти часы, передать невозможно. За эти дни в волосах заблестело серебро, а залысины, как просеки в густом лесу, предательски продвинулись к затылку. Глаза утратили прежний молодой блеск. Да и как тут было не поседеть, когда на голову, того и гляди, обрушится беда. Засада снята, и, стоит грабителям лишь пронюхать об этом, — с минуты на минуту жди гостей…

Господин Капур телеграммой вызвал из Патны сына.

В последующие два дня в соседнем квартале не осталось ни одного камня, ни одного обломка кирпича, которые прежде в изобилии валялись на улице: все камни и битый кирпич перекочевали в особняк господина Капура. Ими была забита вся прихожая. Господин Капур привел в порядок и специально наточил все имевшееся в доме холодное оружие: ножи, серпы, секачи, топоры. В молодости у господина Капура был стилет, искусно спрятанный в трости. Конечно, за прошедшие годы стилет покрылся ржавчиной, однако это было грозное оружие, и господин Капур потратил полдня, чтобы привести стилет в боевую готовность — оттереть покрывавший его слой ржавчины и сделать острым, как бритва. Запас оружия пополнили также стальные прутья, оставшиеся после постройки дома.

Накрепко забаррикадировали все окна и двери, и каждый обитатель дома занимал боевой пост — у окна или у входной двери, имея перед собою определенный сектор обзора. Словом, особняк за эти дни был превращен в неприступную крепость.

Теперь у него немного отлегло от сердца, появилась даже какая-то надежда: ведь человеку, в конце концов, следует прежде всего рассчитывать на собственные силы. Просто так им не удастся отнять у него жизнь.

Солнце клонилось к закату. Природа и ее обитатели — все вокруг хранило безмолвие. Слышно было лишь гулкое биение сердец у тех, кто находился в особняке: их сердца грохотали, как литавры накануне решающего сражения. У господина Капура было предчувствие, что грабителей надо ждать именно сегодня, поскольку им уже, конечно, известно, что засада снята и дом остался без охраны…

И вдруг — уж не сон ли это? — засевшие в крепости видят: из-за угла выезжает длинный черный лимузин и, медленно подкатив к крыльцу, плавно притормаживает. В особняке лихорадочно хватаются за оружие.

Дверца лимузина распахивается, и из машины вылезает непомерно длинный, изможденный человек. Ух, какой страшный — не иначе вожак! Правая рука — в кармане брюк. Несомненно — пистолет! От страха у всех во рту пересохло. Что же теперь будет? Втянув головы в плечи, все замирают в ожидании.

Подойдя к воротам, незнакомец вынимает из кармана… карандаш и принимается срисовывать в блокнот затейливый узор на арке.

Чандрагупта Видьяланкар Бремя совести

Когда Кишор вышел из вагона пригородного поезда и, миновав здание станции, оказался на привокзальной площади, он не обнаружил там ни одного такси. Асфальт был еще мокрый, но дождь уже перестал и небо постепенно прояснялось. Кишор взглянул на часы: было без десяти минут пять.

Молодой общественный деятель, известный во всех уголках штата Уттар Прадеш[8], Кишор к тому же был поэтом и, как говорили, поэтом, подающим большие надежды. Сегодня местный клуб, расположенный в квартале Колаба, устраивал в его честь прием, куда ему, как виновнику торжества, предстояло прибыть ровно в пять. Договариваясь с ним о встрече, устроители завели было речь о том, чтобы прислать за ним на вокзал машину, но он из скромности отказался.

Оглядев еще раз привокзальную площадь, Кишор заметил длинную очередь, вытянувшуюся у стоянки такси. Ну что ж, до клуба он доберется пешком, а такси может подвернуться и по пути. Главное — нет дождя. И он бодро зашагал в ту сторону, где, как ему объяснили, находился квартал Колаба.

Едва Кишор миновал кинотеатр «Эрос», как его окликнули:

— Не хотите ли посмотреть великолепную вещицу, господин?

Все мысли Кишора были заняты предстоящей встречей.

— Извините, я спешу, — на ходу бросил он. — Да и не нужны мне ваши вещицы.

Уже сам внешний вид незнакомца вызывал подозрение: был он весь какой-то замызганный и больше походил на самого заурядного бродягу, чем на торговца.

— К счастью, мне тоже в ту сторону, господин, — стараясь шагать в ногу с Кишором, заговорил тот. — Извините, конечно, за назойливость, но я хотел бы просить вас взглянуть… Вы не могли бы определить хотя бы марку?

Кишор взял из рук незнакомца небольшой предмет — это была красивая ярко-красная ручка с металлическим колпачком. Надпись «Паркер 55, Англия». Повертев ручку, Кишор молча вернул ее незнакомцу. Глубоко вздохнув, тот с сожалением произнес:

— А ведь отличная ручка! — и продолжал идти рядом с Кишором.

— Ну, что же вы еще хотите? — с раздражением спросил Кишор.

— Ничего, совсем ничего, господин… Я ведь только с автобуса. Смотрю, на сиденье валяется ручка. Вышел, спросил у тех, кто был на остановке: чья, мол, вещь, — но хозяина, как видно, уже и след простыл. Жители Бомбея — благородный народ: чужого никогда не возьмут.

— Так почему ж не отдали ручку кондуктору?

— Эх, господин, знали б вы эту братию! И ручку присвоят, и тебя еще вором обзовут.

Кишор огляделся — ни одного свободного такси. Не говоря ни слова, он ускорил шаг. Незнакомец молча шагал рядом с таким видом, будто Кишор — его самый закадычный друг.

— Вы ученый человек, господин. Видно, много пишете. Ручка бы очень пригодилась вам. А зачем, спрашивается, она мне, когда я ни одной буквы не знаю?

— Такой товар мне не нужен.

— У меня семья, дети… Возьмите ручку — не пожалеете, и моим детям будет на кусок хлеба. По дешевке отдам…

— Ты разве не слышал, что я сказал? — в раздражении бросил Кишор. — Я же сказал тебе, что такой товар мне не нужен! Если не отстанешь, позову полицейского!

Однако даже упоминание о полицейском не произвело на незнакомца никакого впечатления. Стараясь шагать в ногу с Кишором, он проговорил с улыбкой:

— Ну, а что мне полицейский! Преступления я не совершал, в карман ни к кому не залезал… Вы сами подумайте! Это же очень дорогая вещь, заграничная. А сейчас, вы сами знаете, из-за границы больше не ввозят: запрет наложили… Нужно — берите. А предлагать вещь — разве это преступление?

Кишор затравленно озирался по сторонам, надеясь вдали увидеть спасительное такси. Он прибавил шаг, рассчитывая отделаться от назойливого спутника, но тот по-прежнему невозмутимо топал рядом, лишь изредка он поворачивался к Кишору и, дружески улыбаясь, произносил одну и ту же фразу:

— Берите, не пожалеете.

Неожиданно Кишор вспомнил, что несколько дней назад, когда он был в Лакхнау, у него стащили его любимую ручку — настоящий «Шеферс». Так почему б и не приобрести «Паркер», тем более по дешевке? В конце концов, ручка ему нужна, и вместо пропавшего «Шеферса» совсем неплохо обзавестись «Паркером». Ему предлагают — он покупает, платит собственные деньги. Точно таким же образом приобрел ручку и ее прежний владелец, — только не на улице, а в магазине.

Бродяга, как видно, великолепно изучил психологию своей клиентуры: хотя Кишор не произнес ни слова, он безошибочно уловил перемену в настроении спутника и молча протянул ему свой товар. Кишор также молча взял красную ручку и опустил руку в карман своей длинной рубахи, сшитой из кхаддара[9]. И в этот самый миг из-за угла показалось свободное такси. Бродяга остановил машину и услужливо распахнул дверцу перед Кишором. Усаживаясь поудобнее, Кишор небрежно вынул из кармана десятирупиевую бумажку и протянул ее бродяге. Тот с низким поклоном принял ее и захлопнул дверцу.

Такси тронулось. Кишору не терпелось поскорее вытащить из кармана свою покупку и на досуге повнимательнее рассмотреть ее. Но удобно ли это будет сейчас? Ведь водитель видел, как он вручил бродяге десять рупий. Заметив в руках у пассажира дорогую ручку, таксист, если он не круглый дурак, тотчас же поймет, каким путем досталась ему эта штука. А если прежний владелец «Паркера» уже обратился в полицию с заявлением о пропаже? Что тогда? Если таксист, не дай бог, заподозрит неладное и доставит его в ближайший полицейский участок? Что будет дальше, нетрудно себе представить, тем более, если предположить, что бродяга действительно не стащил ее, а нашел в автобусе!..

Такси плавно катилось по мокрому асфальту, а Кишор все не решался достать из кармана свою покупку.

Такси остановилось у входа в клуб, когда на часах было пять минут шестого. Все приглашенные давно уже были к сборе и устроили Кишору пышную встречу. Кишор сдержанно отвечал на приветствия. На душе у него было тяжело. Голос совести твердил ему, что, купив по дешевке дорогую вещь сомнительного происхождения, он поступил очень дурно…

Пока шел прием и в его честь произносились торжественные речи, Кишор пытался выбросить из головы эту проклятую ручку, но красный «Паркер» с металлическим колпачком неотступно стоял перед глазами. Когда же очередной оратор принялся превозносить бескорыстие и высокую принципиальность Кишора, который, по его словам, для молодежи страны мог служить идеалом человека и гражданина, ведущего непримиримую борьбу против коррупции, взяточничества и других социальных зол, краска стыда залила щеки Кишора, а красная ручка, лежавшая в кармане, стала жечь ему бок, точно раскаленная головня. Теперь эта прежде почти невесомая ручка вдруг показалась ему таким тяжким грузом, что даже речь свою, вопреки ожиданиям, он произнес скучным, невыразительным голосом очень усталого человека, без обычного пафоса.

Наконец прием закончился, и один из членов подготовительного комитета пригласил Кишора в свою машину. Сидя за рулем, хозяин машины старался как мог развлечь гостя, но мысли Кишора были заняты злополучной ручкой. Внутренний голос твердил ему, что он совершил очень дурной поступок. И ему нестерпимо хотелось побыстрее остаться наедине с самим собою, чтобы на досуге обдумать случившееся, но его ни на минуту не оставляли одного, и он даже не мог как следует рассмотреть свою покупку.

К счастью, внимание любезного хозяина скоро оказалось целиком прикованным к дороге, которая проходила по центральным улицам, запруженным машинами и людьми, поэтому сейчас он больше молчал, и Кишору предоставилась возможность обдумать все, что произошло с ним по пути в клуб.

Как мог он допустить такое, он — поэт, служитель муз? Можно ли ждать вдохновенного слова из-под такого пера? Да какое уж тут вдохновение, если орудие творчества неизвестно кем и как добыто! Что он знает о происхождении этой ручки? Ровным счетом ничего. Была ли она потеряна или вытащена из кармана зазевавшегося простака, и кто был он, прежний ее владелец — честный человек или какой-нибудь проходимец? Все эти вопросы вертелись в голове у Кишора, и ответа на них он не находил…

Нет, он ни за что не станет писать этой ручкой. Но что же все-таки ему делать с ней? Конечно, он может подарить ее в день рождения какому-нибудь знакомому или другу… Но в этот миг его внутренний голос прозвучал укором: как он может даже подумать, чтобы принести кому-то в дар такую ручку, тем более — в день рождения? Как все это гнусно и недостойно!..

