Современная нидерландская новелла

ДЕВОЧКА КРАСНОНОЖКА[34]

Когда ребята делятся на команды, ее принимают самой последней. А если один окажется лишним, то это всегда она.

Быть принятым в команду последним — страшное унижение. Страшнее не придумать.

Никто не хочет играть с девочкой Красноножкой в одной команде.

А ведь она умеет бегать быстро, даже очень быстро. В драках не пасует, да и во всем другом не уступает мальчишкам.

Словом, имеет право быть принятой в команду среди первых.

Когда ее называют Красноножкой — а так ее зовут все: и на улице, где она живет, и в школе, — от обиды у нее на шее появляются красные пятна, но она никогда не плачет.

Ей было всего три года, когда мать нечаянно опрокинула ей на ноги таз с крутым кипятком. С той поры у нее от ожогов остались на ногах безобразные шрамы. Зрелище неприятное, тем более что Красноножка очень красивая девочка. Свои длинные светлые волосы она часто заплетает в две толстые косы. Милое личико украшают прекрасные, как у лани, глаза. Только на губах застыла горькая улыбка.

Одноклассницы с ней не дружат. Более того, они ее всячески изводят: загонят в угол, окружат, издевательски смеются и кричат: «Косоротая, гадкая грязнуха!»

На брань Красноножка отвечает одно: «Сама такая!»

Других способов защиты у нее нет.

Часто в такие минуты я нахожусь неподалеку, но у меня духу не хватает вступиться за нее. Я боюсь девчонок из ее класса, особенно двух, которые года на три постарше остальных.

Втайне я мечтаю взять когда-нибудь Красноножку с собой в один из наших многочисленных потайных уголков. Как было бы здорово — торжественно ввести ее в хижину на Йодеманеси, где мы обычно играем.

Но я не отваживаюсь. Ведь она изгой нашей улицы, так же как Дурачок Симон, Мамуля Крюлспелд и Пит Уличный Певец.

Нет, подружиться с ней и не стать самому изгоем просто невозможно.

Если во время игры я случайно попадаю в одну команду с Красноножкой, я стараюсь держаться рядом и поговорить с ней.

— Ребята всегда тебя дразнят, да?

— Ну и пусть! Они плохие. Мне и без них не скучно. У меня дома целая куча интересных книг, и я читаю их в своей комнате.

Как-то я спросил о том, что и сам хорошо знал.

— А почему они тебя дразнят? Почему не хотят играть с тобой?

— Вот дурачок. Да из-за моих ног, конечно. — И она доверчиво посмотрела на меня своими глазами, так похожими на глаза лани.

От взгляда Красноножки у меня пересохло во рту. Мне хотелось крикнуть: «Всю жизнь я люблю тебя, Красноножка! Буду вечно с тобой, хотя у тебя на ногах такие страшные шрамы. Мы просто закроем их одеялом!»

Но я не крикнул. Молча шел с ней рядом. Иногда подбирал ветку и очищал ее, мечтая, как сделаю Красноножке красивую резную палку — я видел однажды такую у скаутов. Я старался почаще бывать с Красноножкой.

Но стоило другим ребятам заметить, что я разговариваю с Красноножкой или угощаю ее чем-нибудь, как они тотчас вмешивались: «Эй, ты, козявка, убирайся! Не то и у тебя на ногах появятся рубцы!» Или: «Ты, осторожней! Красноножка — противная грязнуха!»

Конечно, они болтали ерунду, но страх, что меня тоже начнут сторониться, брал верх, и я малодушно присоединялся к Красноножкиным недругам.

Время от времени девчонки целой толпой налетали на Красноножку, пиная ее по изуродованным ногам. Она убегала вся в крови и потом неделями не выходила из дому.

Однажды я встретил ее на окраине, неподалеку от парка. Она выбирала воздушного змея у Лукаса. Мы прозвали его Змеемастером. Он продавал змеев с полным оснащением: с хвостом, с катушкой ниток, и притом очень дешево.

Я подошел к Красноножке и предложил ей помочь выбрать змея. Она показала мне два, которые отложила: пурпурный с зеленой каймой и небесно-голубой, украшенный серебряной полоской, ярко блестевшей на солнце.

