Современная индийская новелла

Аджит Каур «Продано»*

Она не пришла на выставку картин Ашима в день открытия — не любила толпы. Она пришла на следующий день…

Сколько времени проводила она перед каждой картиной! Краски и линии сливались в могучий поток, который обрушивался на нее и уносил вместе с собой. А потом?.. Что было потом? Ее душа никак не могла насытиться, а картины все рассказывали и рассказывали… Чувство необычайной легкости охватывало ее. Казалось, всем своим существом погружалась она в это царство цвета и растворялась в нем.

Ашим тоже обратил на нее внимание. Полуоткрытый рот… Глаза, полные безмолвного восхищения… В них птицами проносятся какие-то неуловимые мечты…

«Может ли быть столько волшебства в том, к чему прикоснулась рука человека? Столько магической силы?» — думала она.

В произведении художника словно слились воедино его душа, время и бесконечность. От прикосновения его кисти заговорили краски света и тени — тихие ночи, молчаливая красота песков и скал, весна и осень, величие человека, его искания, радости и печали.

Назавтра девушка пришла опять. Потом она стала ходить каждый день.

Она осторожно бродила по залу, словно ступала по полу священного храма. Останавливалась перед каждой картиной, подолгу смотрела, забывая обо всем на свете.

Особенно нравилась ей одна картина. Если бы только можно было ее приобрести… Но как обратиться к художнику? Что ему сказать? Предложить, чтобы он продал ее? Спросить, сколько она стоит?

Нет, это невозможно. Картина — и деньги!

Нет, ни за что! К тому же, где она возьмет деньги? Скромная должность, которую она занимала, давала ей возможность еле-еле зарабатывать на пропитание, на скудный гардероб и комнату в общежитии. Правда, у нее есть еще кольцо, с которым связаны кое-какие воспоминания. Но разве воспоминания не могут существовать сами по себе?

Она зашла в лавку, продала кольцо, а вырученные деньги положила в конверт.

Она подойдет, молча положит конверт перед ним и скажет: «Умоляю вас, подарите мне ваше сокровище. Я буду свято хранить его».

Наступил вечер. Она пришла, крепко сжимая в кармане пальто конверт с деньгами, но так и не смогла отдать их Ашиму. Она не знала, как заговорить с ним: ведь искусство и деньги — вещи несовместимые! Что делать? Она так ничего и не смогла придумать.

А тем временем Ашим, почтительно сложив руки, встречал в дверях какого-то важного господина с женой. Они радостно приветствовали друг друга, так как были старыми знакомыми. В свое время этот господин жил в том же квартале, что и Ашим. Потом сетх[39] Пратап Рай построил себе новый дом и переехал.

Ашим приглашал их на открытие выставки. Но тогда они были заняты и прийти не смогли. Сетх Пратап был очень высокого мнения о художественном вкусе своей жены. Он не мог сдержать восторга, когда она надевала кофточку под цвет сари, а босоножки — под цвет каймы этого сари.

Минут за пять они осмотрели все двадцать картин. Потом обменялись мнениями.

На следующей неделе они устраивали у себя званый обед и пригласили много гостей. На некоторых из них может произвести впечатление, что хозяева — ценители современного искусства. Да и тема для разговора найдется. К тому же совсем неплохо, если в столовой появится новая вещь.

— Дорогая, что ты предлагаешь купить? — спросил у жены господин сетх.

— Видишь ли, шторы в нашей гостиной синие, а стены — голубые. Поэтому надо купить такую картину, которая по цвету подходила бы и к шторам, и к стенам, — сказала жена сетха, кокетливо поджав ярко накрашенные губы.

Сетх просиял. В подобных делах он считал себя некомпетентным и был уверен, что никто другой так не разбирается в цветовой гамме и прочих тонкостях, как его супруга.

Сетх Пратап Рай подозвал к себе Ашима. Сделка состоялась. Господин сетх вынул из кармана чековую книжку. Ашим, улыбаясь, приколол к низу картины табличку с надписью «продано».

Боль и страдание пронзили сердце девушки. Казалось, картина истекает кровью.

Ей хотелось схватить Ашима за руку и сказать: «Твоя картина перешла к ним только потому, что по цвету подходит к шторам и стенам их гостиной. Но ведь в этой картине ты рассказал о своей мечте. Береги ее, не отдавай на поругание. Ведь она же только твоя…»

Все это она хотела сказать, но не смогла вымолвить ни единого слова.