В таком случае он выбросит ее на помойку. А вдруг кто-нибудь заметит — что подумают о нем? Конечно, первым делом у всякого возникнет подозрение, что он делает это из страха. Если же им заинтересуются, то могут быть большие неприятности. Тут всего можно ожидать! Однако шансы на успех все-таки есть, — правда, совсем незначительные, может быть, даже один из ста! Можно «забыть» ручку в гостинице, когда придет время уезжать из Бомбея. Да, но вся прислуга отеля знает его, и администрация, без сомнения, не преминет тотчас же выслать ему забытую ручку…

Можно, наконец, подарить ее официанту или коридорному. Но это значит навлечь на одаренного подозрение в воровстве: никто ведь не поверит, что такую дорогую вещь тот получил в подарок, дело неизбежно попадет в полицию, а когда подозреваемого начнут допрашивать, он сразу же укажет на Кишора.

Сколько ни ломал Кишор голову, он так ничего и не придумал. Как же все-таки ему отделаться от этой — будь она трижды проклята! — ручки?..

Машина остановилась у подъезда отеля. Стрелой промчавшись по коридору, Кишор ворвался в свой номер и, тяжело дыша, закрылся на ключ. Где же выход?

В изнеможении опустившись в кресло, Кишор извлек из кармана красную ручку… Ручка как ручка. Ничего особенного. К тому же, кажется, изрядно подержанная. Присмотревшись, Кишор заметил, что буквы фабричной марки подозрительно блестят. Это насторожило Кишора. Еще раз — теперь уже внимательно — прочитав то, что было написано на ручке, Кишор обнаружил сразу две ошибки: вместо «Паркер» стояло «Пакер», а ниже вместо «Сделано в Англии» — просто «Англия». Облегченно вздохнув, Кишор снял колпачок: это была старенькая, видавшая виды ручка местного производства, и красная цена ей — десять ан. А гравировка была нанесена, может быть, даже сегодня.

С души у Кишора будто камень свалился. Нет, он не совершил ничего предосудительного или — упаси бог! — уголовно наказуемого. Напротив, он сам стал жертвой обмана, уплатив десять рупий за подержанную десятиановую ручку… После многих часов тревог и волнений Кишор обрел, наконец, душевный покой.

Он нажал кнопку звонка. Через минуту коридорный уже стоял перед ним.

— Вызывали, хузур?

— Возьми эту ручку, — устало проговорил Кишор. — Я дарю ее тебе. Бери, бери… Пригодится. Если не тебе, то твоим детям.

Маркандэй Дела деревенские*

Газету, без которой ныне жизнь горожанина немыслима, в нашей деревне до сих пор заменяют слухи: местные «корреспонденты», как и их городские собратья, стремятся отыскать в жизни односельчан что-нибудь «этакое», — газетчики назвали б это «пикантным» или «сенсационным», — чтобы потом, сидя в кругу внимательных слушателей, вместе с дымом хукки выпустить очередное «информационное сообщение». У тех, кто с особым усердием занимается этим, обычно во рту давно уже нет ни одного зуба, потому все, что они шамкают на досуге, приобретает особую убедительность, и ни у кого не возникает сомнения в достоверности услышанного, когда новость начинает летать от одного порога к другому. Такова деревенская жизнь…

Иногда здесь сочинят такое, что только диву даешься. Так, однажды прошел слух, будто старик Чаутхи, который еле-еле передвигает ноги, вдруг стал вести себя неподобающе легкомысленно… Обычно же слухи не лишены оснований, особенно если они касаются молодой вдовы по имени Ситабия с улицы прачек. Сообщая свежую новость, говорящий не может сдержаться — он причмокнет губами, прищелкнет языком и подмигнет слушателям выцветшим старческим глазом.

— Видимо, нынче дружок-то Ситабии вернулся из города. Иду это я утром с поля и вдруг встречаю ее в переулке. Ну, скажу я вам, разрядилась, как райская дева! Красное сари в крапинку, на руках — браслеты, на шее — ожерелье, а на ногах — серебряные украшенья. Идет улыбается, жует бетель, а все на ней так и вызванивает, так и вызванивает! Даже не посторонилась, не то чтобы прикрыть лицо концом сари. Совсем совесть потеряла!

— Совесть, видно, вместе с грязным бельем на речку отнесла, — замечает Гаджадхар, презрительно кривя рот, и загрубевшим большим пальцем правой руки прижимает жарко тлеющий в трубке табак.

— Да нет, брат! Тут другое дело, — возражает старик Чаутхи, вынимая из кармана рубахи и отправляя в рот щепоть жевательного табака. — Женщина она молодая, кровь горячая, а ты ей кто, свекор, что ли? Да и зачем бы ей прикрывать лицо при виде такой развалины?

— У тебя, дед, ни одного зуба не осталось, а ты все туда же: куда конь с копытом… — раздраженно замечает Раму, пожилой человек в коротком светло-коричневом дхоти, с гладко выбритой головой и большими четками на шее: сидя на коврике рядом с чарпаи[10], Раму прислушивался к разговору и чертил соломинкой на пыли какой-то замысловатый узор. — По всей деревне — стоны да горе: без полива урожай гибнет, а тебе бы только «у Ситабии — бетель», «у Манакии — новое сари!» И о чем только думает человек?! Эх, дед, дед! Вот задержится дождь еще денька на два — у всех животы быстренько подтянет к позвоночнику. Тогда уж не до браслетов да ожерелий. Все пойдет за бесценок… А когда человек сыт, ему сладкого хочется.

— Какая это тебя муха вдруг укусила, Раму? — удивляется Гаджадхар. — Молод ты еще, а на нашем веку и не то бывало… За грехи раджи всегда расплачивается народ!.. Конечно, какой уж без дождя рис — одна солома! А ты обратись к властям, может, и пошлют дождичка…

— Арендную плату тоже, говорят, скоро повысят, — подхватывает Чаутхи. — Думаешь: получил землю — сам себе хозяин стал? Как бы не так! Придет чиновник последние лохмотья за долги отнимать, вот тогда и узнаешь, каково быть хозяином!

— Каждую прореху шкурой крестьянина затыкают, дед, — рассудительно говорит Раму, разминая на ладони щепоть жевательного табака. — Ты выращиваешь хлеб, надеешься, глядь — а в закроме ни зерна. Все богачам перешло за долги… Ты рассчитываешь так, а получается совсем по-другому. Вот, к примеру, панчаят[11]. Избрали мы его — все чин чином: защищай интересы крестьян. А кто стал во главе панчаята? Тхакур Гаядин!..

— А ты хотел, чтоб пост этот занял голодранец Джагга? — ядовито бросает Чаутхи.

Раму не отвечает. Он сосредоточенно смотрит перед собой, занятый своими мыслями.

— Отец Джагги был первый в округе вор. С отцом Гаядина дружны были — водой не разольешь, — медленно, будто нехотя говорит Раму и, постепенно оживляясь, продолжает: — А бегал он так, что не всякая лошадь могла за ним угнаться. Забор в рост человеческий перепрыгивал с ходу. Ограбить человека или прихлопнуть кого-нибудь по приказу тхакура для него было проще простого…

Раму на секунду умолкает и, убедившись, что все слушают его с должным вниманием, ведет рассказ дальше.

— Однажды темной ночью в месяце шраван[12] отец Джагги забрался в дом к ростовщику и утащил шкатулку с драгоценностями. На шум сбежались люди. Тогда, не долго думая, завязал он шкатулку эту в накидку, перекинул за спину да со второго этажа и сиганул прямо в толпу. Все врассыпную! Опомнились — кинулись за ним, да его уж и след простыл. На другой день деревня будто расцвела: на всех перекрестках — полицейские в красных тюрбанах. Затаилась деревня, никто носа высунуть не смеет, а тхакуру хоть бы что! Пригласил к себе начальника полиции, угостил его как положено. На обеде — что бы вы думали? — рядом с тхакуром спокойненько покуривал трубку отец Джагги! А вечером начальник полиции будто невзначай: «У меня, — говорит, лошади нету, тхакур!» Так лучшего скакуна и пришлось пожертвовать тхакуру. Чего не сделаешь ради друга?

Раму на минуту умолкает.

— Да и теперь, что бы ни стряслось, все по старой памяти валят на молодого Джаггу, — прерывая молчанье, шамкает Чаутхи. — Помолвка-то ведь — всегда на волка…

— Что бы там ни говорили, а Джагга все-таки честный человек, — не поднимая головы, басит Раму.

— Это я и сам знаю. Да ты попробуй-ка докажи это, — горячится Чаутхи. — Люди, они ведь так считают — яблоко от яблони недалеко падает. А кто был его отец? Известный по всей округе вор! Водил дружбу с отцом тхакура Гаядина! Вот так-то, — и, успокоившись, старик продолжает: — Однажды приказал ему тхакур спалить гумно у одного из недругов. Отец Джагги — старик он был уже тогда — наотрез отказался. Затаил обиду тхакур и стал искать случая, чтобы наказать строптивца. И вот случилась как-то кража. Наехали полицейские. Тхакур и направил их прямехонько в дом своего друга. А у того что? Все воровские инструменты на виду… Пришлось тогда отцу Джагги целый год отсидеть за решеткой…

Чаутхи тянется к хукке и, глубоко затянувшись, неторопливо продолжает:

— А у тхакура дела тем временем пошли совсем худо. Была у него дочка — старшая сестра Гаядина. Молодая да красивая — кровь с молоком. Пришла пора выдавать ее замуж. А где взять деньги на приданое? Богатые сватались, так что малыми деньгами не обойдешься. Тхакур обещал за ней двадцать тысяч. Слово — не воробей… А отец Джагги любил ее, как дочь родную. И вышел он из тюрьмы как раз перед свадьбой своей любимицы. Подошел день свадьбы. Вся деревня собралась посмотреть на позор старого тхакура. И вдруг — что за чудо? — видят: несет отец Джагги шкатулку с драгоценностями, дар невесте… Да, не помнил старик зла, не помнил. Большой души был человек!

Чаутхи в последний раз глубоко затягивается и передает хукку Гаджадхару.

— Если Джагга никогда не воровал, то почему же очутился в тюрьме? — интересуется Гаджадхар, прикладываясь к хукке.

— Да все из-за молодого тхакура. Сам-то Джагга живет честно. Дай-то всевышний каждому так жить! Да вы же знаете нашего тхакура: соблазнить чужую жену или дочку, тайком увезти урожай с поля или поджечь чужое гумно — на такие дела он великий мастер… И что бы вы думали! Избирают тхакура главой панчаята! Джагга терпел-терпел, а тут не сдержался и учинил скандал. Ну, Гаядин и упрятал его за решетку!

— Да, брат, дела-а-а, — вздыхает Раму. — А пока он в тюрьме, у него жена померла. Даже проститься не пустили беднягу!

Все еще жаркое солнце месяца куар[13] начинает клониться к закату, и тень от дерева, под которым сидят старики, становится длиннее. Лучи солнца припекают голую спину Раму, и он вместе с ковриком перемещается в тень. Гаджадхар поднимается, чтобы убрать с солнцепека чарпаи, старый Чаутхи тоже встает и, одергивая рубаху, сообщает:

— Слыхали новость? Джагга-то… возвращается скоро!

