Современная нидерландская новелла

ВЕЛОСИПЕДИСТ В МОРЕ

Исаак часами стоял на юте. Это был приятный, но немного странный юноша: в море он тосковал по работе на суше, а сидя в конторе, мечтал о морских просторах. Он с трудом переносил скучную монотонность сухопутного существования, но денег для морских путешествий у него не было. И если ему все-таки удавалось наняться на какое-нибудь судно, то обычно он, очкарик, выполнял самую черную работу: чистил котлы, был на побегушках у офицеров, — а ведь самой большой его мечтой было стать за штурвал или хотя бы служить матросом. Но на корабле он сталкивался только с хвастливой грубостью матросов, которые, играя в карты, держали под рукой ножи, ругались друг с другом и почем зря бранили Исаака. Для них он был чужой. Здесь в его общество нуждались еще меньше, чем на берегу — в порту, в цехе розлива, на фабрике или в конторе, где ему приходилось работать, — однако именно здесь, на судне, он вновь и вновь надеялся найти подлинную романтику. После вахты он всегда торчал на юте. Вот и сегодня в два часа пополуночи Исаак все еще был там, потому что ночь стояла ясная, лунная, хорошо были видны знакомые звезды южного полушария и белопенный вал за кормой (кто часами стоял на юте судна, идущего в открытом море, тот знает, что в поздний час и днем, в дождь и туман, на полярных широтах и в тропиках, в серой, зеленой и светло-голубой воде корабли всегда оставляют после себя белый, уходящий к горизонту след).

Дул легкий теплый ветерок. Приглядевшись, можно было заметить на горизонте огонек далекого судна; если б Исаак пришел сюда часом раньше, он бы, наверное, увидел, как оно идет прямо на него. Впрочем, органы чувств могут и обмануть. Некоторые философы утверждают, что все вокруг — плод нашего воображения и что обратное этому доказать нельзя! Исаак плавал в компании контрабандистов, избегавших встреч с другими кораблями. Он думал о том, как долго продлится плавание, и о возвращении домой. Смотрел на лебедки, кнехты, тросы, бортовые поручни, на легкий стул, который поставил для себя на юте. И вот Исаак увидел, как огонек вдали резко переменил направление: описал небольшую дугу и двинулся прямо на него. Мало-помалу Исаак убедился, что огонек этот зависит от «воли волн» и вряд ли может принадлежать кораблю, тем более что число сигнальных огней с его приближением не увеличивалось. Плавать только с одним сигнальным огнем? Рискованно. Когда странный свет приблизился на расстояние двухсот саженей, Исаак разглядел велосипед с мотором. Первый раз в жизни с ним случилось такое, первый раз в жизни он видел чудо. То, что было перед ним, иному человеку в самых дерзких мечтах не пригрезится. Исаак было испугался, но не мог же он в конце концов поверить, чтобы таким образом путешествовал по свету какой-нибудь новый пророк или мессия. Хоть христиане и утверждают, что Иисус ходил по водам. Велосипедист приблизился метров на шестнадцать. Исаак закричал, отчаянно размахивая руками, но в возбуждении забыл сбросить за борт веревочный трап, и велосипедист сказал ему об этом. Судя по говору, незнакомец был соотечественником Исаака. Он с большой осторожностью подрулил к трапу, управляя своим велосипедом весьма примечательным образом: точно боксер, прощупывающий противника, он, слегка покачивая верхней частью туловища, подпрыгивал возле гладкого корабельного борта и как бы топтался на месте, парируя или наступая, затем он подскочил — хоп! — и вместе с велосипедом очутился на трапе.

— Осторожно! Осторожно! — воскликнул он.

Незнакомец был в запотевших очках и в кепи с кожаными клапанами для защиты глаз и ушей от морской воды. Велосипед был самый обыкновенный. Без специальных приспособлений. Исаак помог человеку с велосипедом взобраться на палубу. Незнакомец попросил поесть. Исаак отправился за едой. Он заметил, что матросы, штурманы и механики уже разбрелись по койкам. Вернувшись, Исаак спросил у незнакомца:

— Почему вы ездите по воде?

И тот сказал, что хочет установить рекорд.

— Как вам удается ездить по воде? — удивленно воскликнул Исаак.

