Современная индийская новелла

Шомореш Бошу Переправа

Работы больше не было, и они сидели на берегу. Мужчина и женщина. В это время вдали показалось стадо. Ломая на пути кустарник и поднимая клубы пыли, оно устремилось к берегу, будто гонимая ветром грозовая туча.

Те двое не пошевелились. Она сидела, прислонясь к искривленному стволу могучего дерева, он лежал. Вокруг простиралась равнина. Огромные деревья, спокойные и величавые, возвышались над равниной, словно оберегая покой тщедушных кустарников, которые росли там, далеко внизу.

Рядом с тем местом, где сидели двое, земля карабкалась вверх. На холме виднелся небольшой завод. Сразу за ним начинались джунгли. Другой, пологий склон холма плавно спускался к Ганге. К Ганге, вступающей в пору зрелости в сезон дождей. После новолуния потоки заструились с холмов, и вода в реке стала кроваво-красной. Матерью сделалась Ганга. Отяжелела, раздалась, заходила, покачивая бедрами, и игриво заплескала в берега.

Вот и сейчас грудь ее то и дело вздымается и опадает, будто с трудом сдерживает себя Ганга. Похоже, скоро еще полнее станет. Поток то вьется змейкой, то крутится волчком, и тогда возникают маленькие водовороты. Сухие листья и ветки падают в воду, миг — и уже нет ничего, все втянул водоворот. Правда, ни людям, ни животным он не опасен. Еще не опасен, но станет больше — проглотит и человека.

А сейчас просто резвится речка: понесется, остановится — и снова бежать.

Двое на берегу смотрят на реку. Время от времени они поглядывают на тучи, которые наползают со всех сторон. Вот одно небольшое облако спустилось к самой реке и коснулось неспокойной воды. Другое повисло на верхушке дерева. Тучи клубятся и расползаются по небу, но потом снова собираются над рекой.

Двое на берегу следят за ними взглядом. А что еще делать? Работы-то все равно нет. Пусто на берегу в эту пору. Людей не видно. В тусклом полуденном мареве жмурятся и мигают издалека окна завода.

Ганга в этом месте широкая. На той стороне — еще один завод для обжига кирпичей. Но сейчас, в сезон дождей, там тоже работы прекращены. И рыбачьи лодки не снуют по воде. Замутнена дождями Ганга, пустынны заросли, только эти двое на берегу — как первые люди на земле.

У мужчины смуглая блестящая кожа. Голова повязана цветным платком, вокруг бедер туго затянута полоска ткани. Он еще очень молод. На заострившемся лице резко выступают скулы. Женщина тоже смуглая, спутанные волосы собраны в узел. На лбу — полустершаяся красная точка. Убогая одежда подчеркивает мягкие линии ее тела. Она похожа на калкасундар дикий цветок, которых так много здесь на берегу. В ушах и носу — пустые дырочки от серег. Она то и дело склоняется над лежащим мужчиной.

С раннего утра сидят они здесь — без работы и без еды. Бессильно опущены руки, горько сомкнуты губы, глубокие черные тени залегли под глазами.

Последний раз они ели два дня назад. Двери конторы захлопнулись за ними: работы больше нет. А все этот Нанку из их деревни. Тут, в конторе, он ведал наймом поденщиков. Он-то их и сманил два месяца назад. До этого они пасли скот у Нагина Прасада, местного заминдара. А Нанку грудь выкатил, усы распушил: «Пошли со мной, — говорит, — в месяц шестьдесят рупий вдвоем заработаете».

Боже милостивый! Шестьдесят рупий! А они — всего полгода как поженились. Если человек один, у него и веры в себя нет. Вдвоем — другое дело. Недаром в их деревне говорят: «Когда нат себе пару найдет, то и гору свернет». Ничего не сказали заминдару и ушли.

Только где те шестьдесят рупий? За месяц едва тридцать две заработали. А еще через полмесяца и вовсе лишними оказались. Хорошо еще, что из бараков не сразу выгнали.

— Почему уволили? — спросили они Нанку.

— Кирпич весь, — ответил тот. — Пока шел кирпич, люди нужны были позарез, а теперь все, кончено дело.

— Что же нам делать? — спросили они тогда.

— Что делать?! — закричал Нанку, затопал было ногами, но затем одумался и загнусавил: — Ой, виноват я перед вами, ой, виноват! Ой, скотина я грязная, что же с вами сделал!

Все столпились вокруг, уговаривать стали:

— Успокойся, Нанку, перестань. Не убивайся ты так из-за них. Перебьются как-нибудь.

Только сами они растерянно молчали.

— Так, думаете, перебьются? — всхлипывая, спросил Нанку.

— Само собой, не пропадут.

Они продержались неделю. В городе им делать было больше нечего, да и смотреть, как кто-то ест, стало невыносимо. Тогда они, как измученные, голодные псы приплелись сюда. Весь вчерашний день провели здесь. И сегодня снова пришли. Здесь по крайней мере нет людей. Но долго так не выдержать. От голода сводило скулы. Прижимаясь друг к другу, они, казалось, совместными усилиями стремились удержать уходящие жизненные силы, оттолкнуть противный, липкий страх, от которого немели руки и ноги.

А небо угрожающе темнело, и облака сползали все ниже и ниже. Вода в реке сделалась густо-красной и заурчала громче. Ветер теперь дул порывами. Из влажной земли стали вылезать уховертки, и тут же на охоту за ними потянулись вереницы муравьев.

Муж и жена пришли сюда утром, когда прилив только начинался. Потом потянулись долгие часы — вода стояла низко. Теперь поднимается снова.

Тут и стало спускаться к берегу стадо свиней. Черные острые глазки, заляпанные грязью пятачки — стадо казалось густым мазком на фоне хмурого неба.

Свиньи с хрюканьем и визгом стали разбредаться по берегу. В поисках свежих корешков и молодых побегов они изрывали пятачками оплывающий берег. Мужчина и женщина не сводили с них глаз. За стадом шло двое людей. Один — весь круглый, как шар, с золотой серьгой в носу. Два передних зуба тоже золотые. Он скупил этих свиней на городских окраинах и теперь собирался переправить за реку. Рядом с ним шел мусорщик с того берега.

— Может, с ними сговоритесь? — обратился он к Серьге, указывая на мужчину и женщину.

Серьга подошел поближе и окинул обоих пытливым взглядом. Женщина стала смущенно стягивать на груди концы ветхого сари. Мужчина настороженно смотрел на пришедших.

— Я их знаю, — шепнул Серьге мусорщик, — уже который день без работы. Может, и согласятся.

Серьга еще раз оглядел их с ног до головы. Чувствовалось, что он сомневается, захочет ли эта пара сдвинуться с места. Потом спросил:

— Ну как, работать будете?

Работать! Работать — значит есть. Они почувствовали, как силы вновь возвращаются к ним.

— Что делать?

— Стадо через речку переправить.

Ну и ну! Сейчас уже воды сколько, и еще прибывает. Вскипает, пляшет, толчется у берега — снова прилив идет. Глаза мужчины и женщины встретились. Голодные глаза. Но в их глубине блеснула искорка надежды.

— Дак ведь как же оно без лодки-то?

Рядом со стадом всегда идет порожняя лодка. Таков порядок. Но Серьга замотал головой: на лодку тратиться он не собирался.

На какой-то момент они растерялись. С опаской посмотрели на реку. Потом на свиней. Те разбрелись по берегу. Все больше матки.

Мужчина и женщина снова обменялись быстрыми взглядами. И каждый понял, что другой согласен. Кровь натов заговорила в них. Ведь сидеть тут и дальше — значит умереть голодной смертью.

Но женщина — она женщина и есть. Спросила:

— Справимся ли без лодки-то?

Мужчина ответил:

— Надо справиться.

— Видите на той стороне храм? — оживился Серьга. — Вот туда и подгоняйте. Получите двадцать девять ан — по одной за голову. И масла дам, чтобы потом растереться. Хоть одна потонет — на полгода за решетку упрячу, — закончил он, передавая мужчине палку. Женщина встала и, нагнувшись, сломала длинный прут.