— Как считаешь, какой взять? Денег хватит, у меня много осталось от дня рождения.

— Бери голубой, он больше и прочней, — посоветовал Змеемастер, — а цена одна. Плати пять гульденов и получишь в придачу еще двести метров ниток.

Красноножка выбрала голубой. Вместо мы отправились в парк. Я нес хвост змея. Когда мы пришли на большую лужайку в парке, Красноножка сказала:

— Сейчас прикрепим письма, и они полетят к богу. А он их прочтет.

Я смотрел на нее преданно, но недоверчиво.

— А ты не хочешь послать письмецо богу? — спросила она.

Я колебался.

— Ладно, посмотрим. Сперва запустим змея, — решила Красноножка. — Ты ведь останешься со мной?

— Да, время у меня есть, все равно делать нечего.

— Вот и отлично. Бери змея, а я буду стоять здесь. Когда крикну, бросай его вверх. Как можно выше.

Держа змея в правой руке, я со всех ног помчался прочь. Она помахала мне, натянула нитку и крикнула:

— Бросай!

Я размахнулся и изо всех сил подбросил змея вверх, теперь побежала Красноножка.

Змей, виляя хвостом, взмыл в небо. Ура! Удалось!

Я понесся к ней, чтобы в момент триумфа быть рядом. Она все отпускала и отпускала нитку, не обращая на меня никакого внимания. А змей поднимался все выше и выше. И вот уже стал крохотным блестящим пятнышком.

— Если бы нитка была длиннее, — сказала Красноножка, — он взлетел бы еще выше. Хочешь подержать? Только смотри не упусти. А я пока напишу письма богу.

— Ты правда веришь, что они попадут к богу? — спросил я, забирая у нее катушку.

— Кто знает? Надо попробовать…

Я потянул за нитку, на которой весело плясал в небе змей.

Красноножка села на землю. Из своей черной сумочки она вытащила тетрадь, вырвала оттуда листок, разорвала его на четыре части и принялась старательно писать. Написала три письма, сложила их и неуверенно посмотрела на меня.

— Что ты написала?

— Нет, сначала признайся, веришь ты в письма или нет, иначе ничего не скажу.

— А… это… конечно, верю. Ну что ты там написала? — поспешно спросил я.

Она начала читать свои письма:

«Боженька, дай, пожалуйста, нашей семье большой дом, только в другом конце города». «Боженька, сделай так, чтобы у нашей соседки, госпожи Пёйн, больше не было ревматизма». «Боженька, пожалуйста, сделай так, чтобы ребята перестали меня дразнить…» А ты хочешь послать письмо богу? Говори что, я напишу.

Мне, как назло, ничего не приходило в голову. Надо, чтобы письмо было серьезным, вроде как у нее. Я хотел сказать: «Напиши: „Боже сделай так, чтобы у Красноножки исчезли шрамы“» — но передумал.

Шрамы не исчезнут, на то они и шрамы. Значит, надо просить что-то другое, но обязательно для нее. Пусть станет богатой, пусть у нее в конюшнях стоит два десятка лошадей. Или пусть ее всегда выбирают первой в команды.

— Ну, надумал? — нетерпеливо спросила она.

Я заторопился:

— Собаку попроси. Нельзя ли, чтобы у меня была собака?

Она начала писать.

— А какую собаку?

— Не дворняжку, овчарку. Немецкую овчарку, мальчика, и чтобы умел лапу давать, и чтобы был не старше шести месяцев.

— Это слишком много. Места не хватит. Напишу так: немецкую овчарку, маленькую, мальчика.

Я отпустил нитку до конца, снял ее с катушки и намотал на руку, оставив кусок длиною с метр. Рука вскоре посинела. Красноножка сделала в центре писем дырочки, пропустила через них нитку, быстро намотала ее себе на руки, а я освободил свою, и письма заскользили по нитке вверх. Красноножка возбужденно закричала:

— Смотри, вон они, вон они!

В мгновение ока письма исчезли из глаз. Я опять закрепил нитку на катушке и пошел по поляне, стараясь не дать змею завалиться. Но он спокойно парил в небе. Да, змей действительно был великолепный.