— Это дело тренировки, — отвечал велосипедист. — Я начинал с булавки: клал ее горизонтально на воду. Если делать это очень осторожно, она держится на воде и плывет. Шло время, я брал все более и более тяжелые предметы. Это для того, чтобы сделать мой велосипед, и вот наконец я совершил свой первый жалкий выезд на городской пруд. А теперь разъезжаю по всему миру. Я нигде не пристаю к берегу, но из-за потребности в пище вынужден подходить к кораблям. И предпочитаю делать это глубокой ночью, когда все спят. Вначале я еще подъезжал к судам средь бела дня, но люди смотрели на меня как зачарованные. Сперва они кричали, что отродясь не видели ничего более замечательного, а потом начинали молоть всякий вздор или сходили с ума. Раньше я собирался проехать около сорока тысяч километров, но думаю, что эту цифру можно увеличить и совершить кругосветное путешествие. Мне хочется сделать нечто такое, чего еще никто никогда не мог сделать. Это цель моей жизни.

— Вы никогда не боялись утонуть? — поинтересовался Исаак.

— Нет, никогда, — отвечал человек. — Конечно, необходимо осторожно прибавлять и убавлять газ. Высокие волны, например, ни в коем случае нельзя брать на слишком большой скорости, иначе можно намочить боковые стороны колес, а если это случится, гибель неизбежна.

— Да, понятно, — сказал Исаак, смотревший на незнакомца с восхищением.

Человек сидел, полностью поглощенный едой. Он выпил много молока и спиртного. Потом попросил пузырек йода. Так прошел час, и вот человек перекинул велосипед через борт и зацепил его за трап. Затем распрощался с Исааком. Исаак попросился к нему в попутчики, чтобы совершить остаток путешествия вместе.

— Я мог бы указывать дорогу, ведь я много плавал, — сказал он.

Незнакомец рассмеялся.

— Ты сначала должен многие годы тренироваться, — сказал он. — Если бы я захотел, я мог бы взять тебя с собой; велосипедом я управляю хорошо, и шины накачаны в меру, но я не вижу в этом смысла. Что я буду с тобой делать? Я путешествую уже который месяц, и вдруг в последнюю неделю ко мне присоединишься ты. С какой стати? Ведь для меня это единственная возможность отличиться. Как я на финише растолкую людям, что ты присоединился ко мне позже? Впрочем, мне пришлось бы очень стараться — не так-то легко вести велосипед с двумя седоками. Я же никогда не пробовал ездить с пассажиром. Откуда я знаю, какие неожиданные движения ты можешь сделать? Надо обладать особой сноровкой, чтобы скользить по воде подобно ветерку, — продолжал велосипедист. — Ты представляешь себе, как ходят по канату? — спросил он.

Исаак, который не совсем понял суть вопроса, ответил отрицательно.

— Так вот, — сказал мужчина, — надо все время балансировать и держать колеса как можно выше, на гребнях волн.

С этими словами он попрощался и снова спустился вместе с велосипедом по трапу. Исаак хотел было немного передвинуть трап, но велосипедист громко крикнул:

— Осторожно! Осторожно!

Уже почти у самой воды он завел мотор, и колеса закрутились в воздухе. Постепенно приближая их к поверхности воды, он улучил минуту, соскочил с трапа на свой неистовый велосипед и помчался прочь.

Светало… Исаак загрустил. За четверть часа велосипедист пропал из виду. Еще через час Исаак отправился спать. На следующий день он рассказал радисту о том, что случилось ночью, но тот только пожал плечами, а так как Исаак упорно стоял на своем, начал смеяться. Час спустя вся команда знала, что ночью Исаак видел едущего по морю велосипедиста. Все смеялись. День прошел, и Исаак заснул крепким сном. Но перед этим он еще раз побывал на юте. Солнце только что зашло. Чувствовалось, что ночь будет дивная, хотя и облачная. Исаак невольно стал вглядываться в морскую даль. Человека на велосипеде, конечно же, не было видно. Слезы навернулись Исааку на глаза; он был чужим на берегу, чужим на корабле, и даже неистовый морской гонщик не пожелал взять его с собой. Он смотрел на пенный вал за кормой, на птиц, тянувшихся за судном. Его охватило чувство одиночества, и мало-помалу он пришел к мысли, что так было и так будет всегда. Закурив сигарету, он стал тихо напевать псалом, но едва мог расслышать собственный голос. Поднялся ветер, и временами гребной винт, бешено крутясь, вырывался из воды, чтобы секунду спустя с низким гулом вновь погрузиться в волны. Исаак следил за полетом птицы и завидовал ее свободе. Ему хотелось вот так же лететь за кораблем или исчезнуть в туманной дали. Сам того не сознавая, он начал подражать движениям крыльев альбатроса. Случайным свидетелем этому стал боцман. Он смеялся, видя, что Исаак прочно стоит на палубе…