Серьга и мусорщик недоверчиво переглянулись: неужели они согласны?! А вдруг утонут и свиней загубят? Но, заметив, как уверенно те двое стали собирать стадо, Серьга успокоился.

— О-ррр! Ой-ррра-а-аа! — закричала женщина высоким, тонким голосом.

— А-ху-у! — вторил ей густой, хрипловатый голос мужчины.

Странной, тоскливой мелодией плыли эти звуки над диким, пустынным берегом, над красной взбаламученной водой и уносились к далекому небу.

Из-за кустов и валежника одна за другой стали высовываться головы.

Наморщив чумазые пятачки, свиньи словно принюхивались к крикам. Маленькие глазки возбужденно заблестели. Свиньи стали сбиваться в стадо.

Сверкнул в улыбке золотой зуб Серьги. Свиные глазки мусорщика заблестели от возбуждения — это надо же, кричат точь-в-точь как матки, когда поросят сзывают.

А у тех двоих в этом крике вдруг растворился страх. Даже голод не терзал, как прежде. Есть работа — скоро будет и еда.

Трудная работа, но знакомая. Они пасли свиней у себя в деревне. И повадки и характер их знают наизусть. Вот только реку не знают. Бежит себе река, будто торопится куда. Течение быстрое, вода все прибывает, так и мечется из стороны в сторону, но волны невысокие. Темнее стало: тучи совсем к воде спустились.

Животные сбились в кучу. Издали может показаться, что это копошатся огромные древесные муравьи. Мужчина и женщина стоят по обе стороны стада. Женщина исподтишка поглядывает на Серьгу и мусорщика, потом сдавленным голосом произносит:

— Река-то до чего большая. И лодки никакой нету.

Вот всегда они так, женщины. Не то чтобы испугалась — сдержать себя не может, ждать не научена. Он, мужчина, — другое дело. Разглаживая усы, впился взглядом в реку, стараясь прикинуть, какова ее ширина. Потом сказал:

— Да, широкая она тут.

Сказал таким тоном, что ясно: отступать он не собирается.

— А сколько это — двадцать девять ан? — спрашивает женщина. — Больше или меньше рупии? — Такая молодая, а ведет себя как настоящая хозяйка — точно знать хочет, сколько получит.

— Почти две рупии, — небрежно бросает мужчина. Он уже все обдумал.

— Ну, ладно, — говорит женщина, чувствуя, как слюна наполняет рот.

Теперь уже и ей не терпится скорее приняться за работу. Одолеть реку. Добраться до храма, что высится на том берегу. И все же она снова говорит:

— Воды-то вон сколько. С чего это им загорелось сейчас переправляться?

— Перекупщики они, — тихо отвечает мужчина. — Заболеет потом скотина или нет — им горя мало.

Переговариваясь, они продолжают скликать стадо и пересчитывать свиней: два борова, остальные матки. Э, да одна супоросная! Гляди-ка, богатство какое! Обычно они по пять-шесть штук приносят, а у этой, похоже, и семь может быть. Только перейдет ли она? Перейдет! Ей не скоро еще — вон какая прыткая.

Их голоса зазвучали иначе: теперь они не скликали, а гнали вперед. Внезапно мужчина умолк и с тревогой обернулся к Серьге:

— Их кормили?

— Да, да, — нетерпеливо отмахнулся тот.

— Река-то больно широкая, хозяин. Если голодные — не одолеют.

Это людям потому и надо одолеть, что есть нечего. А скотина что? Она этого не понимает. В следующее мгновение мужчина высоко поднял над головой палку и издал резкий гортанный крик. Женщина подхватила его.

Новый, пугающий звук насторожил животных. Они двинулись было в сторону от реки, но при виде палки сбились в кучу и затоптались на месте. Что означает этот новый крик? Терлись друг о дружку бока, летели в стороны сухие комья грязи. Наконец часть стада стала подаваться к реке. В ту же минуту мужчина внезапно обрушил на них град легких ударов. Все двадцать девять породистых свиней с громким топотом начали спускаться к воде. А вода урча прибывала на глазах, и до конца прилива было еще далеко.

Черпая волна волосатых спин застыла у самой воды. Пить хочется, но спускаться страшно. С испугом глядят на стремительно несущуюся реку, тревожно и раздраженно хрюкают, будто спрашивают: что делать? куда идти?

— А ну пошли! Хой-ха-а-а! — слышится ободряющий крик мужчины.

Женщина нет-нет да и кинет взгляд на реку. Чем ближе подходят, тем шире она кажется. Господи, до чего громко бурлит! Женщина оглядывается на мужа. Он смотрит прямо перед собой, лицо его застыло. Вот они уже у самой воды. Поджав дрожащие хвостики, пробуют воду передние животные. Потом отступают и подталкивают других. Нехотя идут.

Женщина тем временем подгоняет отставших. Вот она поскользнулась, упала, но, повинуясь нетерпеливому жесту мужчины, тут же вскочила. Вся облепленная грязью, она, казалось, сама уже не один день бредет в этом стаде. Грязь была повсюду — на ее тугой, высокой груди, на лице, на волосах.

— Давай гони их, — торопил мужчина, — надо двигаться.

Он еще не начал загонять стадо в воду, а вел вдоль берега, время от времени ободряюще покрикивая.

Мужчина невольно косится на реку. Ганга, ой Ганга — обманщица! Хихикает, захлебывается смехом, болтает о чем-то своем, а сама с них глаз не спускает. И все говорит, говорит им что-то торопливо. Вроде бы к себе зовет, манит: идите ко мне, вон вы, мол, какие худые да голодные, а у меня всего много, всего вдоволь.

Насмешливо так говорит и поводит, играет затуманенными глазами, а в них блещут красные огоньки.

Мужчина и женщина не сводят с нее испытующего взгляда. Будто на самое дно ее заглянуть хотят — узнать, какие сюрпризы хранит она там. Беззащитные, как дети, они по-детски отважны и чисты. Вот женщина обмотала вокруг талии свободный край сари. Теперь она обнажена до пояса и стоит, подавшись грудью вперед, как утес, готовый принять первый шквал непогоды. Мужчина разглаживает усы.

Она замерла. Сейчас надо будет завернуть все стадо к воде. Потом погнать. Потом прыгнуть самой.

В последний раз они кинули взгляд на реку. На кромку песка у противоположного берега. Испуганное хрюканье стало громче.

В следующее мгновение раздался пронзительный гортанный крик, и удары палок градом посыпались на спины животных. Почти все стадо сразу оказалось в воде. Люди прыгнули следом. Опередившие людей животные повернули вдоль берега, вверх по течению. Там их ждала верная гибель. Будь у них лодка, можно было бы без труда направить их к тому берегу, а так…

— На берег, быстро! — крикнул мужчина.

Люди бежали вдоль берега, пока наконец им не удалось опередить стадо. Сверху оно напоминало неуклюжее туловище огромного кабана. Мужчина прыгнул в воду прямо у его головы. Женщина оказалась где-то в середине. Рассыпая удары направо и налево, мужчина завернул стадо к противоположному берегу. Женщина подгоняла сзади.

Животные сбились в кучу, будто перешептываются между собой. Видно, еще не оставили намерения повернуть назад. Потом сами пойдут, а пока налезают друг на дружку с выпученными от ужаса глазами — вон, впереди воды-то сколько. Да как быстро несется! Куда это их ведут? На смерть, наверное. Что нужно этим людям?!

Всего только и нужно, что переправить их в целости и сохранности. Мужчине никак не удается заставить стадо двигаться к тому берегу — мешает течение. Оно тащит в сторону и к тому же все время меняет направление. Женщина выбивается из сил. Она уже не в состоянии держаться позади стада, ее подхватывает и уносит вниз по течению.

— Отталкивайся! Греби руками! — кричит ей муж. Она гребет изо всех сил. Но стремнина не шутит: волна больно ударяет в грудь, еще немного — и кажется, руки и ноги оторвет напрочь.

Теперь уже в этой сумятице трудно разобрать, где люди, где животные, похоже, людей здесь и вовсе нет, одни свиньи: двадцать восемь маток и три хряка.

Наконец берег стал понемногу отдаляться.