— Меньше месяца осталось! — словно эхо, отзывается Раму, поднимаясь.

— Посидели бы еще немного, — просит Гаджадхар.

— Нет, брат, идти надо. Обед, наверно, уже готов, — торопится Раму.

— Какой еще обед в такую жару? — притворно удивляется Чаутхи. — Разве кто-нибудь в полдень зажигает очаг? Все живут на воде да на сухом рисе. А у меня даже и этого нету. Невестки смилостивились, приготовили мне жареной мучки. Если б не они, пробавляться бы мне одной водичкой.

Старик отправляет в нос щепоть табака, щурится от солнца и, два раза громко чихнув, не прощаясь медленно плетется домой.

Видьясагар Наутиял Сона — золото*

Ее звали Сони, но все любовно называли ее Сона, что означает «золото». Когда она была еще совсем ребенком, люди, любуясь ею, обычно говорили: «Быть ей, видно, за каким-нибудь богачом и носить натх[14] весом в десять тола чистого золота!»

И по мере того как она подрастала, люди все чаще твердили ей об этом. Постепенно уже и сама Сони стала понимать, о чем говорили ей. Про себя она радовалась: не всякой суждено быть замужем за богачом и носить в носу большой красивый натх. А люди при одном взгляде на ее золотой натх будут с завистью думать — не иначе, как жена богача!

Мечтая о натхе из чистого золота, она даже не ойкнула, когда мать сделала в ее носу крохотное отверстие.

— Носи серебряную нитку, — да смотри, не вынимай, а то зарастет. А когда вырастешь большая, вместо нитки будешь надевать уже настоящий натх из чистого золота, — сказала ей мать тогда.

Сони подрастала, и каждый год серебряную нитку заменяли на более толстую.

— Вот выйдешь замуж, наденешь натх, а натх — он ведь тяжелый, так что готовься к этому уже сейчас! — ласково утешал ее отец.

Сона становилась все краше, будто лотос, распускающийся поутру.

Когда Сона шла к колодцу за водою, люди с завистью смотрели ей вслед, укоризненно покачивая головой: «Идет так важно, будто она уж и в самом деле стала женой богача, а в носу у нее натх из чистого золота весом в десять тола».

Ловя на себе взгляды односельчан, Сона еще больше важничала — дескать, что бы вы ни говорили, а я обязательно буду носить натх из чистого золота и весом не меньше чем в десять тола!

Когда пришла пора выдавать Сону замуж, стали к ее отцу наведываться сваты. Первым приехал старик, сын которого только что закончил среднюю школу.

— Покажи-ка гороскоп своей дочери: под какой звездой она родилась? Покажешь гороскоп, можно и дальше разговор вести.

— А чем твой сын занимается?

— Только что закончил школу. На государственную службу пойдет.

— А много ли украшений подарите невесте?

— Никаких украшений. Мальчик получил образование. Выпадет ему счастье и господь бог не даст в обиду — на украшения заработает сам.

— Образование — это, конечно, неплохо, да многим ли оно богатство-то приносит? Сыну своему ты дал образование — это хорошо: в наше время без ученья нельзя. Но свою дочь я отдам только за того, кто сразу же сможет подарить ей натх из чистого золота и не меньше чем в шесть тола весом.

— Но ведь сын мой — человек с образованием. Вот пойдет на службу, заживет своей семьей, тогда пусть хоть каждый день жене новые украшения покупает. А я никак не могу подарить ей золотой натх, да еще весом в шесть тола. Это мне не по карману.

— Ну тогда, видать, не породниться нам.

— Дядя, жених-то ведь не простой человек — с образованием, — подал голос сидевший рядом Натху, двоюродный брат Соны, давно уже имевший свою семью. — Разве у нас в роду кто-нибудь имеет образование? Отдавай Сону, не пожалеешь. Украшений не будет — без них проживут, было бы счастье.

— Не лезь со своими советами, Натху! И никогда больше не поминай мне об этом! Без украшений и настоящего натха от людей никакого уважения не будет. Что ж это за счастье, когда голой и босой ходить придется?

— Ты бы у тетки спросил, дядя. Что она скажет?

— А что еще она скажет? То же самое и скажет! Как будто ей хочется, чтобы дочь весь век с одной серебряной ниткой в носу ходила.

— Но спросить-то все-таки надо бы.

— Ну ступай, спроси, коли охота!

Натху прошел в комнату, потолковал с теткой наедине, расхвалив ей ученость будущего зятя.

— Ни к чему нам это, сынок! Образование получил — только для себя, а Соне от этого никакой пользы не будет. Пусть не сидеть ей в креслах, не стоять за прилавком; пусть весь век будет серпом траву жать да сухой коровий помет собирать для топки, как все деревенские женщины, но в носу у нее обязательно должен быть натх чистого золота. Не будет натха — не породниться нам!

— Надо бы, тетя, у Соны спросить, что она сама думает об этом.

— Незачем спрашивать у Соны. Она думает так же, как и мы.

— Хорошо бы все-таки узнать, что у нее на уме.

Услышав вопрос, Сона раздраженно ответила:

— Разве я сирота какая-нибудь, без отца — без матери выросла, чтобы меня отдавали первому встречному?

— Слушай, Натху, слушай! — донесся из комнаты голос тетки. — Слыхал теперь, что думает Сона?

— Слыхал, тетя.

Один за другим приезжали новые сваты: отцы красивых, пышущих здоровьем, образованных молодых людей, либо родственники бедных сирот, своим трудом зарабатывавших на жизнь, — но ни за кого из них Сону не отдали.

— Девочка с каждым днем становится старше. Не целый век сидеть ей в отцовском доме! — начали поговаривать женщины. — Видать, до самой старости решили держать взаперти!..

Но отец Соны твердо стоял на своем.

— Пусть старой девой останется — согласен, но отдам ее только богатому человеку. Разве могу я отдать дочь свою за какого-нибудь бедняка, голодранца? Что ж это за семья, если не может подарить невесте натх из чистого золота и весом-то всего в шесть тола?

Мать Соны тоже была непреклонна, да и сама Сона ни о чем другом не помышляла.

В конце концов, нашелся один тхекедар[15], который согласился подарить невесте натх из чистого золота весом в шесть тола, и хотя жених не знал ни одной буквы, сговор состоялся. Свадьбу назначили ровно через месяц.

Натх получили еще задолго до свадьбы, весь из чистого золота, весом в шесть тола, — ни на полграмма меньше. Надела Сона дареный натх в первый раз — больно ей стало, но ничего, стерпела.

Разговоры и пересуды по деревне прекратились. Старшие стали проверять отверстия в носу у своих дочерей и внучек. Все деревенские женихи были посрамлены.

Чистого золота натх весом в шесть тола! Жена подрядчика и невестка богача! Повезло тхекедару! Такой лакомый кусочек не всякому достается!

Состоялась пышная свадьба, и вскоре муж Соны загреб многотысячную прибыль на одном подряде по градоустройству. Свекор заважничал — вместе с Соной в их дом словно сама Лакшми[16] вошла! Сона-Лакшми сразу же принесла в дом счастье, поэтому в ее натх было добавлено еще золота, и он стал тяжелее. Ей были заказаны также браслеты, ожерелья и ножные украшения — все из чистого золота.

— Невестка счастье в дом принесла — на невестку пусть золото и пойдет, — гордо твердил всем свекор.

Теперь, когда она шла по деревне, казалось, что движется не Сона, а ее изваянье, сделанное из золота. Кто бы ни приезжал в деревню, при одном взгляде на нее мог безошибочно определить — невестка богача, да не просто богача, а такого, который ворочает лакхами[17].

Отец Соны тоже заважничал:

— Приезжали тут всякие, кто и гроша ломаного не стоит; отдавай, говорят, дочку, сахиб[18]! Да и наша родня будто с ума посходила: отдавай, говорят, не держи, надо же когда-то девушку определять к месту. Пусть-ка теперь попробует кто-нибудь из них сказать, что я был неправ! Сват, он сразу оценил, какое счастье привалило к нему в дом!

Люди слушали да помалкивали.

Скоро у Соны появился ребенок, и она целыми днями занималась с ним, ни на минуту не спуская его с рук. При одном взгляде на ребенка или на золотые украшения, позвякивавшие при каждом ее движении, Сона вся расцветала, словно лотос поутру.

Когда мальчику исполнилось несколько месяцев, он стал тянуться к блестящим украшениям, которыми была увешана его мать. Ребенку нравилось играть ими. Его привлекал мягкий блеск, который излучало золото. Никого, кроме матери, он не признавал. Когда же, случалось, кто-нибудь брал его на руки, он начинал плакать, видимо потому, что ни у кого не было столько блестящих игрушек, как у его матери. Больше всего он любил, прижавшись к ней, играть с золотым ожерельем.

Муж Соны опять выполнил прибыльный подряд, и снова вес натха возрос на целую тола. Натх стал тяжелее, и Сона теперь постоянно чувствовала боль в носу. Если же ребенок дергал за блестящее кольцо, боль становилась нестерпимой. По мере того как натх тяжелел, отверстие в носу увеличивалось. Иногда Соне даже казалось, что еще немного — и натх порвет ей ноздрю.

Муж Соны снова заработал много денег, и вес натха снова увеличился на одну тола. Для семьи тхекедара натх Соны был как визитная карточка: каждая новая тола золота была подобна почетному титулу или ученой степени. Чем массивнее натх, тем прочнее положение.

Нос у нее болел теперь не только днем, но и ночью. При малейшем движении натх причинял ей боль. Даже во сне она не могла забыть о нем: чуть заденешь за подушку — точно серпом по сердцу. Да еще ребенок то и дело тянется к блестящему кольцу. Натх весил уже девять тола. Теперь он причинял ей боль постоянно, двадцать четыре часа в сутки.

— Нос у меня очень болит, — робко обратилась она однажды к свекрови, когда ей стало совсем невмоготу. — Можно мне носить в носу легкий булак вместо тяжелого натха?

В ответ свекровь помянула сначала родителей Соны и их предков, а потом уже принялась укорять ее:

— Другие за всю жизнь ни разу не держали золота в руках, а ты, негодница, говоришь «булак»! Мне свое дитя дорого! Чтоб я больше никогда не слыхала от тебя такого! Натх, он счастье приносит. Замужняя женщина всегда должна носить его: хоть плачь, а носи!

— Натх мне всю мочку в носу прорезал. Совсем на тоненькой шкурочке висит. А булак, он все равно золотой, только полегче…

— Жена тхекедара будет носить в носу простой булак! Да где ж это видано? Тебе не только о себе, о чести семьи думать надо!

— А если совсем прорежет нос?

— Ну и что же, если прорежет? Прорежет — доктор зашьет.

Несколько дней Сона молчала. Но когда боль стала совсем нестерпимой, она опять заговорила со свекровью о том же.

Свекровь нахмурилась:

— Ведь твой же отец сам говорил: только тому отдам дочь, кто подарит ей натх из чистого золота. И вес назвал — шесть тола. А ты где была тогда? Выходила бы замуж за другого. На тебе свет клином не сошелся!

Прижав к груди своего ребенка, Сона вышла из комнаты.