Красноножка взяла у меня катушку. В этот миг я услышал позади крики и оглянулся. На лужайке появились какие-то ребята с палками в руках. Они быстро приближались к нам.

— Бежим! — крикнула Красноножка. — Быстрее! Они хотят поймать нас! Это мальчишки из старших классов!

— Беги одна! Я останусь! Я задержу их! — ответил я со странным чувством, наполнившим меня радостью.

Не выпуская из рук змея, Красноножка бросилась к выходу из парка.

Мальчишки были уже недалеко.

— Ах ты дрянь, козявка паршивая, запускает змея с этой грязнухой! — вопил один из мальчишек, размахивая самодельным кнутом.

— Ну давай, давай подходи, если смелости хватит! — крикнул я в ответ.

«Если мне удастся задержать их здесь минут на пять, Красноножка спасена», — думал я.

— Подходите, все подходите! — подзадоривал я мальчишек.

— Да на что ты нам сдался, щенок! — орали парни, обступив меня. — Зачем нам такой шибздик? Нам она нужна, наконец-то мы ее поймаем! Нечего ей тут делать! Это наше место!

— И наше тоже, — возразил я.

Парень на три головы выше, чем я, стукнул меня кулаком. Я лягнул его, а через минуту на меня навалились уже трое или четверо. Я дрался как одержимый.

— Перестаньте, пошли, ребята! — крикнул тот, что с кнутом. — Бросьте этого сопляка, не то упустим Красноножку!

Они побежали дальше, но парень с кнутом успел огреть меня по голове, да так, что у меня перед глазами все завертелось. Только несколько мгновений спустя я опомнился и смог наблюдать за происходящим.

Вдали я увидел Красноножку. Она так и не выпустила змея из рук. Змей все еще плыл в небе.

— Хватай змея! Отберите у нее змея! — орали мальчишки.

Шатаясь, я пересек лужайку и слева от ребят перепрыгнул через канаву. Если мчаться во весь дух, я успею к Красноножке первым. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы они захватили змея. Я бежал что есть мочи, по дороге потерял сапог.

Вот я уже почти рядом с ней, но и мальчишки настигали ее.

— Бросай змея! Бросай! Иначе отнимут! — задыхаясь, вопил я на ходу.

— А как же письма?

— И так попадут к богу, он и змея возьмет, — соврал я. — Да бросай же, иначе отнимут!

Банда настигала нас. И вдруг Красноножка оборвала нитку и выпустила змея. Потом она схватила меня за руку, и мы бросились наутек.

Мальчишки остановились, злобно крича что-то и швыряя в нас все, что под руку попадало, но мы были уже далеко.

Задыхаясь, мы домчались до ограды парка и только тут рискнули оглянуться. Мальчишек не было видно.

С сожалением всматривались мы в небо: высоко-высоко поблескивала светлая точка. Это был наш змей. Совсем как маленькая птичка, он летел по направлению к Эйселмеер. Вот он начал терять высоту. Где-то там далеко он упадет в воду и утонет.

И тут я увидел, что Красноножка плачет.

— Все-таки хорошо, что мы успели отправить письма, — сказала она, — может, что и получится с собакой.

И она вытерла слезы.

НЕ НАВЕСТИТЬ, НЕ ПРИНЕСТИ ЦВЕТОВ[35]

Когда Мейндерт был в Гастерланде последний раз, старый Аге Веринга еще носил ремень с медной пряжкой в виде птичьей головы. Ремень он носил для красоты, черные вельветовые штаны и так бы с него не свалились.

Жил Веринга в маленьком неприметном поселке неподалеку от моря, Мейндерта и его сестру Анну привезли туда во время войны. Веринга приехал за ними на станцию на велосипеде. Анну он посадил на раму, а Мейндерта на багажник. Уставший с дороги мальчик быстро уснул, уткнувшись головой в спину Аге Веринги. Потому-то он и угодил ногой в быстро вертевшиеся спицы. От боли он чуть не свалился с велосипеда. Случилось это на полпути к дому. Аге взял мальчика на руки и стал проверять, все ли у него цело.

— Ничего не сломано, малыш, — сказал он.