Южный ветер налетает порывами, и в эти минуты вода вокруг них бешено вскипает. Не будь прилива, такой ветер непременно развел бы крутую волну. Тогда животные наверняка бы уже захлебнулись. Правда, и сейчас нет-нет да и ударит откуда-то сбоку встречная волна.

Тучи стелются над самой водой, взмывают в вышину и где-то там, далеко вверху, вдруг расходятся, и тогда странная, ослепительно резкая полоса света вырывается из-под них, будто перед началом небывалой феерии. Но уже в следующее мгновение небо снова заволакивается тучами. Дурной это знак.

Стало быстро темнеть. Время от времени бросая тревожные взгляды на небо, люди с отчаянными усилиями продолжают продвигаться наперерез потоку. Хворостина и палка так и мелькают в воздухе. Вода сбивает с ног. Только не думать, только не останавливаться! Рты судорожно ловят воздух.

Внезапно женщина вскрикнула. Мужчина выпрыгнул из воды, как дельфин: что там стряслось?

Оказывается, три матки, ошалев от страха, снова кинулись вверх по течению. Мужчина на миг оцепенел, но тут же опустил палку и поплыл за ними. Опередил. С силой ударил по воде. Животные остановились, не знают, что делать дальше. Смешанное чувство жалости и досады охватывает человека.

— Вот дурные! Одно слово — скотина, — громко произносит он, — а ну, пошли!

Ощерив желтые клыки, свиньи, вереща, повернули обратно. Палка снова взметнулась вверх. Тем временем стадо успело немного продвинуться. Вот мужчина уже нагоняет его. От воды и ветра глаза его налились кровью, как у хряка.

— Ну, чертовка, про меня и думать забыла? — кричит он и звонко, забористо ругается. Подобравшись ближе, заглядывает в покрасневшие, как и у него, глаза жены. В них застыл испуг.

А вода все прибывает. Напор ее стал сильнее. Река вздувается. В некоторых местах она неподвижна, как в пруду. Это значит, там размыло дно и образовался омут.

В стаде уже не слышно визга — только негромкое пофыркивание, заглушаемое шумом реки. Кажется, теперь животные поняли, какой опасной может быть вода. Прижимаясь друг к другу, сами торопятся вперед и борются с потоком. А все-таки нет-нет да и покосятся на палку, нет-нет да и схватят проносящиеся по воде пучки травы.

Они еще не добрались и до середины. Река как будто раздвигает свои берега. Хватает за руки, за ноги, треплет волосы. Вода холодная, а им жарко.

Река клокочет, крутит, захлестывает и все тянет к себе, и рокот океана слышится в гуле прилива.

Надо перейти тебя, надо, Ганга наша милосердная. Видишь, приходится бить тебя палкой. Но это только чтобы скотина слушалась. Ты уж стерпи, не гневайся. Мы не виноваты, обидеть тебя не хотим. Человек ведь с давних пор переправлялся через реки. Не мы первые, не мы последние.

Мужчина боится посмотреть на жену. Расширенными от страха глазами та глядит на раздвигающуюся реку. Она силится стряхнуть с себя это оцепенение — и не может. Рука с прутом бессильно опущена. Мужчина хочет о чем-то спросить ее, но не решается. Вдруг она скажет: «Нет, не могу больше, прощай…» На их свадьбу хозяин Нагин Прасад двух свиней зарезать велел и рису дал целый ман. И четыре блестящих браслета…

А тучи продолжают сползать к реке, все ниже и ниже. Вот сверкнула и погасла молния, и тут же над их головами оглушительно пророкотал гром.

Стадо пришло в смятение. Женщина подпрыгнула над водой, как большая рыба, и ее рука с хворостиной вновь взметнулась вверх. Мужчина успокаивающе кивнул ей: держись, мол, ничего страшного нет, только быстрей двигайся. Как можно быстрей! Чем ближе к противоположному берегу, тем стремительнее течение. Там река делает изгиб, и вода бьет прямо в обрыв. Слышно, как ухают в воду тяжелые глыбы подмытой земли.

Где храм? Храм Шивы, про который говорил им Серьга? Вон он, далеко еще: у самого поворота, где поток крутит, как бешеный. Они, считай, на полпути еще.

Мало-помалу люди начинают отставать от стада. Свиньи уже привыкли к погонщикам. Теперь, не видя их рядом, они снова пугаются. Люди из последних сил стремятся нагнать их, но не могут. И чем больше стараются, тем сильнее устают. Муж и жена теперь почти рядом. Женщина подняла голову. Глаза усталые, воспаленные. Сказала:

— А как вернемся? Они что, нас обратно перевезут?

Вот женщины! Нашла когда думать о возвращении.

— Не знаю, — ответил он.

Они одновременно ощутили толчок. На них надвигался новый вал. Он не тянул, а накидывался и валил с ног. Женщина упала, скрылась под водой, выплыла снова. Мокрые распустившиеся волосы облепили лицо.

— Куда подевалась?

— Вот она я.

Слава богу, не потонула. Скупая улыбка промелькнула в густых усах. Самому смешно стало: до сих пор все еще боится потерять ее.

Как темно! Будто уже ночь на дворе. Вот снова сверкнули молнии, — на этот раз со всех четырех сторон. Казалось, что их огненные плети хлещут по головам животных, по черным лоснящимся спинам. Гром гремел теперь не умолкая. Они совсем забыли о голоде. Давно забыли. Помнили и думали только об одном — как благополучно переправить стадо.

Животные пошли быстрее. Но еще быстрее прибывала вода. Вот женщина как будто что-то ловит в воде — свое сари. Размоталось оно совсем. У мужчины замирает сердце, когда он смотрит в ту сторону, где его жена. Ее голова то и дело скрывается под водой, глаза сделались дикими и мутными… А как сладко играл на флейте Раму в их свадебную ночь! Неужели эта страшная река…

Трах-тара-рах!

От очередного раската грома опять отчаянно завизжали свиньи.

Мужчина захлебнулся, вынырнул, позвал:

— Ты здесь?

— Здесь, — и тут же снова ее задыхающийся голос: — А не обжулят они нас?

— Нет, нет, не бойся.

Качает грудью Ганга, трясется от смеха, слушая их разговор.

И снова женский голос:

— Слушай, а где же мы ночевать будем?

Мужчина не ответил. Он смотрел прямо перед собой. Там, совсем близко, течение внезапно круто поворачивало в обратную сторону. Воронка. Вот беда-то! А они совсем близко от храма. Опять поворачивать. Двадцать девять голов. И лодки нет.

— Водоворот! Водоворот! — кричит он.

Животные по звуку его голоса почуяли опасность и сгрудились вокруг мужчины. Часть обвалившегося берега образовала под водой запруду, и течение повернуло вспять. Ну и водоворот! Господи, спаси и помилуй!

С новой неожиданно появившейся энергией мужчина стал палкой оттеснять стадо вправо.

— Берегись, эй, поберегись! — кричал он.

Охраняя животных, сам держится у края водоворота. Женщина хочет подойти к нему, помочь — и не может. В следующее мгновение она чувствует, что ей вдруг стало совсем легко двигаться. Почему бы это? Одежда — ее больше нет. Все, что могла, сняла с нее Ганга.

Мужчина продолжает оттеснять стадо — чтобы с перепугу не шарахнулось в водоворот. И все-таки одну матку стало затягивать.

— Пропала, дурная, ой, пропала! — закричал мужчина.

Это опять та самая, которая и раньше не слушалась. Что теперь делать? Чувствуя, как ее относит от стада, свинья заверещала. Пока она всего на расстоянии нескольких локтей, ступи только шаг — и дотянешься. Только его-то уже нельзя сделать, этот шаг. Иначе и тебя закрутит. Погибнешь вместе с ней. Но должен же быть какой-то выход!

— Уходи оттуда! — кричит женщина. — Оставь, пусть тонет.

Снова молния. И крупные капли дождя. Ох, небо, хоть бы ты сжалилось над нами!

Мужчина вскинул голову. В диком оскале сверкнул белый ряд зубов. Медленно, пядь за пядью начал он продвигаться к краю воронки. Прикинул на глаз расстояние и протянул палку: ну, хватай, коли достанешь.