Закончив очередной подряд, муж ее на днях возвращался домой. Сона с ужасом думала, что, если у него опять прибыль, натх станет еще тяжелее, вес его опять увеличат — теперь уже до десяти тола! Хорошо, если бы на этот раз убыток… Нет, нет! Лучше уж она потерпит! Пусть их богатство с божьей помощью растет не по дням, а по часам… А как же нос? И что будет с натхом?

Муж заработал на подряде несколько тысяч рупий. Сона вздрогнула: значит, вес натха опять возрастет!

О своих мучениях Сона со слезами на глазах рассказала мужу. Неожиданно для нее муж вспылил:

— Тебя не золотом — грязью осыпать надо! Натх, вишь, помешал ей! Булак ей надо! Разве я обанкротился, чтобы ты носила в носу только простой булак? Ты подумала о том, что скажут люди? Жена подрядчика — и носит простой булак! Золотой натх в носу — это, значит, в семье успех и богатство!

В эту ночь Сона не могла уснуть. А когда от боли начала потихоньку всхлипывать, свекровь прикрикнула на нее:

— Негодница! Муж столько времени не был дома, а вернулся — так она в слезы! Беду накликаешь на его голову? По отцу-матери соскучилась! Подумай о ребенке! Муж приехал — радоваться надо, а она в слезы! Если уж так горько у нас, то завтра же отправляйся к своему отцу! Кто тебя породил, тот пусть и утешает!

Сона испугалась. Поднеся ко лбу сложенные лодочкой руки, она обратилась к всевышнему с молчаливой мольбою: «Пусть мое счастье пребудет со мною до конца дней моих!»

Прежде чем муж успел вынуть золотое кольцо из носа жены, чтобы отдать сунару[19] на переплавку, натх, порвав ноздрю, свалился на землю.

— Сведите ее к доктору, пусть зашьет ей нос, — приказала свекровь.

— Да снесите натх к сунару, пусть прибавит к нему еще золота. Теперь уж натх будет весить десять тола чистого золота! — сказал свекор.

Харишанкар Парсаи Пустующий флигель*

Савитри Дэви — жена известного адвоката. Гонорарам ее мужа может позавидовать всякий. Они имеют собственный особняк, где безраздельно царствует Савитри Дэви. Все домашние дела лежат на прислуге, поэтому свой досуг хозяйка заполняет молитвой да болтовней с соседками. Утро Савитри Дэви посвящает молитве, а после обеда на ее веранде собирается настоящий женский панчаят их квартала. Здесь обсуждаются последние новости, рождаются смелые догадки, утверждаются или низвергаются репутации жителей их городка.

Подобно голодным воробьям, слетающимся на ток в пору уборки, спешат соседки в полуденный час на заветную веранду, где пребывают до самого ужина, чувствуя себя членами королевского совета, который обсуждает важнейшие государственные дела.

Первой на веранде обычно появляется Камала — молодая бездетная жена адвоката, которая тщетно старается скрыть собственное легкомыслие, прячась за солидное положение и возраст своего мужа. Неукоснительно посещает послеобеденные собрания Субхадра, жена старшего делопроизводителя окружного суда, мать пятерых детей. Постоянно присутствует здесь молодая, пышущая здоровьем Каушалья — жена подрядчика. Она всегда на страже нравственности, хотя, слушая ее рассуждения о святом долге преданности мужу, соседи не могут удержаться от улыбки: о ее «преданности» в отсутствие мужа известно всему городу.

Непременный член послеобеденных бдений, — правда, лишь с правом совещательного голоса, — прислуга госпожи Савитри Дэви, жена кахара[20].

Сегодня все собравшиеся на веранде выглядят необычайно возбужденными. Причиной столь непривычного здесь волнения была записка, только что врученная Савитри Дэви.

— говорилось в записке, — 

Записка вызвала оживленные дебаты.

— По какому еще такому важному делу? — возмущалась хозяйка. — Да, может, я и видеть не хочу эту блудницу!

— Уж не та ли это Мохини Варма, которая по суду заставила беднягу Нарендру Кумара содержать себя и своего ребенка? — поинтересовалась Камала.

— Да, да, та самая! — подтвердила хозяйка. — Тогда она выиграла дело. И откуда только заявилась такая?! Беднягу Нарендру Кумара будто околдовала!

— Грешно даже видеть такую женщину, — изрекла Каушалья. — Подумать только! Бросить живого мужа и уйти к другому! Словно это не муж, а старый башмак!

— Говорят, будто первый муженек-то поколачивал ее, — робко заметила Джамна. — Горло промочить любил и в карты перекинуться…

— Ну какой-никакой, а все же муж, — недовольно покосилась на нее жена подрядчика. — Кто дал ей право уходить?.. Ты посмотри, как она лихо вывела «Варма», будто и в самом деле с господином Вармой семь раз обошла вокруг алтаря!

— Говорят, будто она действительно вышла замуж за Варму сахиба, — опять подала голос Джамна.

— Ох, уж эти мужчины! — рассмеялась жена подрядчика.

— Ну, чего, скажите, не хватало этому Варме? Жена, дети, положение в обществе, лакхами ворочал! А к этой ведьме, как миленький, в сети попался!

— Наверно, все мужчины такие, — видимо, вспоминая свой собственный опыт, проговорила Камала. — Дома и родниковая вода им не мила, а на стороне готовы из первой лужи напиться.

— Ты еще ребенок, Камала, — высказалась молчавшая до сих пор Субхадра. — Что ты знаешь? Мужчины, они ведь не все такие. Вот, к примеру, отец моего Мунны. На чужих женщин в жизни никогда не заглядывался! Будь ты хоть сама пери, он и глазом не поведет.

— А мой, прямо скажу, святой человек! — подхватила хозяйка. — Знает только одну дорогу: из дома в суд, из суда домой. Ни дружеских встреч, ни прогулок с друзьями. А уж о женщинах и говорить нечего! Он их стороной обходит. У нас напротив, окна в окна, поселилась было одна. Целыми днями вертелась перед окном да глазки строила. Так, что бы вы думали, он сделал? Приказал заколотить окно! — Савитри Дэви гордо оглядела подруг и заключила: — А в последнее время каждый вечер стал наведываться в Обитель Рамакришны. Надо же как-то и душою отдохнуть!

Савитри Дэви взглянула на часы.

— Уже половина третьего. Скоро гостья пожалует. Пойду-ка переоденусь.

Хозяйка прошла в дом. Она появилась через четверть часа в новом шелковом сари, с головы до ног увешанная драгоценностями и под восторженные возгласы подруг прошла на свое место.

— Ты, Джамна, возьми-ка там коврик да расстели в сторонке, — оправляя сари, приказала Савитри Дэви. — Да смотри, выбери из тех, что похуже. Для такой гостьи и порядочной тряпки жалко.

Джамна молча вынесла и кинула на пол старенький коврик.

Ровно в три появилась гостья. Перед ее красотой сразу померкли все золотые побрякушки Савитри Дэви.

Посл обычных в этих случаях взаимных приветствий и вопросов о здоровье гостья перешла к делу:

— Я потому осмелилась побеспокоить вас, уважаемая, что мне нужна приличная квартира. Дом, в котором я живу сейчас, пришел в ветхость. А у вас, мне стало известно, как раз освободился флигель. И я была бы признательна вам, если бы вы сдали его мне.

Савитри Дэви была поражена. Несколько дней назад у них действительно освободился флигель, и она, конечно, готова была сдать его какому-нибудь доброму человеку, но такой… А кроме того, они с мужем, кажется, еще ни с кем не делились своими планами.

— Вообще-то мы не собирались сдавать, — неуверенно заговорила хозяйка. — Благодарение всевышнему, мы ни в чем не нуждаемся и особой необходимости сдавать у нас нет.

— Ну и слава богу, что нет, — вежливо сказала гостья. — У господина адвоката большая практика в городе. Ни у кого другого такой практики нет. Однако флигель у вас пустует, и вы, конечно, в конце концов кому-нибудь сдадите его. Так сдайте его мне.

— А кто это вам сказал, что я буду сдавать флигель? — раздраженно заговорила хозяйка. — Я еще и рот не открыла, а вы…

— Ну, воля ваша, — не повышая голоса, прервала ее гостья. — Я думала, вы действительно намерены сдавать, но, кажется, я ошиблась…

— Нет, нет, вы не так меня поняли, — смутилась Савитри Дэви. — Кто хорошо заплатит, тому и сдадим.

— Если так, то назовите ваши условия, — улыбнулась гостья.

С прежнего жильца они брали сорок рупий, не сейчас Савитри Дэви решила не церемониться.

— Восемьдесят рупий для вас недорого?

Не говоря ни слова, гостья достала из сумочки сотенную ассигнацию и протянула ее Савитри Дэви.

— Вот вам задаток. Я перееду дня через три-четыре.

Савитри Дэви так и застыла с открытым от удивления ртом. Такого оборота она не ожидала. Подумать только: заломила вдвое, чтобы отпугнуть, — и вот на тебе!

— Вы просто волшебница, сестра, — немного придя в себя, расплылась в улыбке хозяйка. — Как все-таки вы узнали, что мы будем сдавать флигель?

— Об этом сказал мне вчера сам господин адвокат, — просто отвечала гостья.

Несколько секунд Савитри Дэви сидела будто оглушенная громом, не сводя с гостьи широко открытых глаз.

— А где же вы… а где он… встретился с вами? — наконец проговорила она, заикаясь.

— Господин адвокат очень добр ко мне, — по-прежнему ничего не подозревая, без тени смущения отвечала гостья. — Если б не он, я б ни за что не выиграла процесс. А в последние дни, возвращаясь из суда, он запросто заходит ко мне на чашку чая. Обаятельный человек!

— А тут говорили, будто он в Обитель Рамакришны… — удивленно протянула было недогадливая Камала и тут же осеклась под гневным взглядом хозяйки.

Вы, наверное, спросите, где сейчас живет Мохини Варма? Хорошо, я отвечу. Она по-прежнему живет в своем старом, пришедшем в ветхость домишке.

Пханишварнатх Рену Общественный фонарь*

Подсчитав деньги, собранные с односельчан в виде штрафов, налагавшихся за последние пятнадцать месяцев, члены панчаята с улицы махто-земледельцев вынесли решение — купить общественный фонарь, благо в соседней деревне открывалась ярмарка по случаю приближавшегося дня рождения Рамы[21].

Панчаят касты махто-земледельцев — один из пяти панчаятов, существующих в деревне. Здесь так — сколько каст, столько и панчаятов, у каждой касты — свой. В распоряжении панчаята набор ковриков и половиков, по одному на каждого члена, и гордость панчаята — начищенный до блеска общественный фонарь, который все жители деревни уважительно называют «панчлайт» то есть «пятисвечник».

Приобретя фонарь, члены панчаята здесь же, на ярмарке, решили: на оставшиеся десять рупий закупить все необходимое для благодарственной молитвы — как известно, доброе дело всегда следует начинать с молитвы. Ведь даже в те времена, когда страной правили английские сахибы, прежде чем начать строительство моста, например, непременно разжигался жертвенный костер и богам подносились щедрые дары.

С ярмарки все члены панчаята возвращались в родную деревню засветло. Впереди всех, водрузив на голову большую картонную коробку, в которой покоился общественный фонарь, торжественно шествовал секутор, следом за ним важно выступали глава панчаята, секретарь и члены панчаята. Едва процессия вошла в деревню, как донесся насмешливый голос Пхутанги Джха с улицы брахманов:

— Эй, вы, махто, что еще там за железяку тащите?