Анна держала велосипед и тихонько плакала за компанию с Мейндертом.

— Сейчас поцелую ушибленное местечко, и все пройдет, — сказал Аге Веринга и в темноте ткнулся лицом в правую ножку Мейндерта.

Потом они продолжили путь. Анна и Аге тли пешком, поддерживая велосипед, на котором сидел Мейндерт. От ферм веяло чудесным запахом, цвели сады.

Сейчас Мейндерт вновь почувствовал тот запах и ощутил ту боль.

Когда они добрались в тот день до красного кирпичного домика поденщика, Мейндерт уже не плакал.

На следующее утро мальчик проснулся рано, от колющей боли в стопе. Снизу пахло яичницей с салом. У Мейндерта потекли слюнки. Встав с постели, он увидел еще две некрашеные деревянные кроватки. Прихрамывая, он принялся обследовать чердак, служивший им спальней. Смешная длинная рубашка, в которую он был одет, волочилась по полу. Он увидел, что в одной кроватке лежит Анна, а в другой — незнакомая девочка. Ее длинные черные волосы веером рассыпались по подушке. Незнакомка была похожа на принцессу Адалу из старинной сказки. К сожалению, как ни канючил Мейндерт, ему не разрешили взять эту книгу с собой.

«Ничего не брать, — сказал отец, — тебе все придется тащить самому».

«А если я не смогу там спать, тогда как?» наседал Мейндерт.

«Ты не один, с тобой твоя сестра Анна, она о тебе позаботится».

Позже, за столом, Аге Веринга познакомил детей:

— Это Руфь, ваша подружка. Надеюсь, вы поладите. И давайте договоримся: Руфь не должен видеть ни один человек. Ей ни в коем случае нельзя выходить из дому. Она… эх, да что говорить… Она самая обыкновенная девочка-еврейка, вот и все. Но немцам очень хочется отобрать ее у нас. Хорошенько это запомните. Ее родители уехали далеко-далеко. Они работают где-то в деревне. А она пока живет здесь. Вы не должны ссориться. Поняли?

Потом он осторожно положил каждому на тарелку по одному зажаренному яйцу.

У Руфи были необыкновенные черные глаза, но иногда они казались карими. Пышные темные волосы свободно падали на плечи. На вид она казалась старше Мейндерта, но моложе Анны.

Однажды, когда шел дождь и дети сидели дома, Руфь запела. Странные, мелодичные песни. Пока Руфь пела, Анна расчесывала ей волосы. Иногда она гладила Руфь по плечу и, затаив дыхание, посматривала на Мейндерта.

Несколько раз он видел, как девочки забирались в одну постель. На обеих были длинные белые ночные сорочки. Но обычно Мейндерт засыпал, едва коснувшись головой подушки, и на следующее утро уже ничего не помнил.

У дома Аге Веринги было небольшое крыльцо. По обе его стороны росли высокие голубоватые цветы. Они цвели очень долго, а затем на стебельках появлялись пушинки. Ребята пускали их по ветру.

У Веринги был большой сад и огород. Самым удивительным Мейндерту казались длинные грядки, такие ровные, словно их провели по линейке. Чего только там не росло: разных сортов капуста, фасоль, вьющаяся по умытым дождем тычинам, редиска и морковь, красная и белая смородина, клубника и ревень. Пугало в рост человека нагоняло страх лишь на ребят, а вот птицы его совсем не боялись. Это Анна и Мейндерт видели не раз.

Отец Руфи был ювелир. Руфь носила на шее серебряную цепочку его работы. Когда она двигалась, цепочка шевелилась, как змейка.

«Ласточки мои», — называл Веринга девочек. Странно было слышать такие слова от этого сурового, нелюдимого человека. Веринга хорошо готовил. Каждый день можно было видеть, как он колдует над кастрюлями. Иногда в кухню заходили какие-то люди поговорить с ним. Тогда дети должны были сидеть на чердаке. С Анной и Мейндертом незнакомцы здоровались, а вот Руфь ни один из них не видел.

Ложась спать, дети часто слышали внизу голоса. Мейндерт пристраивался на полу, чтобы подслушать, о чем там говорят. Голоса, правда, звучали громче, но слов все равно было не разобрать. Как-то днем, когда Мейндерт зашел на кухню в неурочное время, дворца коричневого шкафа, что стоял между печью и большим окном, оказалась приоткрытой.