Свинья пятится. Мужчина подается вперед. Пытаясь удержаться, свинья хватает палку. Держит ее, крепко держит. Похоже, что смертельная опасность сделала ее смекалистей. Клыки на нижней челюсти обнажились, пятачок дергается, жесткие волосы на загривке встали дыбом. Медленно-медленно мужчина подтягивает ее к себе.

— Держи, — говорит он сквозь зубы, — держи крепче, а не то пеняй на себя.

Вдруг палка выскользнула из его рук. В следующее мгновение человек и животное голова в голову уже плыли вслед за стадом, а палка скрылась в водовороте.

Тем временем женщина продолжала гнать животных в обход: все равно стоять на одном месте было невозможно. Заглушаемый шумом воды, доносился визг свиньи.

— Ну как? — крикнула женщина.

— Все в порядке, — услышала в ответ.

Дождь не унимался. В небе грохотало и сверкало по-прежнему, Ганга гудела и неслась с прежней скоростью. Вот уже стадо как раз напротив храма, где размыт берег. Но что это? Женщина ведет его куда-то дальше, оставляя храм позади. Муж торопливо плывет за ней и только тут замечает, что ее голова то и дело скрывается под водой. Почти все стадо уже опередило ее. Слышно, как на берегу вопит Серьга, указывая, где вылезать.

Женщину снова скрыла вода. Мужчина подхватывает ее, тянет к себе и тут вдруг чувствует, что ноги его касаются дна. Чего же она тогда не держится?!

Ее всю колотит. Она поднимает к мужу измученное, совсем маленькое лицо и сквозь стиснутые зубы говорит:

— Все равно придется на дно идти. Я голая.

И правда, сняла с нее все одежды Ганга.

— Постой тут, — бросает ей мужчина, — я сейчас, вот только свиней на берег выведу.

Он вывел стадо. Снял с себя гамчу[38] и кинул ей кусок материи. На берегу стояли Серьга и двое его подручных. Они весело смеялись.

— Гляньте-ка, что это за красотка там в реке! — игриво кричал Серьга.

Совсем стемнело. Дождь разошелся вовсю. Они отправились к Серьге — благо дом его стоял тут же, на берегу.

В плетеной хижине рядом с загоном для свиней коротают ночь двое. На заработанные деньги купили муки, жареных овощей, испекли лепешки. Теперь едят наконец, сидя рядом. Жарко пылает полено в очаге, освещая их лица. За стеной, совсем рядом пляшут, гуляют волны на Ганге. Во мгле за пеленой дождя небо и земля слились воедино. Слышно, как глухо шумит ветер и уютно хрюкают за перегородкой свиньи.

Первая еда за два дня. По лицу женщины текут слезы. Она тщетно пытается стянуть на груди концы тряпицы, которую дал ей муж. Ест и утирает слезы.

— Не надо, не плачь, — говорит мужчина, касаясь ее плеча.

Потом, после оды, он притянул ее к себе. Сегодня они на самом деле выбрались из омута и теперь чувствовали, как кровь горячей волной приливает к сердцу.

Обуглившееся полено затрещало и погасло. И каждый, ощутив на своей щеке жаркое дыхание другого, понял, что спасен.

А вокруг была первозданная, глухая ночь, и только мигавшие кое-где огоньки светильников говорили о том, что тут есть жизнь. Уже рассветало, когда послышался храп мужчины.

Слава тебе, ветер желания, приносящий дыхание любви, слава тебе, вечный возлюбленный! Безмятежно и счастливо спит теперь твоя женщина, твоя Радха. Непроглядная тьма на земле. Дождь и ветер проносятся мимо.

Премендро Миттро Змея

Она застыла на месте, затаив дыхание. Резкая боль привела ее в себя: догоревшая спичка обожгла пальцы. Тогда она осторожно отступила назад, вышла и заперла дверь кладовки.

Не закричала, не позвала на помощь. Да и кого звать? Умеша нет дома. Он сегодня работает в ночную смену, вернется не раньше четырех утра. Можно, конечно, позвать соседку Рангу. Она сегодня тоже одна. И не спит. Только что было слышно, как за тонкой перегородкой что-то растирают в ступке. Но Рангу она не позовет ни за что.

До боли в глазах всматривается в темные углы, заглядывает под кровать. Да разве что-нибудь увидишь? Правда, вещей не так уж много, но в тесной комнатке не повернуться. И света мало. Чтобы хорошенько осмотреть комнату, нужно все передвинуть, а ей страшно. Решила лечь спать не выключая света. Потом, конечно, придется платить за это. Теперь не то, что раньше, когда компания вычитала определенную сумму, а ты жги, сколько хочешь. Теперь в каждом доме счетчик.

Ума закрыла дверь на задвижку, забралась на постель, но заснуть не могла. Под тахту были подложены кирпичи, и Ума понимала, что находится в относительной безопасности, но ее все еще трясло от страха. А как она возражала против этих кирпичей, когда сюда вселялась! Тогда они только что поженились, она стеснялась мужа и не хотела ему перечить, но про кирпичи все-таки сказала. Умеш расхохотался:

— Эй, послушай-ка, Ранга, чего моя говорит! Для колченогой кровати ей золоченые ножки подавай!

Ранга тогда как раз зашла поглядеть, как они устроились.

— Что ж, Ума права, — поддержала она молодую, — неприятно, когда в комнате кирпичи лежат.

— Ба, это ж мой дом, а не беседка для любовных услад, — небрежно пошутил Умеш.

Ума вышла из комнаты, лицо и уши ее пылали. В те дни она еще и представить себе не могла, как можно упоминать о таких вещах при посторонних.

Оторвавшись от воспоминаний, Ума вздрогнула — ей показалось, будто по стене что-то ползет. Слава богу, ничего страшного: это тень от висящего на веревке сари.

«Сиди спокойно, — убеждала она себя, — ведь под тахту подложены кирпичи. И дверь плотно закрыта, чего ж тут бояться?»

Стукнула калитка, со двора донесся натужный кашель. Значит, вернулся со смены Одхор.

— Ты что, золы наглотался? — слышит Ума привычный вопрос Ранги.

Кашель стал глуше — Одхор вошел в дом, и Ума будет слышать его теперь, пока не уснет. Ранга-то уже привыкла, вроде бы и не замечает. Всем приходится к чему-то привыкать. Вот и она, Ума, многое научилась не замечать за свою недолгую замужнюю жизнь. И грубые шутки мужа тоже.

Под кроватью что-то зашуршало. Ума боязливо заглядывает в темноту. Опять этот противный мышонок! Быстрее молнии мелькнул он между постелью и топчаном. Ума не успела и пошевелиться, как он исчез в ворохе вещей. Теперь его днем с огнем не найдешь. Сколько уж раз она пыталась его поймать. Ранга однажды попросила Умеша принести мышеловку, но он отпустил по этому поводу такую шутку, что даже она пристыдила его, хотя было видно, что шутка Рангу позабавила. В тот раз Ума не вышла за дверь. Она пристально смотрела на мужа и Рангу. Те не заметили ее взгляда, а если и заметили, то не придали ему никакого значения. Какая она, эта Ранга? Вскоре после свадьбы Ума все чаще стала думать о ней. В те дни Ранга всегда после полудня помогала Уме укладывать волосы. Как-то раз, причесывая Уму, она заметила:

— Сегодня скажу Умешу, чтобы купил тебе накладную косу. Их теперь все носят.

— Зачем? — обиженно отозвалась Ума. — Не нужны мне искусственные волосы. Пусть хоть крысиные хвостики, но свои.

— Что ж, — рассмеялась Ранга, — пожалуй, ты еще можешь себе позволить так рассуждать. Для молодого мужа уловки не нужны. Он как сухой прут, не успеешь огонь поднести — глядишь, уж и вспыхнул. Попался бы тебе такой сырой чурбан, как мой, поняла бы тогда, каково это. Суши его — не суши, разжигай — не разжигай — все равно никакого проку. Тут поневоле и свое и искусственное — все в ход пускать научишься.

Одхор был намного старше Ранги. Не столько годы согнули его, сколько труд да болезнь. Вон ведь как кашляет не переставая.