…Как будто не догадывается, что люди несут не какую-то там железяку, а настоящий пятисвечник. Все они такие с улицы брахманов: свою коптилку величают не иначе, как «светильник», а у других и настоящий пятисвечник с презрительной ухмылкой называют «железякой».

Завидев процессию, сбежалась вся улица: мужчины и женщины, старики и дети — все побросали свои дела и явились взглянуть на покупку.

— Да не копайся ты! Бежим скорей! Не видишь — пятисвечник купили! И у нас теперь будет свой фонарь!

Секутор Агну то и дело покрикивает на людей:

— Осторожней! Осторожней! Не трогайте руками, а то — не приведи всевышний! — сломаете!

— Вечером состоится богослужение, — говорит жене глава панчаята. — Так что надо успеть ополоснуться и закусить.

— Ты смотри-ка, нынче уж не придется петь в потемках! — радостно восклицает запевала самодеятельного хора.

— Теперь у нас свой собственный фонарь! Я уж с коих пор всем твержу, что мои певцы слова перевирают только потому, что нет света. Если уж теперь такое случится, можете объявить мне полный бойкот!

В кучке женщин тетушка Гульри вполголоса запевает благодарственную молитву, а ребятишки от радости поднимают невообразимый шум.

За час до захода солнца перед домом главы панчаята собралось все население улицы. Как же — каждому не терпится хоть одним глазком взглянуть на покупку. Шутка сказать — настоящий пятисвечник!

Все разговоры вертятся вокруг покупки. Глава панчаята, потягивая трубку, неторопливо рассказывает:

— Лавочник поначалу заломил было сто пять рупий, а я ему в ответ: «Вы что же, почтенный, совсем нас дураками считаете, деревенщиной неотесанной? На своем веку я, мол, не один фонарь купил». Тогда лавочник посмотрел этак на меня и говорит: «Вы, должно быть, глава касты! Коли уж вы оказали нам такую честь, отдаю за сотню! Себе в ущерб — только из-за уважения к вам…»

— Уж что и говорить! Лавочник нюхом чует, с кем имеет дело, — замечает секретарь панчаята. — Приказчик совсем было не хотел давать коробку для светильника. Тогда я: «Как же можно, — говорю, — светильник нести без коробки!» Тут лавочник на приказчика: «Ты что, — кричит, — делаешь? Да как это ты, — кричит, — смеешь возражать господину секретарю? Немедленно принеси коробку!»

Собравшиеся с почтением взирают на председателя и секретаря. А секутор тем временем восхищенно повествует женщинам:

— Несу это я коробку, а там легонько этак дзинькает — дзинь-дзинь!

Подготовка к торжественному богослужению уже заканчивалась, как вдруг… Всегда так случается: в самый неподходящий момент неожиданно возникает это «как вдруг»! Для светильника купили три бутылки керосина в лавке Рудаля Саха, да не подумали о том, что заправить фонарь некому: обращаться с ним никто не умеет!

Об этом как-то не вспомнили. Сообразили только сейчас, когда все необходимое для молитвы было уже разложено на возвышении, музыканты настраивали свои инструменты, а на самом видном месте, сияя никелем, красовался общественный фонарь. До сих пор никому еще с улицы махто-земледельцев не доводилось иметь дело с таким сложным механизмом. Видно, недаром гласит пословица: «Прежде, чем купить корову, научись держать подойник…» А вот теперь что хочешь, то и делай! Смех, да и только! Штуковина-то не из простых — кто в ней разберется?

Конечно, в деревне есть люди, которые могли бы наладить фонарь. У каждого из четырех других панчаятов есть собственный фонарь и человек, которому специально поручено следить за ним. Но разве такое мыслимо — в первый же вечер обращаться за помощью к соседям, чтобы прислали человека заправить, зажечь общественный фонарь? Срам на всю деревню! Стыда не оберешься! Лучше уж в потемках сидеть, чем стать посмешищем деревни! А фонарь пусть постоит до лучших времен — ничего с ним не случится! А то на каждом шагу односельчане станут тыкать носом:

— Эх, вы, орлы! С фонарем не могли справиться, зажечь, и то сами не сумели!

Ну уж нет, увольте! Тут честь панчаята поставлена на карту. Избави бог обращаться к чужакам!

Собравшиеся завздыхали, пригорюнились. Улица медленно погружалась во тьму. В этот вечер никто из касты махто-земледельцев не зажигал огня… Да и кому придет в голову зажигать коптилку, когда на возвышении красуется новенький фонарь!

На головы заправилам касты словно ушат холодной воды выплеснули: глава панчаята, секретарь и секутор сидят будто пришибленные, и слова от них не добьешься. А члены панчаята от стыда не знают, куда глаза девать.

— Не простая это штука. Закапризничает — не сразу справишься, — громким шепотом протягивает кто-то с издевкой.

Запыхавшись, подбегает подросток.

— На улице раджпутов все со смеху покатываются, — еле переводя дыханье, сообщает он. — «Пусть, — говорят, — все ваши возьмут себя за уши да раз пять присядут перед фонарем — сразу же загорится!»

У членов панчаята от страха совсем сердце уходит в пятки: «И почему б не посмеяться, если есть над чем?»

Какой-то старик приносит еще одну новость: лавочник Рудаль Сах дал совет обращаться с фонарем еще осторожнее!..

На языке у Мунри — это дочка тетушки Гульри — так и вертится одна фраза, да как ее выскажешь в таком собрании? Ей-то давно известно, кто может наладить фонарь. Это их сосед — Годхан. Только есть тут одна заковычка: панчаят запретил всем членам касты общаться с ним. Дело в том, что мать Мунри обратилась в панчаят с жалобой на соседа — дескать, завидев ее дочь, Годхан тотчас же запевает песенку из какого-то нового фильма:

Глава панчаята тотчас же отправляет к Годхану секутора. Секутор скоро возвращается и докладывает:

— Годхан отказывается идти. «Что это, — говорит, — им взбрело? А если, — говорит, — что-нибудь сломается, опять, — говорит, — мне платить штраф?»

Секутор вот-вот расплачется.

— Уговорите как-нибудь Годхана! Откажется — завтра никому проходу на деревне не будет!

— Дайте-ка я попробую уговорить его! — доносится голос тетушки Гульри.

Старуха встает и степенно направляется к хижине Годхана. Через несколько минут она возвращается в сопровождении Годхана. У всех вырывается вздох облегчения. Среди всеобщего почтительного молчания Годхан принимается колдовать над фонарем. Жена главы панчаята прогоняет кошку, вертевшуюся около блюд со снедью. Запевала расправляет перья опахала.

— А спирт есть? — спокойно спрашивает Годхан. — Без спирта не загорится.

Вот так штука! Еще этого не хватало! Все собравшиеся с явным осуждением смотрят на членов панчаята. В обращенных на них взглядах можно прочесть: «Эх, вы! Без головы беретесь за дело!» Члены панчаята в отчаянии. Но Годхан из любого положения найдет выход! Обойдется без спирта… Надо только несколько капель кокосового масла. Мунри срывается с места и через минуту приносит склянку с маслом. Годхан начинает осторожно покачивать фонарь.

На маслянистой, будто шелк, поблескивающей чашечке фонаря затеплился робкий огонек. Сосредоточенно ковыряя иглою, Годхан прочищает горелку, изредка что-то сдувая. Через некоторое время горелка издает ровное шипение, а под стеклянным колпаком фонаря, разгораясь, трепещет слепящее пламя. У собравшихся будто камень с сердца свалился. Ай да Годхан, ай да молодчина! Золотые руки!..

Когда же наконец фонарь ярко осветил улицу, певцы дружно грянули благодарственный гимн. Все зашевелились, радостно заулыбались, за несколько минут Годхан завоевал сердца односельчан. Мунри исподлобья робко смотрит на Годхана. Взгляды их встречаются, и, кажется, между ними происходит короткий разговор: «Извини ради всевышнего!» — «Моей вины в этом нет!»

Глава панчаята подзывает Годхана.

— Ты спас честь всей касты, — растроганно произносит он, — и за это тебе огромное спасибо… Ты ни в чем не виноват. Панчаят отменил решение. Пой себе на здоровье свои песни.

— Уж сегодня-то ты будешь ужинать у меня, Годхан! — подхватывает тетушка Гульри.

Годхан еще раз молча взглядывает на Мунри. Девушка стыдливо опускает глаза.

Закончив гимн, певцы хором выкрикивают здравицу:

— Слава всевышнему! Слава!..

Залитые ярким светом, матово поблескивают листья на соседнем дереве, словно тихо радуясь вместе с людьми.

Шивапрасад Синх Заклинатель змей*

За околицей близ гумна, что стоит у развесистой смоковницы, раскинуло свои палатки племя натов[22]. Скоро неподалеку от навесов из старых циновок заполыхали жаром сложенные прямо на земле низенькие печи, и густые клубы дыма потянулись в сторону деревни.

Усевшись у печей, женщины ведут оживленную беседу, потряхивая большими резной работы натхами. Под дымным пологом, будто под шатром, на кровати с веревочной сеткой, застеленной тряпьем, важно восседает Баккас — вождь племени.

Перед Баккасом стоит плетеная клетка с большим зеленым попугаем, которого глава племени обычно угощает хлебными крошками и на досуге учит говорить. Щелкая по прутьям своим крючковатым клювом, попугай скрипит что-то невнятное, потом прыгает вниз, подбирает с полу сухой комочек хлеба и, часто моргая, пытается его проглотить.

Поодаль, прямо на траве, свободно раскинув руки, лежит юноша, устремив свои задумчивые черные глаза в клубящееся тучами небо и не замечая, как чья-то курица, кося любопытным глазом, пытается просунуть голову в стоящую у его изголовья большую корзину. Корзина наполнена наглухо закрытыми круглыми плетенками, в которых шевелятся змеи — серые, черные, желто-коричневые. Возле корзины лежит дудка с круглым, сделанным из небольшой полой тыквы резонатором. В отверстиях дудки посвистывает ветер.

От деревни в сторону лагеря натов неторопливо движутся двое: местный тхакур и брахман Парасоттам Пандэ. Прослышав о появлении натов, они пришли проверить, с чем пожаловали незваные гости.

— На этот раз ты, кажется, один заявился, Баккас?

Завидев гостей, Баккас не спеша поднимается с кровати и низко кланяется.

— Один, хузур, один… Молодежь из подчинения выходит. Кто теперь стариков слушает, отцы вы наши! Вот так каждый сам по себе и странствует.

Выговаривая все это заученной скороговоркой, Баккас не отрывает глаз от тхакура. Взгляд его мог бы показаться открытым и мягким, если бы не мрачный огонек, тлевший где-то в глубине.

— А это кто? — кивком показав на лежавшего поодаль молодого ната, спрашивает тхакур. Юноша даже не шевелится, продолжая лежать в прежней позе, будто ему нет никакого дела ни до Баккаса, ни до тхакура с брахманом.

— Это сын Наби, хузур, — объясняет Баккас. — Все скорбит бедняга. Прошлый год вот тут, в вашей деревне, хозяйка у него померла. Может, помните, хузур? Вечером пошла к речке набрать воды, да так, бедняжка, и не вернулась. Утром только мертвое тело нашли. И что с ней могло случиться, ума не приложу!