ИСПЫТАНИЕ И НАКАЗАНИЕ

По полю идет центурион. В его подчинении сотня человек, сотня солдат, и все они обязаны безоговорочно ему повиноваться. Много месяцев их муштровали, закаляя душу и тело, и теперь центурион почти доволен и собирается подвергнуть своих людей последнему испытанию: он должен знать, с кем имеет дело, насколько они усвоили его уроки. Маршрут предстоящего испытания уже намечен и, хотя он невелик — всего около километра, — простым его никак не назовешь. Ни о дороге, ни о тропинке и речи нет. Тяжелый и опасный для жизни путь проходит по гористой местности — на каждом шагу скрытые под водой провалы, обломки скал, болота, расселины, через клокочущие горные ручьи перекинуты тонкие гладкоотесанные жердины. Значительная часть маршрута проложена по уходящей ввысь скалистой тропе, то слева, то справа обрывающейся в бездонную пропасть. Серна и та воспользуется этой тропинкой лишь в крайнем случае: удирая от охотника, взявшего ее на мушку, или уходя от преследования стаи волков. Другая часть маршрута проходит по склонам крутого, поросшего скользким мхом холма; поскользнешься — либо погибнешь, либо начинай все сначала. Из чувства гуманности центурион кое-где вбил глубоко в мох деревянные колышки. Как ни силен, как ни гибок командир, умеющий падать с высоты в несколько метров, не причинив себе вреда, узкая тропа так трудна, что даже он не взялся бы прокладывать ее дважды, и все же он шел по тропе при свете дня и вгонял в землю стрелы. Двадцать пять стрел воткнул он — по одной через каждые сорок метров, указывая солдатам направление пути. Командир ждал наступления ночи. Луна и звезды были скрыты низкими тучами. Дул порывистый ветер. Центурион разбудил солдат; измученные, они спали тяжелым сном. Целый день они боролись, метали копья, надрывались, перетаскивая каменные глыбы. Двенадцать из них по приказу центуриона были высечены за то, что за глаза поносили его, трое других — за то, что чрезмерно его восхваляли.

— Солдаты, — говорит командир, руководствуясь принципом: на то и учение, чтобы преодолевать трудности, — я знаю, вы устали и спите на ходу, но прошу вас, соберите все силы и мужество, прогоните сон, ибо сегодня ночью я должен подвергнуть вас испытанию. Я хочу знать, чему вы научились.

Он делает знак рукой, и каждому солдату вручают по лампе. Однако центурион запрещает зажигать их до прибытия на место. Только у начала пути, который никто, кроме него самого, не осмелился бы назвать «тропой», он разрешает солдатам зажечь лампы и объясняет, что́ им предстоит делать. Они будут отправляться в путь по одному каждые десять минут. Кто совершит ошибку или поскользнется, того ждет суровое наказание. Во время похода нельзя приближаться к впереди идущему более чем на восемьдесят метров. Никто не должен обращать внимание на стоны раненых, даже на горестные рыдания своего лучшего друга или соседа. Единственная задача всякого солдата — отыскать с помощью ламп стрелы, указывающие направление движения.

— Свет лампы не даст вам сбиться с маршрута, но вы можете использовать ее и для любой другой цели, — так центурион заканчивает свой, как всегда, немногословный инструктаж.

Он хватает за плечи первого попавшегося солдата и говорит:

— Ты пойдешь последним, а пока будешь следить за тем, чтобы каждый отправлялся в дорогу ровно через десять минут после своего предшественника.

Затем начальник окольным путем поспешил к конечному пункту маршрута. Прошло почти два часа, прежде чем он заметил в темноте первого солдата. Еще пять — десять минут — и вот солдат уже совсем рядом. Измученный, он опускается наземь, в руках у него горящая лампа. Центурион смотрит на голову солдата, покрытую ранами, на окровавленные руки, на стертые, обломанные ногти; от ботинок солдата ничего не осталось, а кость правой ноги прорвала мясо на пятке. Командир в ярости, ему хочется дать солдату хорошего пинка, но он себя сдерживает.