А Ранга и сейчас любит наряжаться. Когда-то имя Ранга — что значит красивая — вполне подходило к ней. Да и теперь, хотя темно-багровый румянец покрывает ее щеки, черты лица Ранги не утратили привлекательности. К тому же она умудряется выкраивать деньги на косметику, всегда умело подводит глаза и изящно красит подошвы ног в алый цвет. Сама растирает в ступке пряности и готовит масло для волос.

Не очень-то верилось Уме, что все это Ранга делает ради своего старого мужа. А вот ради Умеша… С Умешем Рангу связывали лишь несколько лет жизни в одном доме. Между тем… как беспрекословно подчиняется ей этот верзила! Он идет за ней, словно бык на веревочке. Тянет ли за веревочку сама Ранга? Этого Ума не знала, но власть Ранги над Умешем бросается всем в глаза. Ранга сама как-то сказала, что это она их сосватала, что, еще не видя невесты, посоветовала соседу жениться именно на Уме. Мол, если кто и может справиться с Умешем, так это девушка, которую зовут Ума. И еще говорила, будто долго его уламывать пришлось.

— Знаешь, что он мне сказал тогда? «Заставишь жениться, так я в первую же ночь задушу ее и убегу. Как ты тогда запоешь, хотел бы я посмотреть». Я смеюсь, а он и говорит…

И Уме пришлось выслушать непристойную шутку Умеша.

Тяжело стало у нее на душе. Тогда Ума не отдавала себе отчета, что же больше задело ее — грубость услышанных слов или сознание того, что Ранга вертит ее мужем, как хочет. Потом она призналась себе, что все-таки ее уязвило последнее.

Ни в ночь после свадьбы, ни в последующие Умеш, разумеется, и не думал душить жену. И не было еще случая, чтобы он поднял на нее руку или выругал бы за что-нибудь. Но и ласкового слова она от него не слышала. А в присутствии Ранги он так и сыплет шуточками.

День ото дня Уме становилось все тяжелее терпеть соседство Ранги.

Ума была из бедной, вернее, из обедневшей семьи. Отблески той золотой поры, когда их род не знал, что такое нужда, хоть и слабо, но все же озаряли их теперешнюю жизнь. Ее предполагаемый брак с Умешем ни у кого восторга не вызывал, скорее наоборот. Правда, Умеш зарабатывал больше ее братьев, но он человек без роду без племени. К тому же, хотя его должность и называлась как-то по-английски, он был обыкновенный жестянщик, какие в каждой деревне есть.

Однако в решающий момент все эти соображения отошли на задний план, уступив место основному: девушка стала обузой для семьи.

Не слишком юная, Ума заранее готовила себя к тому, что ей со многим придется смириться. Но о подобной ситуации она, конечно, и не помышляла.

Ума старалась сделать так, чтобы Ранга как можно реже заходила к ним. Однажды, когда Ранга пришла уложить ей волосы, она отказалась от ее услуг, сославшись на неотложные дела. На следующий день Ранга пришла опять. Но Ума успела уже причесаться сама. Ранга заметила это, но не сказала ни слова. Может быть, и обиделась, но вида не подала. Через несколько дней как-то утром она принесла Уме блюдо тушеных овощей.

— Умеш в полдень вернется, так пусть поест. Да острого соуса еще добавь, он это любит. Только целое блюдо-то перед ним не ставь — этот дьявол все сожрет и тебе ничего не оставит.

Ума, конечно, к этой еде и не притронулась.

Однажды вечером она сказала Умешу:

— Не могли бы мы получить квартиру попросторнее? Тебе ведь зарплату прибавили.

— Отчего же, могли бы. Только зачем это нужно? — отозвался Умеш, стаскивая замасленные штаны.

— Разве ты не хочешь? — упавшим голосом спросила Ума.

— Да как же это возможно?! — удивился Умеш. — Весь дом нам все равно не дадут. Соседи куда же денутся?

«Пусть хоть в ад провалятся!» — хотелось крикнуть Уме.

С некоторых пор она совсем перестала общаться с Рангой и заходить на их половину.

Ума попыталась завязать знакомство с другими соседями, но их квартал в основном населяли приезжие из Андхры и Пенджаба. Правда, довольно далеко от них жила еще одна бенгальская семья. Хозяйка дома была пожилая женщина, к тому же туговатая на ухо. Охрипнешь, пока с ней до чего-нибудь договоришься.

Однажды вечером, возвратившись как раз от нее, Ума услышала за тонкой перегородкой какой-то шум и знакомые голоса. Она замерла на месте. Звук оплеухи, смех Ранги, потом слова:

— Отстань. Иди домой. Наверное, твоя жена уже вернулась.

— Ну и пусть. Нечего было меня женить. — Это был голос Умеша.

— Тебе бы, беспутному, всю жизнь шляться. А я мужняя жена, честь свою марать не хочу.

— Тоже мне, при немощном-то муже она за честь свою дрожит! Да замаранная она еще дороже ценится!

Больше Ума слушать не стала. Она прошла на кухню и громко хлопнула дверью. Как длинная, тонкая игла, укололо ее это самое интимное обращение на «ты». Оно, как ей казалось, проливало яркий свет на их отношения.

Через несколько минут в кухню вышел Умеш.

— Куда это ты уходила? Я уж подумал, не сбежала ли.

— Тайком не сбегу, предупрежу заранее, — отрезала Ума, с грохотом закрывая дверцу плиты.

— Ну и ну! И эта шипеть научилась! — расхохотался Умеш и крикнул: — Эй, Ранга, поди-ка, взгляни на нее!

— Что там у вас стряслось?

Ранга показалась на пороге, и Уме стало не по себе от ее веселого голоса.

— Гляди, у твоей ящерки-то ядовитые зубы прорезались, как у кобры. Кто теперь с ней совладает?

— Ты ее из ящерки в кобру превратил, ты и приручай, а соседей не впутывай, — уходя на свою половину, бросила Ранга.

— Ясное дело, соседи только представления глядеть охочи, — не остался в долгу Умеш.

Было слышно, как Ранга снова засмеялась.

— Чем через стенку перешучиваться, — сквозь зубы проговорила Ума, — шел бы уж туда, там и смеялся бы на здоровье.

Умеш как будто и не понял ее иронии.

— И то верно, — спокойно проговорил он. — Пока ты тут кухню крушишь, мы там повеселимся, — и ушел.

С того дня Ранга перестала заходить к ним. Умеш этого как будто не заметил. Да и не такой он был человек, чтобы замечать.

Однажды, когда Ума подмазывала глиной потрескавшуюся печь, около кухни появилась Ранга. На лице ее играла какая-то странная улыбка.

— Не хочешь поддерживать знакомство — не надо, — сказала она. — Только не забывай, девочка, что свое счастье ты из моих рук получила. Одалживать у тебя я не собираюсь. Но помни: стоит мне пальцем пошевелить — и все будет мое. Поняла?

Она ушла, а Ума, сгорая от стыда и унижения, долго не могла прийти в себя.

Ума испуганно села на постели. Она все-таки уснула. Но и во сне ее преследовало все то же видение…

Ума вошла в кладовку, набитую всяким хламом. Ей нужно было взять керосин. В четыре утра вернется Умеш, а для него одного можно разогреть чай и на щепочках, политых керосином. Ума помнила, что лампочка в кладовке недавно перегорела, и захватила с собой спички. Она уже протянула руку к бутыли и вдруг похолодела — гаснущий огонек выхватил из тьмы тугое кольцо: кобра! Холодные жестокие глаза были устремлены на Уму и лишали способности двигаться. Большим усилием воли ей удалось сбросить с себя оцепенение, и она рванулась к двери. Дверь была заперта. Ума налегла на створки всем телом, но они не открывались… Приходя постепенно в себя, Ума поняла, что в дверь комнаты и в самом деле стучат.

— Ума! Открой!

Голос Ранги. Страх как рукой сняло.

— Что случилось? — спокойно проговорила она, открывая дверь.

— У тебя не осталось меду, который недавно приносил Умеш?

— Почти весь кончился.

— Дай, сколько есть. А то у моего грудь разламывает — сил нет. Придется таблетки с медом растереть. Доктор сказал, что, если ему совсем плохо будет, нужно давать таблетки с медом.