Мейндерт заглянул в шкаф: на верхней полке лежала большая стопка бумаги, а на следующей за планку были заткнуты дулами в одну сторону блестящие от смазки пистолеты. Ему показалось, что это большой зверь уставился на него двадцатью глазами. Мейндерт рывком захлопнул дверцу.

Спросить у Аге он не решился. По воскресеньям Аге Веринга, бывало, выходил со старым ружьем на плече, но с пистолетом его никто и никогда не видел.

В тот день, позже, мальчик попытался еще раз заглянуть в шкаф, но он, как всегда, был заперт. Девочкам Мейндерт ничего не сказал, они бы ему не поверили. И он с восторгом хранил эту важную тайну.

Когда Анна и Мейндерт ходили к морю собирать топливо, они подолгу смотрели в туманную даль.

— Там Амстердам, — говорила Анна, показывая рукой куда-то в море.

А на море виднелись бурые паруса рыбачьих лодок. От досок, выброшенных волнами, приятно пахло. Иногда смолой, а иногда чем-то незнакомым, пряным.

— Слышишь, как говорит море? На много голосов говорит оно с людьми, — сказала как-то Анна.

Чтоб лучше слышать, Мейндерт наклонился к воде, но до него донесся лишь мягкий шелест волн. И тогда он солгал Анне:

— Да, да, голоса, я тоже слышу их.

А Анна стояла, широко расставив ноги, и внимательно слушала.

Однажды во время очередной вылазки к морю Анна сказала Мейндерту:

— Знаешь, Руфь такая милая, я очень люблю ее.

— Я тоже, — ответил Мейндерт, швыряя в воду дощечку.

— Ты еще маленький. Ты не знаешь, что такое любить. Я очень боюсь, что они не нынче-завтра найдут Руфь и отберут ее у нас. Ей придется уйти с ними.

— Скажи, а что это такое, когда любишь кого-нибудь? — спросил Мейндерт.

— У тебя словно внутри все изменяется. Или другой становится частью тебя самого, а ты — частью его. Но ты еще слишком мал. Поймешь позже. Все придет само собой.

На узкой полоске берега стояли чайки. Стояли неподвижно, задумчиво и пристально глядели вдаль. Улетая, они оставляли на песке странные следы — языческие символы жизни.

Воскресные утра были как праздники. В эти дни Веринга угощал детей угрями, которых коптил в уголке сада. Он говорил им:

— Сегодня мы полакомимся. Кто хочет получить у Аге вкусненького?

Девочки делали букетики из цветов и раскладывали их на столе возле тарелок. В такие дни за столом сидели дольше обычного. После обеда Аге, откинувшись на стуле, играл им на губной гармошке старинные песни.

Иногда Руфь плакала. Тогда Анна обнимала ее и прижимала к себе. Лежа за высоким забором, скрывавшим их от внешнего мира, девочки ласково утешали друг друга.

Однажды среди ночи в дом постучали. Послышались возбужденные голоса.

Аге вбежал на чердак и хрипло выкрикнул:

— Быстрей вставайте, одевайтесь! Соберите все в дорогу! Проклятые собаки, они выдали меня!

Мейндерт хотел расплакаться, чтобы оттянуть отъезд, но девочки поспешно бросились собирать свои вещи.

— Что случилось, дядя Аге? — спросила Руфь.

— После, девочка, после расскажу. Бежим скорее.

Чертовы мофы[36] вот-вот будут здесь. Нельзя мне попадаться им в лапы. А тебе тем более.

Он взглянул на Руфь. Она побледнела, ее била дрожь, несмотря на то что на ней был надет толстый красный свитер Аге.

Подкатил старый мотоцикл с коляской. Какой-то человек в кожаном пальто снял накидку с коляски. Мейндерт замешкался, обернувшись к дому, а незнакомец крикнул:

— Быстро все в коляску, а ты, Аге, на багажник!

Через полчаса мотоцикл затормозил у какой-то большой фермы. Их встретила женщина в длинной шали. Руфи велели сойти. Она останется здесь.