Прикрепив табличку с надписью «Продано», Ашим с поклоном принял чек. Он улыбался. Улыбался и господин сетх, улыбалась и его жена — тонкая художественная натура.

Девушка бросилась вон из зала.

Махиндар Сингх Сарна Согласно номеру*

Когда Харбел Сингх вернулся домой с похорон отставного инженера Рам Ракха Мала, его нельзя было узнать: глаза ввалились, лицо почернело и осунулось. Казалось, его крепкое, здоровое тело сразу как-то обмякло. Придя, он тут же лег в постель, перепугав тем самым все свое семейство.

В доме никто не мог даже предположить, что смерть Рам Ракха Мала будет для него таким тяжелым ударом. Говорят, что юношеская дружба крепче всякой иной, но дружба между Рам Ракха Малом и Харбелом Сингхом кончилась давным-давно. Однажды они поссорились и так обиделись друг на друга, что не разговаривали несколько лет. Теперь же, чтобы избежать лишних разговоров, а может быть, просто вспомнив старую дружбу, Харбел Сингх решил проводить Рам Ракха Мала в последний путь.

До сих пор Харбел Сингх никогда в жизни не терял присутствия духа. Несмотря на многочисленные испытания, уготованные ему судьбой с детских лет, он всегда чувствовал себя бодрым и молодым. Во время страшной эпидемии чумы он потерял мать, отца и других родственников. Не осталось никого, кто мог бы позаботиться о ребенке. Даже когда во время землетрясения погиб его взрослый сын и когда он потерял все свое имущество при разделе страны, Харбел Сингх не пал духом, не погас огонь жажды жизни, всегда горевший в его сердце. Отчего же сегодня смерть давным-давно забытого приятеля так подкосила его?

— Я очень болен, — простонал он. — Врача, скорее врача!

Боже, какие слова! От страха у домочадцев Харбела Сингха похолодело сердце. Не зная, что сказать, они лишь испуганно переглядывались. Жене Харбела Сингха показалось, что земля дрогнула у нее под ногами и что вот-вот вновь начнется землетрясение. Ее лицо мгновенно осунулось.

— Не волнуйся! Все будет хорошо. Бог милостив, он не оставит тебя в беде, — попыталась она успокоить мужа.

Но по лицу Харбела Сингха было видно, что он не верит ни в какое милосердие. Он поднял руки вверх, но тотчас же опустил их.

— Мне очень плохо. Делайте же что-нибудь, если хотите мне помочь, а то будет поздно, — с трудом проговорил он.

После этих слов все оцепенели — словно острые шипы вонзились в сердце каждого из них. Харбел Сингх никогда ничем не болел, никогда не жаловался ни на головную боль, ни на простуду. Он считал болезнь неисправимой ошибкой, ужасным проступком, тяжким грехом и потому всегда ставил больных в один ряд с преступниками. Понятие «больной» не было приложимо к Харбелу Сингху — человеку поистине железного здоровья. Вот почему, когда его домашние осознали наконец, что Харбел Сингх на самом деле болен, и болен тяжело, им показалось, что все вокруг пошатнулось: и эта комната, и мебель, и эта старая сосна у ворот.

У невестки Харбела Сингха, Упакар, закружилась голова, и она в изнеможении опустилась на пол. Потом, усилием воли овладев собой, она принялась растирать ступни ног больного. Сатнам, дочь Харбела Сингха, смотрела на своего брата Манджита расширенными от ужаса глазами. Наконец Манджит бросился звонить доктору.

Появление врача с чемоданчиком и стетоскопом в руке подействовало на всех отрезвляюще, туман рассеялся, и предметы стали обретать прежние очертания. Все опять стало на свои места: и комната, и мебель, и ваза с нарциссами, и длинноногая бронзовая цапля на камине, и картина с изображением корабля, борющегося со штормом.

Врач осмотрел больного, сделал ему укол и вышел из комнаты. Чувствуя на себе встревоженные взгляды родственников, он сказал:

— Физически господин Харбел Сингх здоров, давление у него нормальное, сердце тоже в порядке. Очевидно, у него расстроена нервная система вследствие каких-то волнений и огорчений. Каких именно, вы знаете лучше меня, а потому сможете их устранить. А если он и тогда не поправится, то придется обратиться к невропатологу.