— Ты грязный мошенник, — шипит он. — Ты подлый обманщик. Почему лампа все еще при тебе? Почему, черт возьми, ты не подумал о своих товарищах и не оставил лампу в опасном месте, чтобы облегчить путь идущим тебе вослед?

Солдат задыхается, изо рта у него течет кровь, ведь во время перехода он потерял несколько передних зубов и клык, он молит о пощаде, он даже дерзнул обхватить руками, колени центуриона. Но тот грубым жестом отшвыривает его.

— Какого черта, — рычит он, — что ты там бормочешь?!

— Я вас не понимаю, — шепчет солдат, — ради бога, объясните, в чем дело. Я долго пытался проникнуть в глубинный смысл испытания, которому вы нас подвергли, но с каждой минутой думать становилось все труднее. Чем чаще я падал и поднимался, чем больше ран получал, тем крепче сжимал я свою лампу, мою единственную надежду в темноте, только благодаря ей я еще дышу. Милосердия, господин, милосердия!

— Нет тебе милосердия, — отвечает центурион. — Ты трусливый и безвольный себялюбец. Я даю тебе в наказание десять лет дисциплинарного лагеря. Молчи и исчезни с глаз моих!

Прошло восемь минут. Показался второй солдат, он оставил свою лампу в пути, обозначив ею опасное место, и проделал оставшийся путь на ощупь. Ему было нелегко.

— Ты усвоил мои уроки, — говорит центурион, похлопывая солдата по плечу. — Ты поступил правильно.

Минут через десять появляется третий, этот принес зажженную лампу. Начальник сделал ему строгий выговор, но не наказал. Так продолжалось всю ночь: некоторые оставляли свои лампы в опасных местах, большинство, же приходило с ними, за что получили только порицание. Не наказание, нет! Последний (его имя было Миша) благополучно — nota bene[33]! — миновал тридцать четыре светильника, он не получил не царапины, ведь на пути не осталось больше ни одного опасного места, которое не смог бы преодолеть крепкий солдат, все они были отчетливо видны уже издалека. Лампа была с ним, и, как все, он получил порицание центуриона.

Через полгода, в воскресный полдень, Миша, освободившись от своих дел, решил посетить исправительный лагерь, где влачил свои дни Иов, тот самый первый солдат, единственный приговоренный к наказанию. Преодолев немало затруднений в переговорах с охранниками, Миша добился разрешения повидаться с Иовом. На это было отведено всего-навсего две минуты.

— Иов, мне все-таки ужасно стыдно! Почему именно ты должен так тяжко расплачиваться? Ты же был лишь первым, кто допустил ошибку. И твоя «ошибка», по сути дела, не была ошибкой, ибо у тебя еще не было перед глазами живого примера. Ах, почему центурион не наказал меня в десять раз суровее, чем тебя? Ведь я пришел к назначенной цели так же, как и ты, с лампой в руке, в то время как тридцать четыре других воина, прошедших по дороге испытаний раньше, уберегли меня от всех опасностей. Это я должен был понести всю тяжесть и горечь наказания, только мое наказание было бы справедливым.

— Я был первым, Миша, — отвечал Иов, — и был первым случайно, ты сам указал на меня. И раз я шел первым, значит, я должен был осветить дорогу тем, кто пойдет после меня, я должен был первым догадаться о другом, высоком предназначении светильника.

— Иов, ради бога, не говори так путано, — попросил Миша. — Я тебя не понимаю. По-твоему, я не виноват. Ведь в простоте душевной я думал, что центурион сам поставил те тридцать четыре лампы вдоль нашего маршрута, чтобы сделать его не таким трудным! Поэтому у меня и мысли не возникло оставить свою. Я был последним, и мое восхождение проходило уже при свете дня. Я даже подумал, что неплохо было бы собрать расставленные на пути лампы и захватить их с собой, но это, конечно, показалось мне слишком трудной задачей. Видит бог, я был уверен в благополучном исходе для всех нас: я ниоткуда не слышал стонов и нигде не видел трупов сорвавшихся товарищей. Легко, весело и даже самонадеянно прошел я свой путь от начала до конца.