У Баккаса хищно раздуваются ноздри, а глаза мечут черные молнии. Однако, огромным усилием воли сдержав себя, он прежним ровным голосом продолжает:

— От такого удара, хузур, совсем рассудок потерял парень. Как помешанный стал. Целый год уж пыль глотаем по дорогам, и где только за это время ни побывали, а от него никакого проку. Ремесло забросил. Змей, вишь, развел. Знай возится с ними. Сколько уж раз говорил ему: «Брось ты эту затею. Опасное дело!» Так куда там, — и ухом не ведет. Видать, не дает ему покоя душа усопшей. Хоть бы знать, когда отвяжется она от парня!

Баккас, как видно, вкладывает в свои слова какой-то особый, зловещий смысл, и тхакур не выдерживает.

— Кончай зубы заговаривать! — злобно кричит он. — А ему скажи, пусть убирается откуда пришел! Дело не шуточное! Тут деревня, кругом люди, а у него — даже подумать страшно — змеи! Случись что, кто отвечать будет?

Баккас криво усмехается.

— Да что вы, хузур! Змей испугались! А где у них зубы? Да и яду-то, откуда ему быть, если их почти не кормят?! Нечем и жалить, хузур, вот тут какое дело! — и Баккас смеется каким-то дребезжащим нервным смешком.

— Помолчи, ты! — рявкает тхакур. — Я не намерен слушать всякие дурацкие бредни! Сказано вам — убирайтесь! Да поскорей! Нынче же! Мы не можем терпеть соседство тех, кто добывает свой хлеб грехом! Воровства да разбоя и без вас хватает!

— В шаштрах о том же говоричча, — закладывая за щеку щепоть жевательного табака, шамкает Парасоттам Пандэ. — В шаштрах вот што шказано: «Никто не должен давать приют убийцам, ворам и грабителям». А тут хочь шразу караул кричи: нат да еще жмеелов! Упушти он шлучайно жмею — штраху натерпишься, не приведи гошподь…

— Мы не воры и не грабители, уважаемый бабу! — срывающимся от гнева голосом выпаливает Баккас и осекается, боясь наговорить лишнего.

— Молчать! — взвизгивает тхакур. — Слыхал, что сказано? Убирайтесь сейчас же! Не уберетесь подобру — выпроводим силой! — и, обернувшись, он громко зовет стоявшего поодаль Чарну — деревенского брадобрея.

Баккас принимается укладывать пожитки. Молодой нат порывисто вскакивает, молча нанизывает свои корзины на концы длинной бамбуковой палки и ловко вскидывает этот шест-коромысло себе на плечо. Не проходит и пяти минут, как старенькие палатки, ветошные подстилки, мешки, клетки — весь немудрый скарб племени уже погружен на единственного буйвола. Последними трогаются женщины. Бережно прижимая к груди завернутые в тряпье котелки с недоваренным рисом, они замыкают шествие. Через четверть часа табор Баккаса исчез в сгущающихся сумерках.

В летние месяцы наты часто наведываются сюда. Очень уж приглянулись им здешние места. Поблизости протекает речка, у дороги стоит десяток старых развесистых смоковниц, в тени которых можно найти спасенье от палящих лучей солнца, поэтому с наступлением жаркого сезона дырявые палатки натов два-три месяца маячат на подступах к деревне.

Баккас был признанным главою табора. Он один умел делать все то, чем каждый член племени занимался в одиночку: он не брезгал воровством, считая его своим наследственным занятием; широко вел тайную торговлю опиумом и гашишем; любил помериться в силе с местными рустамами[23]; мог часами петь сказание об Ульхе и Удале[24], чем нередко пользовался для того, чтобы отвлечь внимание крестьян, когда замышлялась какая-нибудь рискованная операция.

Как и многие его соплеменники, Баккас любил промочить горло, поэтому почти каждый вечер он бывал необычно весел, добродушен и болтлив. Наутро у него болела голова, ломило тело и какой-нибудь парнишка из племени, оседлав Баккаса, все утро усердно растирал ему шею и спину.

В дни молодости Баккас выкрал в какой-то дальней деревне девушку, которая с малых лет осталась вдовою. Она родила Баккасу троих детей — двух сыновей и дочь. Девочку назвали Каммо. В отличие от своих соплеменников, Каммо не была темнокожей. От матери она унаследовала светлый цвет лица, однако от постоянного пребывания на солнце кожа ее со временем приобрела смуглый оттенок. Ветер свободно трепал ее легкие с сизым отливом волосы, отчего, если она стояла против солнца, вокруг ее головы сиял волшебный нимб. На круглом миловидном личике выделялись огромные глаза и ямочка на подбородке. Каммо с детства освоила искусство татуировки и пользовалась огромным успехом.

Прослышав о появлении Каммо, молодые женщины со всей округи стекались к табору, осаждая ее просьбами «уделить хоть минутку».

Усадив клиентку в тени смоковницы, Каммо с озорной улыбкой говорила ей: «Сцепи зубы, подружка, и терпи. Сначала будет немножко больно, а потом все пройдет».

Женщина, съежившись, замирала, а Каммо, весело играя глазищами, изредка цыкая на ойкающую клиентку, принималась накалывать ей на руке какой-нибудь диковинный цветок, плод манго, бабочку или священную раковину. Женщинам нравилась ее работа, а парни готовы были пойти за нее в огонь и воду.

Дочь Баккас выдал за Башира, сына своего закадычного друга Наби. Башир был под стать Каммо, и в таборе их почитали как богов — хранителей очага. В темном, будто отлитом из бронзы теле Башира таилась огромная сила. Да и все другие мужчины в таборе Баккаса были как на подбор — один крепче другого. Страх перед возмездием натов удерживал даже отпетых головорезов от приставаний к Каммо, и она, как сказочная голубая корова, могла безбоязненно бродить по окрестным деревням. Однако никто не сумел прийти ей на помощь, когда с нею случилась беда.

Как-то вечером, когда она возвращалась с реки, ее уже поджидали люди заминдара[25]. Вероятно, даже птицелов не кидается к сети с такой поспешностью, с какой орудовала шайка купленных заминдаром бандитов: в мгновенье ока они связали ей руки и заткнули кляпом рот. Ночь плотным пологом уже окутала землю, и ни одна живая душа не видела, как все это произошло.

Откуда было знать заминдару, что она, дочь вора-ната, презренная повитуха, помогавшая женщинам освобождаться от плодов тайной страсти, грязная торговка, безнаказанно промышлявшая опиумом, будет так защищать свою честь? Обуреваемый похотью, заминдар не думал об этом, — он опомнился, только когда Каммо, проглотив весь хранившийся у нее запас опиума, предпочла смерть вечному позору. Перепуганный насмерть заминдар вызвал верных людей и приказал им бросить труп в речку.

Преступление заминдара уже к полудню ни для кого в деревне не было тайной, однако об этом люди говорили шепотом, боясь навлечь на себя гнев «хозяина».

Сидя на земле рядом с телом дочери, Баккас горько проплакал весь день, а Башир, глядя на покойницу, никак не мог поверить, что Каммо уже нет в живых.

К вечеру тело Каммо предали земле, а Баккас, словно смертельно раненный зверь, еле дополз до своей палатки. В сумерках табор неожиданно снялся и сразу же словно растаял во тьме.

Прошло несколько месяцев. На смену темным приходили лунные ночи, дни становились длиннее, потом снова короче, однако раны в сердцах Баккаса и Башира продолжали кровоточить. Тайно ото всех Башир вынашивал план мести. С молчаливого согласия Баккаса, он упросил одного бродячего факира в Фаридпуре обучить его нелегкому ремеслу заклинателя змей. И вот ровно через год Башир вернулся в эту деревню, горя желанием расквитаться с тхакуром.

Месть тхакуру за погубленную дочь стала единственной целью жизни Баккаса. И сейчас, когда табор все дальше уходил от деревни, мысль его лихорадочно работала и в голове словно гудел потревоженный рой.

Дойдя до речки, Баккас остановил табор.

— Заночуем здесь, а утром будет видно, — коротко бросил он и принялся разгружать буйвола. Это было рядом с тем местом, где ровно год назад они похоронили Каммо.

Вспомнив, как они прощались с Каммо, Баккас в бессильной ярости сжал кулаки.

— Что ж ты стоишь, Башир? Вынимай своих змей! Иди к тхакуру! Пока эта падаль ходит по земле, я не могу свободно дышать.

— Хорошо, — коротко бросил Башир.

Из одной корзины Башир вынул коврик, расстелил его на земле и, достав из другой корзины плетенку со змеей и дудку, разложил все это перед собою. Рядом он поставил бумажный кулек с горчичными зернами и какими-то корешками. Потом Башир уселся на коврик и тихонько запел заклинание. Внезапно оборвав пение, он резко откинул крышку плетенки, схватил дудку и, приложив ее к губам, заиграл что-то торжественное и печальное. Из плетенки показалась голова змеи. Распустив капюшон и покачиваясь, будто стебель под ветром, змея потянулась вверх. Захватив обеими руками по горсти горчичных зерен, Башир занес правую над змеей и, обсыпая ее, проговорил:

— Именем твоего укротителя, именем повелителя змей Нагараджа, заклинаю тебя — напади на врага моего и предай его смерти! Ступай!

Перевалившись через край плетенки, змея скользнула в траву.

— Ступай! — повторил Баккас и быстро забормотал: — Пусть сгинет… проклятый! Умерла моя девочка… Пусть его жена останется вдовою, пусть узнает, как горьки слезы…

Крепко сжимая в левой руке горчичные зерна, Башир все еще видел перед глазами покачивающийся из стороны в сторону черный стебель с распущенным капюшоном, выросший из темного провала плетенки.

— Зажми кулак крепче, сынок, — проговорил Баккас.

— Угу, — отозвался Башир.

И вдруг перед глазами Башира словно опустился белый занавес и на нем замелькали темные фигурки, очень черные на ослепительно белом фоне, и, точно в кино, одна за другой стали развертываться картины того, что он видел сегодня в полдень.

Раскаленное полуденное солнце месяца джетх[26] будто обрушивало на голову потоки пламени. Бродя с корзинами по деревне, Башир уже изрядно устал. В горле у него пересохло, и он давно бы возвратился в табор, если б не наказ Баккаса осмотреть дом тхакура и, если представится случай, показать его змее. Когда солнце перевалило за полдень, Башир расположился в тени развесистого дерева, что возвышалось у входа в особняк тхакура. Закончив представление, он расстелил покрывало, куда сбежавшиеся со всей деревни ребятишки вместо платы за зрелище ссыпали кто что мог: горстку риса, гороха или фруктов.

В дверях показалась тхакурани — жена тхакура.

— Ступай, сынок, если уж принес, то иди отдай дяде. Не бойся! — гладя малыша по головке, говорила она. Крепко держа обеими ручонками подол рубахи, наполненный отборным рисом, мальчик несмело приблизился к Баширу и, высыпав рис на покрывало, присел рядом на корточки.

— Матушка, водички б глоток… — непроизвольно вырвалось у Башира. Тхакурани вынесла полную лоту[27] воды и, передавая ее подбежавшему мальчугану, ласково проговорила:

— Налей ему водички, Мадхав. Видишь, рядом с ним чашка стоит? Туда и налей.