На лицах родственников можно было заметить крайнее удивление и полное несогласие с диагнозом врача. Волнения и огорчения у Харбела Сингха?! Только год назад ушел он в отставку с должности школьного инспектора. За время службы никогда не имел неприятностей и пользовался уважением сослуживцев. У него было все, о чем только можно мечтать. Заботливая и отзывчивая жена, способные, любящие дети. Старший, Рипудаман, работал главным механиком на цементном заводе, а недавно уехал стажироваться за границу. Младший, Манджит, служил в управлении гражданской службы штата Пенджаб и в следующем месяце должен был ехать в Хайдарабад на курсы административно-хозяйственных работников. Сатнам была помолвлена с офицером ВВС, и на следующей неделе они готовились праздновать свадьбу. Более ласковой и приветливой невестки, чем жена Рипудамана, Упакар, и сыскать трудно. Дом Харбела Сингха казался настоящим раем, божьей милостью огражденным от любых неприятностей.

Поймав на себе растерянный взгляд свекрови, Упакар сказала:

— Знаете, мама, мне кажется, то, что расстроило отца, произошло именно сегодня. Пойти бы поговорить с ним. Возможно, он что-нибудь объяснит.

Сначала пошла жена, потом Манджит и Сатнам, но ничего добиться они не смогли. Харбел Сингх прятал глаза, отмалчивался. Все-таки жена догадалась, что у этой внезапной болезни есть особая причина, которую муж скрывает. Свекровь взглянула на Упакар. Та поняла, что теперь ее очередь идти к больному. Харбел Сингх чуть ли не больше всех в доме любил свою ласковую невестку. И если уж ей не под силу будет узнать причину, то что же говорить о врачах!

Когда спустя полчаса Упакар вышла из комнаты Харбела Сингха, все бросились к ней.

— Он что-нибудь сказал?

— Да… но я не поняла… — запинаясь, ответила Упакар.

— Все-таки что он говорит? — спросила жена Харбела Сингха.

— Говорит, что подошла его очередь.

— Очередь?

— Да. В десятом классе в экзаменационном списке он стоял под номером четыре.

— Ну и что? — спросил Манджит.

— А то, что первым из бывших одноклассников умер откупщик Лехна Сингх. У него был первый номер. Потом чиновник Лала Гхасита Рам. У него был второй номер.

Упакар замолчала на мгновение, а затем продолжала:

— И сразу после него скончался Рам Ракха Мал. У него был третий номер.

— Ну и что же из этого следует? — по-прежнему недоумевал Манджит.

— Отец говорит, что теперь настала его очередь. У него был номер четыре.

Это сообщение всех потрясло. Земля снова сошла со своей оси, и темная пелена заволокла мир. Наконец жена Харбела Сингха сказала:

— Неужели ты его не разубедила? Ведь никто, кроме тебя, не сможет этого сделать.

— Я ему объясняла, — со слезами в голосе ответила Упакар. — Зачем он вбил себе в голову эту мысль… — она разрыдалась. Полчаса, проведенные в комнате Харбела Сингха, вконец расстроили ее.

Так вот в чем дело! И это Харбел Сингх, который всегда славился как человек рассудительный! Он, тщательно оберегавший свою семью от засасывающей трясины предрассудков, теперь сам стал их жертвой и ничего и никого не хотел слушать.

— Не беспокойте меня, — сказал он родственникам. — Мне недолго осталось жить на этом свете. Разве вы не видите, что силы покидают меня? Когда я закрываю глаза, мне чудится, будто я уже мертв. Раз вы не в состоянии мне помочь, то уйдите и не тревожьте меня!

Господи! А через неделю свадьба дочери! Своим глупым поведением из-за каких-то примет он ставит семью в нелепое положение. Никто не знал, что делать. В отчаянии Манджит решился позвонить известному в городе врачу-невропатологу. Понимая, что врач вряд ли сможет помочь больному, все тем не менее с нетерпением ждали его прихода. Услышав, что к дому подъехала машина, они бросились на веранду. Из такси вышел пожилой господин. Так ведь это же Вадбхаг Сингх, друг Харбела Сингха, который живет в Дехрадуне. Жена Харбела Сингха предупредила своих, чтобы никто не упоминал о болезни ее мужа. Она боялась, что новые расспросы только ухудшат его состояние.

Вадбхаг Сингх спешил. Поздоровавшись со всеми, он сказал:

— Я к вам прямо с вокзала. Такси ждет у дома. В Дели должен делать пересадку, а калькуттский поезд отходит в семь двадцать пять. В моем распоряжении всего сорок пять минут. Я и решил, что лучше заехать к вам, чем просидеть это время на перроне. А где господин инспектор?