— Все так, Миша. Теперь ты видишь, насколько справедлив был приговор центуриона, — сказал Иов. — Второй воин был первым, кто понял свою ответственность за товарищей и осуществил на деле то, чему учил нас командир: он оставил свою единственную опору — лампу — при первой же опасности. Правда, третий солдат не последовал его примеру и, вероятно, подумал так же, как и ты: «Как приятно видеть расположение центуриона, который позаботился о нас, осветив это опасное место». И так, с каждой следующей лампой, оставленной на пути, росло доверие к командиру. Возможно, многие подумали, что лампы оставили их товарищи, хорошо усвоившие смысл слова «взаимопомощь». Если бы каждый из нас подумал о трудностях, страхе и одиночестве другого, наше доверие к центуриону и всему отряду возросло бы во сто крат. Наш учитель, наш командир был добр, справедлив и прав и поэтому ожидал от меня как от первого заботы о тебе и других. Тут, в лагере, у меня родились более основательные аргументы, подтверждающие справедливость приговора.

— Иов, ты, должно быть, сошел с ума! — воскликнул Миша. — Мне кажется, здесь ты потерял рассудок. Может быть, физическое истощение и душевные муки стали причиной того, что ты разучился говорить разумно и думать как обыкновенный человек…

Вошел тюремщик и подал знак.

— Пора расставаться, — произнес он, — ваши две минуты истекли.

О ЧЕЛОВЕКЕ И МЕДВЕДЕ

Одному ученому как-то взбрело в голову удалиться от цивилизованного мира. Местом своего уединения он избрал прекрасную долину среди пустынных гор где-то в Канаде, куда не ступала еще нога человека. Там он построил себе хижину и стал наслаждаться красотой природы: горными ручьями, дикими цветами, необычайными деревьями. Он питался плодами растений и наблюдал жизнь животных. Он жил как в раю и видел, что все хорошо здесь: сильное растение заглушает более слабое, ласки охотятся на крыс и белок. Человек любовался этой гармонией природы. Он захватил с собой только семь книг, самой толстой из которых была Библия. В других книгах речь шла об истории, логике, математике, этике и астрономии. Страницы восьмой книги еще не были заполнены и оставались чистыми до тех пор, пока человек не завершил постройку своего жилища. После полугода совершенного одиночества он почувствовал себя до некоторой степени счастливым; человек был скуп на слова, его дневник занял только восемь страниц. Он разбил пшеничное поле и огород для выращивания овощей и картофеля. Раз в неделю ловил он несколько форелей, диких уток или фазана и жарил их на каменной печи, в ней же пек он свой хлеб. Поначалу ему было тяжело самому содержать себя, но с течением времени он так наловчился в охоте и уходе за огородом, что убедился: он сможет пробыть здесь по меньшой мере лет двадцать — тридцать, не нуждаясь в другом человеке, даже во враче, потому что был хирургом и в тридцатилетнем возрасте, на зависть коллегам, собственноручно удалил себе воспалившийся аппендикс.

Когда человек прожил в своей безлюдной пустыне три года, его рай изменился: однажды к вечеру, во время охоты, он наткнулся на медвежонка, которого, бог весть почему, мать бросила на произвол судьбы. Звереныш посеменил за человеком без боязни (очевидно, охотники никогда не заглядывали в эти края, иначе бы медведица научила его осторожности). Совершенно случайно нашел охотник мать медвежонка. Она была мертва; разрывая нору сумчатой крысы, она подкопала большую каменную глыбу, которая размозжила ей голову. Случилось это часа два назад: ее лоснящаяся шкура продолжала излучать тепло, а орлы и четвероногие хищники еще не учуяли запаха крови и падали. Медвежонок приник к одному из сосков матери, но напрасно. На глазах охотника выступили слезы. С помощью крепкой дубовой ветви он высвободил голову медведицы из-под каменной глыбы. Медведица была из породы бурых медведей, самцы которой — признанные цари канадской чащобы, так велики и сильны становятся они со временем.

Человек выкопал для медведицы могилу и завалил ее мертвое тело красноватым плодородным песком и смешанным с глиной гравием. Как же ему поступить с медвежонком? Что до звереныша, то у него был только один выход, ведь мать мертва: впредь это странное, отнюдь не косматое, хрупкое существо, так мало похожее на медведя, с железной палкой через левое плечо, с незнакомым запахом, с круглыми тяжелыми каплями воды под глазами и со свободно висящей неудобной шкурой должно заменить ему мать. Медвежонок совсем не знал людей. А что знал ученый о его жизни и повадках? Человек получил возможность вплотную изучить жизнь медведя. Он окрестил его Брамом. Так как его подопечный был еще маленьким и далеко не настоящим диким медведем, хотя и добывал себе пищу сам, в одиноких скитаниях по долине, ночь он проводил на охапке соломы в углу жилища человека, которое зимой отапливалось деревянными поленьями.