Мальчик уже смелее подошел к Баширу и до краев наполнил его чашку. Башир жадно выпил студеную воду, и силы снова вернулись к нему.

— Дядя, а змеи не пьют водичку? — раздался у него над ухом голос малыша.

— Пьют, сынок, пьют, — ласковым голосом отвечал Башир. — Они вечером пьют.

Не сводя с сына любящих глаз, тхакурани негромко рассмеялась. Застеснявшись, малыш отбежал к двери и спрятался за мать, а она, довольная, с доброй улыбкой посмотрела на заклинателя. Башир стал поспешно укладываться. При виде стоящей в дверях тхакурани и ее малыша ему стало как-то не по себе и на глазах невольно навернулись слезы…

Все эти картины одна за другой проплывали сейчас перед его мысленным взором, когда выпущенная им змея, шурша в сухой траве, ползла к дому тхакура, а сам Башир, будто окаменев, крепко сжимал левый кулак с горчичными зернами, дожидаясь возвращения своего черного посланца, который должен был совершить месть.

— Нет! Нет! Нет! — вдруг выкрикнул он. — Не надо! Задержи ее, отец! Они же не виноваты!

Мысли его мешались: то он видел мертвое тело Каммо, то застывшую в дверях тхакурани в бледно-желтом вдовьем сари — она держала за руку малыша, а он доверчиво смотрел прямо в лицо Башира своими большими лучистыми глазами.

«Дядя, а змеи не пьют водичку?..»

Баширу стало жарко. На лбу мелким жемчугом заблестели капли пота.

Рука его дрогнула, и кулак медленно разжался.

— Что ты наделал, Башир?! — крикнул Баккас, падая всем телом на руку Башира. — Разве ты забыл, что кулак разжимают только тогда, когда змея, поразив врага, приползает назад? Иначе она возвращается с полпути и жалит того, кто ее послал…

— Я не забыл, отец, я помню это, — слабым голосом проговорил Башир. — Но ты же сам всегда твердил мне, что нат никогда не мстит тайком… Так делают только трусы, подлые трусы!.. Они же невинны — и ребенок тхакура, и мать малыша! Невинны…

Дикий крик вырвался у Башира — незаметно подползшая змея ужалила его в левую руку. Поводя распущенным капюшоном, змея яростно шипела, а ее налитые злобой глазки блестели во тьме, как две огненные точки.

— Еще ужаль… Еще…

Лицо Башира покрылось холодным липким потом, глаза закатились, голова бессильно упала на грудь.

— Сегодня я встречусь с нею… с моей Каммо… — и он тяжело рухнул на землю.

Баккас осторожно поднял голову Башира и положил к себе на колени.

— Ты прав, сынок, нат никогда не мстит тайком… Ты прав! Прав!.. — голос у него оборвался, и по щекам покатились крупные слезы.

Сатьендра Шарат Той ночью*

Судхиндра до мельчайших деталей помнит все, что произошло той ночью. Именно тогда он впервые ощутил, что, несмотря на горе и страдания, в жизни все же бывают мгновения, полные сказочной красоты, минуты воспоминания о которых даже долгие годы спустя источают тончайший аромат, подобно пахучему цветку, засушенному между страниц книги, — тот неповторимый, сладко-терпкий аромат, который человеку редко доводится вдыхать дважды.

Та ночь минула навсегда, мир потерял для Судхиндры всю прелесть и очарование, стал безжизненным и иссушающе-унылым, как накаленная солнцем бескрайняя пустыня.

Та ночь совпала с осенним полнолунием. Едва солнце скрылось за вершинами гор, как вся земля уже была залита серебристым светом луны, величественно выплывшей на голубой простор неба. С перекинутым через плечо пледом и легким чемоданчиком в руках Судхиндра торопливо шагал по узкой тропке, причудливо петлявшей между крохотными наделами крестьянских полей. Легко перепрыгивая с межи на межу, он изредка взглядывал на небо, стараясь определить, который теперь час. Внезапно песня, чистым серебром прозвеневшая в воздухе, заставила его замереть на месте. Красивый женский голос где-то невдалеке мягко выводил кружевную мелодию. Не раздумывая, Судхиндра повернул туда, откуда доносился печальный напев. Песня звучала все ближе, завораживая и маня. Наконец Судхиндра различия на ближнем поле залитую лунным светом тоненькую фигурку в сари. Чтобы не спугнуть песню, он остановился. Женщина пела, ловкими движениями связывая сноп. Не зная местного наречия, он не мог понять, о чем ее песня, — его околдовала сама мелодия, протяжная и страстная. Забыв обо всем на свете, Судхиндра жадно ловил каждый ее звук. О чем была эта песня?.. Не все ли равно?.. Только бы слышать этот дивный напев и чувствовать, как трепетные звуки песни заполняют все его существо!.. И вот уже нет ничего вокруг: ни изломанных меж, ни гор, ни собственного тела, ни самой жизни. Осталась только эта мелодия, ее волшебные звуки!.. Песня, замирая, звучала все тише, пока не оборвалась на какой-то необыкновенно высокой ноте. В наступившем безмолвии все замерло, охваченное мягкой грустью.

Словно пробуждаясь ото сна, Судхиндра медленно возвращался к жизни.

Поднимая сноп, женщина наконец заметила темный мужской силуэт и, резко выпрямившись, испуганно уставилась на Судхиндру своими огромными глазами. С минуту продолжалось молчание. Судхиндра успел рассмотреть, что пробор ее был чист[28].

— Почему же вы замолчали? Вы так прекрасно пели! — не двигаясь с места, тихо проговорил Судхиндра.

Девушка смутилась и ничего не ответила.

— Так почему ж вы замолчали? — повторил он вопрос. — Потому что увидели меня? Да вы не бойтесь, я не кусаюсь.

Девушка улыбнулась.

— А я вас и не боюсь. Что же петь, когда песня сама кончилась?

Услышав ее простодушное «сама кончилась», Судхиндра невольно рассмеялся.

— Если кончилась эта, спойте какую-нибудь другую.

Девушка потупилась.

— Так спойте же какую-нибудь еще. Если бы у меня был голос, я бы обязательно пел, — и он тихонько без слов пропел начало полюбившейся песни.

Девушка звонко рассмеялась.

— Кто вы, незнакомец? — весело спросила она, озорно поблескивая глазами. — Из города идете?

— Путешествую, — сказал Судхиндра, — на месте не сидится, вот и хожу. Сейчас иду в город. Утром вышел из Рикхаули[29], — слыхали про такую деревню? К четырем утра мне надо добраться до Паукхаля[30]. А уж оттуда на почтовом автобусе — в город.

— Прямо сейчас хотите идти в Паукхаль? — удивленно спросила девушка.

— Конечно, — беззаботно усмехнулся Судхиндра. — Вы, наверно, из деревни Дхакпатти? От Дхакпатти до Паукхаля не больше восьми миль, часа за три можно дойти. Солнце только что закатилось, до утра еще далеко. Да и ночь к тому же светлая. По холодку и не заметишь, как дойдешь.

Девушка помолчала, потом нерешительно проговорила:

— Вы целый день шли и, наверно, устали. Ночь-то вам бы лучше провести у нас в деревне.

Судхиндра был искренне тронут этим приглашением.

— Значит, вы считаете, что на ночь мне лучше стать гостем вашей деревни? — шутливым тоном спросил он.

— Да, так, пожалуй, будет лучше, — серьезно проговорила она.

— Домашние-то, наверно, уже заждались вас, все глаза проглядели…

— А домашних — один отец, — весело возразила она, — да и он с утра ушел в соседнюю деревню. Вряд ли вернется до полуночи.

— Ну что ж, пойдемте. Пусть будет по-вашему, — быстро сказал Судхиндра, беря в руки свой чемоданчик, и лукаво добавил: — Только с условием, что завтра утром вы споете мне свою песню.

Не ответив ему, девушка легко подняла свой сноп на голову и, одной рукой подхватив с земли серп, быстро пошла по меже впереди Судхиндры.

На безоблачном небе по-прежнему сияла полная луна, и черные неровные зубцы дальних гор были затянуты голубоватой дымкой.

Среди убранных полей изредка попадались участки, на которых рис все еще стоял плотной стеной, дремотно свесив тучные метелки.

— Этот участок не ваш? — спросил Судхиндра, шагая за девушкой.

— Нет, наш участок выше, — сказала девушка, оборачиваясь, — вон там у речки.

— У речки? — удивленно переспросил Судхиндра. — Почему же не слышно, как шумит река?

— Осенью она еле по камешкам перекатывается — курица вброд перейдет. А зимой и того меньше становится. Зато уж в сезон дождей гремит так, что за полкоса[31] слышно… Хотите взглянуть?

Они повернули на тропку, которая убегала куда-то вправо. Судхиндра молча шагал за девушкой. Сейчас уже отчетливо слышалось приглушенное журчанье.

— Вот это и есть наш участок, — громко сказала девушка, прерывая нить его размышлений. — Здесь всегда самый лучший урожай: речка сама поливает.

Девушка осторожно опустила на землю свою ношу, и теперь, распрямив спину, стояла на берегу, будто вслушиваясь в мягкие всплески реки. Полной грудью вдыхая прохладный ночной воздух, Судхиндра тоже невольно залюбовался игрой лунного серебра на капризной поверхности горной речушки.

В летнее время — сезон дождей и таяния снегов — реке явно было тесно в зимних границах: ее сухое песчаное ложе двумя широкими белыми лентами тянулось по обе стороны потока, который, глухо журча, точно жалуясь на судьбу, стремительно катился меж камней, будто торопясь побыстрее вырваться из горных теснин.

С трудом оторвав глаза от реки, Судхиндра оглянулся вокруг. И дальние горы, темными громадами высившиеся вдали, и полоски крестьянских полей, и широкая колыбель реки — весь этот мирный горный ландшафт, словно нежась, дремал в лунном сиянии. Торжественно застыли вдоль реки остроконечные гималайские кедры и деревья бхиммаль с пышными кронами, густо усыпанными белым пухом цветения. В своем умиротворенном величии они казались вестниками грядущей жизни, где не будет ни страданий, ни слез, а только одна тихая радость, которую Судхиндра испытывал сейчас. Никогда еще раньше жизнь не представлялась ему такой дивной и полной очарования. Поглощенный созерцанием величественной красоты лунной ночи в горах, Судхиндра на минуту забыл обо всем, что волновало его в последнее время: и проекты общинного развития деревни, и свою грам-патхшалу[32], и многое другое — первые, взращенные его руками ростки нового. Он забыл и о том, что завтра вечером в городе ему предстоит выступать на митинге «Союза по ликвидации неграмотности среди взрослых», где он должен изложить свою программу культурного развития индийской деревни. Сейчас он видел перед собой только природу в ее всепокоряющей первозданной красе. В серебристых лучах луны на белом песке крохотными бриллиантами вспыхивали крупицы слюды. Под легкими порывами ветерка деревья изредка задумчиво качали вершинами, и невнятный шорох листьев звучал волшебной песней лунной ночи…

Внезапно ощутив на лице чье-то горячее дыхание, Судхиндра очнулся: девушка стояла почти вплотную к нему и смотрела на него своими огромными глазами. Объятая лунным сиянием, она казалась волшебной апсарой[33], сошедшей на землю.