Никогда еще Ума не видела Рангу такой встревоженной. Похоже, и правда за мужа беспокоится.

— Совершенно не помню, куда я поставила банку с медом, — сказала Ума.

— Ничего, я сама поищу.

Ранга повернулась к кладовке.

— Постойте! — невольно вырвалось у Умы, но затем она только добавила: — Там света нет.

— Дай мне спички.

Ума протянула ей коробок.

«Теперь будь что будет, — сжав зубы, твердила она себе, — я тут ни при чем».

Ранга открыла дверь кладовки. Ума прислонилась к косяку и, затаив дыхание, ловила каждый шорох. Вот Ранга зажгла спичку. Вот отодвинула стоявшие на дороге мешки и банки и направилась к подвесной полке. Первая спичка догорела; она зажгла еще одну. Что это? Сдавленный крик — или ей показалось? Некоторое время все было тихо. Потом Ранга вышла из кладовки и закрыла за собой дверь на крючок.

— Нет, со спичками там ничего не найдешь. Сейчас принесу свою лампу, — сказала она и вышла.

Ума даже не пыталась разобраться, что творилось у нее на душе, но казалось, что черное подозрение, как змея сжимавшее тугими кольцами ее сердце, вдруг исчезло, и ей сразу стало легко дышать.

Когда Ранга вернулась с лампой и снова подошла к двери кладовки, Ума наконец очнулась.

— Постойте, — сказала она, — вы не найдете, я сама поищу.

— Нет, — ответила Ранга, — тебе туда нельзя. Там змея какая-то. Надо сначала убить ее.

Ума только теперь заметила длинную палку, которую Ранга держала в другой руке.

— Но ведь банку с медом все равно нужно достать, — проговорила Ума, позабыв, что следовало бы изобразить удивление и испуг.

— Конечно, — откликнулась Ранга, и даже при тусклом свете лампы было видно, как вымученно она улыбается, — буду хоть знать, что сделала для него все, как сказал врач.

— Тогда давайте, я посвечу. Пошли вместе.

— Возьми, — сказала Ранга, протягивая Уме лампу, и, как бы оправдываясь, с иронией добавила: — Свою опору надо беречь, какая бы шаткая она ни была. А сейчас у меня одна надежда — на тебя. Так и знай.

Может быть, именно в эту минуту при тусклом свете коптилки Уме и удалось наконец разглядеть, какая она на самом деле, эта Ранга. Ничего не ответив, Ума первая открыла дверь кладовки.

Голам Куддус Чаша

В моей комнате висит одна-единственная картина — иранская винная чаша на фоне бескрайней синевы небес.

Я повесил картину так, чтобы на нее падали первые лучи утреннего солнца, и передвинул свою постель к противоположной стене, чтобы, просыпаясь утром, видеть картину перед собой.

Нравится мне сама картина или же я просто люблю художника, который мне ее подарил? А может быть, тут есть и то и другое? Если бы картина была лишена очарования, повесил бы я ее перед глазами, повинуясь одному только чувству симпатии к ее творцу?

Я слышал, что в персидской поэзии «сура» (вино) — это символ жизни, а «джам» (винная чаша) — ее вместилище. Художник поместил винную чашу среди бесконечности. Как будто виночерпии Омара Хайама, укрывшись за густо-синим занавесом небес, говорят, протягивая чашу: «Наполни ее нектаром, и пусть он никогда не иссякнет». Художник проявил немалую смелость, дав это новое толкование. Внизу он написал в форме рубаи:

Вначале, когда я смотрел на картину, на душе у меня становилось радостно. Она — словно неустанный призыв к наслаждению жизнью, гордый протест против всякой обыденности. Вечный трепет, сокровенная тайна творения любви и природы.

Но теперь эта картина больше не радует меня. Когда я смотрю на нее, сердце пронзает острая боль. И я думаю уже не о невидимом виночерпии, а о непутевом художнике Пореше. Я давно уже ничего не слышал о нем. Не знаю даже, жив он или умер. На письма мои он не отвечает.

Создатель избрал для Пороша суровую участь рабочего на огромном металлургическом заводе. Сумеет ли Пореш сохранить свое творческое «я», если ему придется часами стоять рядом с бушующим в домне огнем?

Услышав как-то песню бродячего певца «Не опалишь ли ты в огне бутон своей души?», я вспомнил Пореша.

Затем другая мысль пришла мне в голову: ведь его сжигает и внутренний огонь. Какая-то неодолимая сила бросает его из страны в страну, от одного дела к другому!

Пореш рано потерял мать и отца. Детство он провел в Джамшедпуре, у старшего брата. Врат был мастером на заводе.

По соседству с ними жил один инженер-немец, жена которого увлекалась живописью. Бездетная женщина очень привязалась к Порешу. Он каждый день рисовал под ее руководством и, изведя немало бумаги и красок, доказал, что не лишен таланта.

Однажды супруги взяли с собой Пореша в Бомбей. Город произвел на него неизгладимое впечатление. Но морское путешествие затмило все остальное. Вернувшись домой, он часами рассказывал об этой поездке. От своего брата Пореш узнал, что их семья в прошлом была очень богата. В одной из деревень округа Кхульна до сих нор сохранились свидетельства былой славы их когда-то знаменитого рода. Нет больше коней и слонов, нет и стражников с ружьями и дубинками, но древние развалины дворца еще существуют, и каждый их камень мог бы порассказать о многом.

Пореш загорелся желанием увидеть руины собственными глазами и, никому ничего не сказав, сел на поезд.

Воспоминания о поездке на пароходе неотступно преследовали его, и, добравшись до Калькутты, Пореш отыскал порт. По узкому деревянному трапу люди поднимались на пароход. Пореш последовал за ними. Только к вечеру из разговоров пассажиров он понял, что пароход направляется в Рангун. Почти все его деньги ушли на билет и штраф.

Порешу было всего тринадцать лет, когда он оказался совершенно один в незнакомом городе, в чужой стране и без гроша в кармане.

Он долго бродил по улицам. Наконец, очутившись в толпе на каком-то перекрестке, он горько расплакался. Человек положил руку ему на плечо и спросил по-английски: «Мальчик, что с тобой? Почему ты плачешь?»

Слезы хлынули еще сильнее. Кое-что узнав от Пореша и догадавшись об остальном, он повел мальчика в гостиницу.

Можно считать это предопределением судьбы, потому что незнакомец оказался японским художником, в этот же день приехавшим в Рангун.

Некоторое время они жили в Рангуне. Художник был человек состоятельный, он отдал Пореша в английскую школу. Через несколько месяцев художник уехал на родину. Вместе с ним поехал в Японию и Пореш.

Лишившись своего покровителя — художник отправился на войну, — Пореш оказался в трудном положении. После продолжительных поисков работы ему удалось наконец получить место декоратора в театре. Пореш, очевидно, был первым индийцем, оформлявшим японскую сцену.

Пореш жил в Хиросиме и совершенно случайно не оказался там — ему пришлось на несколько дней уехать из города, — когда на Хиросиму была сброшена атомная бомба. Вся наша жизнь — сплошная цепь случайностей, и судьба Пореша тому еще одно подтверждение. Пореш, вероятно, был единственным индийским гражданином, который находился в непосредственной близости от эпицентра атомного взрыва.

Конечно, если бы Пореш погиб в Хиросиме, я так никогда бы и не узнал о его существовании. Да кто знает о тех безвестных художниках, которые распались на атомы в этом японском городе?

После войны Пореш овладел профессией электрика и получил место на заводе одной из крупных фирм в Таиланде. Самолет, на котором он летел в Таиланд, разбился. Пассажиры и команда погибли, остались в живых только трое, получившие тяжелые ранения. Среди них был и Пореш. Уцелевшие пассажиры оказались жителями трех стран: Индии, Бирмы и Цейлона. Чудом избавившись от смерти, они поклялись, что навсегда останутся друзьями и обязательно навестят друг друга.

Сначала Пореш поехал в Бирму, повинуясь, вероятно, манящему свету воспоминаний. В Бирме он устроился на службу в фирму, экспортирующую лес. Пореша послали агентом в Мозамбик и Анголу.