Так прошло три-четыре года. За это время человек и медведь стали почти неразлучны, у них вошло в привычку отправляться на охоту вместе. Казалось, другие звери были удивлены, видя, как почти взрослый бурый медведь, этот громадный хозяин лесных дебрей, покорно плетется за охотником по узким звериным тропам либо по высохшему руслу горного ручья. Прошло еще два года, медведь целый месяц не появлялся в хижине человека: он искал самку. Человек очень обрадовался, когда Брам наконец вернулся. Но в каком виде! Потрепанный, он, ворча, зализывал раны и через несколько недель был почти здоров. «Наверное, скоро маленькие Брамы начнут бродяжить по долине и разорять пчелиные гнезда», — весело подумал человек, стоя в дверях своей хижины. Он, как это было заведено с давних пор, отправлялся на охоту. Погода была как никогда чудесна, и красота природы словно улыбалась ему. Прищуренными глазами посмотрел человек на солнце, а затем огляделся вокруг. Что за краски! Сколько оттенков зеленого! Человек сорвал большую дикую розу и прикрепил ее к отвороту одежды. Он мог бы, пожалуй, запеть от радости. В избытке хорошего настроения он похлопал медведя по плечу. Он проделывал это и прежде, до отлучки зверя; обычно в ответ на это медведь толкал человека своей мощной головой прямо на землю. Он играл с человеком очень осторожно, видно понимал: человек не может быть для него равным партнером. Но теперь — медведь заревел и… Возможно, Браму вспомнились удары других медведей, когда они сходились в смертельном поединке за право владеть самкой. Человек испугался: в какую-то долю секунды, после того как он тронул медведя, тот разодрал его от плеч до живота. Человек не успел даже крикнуть: «Осторожно, Брам!» — после чего зверь, как правило, прекращал свои игры. Брам с удивлением посмотрел на человека. Он не мог понять, что значит лужа крови, в которой распростерлось тело. Он ведь только слегка ударил. Такие тычки он получал от своей матери. Почему же это существо упало и молчит? Почему? Почему продолжает течь этот красный сок? Как нестерпимо воняет кровь его товарища! Совсем не похоже на запах медвежьей крови. Брам попытался поставить своего друга на ноги, но это ему не удалось. С полчаса медведь гулял по окрестностям. Когда он вернулся, человек по-прежнему лежал на том же месте, где его оставил Брам. Медведь перенес человека на крышу хижины. Быть может, он еще проснется. А пока медведю ничего не оставалось, как в одиночку отправиться на охоту за муравьями, сурками, сумчатыми крысами. Вечером, когда он возвратился, человек все лежал на крыше! Брам не осмелился ночевать в хижине. Он отсутствовал эту ночь и следующую тоже. Потом появился снова. Человек все так же лежал на крыше. Медведь сел на задние лапы, а передние поднял вверх и помотал головой. Он ворчал, ревел, пыхтел и наконец издал писк, похожий на щенячий. Человек не откликался. Брам вырвал из земли несколько деревьев и затащил их в хижину. Человек не просыпался. Тогда медведь опять сел на задние лапы и стал смотреть на человека. Только шкура человека слегка шевелилась на слабом ветру. Так Брам просидел целый час. Затем поворчал, тряхнул головой и побрел по долине, прочь от хижины.

Ровно через год он вернулся. Человечьей шкуры больше не было, и человечьего мяса больше не было. Скелет орла, заклеванного другими птицами, лежал перед ним на земле, рядом с костями человека, которые скатились с крыши. Медведь взял зубами несколько костей. Два дня бежал Брам по долине, пока не достиг своей берлоги. Он забрался внутрь, положил кости человека — бедренную кость и четыре ребра — в темный уголок и завалил их мусором. Затем откопал в другом конце берлоги лакомый кусочек — сладкие корни — и молча стал поедать их. После этого он отрыгнул, пожевал сосновых иголок и уснул. Наступала зима.