Спустя пятнадцать минут Вадбхаг Сингх вышел из комнаты вместо с Харбелом Сингхом. Харбел Сингх улыбался и о чем-то оживленно рассказывал.

Увидев, что вся семья находится в полной растерянности, он сказал с серьезным видом:

— Один за другим уходят из жизни мои бывшие одноклассники. Только что Вадбхаг Сингх сообщил мне, что сегодня днем скончался Сукчейн Сингх, тот, что живет в Дехрадуне.

— А какой у него был номер? — спросила Упакар.

— Семнадцатый, — так же серьезно ответил Харбел Сингх.

Сукхбир Замершее воскресенье

Он неподвижно сидел за столом. В комнате было душно. Вентилятор под потолком не работал. Вращение его обычно сопровождалось гудением и потрескиванием. Это действовало на нервы. К тому же он был старый и весь какой-то покореженный, при взгляде на него казалось, что он вот-вот свалится вам на голову, и поэтому хотелось немедленно его выключить. Теперь он, очевидно, сломался, потому как лопасти его не приходили в движение уже в течение нескольких дней.

Он поднял голову вверх и посмотрел на вентилятор. Это была некрасивая, устаревшая модель. Безобразие его особенно бросалось в глаза, когда он работал. Ведь некоторые из них вращаются совершенно незаметно для глаза, к тому же бесшумно. Кажется, что никакого движения вовсе не происходит. Да, видимо, каждый неподвижный предмет все-таки обладает скрытым движением. Может, и старый вентилятор под потолком, и все вещи в этой комнате, хотя они как бы замерли на своих местах, таят в себе элементы движения.

Он обвел глазами помещение. Все предметы представляли собой неподвижные квадратные плоскости. Например, стена с висящим на ней календарем. На календаре четко вырисовывались разграфленные клетки с цифрами — числами месяца. Квадраты, неподвижные квадраты… Сегодняшнее девятое число равнодушно встретило его взгляд. И само это число на календаре и сам день как бы остановились, замерли… Как, например, шкаф в углу. И как этот шкаф, девятое число было заперто, закрыто… Замерший, остановившийся день…

Эта мысль показалась ему любопытной. Он перевел взгляд на картину, висевшую перед ним. Репродукция, вырезанная из старого календаря, вставленная в рамку. На ней был изображен кашмирский пейзаж, на фоне которого молоденькая пастушка пасла овец. Ему показалось, что пастушка эта вместе со своим стадом и прелестным горным ландшафтом заперта в комнате — своеобразной рамке. Как и другие предметы, комната была квадратная. Он хотел внимательней осмотреть ее, но взгляд его вновь остановился на цифре девять. Ее напечатали красной краской: это было воскресенье. Воскресенье, запертое, как и он, в этой конторе. Он не отдохнет и сегодня: как обычно, к концу недели скопилось множество дел и начальник сказал, что все их надо закончить в воскресенье. Ему ничего не оставалось делать, как выполнять это распоряжение. Он явился на службу, а душа его не лежит к работе, какая-то всепоглощающая лень словно парализовала его тело, он сидит, тупо и неподвижно глядя перед собой.

Если б не распоряжение начальства, как бы славно он выспался сегодня, не спеша поднялся бы, позавтракал, спокойно съел свой ленч, прилег бы отдохнуть, к вечеру выпил бы чая с горячими — с пылу, с жару — лепешками, а позже завалился бы спать до самого утра. Воскресенье — единственный день, когда он предоставлен самому себе. Остальные шесть дней недели он жил строго по расписанию: рано вставал, завтракал, шел на службу к точно назначенному часу — двигался, как заведенный механизм. Зато в воскресенье он посылал к чертям весь этот строгий распорядок. Поэтому-то оно ему так и нравилось, и он с таким нетерпением ждал его! Еще со школьных времен он ненавидел расписания. Если б его мучили ими только в школе, куда ни шло! А то ведь дома отец заставлял его выполнять домашние задания в установленные часы. Правда, он ухитрялся увиливать от этого, так что отец в конце концов от него отступился. Ах, какой интересной, насыщенной движением была жизнь в годы его детства! Разве сравнишь ее с нынешней — тусклой, вялой! Когда жизнь — пусть до какого-то предела, но регламентирована, то движение как бы замирает в ней, его не ощущаешь. Жизнь сама-то по себе ограничена рамками времени. А если при этом еще и отсутствует свободная воля, человек ограничен, связан в своих действиях.