Но надолго ли могла удержать его торговля лесом? Он бросил службу и отправился навестить своего цейлонского друга.

Временами ему приходила в голову мысль пригласить друзей к себе на родину. Но старший брат умер, и никакого дома теперь у него уже не было.

Пореш снова пустился в путь. Пешком, на поезде, на автомобиле, верхом на верблюде он объездил всю Индию.

В Уджджайне он подружился с ювелиром Бахалулом Шах Лоди и разъезжал с ним по княжествам. Княжеские жены не желают продавать свои драгоценности первому попавшемуся покупателю, они подыскивают достойного доверия и убеленного сединами ювелира и только его допускают в свои покои. Таким и был Бахалул Шах Лоди. Где только не побывал Пореш вместе с ним! Он узнал обо всех распрях и сварах, происходящих на женской половине княжеских дворцов…

В Джайпуре Пореш оформлял помещение для сессии Комитета Индийского национального конгресса.

В Бомбее ему выпало на долю зажечь свет в погруженном во мрак квартале продажных женщин. Пореш создал фонарь новой конструкции — при меньшем потреблении керосина фонарь давал более яркое освещение — и, продав свое изобретение за гроши, снова пустился в путь.

Извилистый путь скитаний привел его в Нагпур.

Старейшины нагпурской мусульманской общины преисполнились к Порешу такого доверия, что поручили ему заботу о крупной вакуфной собственности.

Примерно в это время Пореш начал писать на хинди и урду рассказы, стихи и очерки. Некоторые из них были напечатаны в нагпурских газетах.

Но однажды он сбежал и из Нагпура. «Пусть мое путешествие, — решил он, — окончится там же, где и началось». Пореш уже ехал в поезде в Джамшедпур, как вдруг по дороге узнал, что в Бхилаи строится металлургический завод. Если нужно зарабатывать на жизнь, то почему не на металлургическом заводе. Да к тому же на новом заводе и в новом месте. И он сошел на станции Дург.

В Бхилаи я и познакомился с Порешем. Пореш, ты помнишь наш первый разговор?

Кто-то сказал мне, что один рабочий прекрасно рисует и умеет вырезать из бумаги изумительные узоры.

Ты вскоре явился. Помнишь, Пореш, когда я увидел тебя, у меня вырвалось:

— Как вы похожи на Ван Гога!

Ты расхохотался. Одежда у тебя была вся засаленная, черная борода блестела. На первый взгляд тебя можно было принять за муллу. Но в глазах твоих не было и тени благочестия, в них светился острый ум. Ты начал рассказывать о своей работе.

— Здешние русские ничего не имеют против твоей бороды? — спросил я.

— Мне кажется, меня даже больше уважают.

— Правда?

— А такая борода может быть только у серьезного человека, — и он рассмеялся. — Тогда в Бхилаи, того, что вы видите сейчас, не было и в помине. Один русский спросил меня: «Можете управлять краном?» Я ответил: «За два-три дня научусь». — «Я так и подумал», — улыбнулся он. Меня послали в Висакхапатнам. Нужно было выгрузить оборудование с советских кораблей. А что могу я один? Я обучил работать на кране четырех человек. Знаете ли вы, что оборудование для Бхилаи перенесли на индийскую землю такие люди, как я? Русским очень понравилось, как я работаю. Несколько раз мои фотографии появлялись в газете. А внизу подпись — индийский труженик.

— Но ни одна девушка к тебе и близко не подойдет, — вмешался в разговор какой-то рабочий, — можешь уж мне поверить.

— Но что интересно, — заметил другой, — у Пореша нет недостатка в предложениях, но он так изображает себя в письмах к претенденткам, что они все отказываются.

Поглаживая бороду рукой, ты с усмешкой сказал:

— Мне совсем не хочется, чтобы жена убежала от меня сразу после свадьбы. Поселившись в моем логове, она наверняка скажет: «Ад настоящий! Я этого не вынесу».

— Ну пойдем, взглянем на логово художника, — заинтересовавшись, предложил я.

В Бхилаи было 118 градусов по Фаренгейту. К счастью, у меня был зонтик. А ты невозмутимо шагал с непокрытой головой. Я подвинул к тебе зонтик, но ты отмахнулся:

— Не надо, в этом нет необходимости. Под кабиной крана, в которой мне приходится работать, температура тысяча шестьсот градусов. Так что эта жара меня не так уж и беспокоит.

Я подумал об иностранных специалистах, приехавших с Севера работать в Индию. «За какие грехи, — думал я раньше, — должны они страдать от пашей жары?»

Теперь же я понял, что им и у себя на родине приходится все время работать рядом с огнем.

— И как только ты ухитрился сохранить ясную голову при такой жаре? — спросил я.

Ты мягко улыбнулся.

— В этой жаре я прочитал всего Галиба. В своей кабине я могу думать и писать. По крайней мере я там один, не то что в общежитии.

Я не знал, что на это сказать. Чего только не бывает на свете! — подумалось мне.

— Ну хорошо, — снова заговорил я, — но какие мысли могут приходить в голову, когда все время занимаешься тяжелым физическим трудом? Приятное местечко для чтения стихов! Ничего не скажешь! Не могу себе представить, как там можно еще и писать. Ты меня озадачил. Правду говоришь?

Ты пожал плечами.

— Конечно! В свое время Чарли Чаплин в фильме «Новые времена» показал, как человек превращается в машину. Я думаю, что, если бы Чаплин имел подобный опыт, он показал бы это по-иному. Когда привыкаешь делать одно и то же, перестаешь об этом думать. О многом можно размышлять. Человеческая мысль не знает пределов. Просто к этому надо привыкнуть.

— Все, что ты рассказываешь, поразительно! — восхитился я.

Твое лицо помрачнело, ты тяжело вздохнул.

— Действительно, чего только со мной не бывало! Иногда я задаю себе вопрос: больше ли испытал в своей жизни Горький?

— Ты читал Горького?

— Читал, что попадалось в руки.

Внезапно меня осенило.

— А не пробовал ли ты писать? Почему бы тебе не рассказать людям о своей жизни?

— Да, уж лучше писать о своей жизни, — сказал ты, — чем читать глупые рассказы, которые сейчас печатают. Какие-то они вялые и безжизненные. А в газетах то и дело читаешь: «В трущобах Калькутты в одной комнате ютятся двенадцать человек, беженцам негде жить и нечего есть, люди не имеют работы, не могут получить образования, учителя бедствуют». Стоит раскрыть газету, только это и видишь. Все твердят о том, какие ужасные лишения им приходится переносить. И они называют это горем и мукой! И поэтому сидят сложа руки. Никто из них не умирает от жажды в безлюдной пустыне, никто не тонет в бескрайнем море. Их не бросили в джунгли на съедение диким зверям. Так что же валяться в постели и ждать смерти? Ты встань! Беги! Борись с бедой! Вот это я понимаю!

— Все-таки ты подумай о моем предложении, — сказал я.

— Но кому интересна история моей жизни? Кто я такой?

— Ты человек из народа. И раскрыть красоту и ценность жизни простого человека — это великое дело. Если подумать, то все сегодняшние проблемы кажутся нам столь сложными еще и потому, что простой человек не знает себе цены. Ну ладно, не буду читать тебе лекций.

— Да и что писать-то? — сказал ты.

— Кто ж, если не такие, как ты, напишет новую Махабхарату?

— Какую Махабхарату?

— Да о Бхилаи! О Бхилаи и о многом другом! Неужели ты не понимаешь, каким благодарным материалом располагаешь? Содружество тружеников двух стран, когда народ Индии вместо с народом страны социализма создает гиганты национальной промышленности, — это ли не тема для творчества? Может быть, ты считаешь, что люди, подобные тебе, работая у домны или в кабине крана, выполняют свой долг до конца? Или вы надеетесь, что об этом напишет кто-нибудь другой, непричастный к вашей жизни?

Ты внезапно оживился.