От удивления и восхищения в первую минуту Судхиндра словно онемел. Затем, глотнув воздух, тихо спросил:

— Как тебя зовут?

— Мани, — еле слышно ответила она.

Он не мог оторвать глаз от ее лица. Она была красива, как эта ночь в полнолуние, как весь этот необъятный мир. До сих пор он даже не предполагал, что жизнь так прекрасна! До сих пор он жил словно в темном подвале, постоянно ощущая тяжелую десницу жизни и никогда не видя ее светлого лика. Он только страстно желал когда-нибудь увидеть радость, счастье, справедливость, добро там, где ныне царят горе, страдания, нищета, несправедливость и зло…

Лицо Мани было озарено каким-то внутренним светом, а в ее широко открытых глазах отражались серебряные звезды.

— Как называется эта река? — чтобы хоть как-то прервать затянувшееся молчание, тихо спросил он.

Глубоко вздохнув, она перевела взгляд на речку.

— У нас ее называют Дульхани[34].

— Дульхани! Необычное название! Наверно потому, что в ней когда-нибудь утонула невеста?

— Нет, невеста не утонула, — печально протянула девушка, — ее убили.

Судхиндра вздрогнул.

— Убили?! За что?

Помолчав, Мани тихо заговорила:

— Давно это было. Жила когда-то девушка Пуно, красавица и певунья. Целый день не смолкал ее смех и шутки. И приглянулась она вдовцу-намбардару[35], что жил в деревне за рекой. Было у него две жены, да обе померли. Осталось пятеро детей. Вот он и начал обхаживать отца Пуно. «Отдай, — говорит, — мне свою дочку: две сотни рупий дам тебе за нее». А ее отцу в то время деньги нужны были позарез: то ли налог надо было платить, то ли аренду. Отец и согласился. Пуно все глаза выплакала, в землю кланялась отцу — умоляла не отдавать ее за старика. Но отец настоял на своем. Сразу после свадьбы муж перевез Пуно к себе. Только в первую же ночь убежала она от него, прямо как была — в свадебном наряде. Намбардар шум поднял, всю деревню поставил на ноги. С кольями, с дубинами бросились за ней в погоню. И вот тут, на берегу речки, настигли бедняжку. Били ее смертным боем, так что она здесь же богу душу отдала… С тех пор и называют речку Дульхани.

Лицо Мани было печально. Не отвечая ей, Судхиндра поднял с земли свой чемоданчик и поправил плед.

Она тоже молча приблизилась к своей ноше и, водрузив сноп на голову, легко зашагала по тропинке впереди него.

Не проронив ни слова, они подошли к деревне, неказистые строения которой отбрасывали густые черные тени. Не замедляя шага, Мани вошла в обнесенный низкой стенкой двор перед глинобитной хижиной.

— Входите, пожалуйста, бабу, не стесняйтесь, — снимая с головы ношу, тихо проговорила она, оборачиваясь к Судхиндре: — Я сейчас приготовлю ужин, а вы пока отдохните.

Судхиндра молча опустился на чарпаи, стоявшую рядом.

Мани отодвинула засов двери и, оставив створку открытой, вошла внутрь. Скоро черный проем двери осветился мягким колеблющимся светом ночника.

Уставшее тело ныло. Сняв с плеча плед, Судхиндра бросил его на чарпаи и, блаженно растянувшись во весь рост, стал смотреть на осеребренное луной темно-синее небо. Дремота уже смежала ему глаза, и какие-то легкие видения хороводом начали слетаться к его изголовью, как вдруг поблизости раздался тяжелый стук палки о камень. Судхиндра поспешно вскочил и увидел входившего во двор высокого старика с дорожным посохом в руках. Подойдя к чарпаи, старик внимательно осмотрел гостя и приветливо спросил:

— Ты кто будешь, брат?

— Я путник, отец, — скромно отвечал юноша. — Зовут меня Судхиндра. Работаю в Рикхаули. Шел к почтовому автобусу, да по дороге встретил вашу дочь. Она привела меня сюда… Вот так я оказался вашим гостем, — добавил он с улыбкой.

— Ты принес нам радость, бабу, — ласково проговорил старик. — Редко доводится посидеть часок с образованным человеком.

Из хижины вышла Мани. Увидев отца, она радостно и вместе с тем будто извиняясь сказала:

— Я немного задержалась, отец… Ужин готов.

— Пойдемте, бабу, вы-то уж, наверно, основательно проголодались, — обратился старик к гостю.

— Да нет, я совсем не голоден, не беспокойтесь, пожалуйста, — из деликатности отказывался юноша, но старик, обняв его за плечи, повел к двери.

— Пойдемте, отведайте с нами, что бог послал.

Ужин был самый скромный: сухие пшеничные лепешки да холодная вареная тыква, однако Судхиндре казалось, что еще никогда в жизни он не ел ничего более вкусного.

За ужином вели неторопливую беседу. Говорил больше Судхиндра. Он рассказывал старику о планах культурного развития деревни, поверяя ему свои заветные мечты. Он с жаром убеждал старика, что недалек тот день, когда в горных селениях появятся широкие чистые улицы, будут построены школы, больницы, почтовые отделения, банки — и все жители смогут счастливо трудиться на благо отчизны.

Он с горечью поведал старику также и о том, что пока во всем округе он один занят планами общинного развития окрестных деревень, но тут же убежденно добавил, что скоро его коллеги-студенты, оставив погоню за университетскими дипломами и степенями, приедут в эти места и вместе с ним станут трудиться на ниве просвещения, и повсюду закипит самоотверженная работа по благоустройству и социальному развитию деревни. Молодежь Индии не может больше оставаться безучастной к своим погрязшим в невежестве братьям-крестьянам. Молодежь поможет им пробудиться от вековой спячки, развеять мрак дикости и невежества.

Судхиндра рисовал перед стариком заманчивые картины недалекого будущего. Его лицо сияло вдохновением, глаза блестели, голос звучал убежденно. Девушка и старик в безмолвии внимали ему, отдавшись волнам его мечты…

После ужина они продолжали беседу, усевшись на чарпаи во дворе. Мани прошла к арыку мыть посуду. Убедившись, что она не слышит их, Судхиндра спросил:

— Почему же вы до сих пор не пристроили Мани, отец?

Старик нахмурился.

— Все некогда было, — помедлив с ответом, тихо проговорил он, не глядя на гостя. — Только вот недавно… сговорился.

Судхиндра замер. Старик тяжело вздохнул:

— Видно, такова судьба у моей Мани… Кому нужна дочь бедняка? Для наследника богатого дома нужна богатая невеста, тут на красоту не смотрят. И зря я ждал сватов. Да вот, к счастью, подвернулся лавочник из соседней деревни. У него недавно жена померла, и с тех пор дом пустует. По годам-то он почти мне ровесник: ему уже под пятьдесят. Дом — полная чаша. Мани будет жить в достатке… Я бы, может, и не отдал, да крепко задолжал ему. Долг камнем висит на шее… Вот нынче я и ходил к нему — обо всем договорились… Так что скоро ладони у Мани покроются желтым узором… Что поделаешь? Видно, судьба!

Словно просыпаясь от кошмарного сна, Судхиндра широко открытыми глазами смотрел на отца девушки. Видно было, что страх за будущее дочери не оставлял старика, лицо его помрачнело. Судхиндра сидел онемевший, парализованный, будто на его глазах зеленая вершина мирно спавшей горы с ужасным грохотом, извергая пепел и пламя, вдруг превратилась в огнедышащее жерло грозного вулкана.

Чувствуя, что еще минута — и он закричит от боли и ужаса, Судхиндра быстро поднялся.

— Я пойду, отец, — глухо проговорил он, перекидывая через плечо плед. — Мне тяжело оставаться… Я бежал из города… бежал от ужасающих контрастов между роскошью и нищетой… Я думал, что этого нет здесь, в горных деревушках… Но и тут я вижу то же самое… и это сводит меня с ума… Извините меня, отец, я ничем не могу помочь вам. Я заплатил бы ваш долг, но… — его голос дрогнул, — я такой же бедняк, как и вы.

Воцарилось тягостное молчание.

— Прощайте, отец! — поднося ко лбу сложенные лодочкой руки, тихо выдавил он и, подхватив чемоданчик, торопливо зашагал со двора.

Залитая лунным светом, Мани, сидя на корточках у арыка, чистила посуду. Заметив Судхиндру, выходящего со двора, она быстро поднялась и удивленно спросила:

— Куда же вы, бабу? Что случилось?..

Судхиндра заставил себя взглянуть ей в лицо. Бедная девочка! Она еще не знает, какая судьба уготована ей. И она безропотно понесет свое бремя. А протест будет подавлен так же жестоко, как в далекие времена это случилось с той безвестной невестой.

— Ничего, Мани, — тихо проговорил он, мучительно стараясь улыбнуться, — благодарю за прием… Я просто не могу задерживаться дольше. Я никогда не забуду тебя, Мани… Да ниспошлет тебе всевышний счастье!

Ничего не замечая вокруг, он почти бежал по едва различимой тропинке. Приехав сюда, он слишком самонадеянно рассчитывал в короткий срок изменить облик деревни, сделать жизнь крестьянина светлой и радостной. Теперь он понял, что ни чистые улицы, ни светлые здания, ни колонки с ключевой водой не в состоянии вернуть улыбку человеку, задавленному каторжным трудом и нищетой. Могут ли они, горстка энтузиастов, принести деревне новую жизнь?.. В мире по-прежнему царят несправедливость и гнет, жизнь по-прежнему полна слез и страданий!.. Говорят, все это ниспослано всевышним. Это он заставляет человека влачить свои дни, как тяжкое проклятье!.. Значит, прежде чем менять жизнь деревни, надо низвергнуть того, кто сотворил такой мир?!

Внезапно тропинка оборвалась. Будто очнувшись от кошмарного сна, Судхиндра осмотрелся вокруг и только тогда понял, что вновь очутился на берегу Дульхани. Да, это был берег горной речки с таким странным названием! Усталым движением Судхиндра отер пот на лбу, с трудом передвигая ноги, добрел до обломка скалы и бессильно опустился на него.

По-прежнему все вокруг было залито лунным светом… Двумя отчетливо белевшими лентами убегали вдаль берега Дульхани… Так же недвижно стояли деревья и причудливые скалы — немые стражи реки, и все так же ярко горели на песке искорки слюды. Только теперь все это было холодно и безжизненно, точно лишилось дыхания в цепенеющем безмолвии осенней ночи. И у Судхиндры вдруг невольно мелькнула мысль, что какая-то могучая, неведомая ему сила разрушила всю красоту и радость жизни, оставив неизбывное горе, тяжкие страдания и иллюзорные искорки надежды.

…С той ночи прошло уже много месяцев, однако воспоминания о ней до сих пор свежи в его памяти. Та ночь, точно черная тень от скалы, пересекла светлую прежде дорогу его жизни. С той ночи мир потерял для Судхиндры всю прелесть, красоту, очарованье и стал уныл и однообразен, как выжженная солнцем бесплодная пустыня. Правда, Судхиндра по-прежнему отдает все силы проектам развития деревни, однако в нем уже нет прежнего горенья: кажется, для него это стало лишь средством забыться и заглушить голос сердца.