Вот сегодня, к примеру, он заперт в этой комнате. В квадратной, как рамка, комнате, наполненной зноем и духотой.

Господи, до чего ж ему не хочется работать!

Он принялся разглядывать письменный стол. На поверхности стола красовались разводы, пятна — следы пролитых чернил, чая, еще каких-то жидкостей, засохшая грязь. Это был очень древний стол, доведенный до самого плачевного состояния. Будь у него новый стол, может, тогда появился бы и вкус к работе? А тут сядешь за эту развалину, и руки опускаются — ничего не хочется делать. Особенно в воскресенье…

Он продолжал рассматривать стол, вызывавший в нем какое-то тошнотворное чувство. Вдруг мелькнула мысль: а не вымыть ли это старое чудище, не соскрести ли всю грязь, не навести ли на нем порядок?.. Но ведь он так устал, голова и руки словно свинцом налиты — откуда взять сил, чтоб выполнить свое намерение? Он отбросил мысль об уборке и еще раз оглядел стол. Справа на нем лежало множество папок с делами — старых, запыленных, набитых бумагами разного формата. Они лежали тихо, будто спали. Все они имели одинаковый цвет — грязно-бурый, как, впрочем, и сам стол. Какое унылое однообразие! Если б эти папки были разного цвета, то, возможно, производили бы совсем иное впечатление. Однако это однообразие как бы отражало монотонность жизни, вращавшейся по одному и тому же кругу. Дни были как две капли воды похожи друг на друга. Только воскресенье вносило некоторое разнообразие в привычную рутину. А сегодня и оно превратилось в обыкновенный скучный, бесцветный день. Совершенно такой, как вчерашняя суббота или завтрашний понедельник. Унылая смена одинаковых дней, замкнутый круг, кольцо… И в этой непрерывной смене дней человек движется по кругу, как вол на сахароварне, что приводит в движение давильный пресс.

Вместо того чтоб хоть ненадолго быть предоставленным самому себе, хоть в какой-то мере ощутить вкус жизни, ему приходится сегодня сидеть здесь, ощущать груз собственного слабого, безвольного тела. Он нес этот груз в себе, как старый письменный стол — папки с делами и счетные книги. Слева лежал затрепанный словарь, а на нем — телефонный справочник. (Хотя в конторе телефон отсутствовал, справочник все же приобрели — на случай, если требовалось узнать адрес той или иной фирмы.) Рядом стояла чернильница. Чернила в ней давно высохли. И крышка пропала. Почему эту чернильницу до сих пор не выкинули? Она стоит тут с незапамятных времен. Надо будет сказать слуге-посыльному, чтобы он ее выбросил, а вместо нее принес новую, даже две — вторую с красными чернилами. Тогда этот унылый бурый цвет не так будет бросаться в глаза. Да и карандаши не худо было бы заменить цветными — синими или зелеными, только убрать эти грязно-коричневые, чтоб они не выделялись своим безобразием. Да, мир красок — великая вещь! Неинтересна, уныла жизнь, лишенная ярких, живых цветов. Шесть дней недели все на одно лицо — серые, как эта контора или этот стол. Но седьмой день — воскресенье — отличается от них тем, что сулит человеку желанный отдых, незамысловатые радости, покой. А если его уподобить всем прочим дням, он станет невыразителен, бесцветен, лишится красок. Замрет, ибо утратит внутреннее движение, как и все предметы в этой комнате. Этот философический вывод вызвал легкую улыбку на его губах, но уже через мгновенье улыбка исчезла. Он вдруг ощутил, что и сам он в неподвижности застыл на месте, словно еще при жизни умер. Нет, нет, он жив!.. Он не утратил способности мыслить, значит, он существует!

Взгляд его упал на пепельницу, на краю которой едва заметно тлела сигарета. Он протянул к ней руку. Но увы — сигарета ни на что не годилась, он давно забыл про нее, и теперь перед ним был окурок, готовый вот-вот потухнуть… Беда-то какая! У него в пачке больше не было сигарет, эта последняя. Он смотрел на окурок, не отрывая глаз… Да, он, этот окурок, был неподвижен, как и все прочие предметы. Но в нем еще тлел огонь…