— И правда, сколько всего можно написать про этих русских. Как-то раз пригласили их на праздник. Они пожаловали точно в назначенное время с женами и детьми. А вы ведь знаете, как у индийцев все делается — не спеша. В помещении ни одного стула не поставили, только циновки постелили. Просто стыд. И кто-то вдруг возьми да и скажи: по индийскому обычаю садятся прямо на землю. Ах, индийский обычай! Хорошо, хорошо! И все уселись на грязные циновки! Индийский обычай — для них закон. Боятся, как бы не обидеть кого.

— Это все мелочи, — сказал я. — Ты пиши о главном.

— Все-таки я напишу и о мелочах. Как-то раз у них не ладилось со сборкой машины, и они попросили меня прийти ночью помочь, чтобы никто не видел и не знал. А чего здесь стыдиться? Написать об этом?

— Пиши обо всем, — сказал я.

Ты увлекся и остановить тебя было уже невозможно.

— Иногда они ведут себя ну совсем как дети! Если провинится кто-нибудь из индийцев, они не скажут ни слова, только надуются от обиды и сами примутся за чужую работу. Поэтому, когда работаешь с ними, уже не можешь не поддаться всеобщему энтузиазму. Тогда не думаешь о заработке и о возможной безработице. Все рабочие испытали это на себе. Русские много едят, зато и работают как! «А если не есть, — говорят они, — откуда возьмутся силы?» Их жены выполняют всю домашнюю работу, ходят на базар, воспитывают детей. И слуг не держат. Ни одного. Вот уж сколько времени прошло, и никто не видел в Бхилаи слуги хотя бы в одном русском доме. У нас же у самого низкооплачиваемого служащего-индийца в доме не обходятся без слуг. А однажды…

— Помилуй, — остановил я его, — я больше не стану слушать. Вот напишешь, тогда и прочитаю.

Немного помолчав, ты мягко проговорил:

— Я подумаю, я постараюсь. Но почему вы предлагаете это именно мне? Ведь здесь столько людей работает.

Я долго тогда говорил с тобой. Ты знаешь, я от всего сердца желаю, чтобы из среды рабочих вышел большой художник слова. Конечно, это не так просто. Ведь для литературного творчества необходим и талант, и опыт, и образование. А в тех неблагоприятных условиях, в которых приходится жить нашим рабочим, сочетание этих трех факторов почти невероятно. Но сейчас, когда в стране создается крупная индустрия и условия жизни рабочих постоянно улучшаются, разве мы не можем надеяться, что кто-то из рабочих возьмется за перо?

— Но это не ответ на мой вопрос, — возразил ты.

— Дай мне договорить, — сказал я. — Писателю совершенно необходимо еще одно: я имею в виду свободу творчества. В общем-то, эта мысль стара, как мир. Нельзя сказать, что в Бхилаи совершенно нет никакой литературной деятельности, да ты это и сам знаешь. Работает литературное общество, выходит журнал. Но стоит предложить местным литераторам написать о том, что они видят вокруг, как тут же слышишь: «Что вы, что вы. Для этого нужна свобода творчества!» А почему ее нет? Кто их лишил этой свободы? Прямого ответа на этот вопрос не получишь. Грозная тень «начальства» преследует их, парализует и творческое воображение и волю. И не только в Бхилаи. Повсюду. А ведь именно рабочие много могли бы порассказать и о своем труде, и о конфликтах с начальством. Если они не могут об этом написать, то для них не существует и свободы творчества.

— Это очень верно, — сказал ты, — но…

— Страх потерять работу гложет людей днем и ночью. От него необходимо избавиться. Но пока он есть. Я вижу здесь человека, обладающего свободой, необходимой для творчества, который не страшится потерять работу, и к этому человеку я обращаюсь.

— Это вы правильно заметили, — согласился ты. — Страха потерять работу у меня нет. Я имею столько специальностей, что работа сама ищет меня по свету.

Пока мы шли к твоему дому, я заметил, что многие рабочие с тобой здороваются.

— Они меня любят, — сказал ты.

— За что?

— Должно быть, за хорошее отношение, — уклончиво ответил ты.

Тогда я и понятия не имел, что означают эти слова. Потом я узнал, что одних ты научил управлять краном, другим помог получить работу.

Наконец мы добрались до твоего дома. Там был такой беспорядок и запустение, что невольно в голову приходила мысль, что прикосновение руки Лакшми совершенно необходимо, и без всякого промедления!

— Да вы бы посмотрели, что здесь было раньше! — заметили твои друзья.

— А вы-то куда же смотрите?

— А что мы можем поделать? Люди приходят, живут здесь, едят, спят, опять уходят! Когда строительство только начиналось, никаких общежитий и в помине не было. А людей понаехала уйма. Куда же им было деваться? Они так и располагались на обочинах дорог. А прослышав о гостеприимстве нашего Пореша, люди целыми группами стали являться к нему. Каждый, когда хотел, готовил еду, поставив на пол керосинку. Если бы вы все это только видели! Чад стоял такой, что глаза щипало. Порешу хоть бы что. Ну как мы могли помешать этому?

Пореш! Твои друзья рассказали мне, что в первые дни месяца после получки ты ходишь в столовую и ешь там, а если встречаешь друзей, то угощаешь и их. Когда кто-нибудь просит у тебя взаймы, ты даешь щедрой рукой, и никто не возвращает тебе долга, потому что ты не требуешь денег назад. Твоя философия проста. Люди берут в долг, потому что у них нет денег и в их дворе не растет дерево с рупиями вместо листьев, тряхнув которое, можно было бы рассчитаться со всеми долгами.

Потом ты ошеломил меня, сказав:

— Я собрал три тысячи слов, значения которых во многих языках совпадают. Я предполагаю, что некогда люди общались посредством одного языка, и хочу доказать, что в будущем они будут говорить тоже на одном языке.

— Разве ты знаешь много языков?

— Мне ведь приходилось переезжать из страны в страну, встречаться с разными людьми. Волей-неволей пришлось постичь те языки, на которых говорили вокруг. Сейчас вопрос сравнительного изучения языков очень занимает меня. Не можете ли вы посоветовать мне, с чего лучше начать?

— Могу. Иди к дьяволу. Ты будешь в адском пекле сочинять стихи, раздавать деньги направо и налево и неделями сидеть полуголодным, превратишь свой дом в хлев и займешься сравнительным изучением языков. Если так будет продолжаться и дальше, надолго ли тебя хватит? Нужно подумать и о здоровье.

— Я никогда не болею, — сказал ты.

Я даже не сразу сообразил, что тебе ответить. Тогда ты, чтобы успокоить меня, пообещал:

— Я буду писать. Даю слово.

Потом ты достал из кармана листок бумаги и сунул мне в руки.

— Это маленький рассказ, сегодня написал…

Я увидел, что твой рассказ краток, как японские стихотворения, похожие на крошечные ракушки. Рассказ назывался «Параллели». Повозка и возница. В упряжке два вола. Много ли у них сил? Возница погоняет их кнутом. Повозка медленно исчезает на горизонте среди рисовых полей. Позади остаются только две колеи. Они никогда не пересекутся.

Я вернулся в Калькутту.

Написал тебе письмо. Ответа не получил. Снова написал, и опять ты не ответил. Мне подумалось, что мы с тобой тоже словно две параллельные линии.

В конце концов я написал, что если не получу ответа, то сниму со стены твою иранскую чашу.

Тогда ты ответил:

«Вы хотите снять со стены „Чашу“? Ну что же! Но сможете ли Вы изгнать ее из своего сердца? Ведь память о чем-то дорогом нет-нет да оживает в душе человека. Свое обещание стараюсь выполнить, но времени почти не остается. Условия тоже неподходящие. Скоро вышлю Вам то немногое, что мне удалось сделать».

В конце была приписка: «Вопрос с женитьбой еще не решен. Но отчаиваться рано».

Пореш, ты получил ответ без промедления. Но сам написал мне через несколько месяцев:

Пореш, это было твое последнее письмо. Я тут же ответил. Потом еще не раз писал тебе — и целый год не получал ответа.

Дорогой брат, не молчи, откликнись, где бы ты ни был, что бы с тобой ни случилось.

Пореш, живи, будь счастлив, даже если «бутон души» опалит пламя. Я знаю, наше общество — могила многих талантов. Но все-таки надеюсь, что ты преодолеешь все препятствия на своем пути.