— Я скоро вернусь, опять буду играть с вами, — крикнула Руфь, когда они отъезжали. Анну она поцеловала в губы.

— Мы едем в Леммер, ребята, вперед, не хныкать! — прикрикнул Аге.

Анна плакала до самого Леммера.

— Может быть, мы скоро получим от Руфи открытку, — утешал ее Мейндерт.

Анна покачала головой.

— Нет, мы ее потеряли, мы ее потеряли, — повторила она несколько раз.

Ни открытки, ни какой-либо другой весточки они от Руфи так и не получили. Потом пришло время расстаться и Анне с Мейндертом. Анну увезли в одну семью в Вирингенмеер, а Мейндерт вернулся в Амстердам. Миновали мрачные голодные годы войны. Единственным приключением, о котором Мейндерт мог рассказать соседским ребятам, было то, как он видел пистолеты в коричневом шкафу Аге Веринги. Другие мальчишки рассказывали, как они воровали уголь, что лежал у дамб, а их преследовали немецкие собаки-ищейки. Шрамы на ребячьих ногах подтверждали правдивость этих рассказов.

Анна вернулась домой через год после войны. Но это уже была не его сестренка, а красивая чужая молодая дама.

Мейндерт не решился спросить ее о Руфи.

Время, проведенное в Гастерланде, он вспоминал как сон. А вскоре Анна навсегда исчезла из его мира.

Много лет спустя, уже почти взрослый, Мейндерт побывал у Аге. Вот тут-то он и спросил об оружии, что лежало когда-то в коричневом шкафчике.

Старик был немногословен.

— Ах, мальчик, дело обычное. Мы дрались с мофами. Время от времени добывали что-нибудь и помогали людям. Ничего особенного. Действовали мы небольшими группами. Ну и на всякий случай у нас было оружие. Ведь никогда не знаешь, на что нарвешься.

— Ты, видно, не был женат, Аге, — сказал Мейндерт.

— С чего ты взял? Просто жена ушла от меня задолго до войны. Не выдержала с таким бирюком, как я. И я иногда наведывался в Леуварден… к девицам… ну знаешь… Ладно, хватит об этом… Недавно я был у твоей сестры в больнице, — продолжал он. — Она меня не узнала. Вернулся я оттуда совсем разбитый. Она сидела и смотрела на меня отсутствующим взглядом. Очень мне хотелось взять ее на недельку сюда. Здесь она бы мигом поправилась. Но дирекция больницы не разрешила. Медсестра сказала, что единственное, чем занимается твоя сестра, — это рисует. Так рисовать можно и тут. А готовить я пока не разучился.

Мейндерт посмотрел на запущенный сад. Длинные перекладины на заборе с южной стороны Аге сломал. От чувства безопасности, которое сад дарил детям во время войны, не осталось и следа. Впрочем, за годы войны ничего не осталось и от сада. Плодовые деревья и кусты смородины вырубили. Все было заброшено.

— Ох уж эта собака, — проворчал Аге, с трудом поднимаясь со стула, — бегает то в дом, то из дому.

«Он здорово состарился, — подумал Мейндерт. — На лице появились лиловые прожилки».

Шаркая ногами, Аге подошел к двери.

— Посмотри, — сказал он собаке, — кто к нам пришел.

Но пес и ухом не повел.

— Как ее зовут? — спросил Мейндерт.

— Как зовут? Не знаю. Собака хорошая, зачем ей имя?

— Я скоро опять приеду, — пообещал на прощание Мейндерт.

Старик долго махал ему вслед рукой. Рядом с ним, виляя хвостом, стояла собака.

Лет пять спустя после того визита Мейндерт прочел в газете сообщение, перевернувшее ему душу.

ПЕНСИОНЕР НАЙДЕН ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ — извещал броский заголовок. А ниже более мелким шрифтом: «Рядом с ним лежала погибающая от голода собака». А дальше было напечатано следующее:

«В субботу полиция обнаружила останки 82-летнего А. В. в его доме. Он пролежал там мертвый не менее двух недель. Кроме покойного, в доме была найдена собака. Все эти дни животное без пищи пробыло со своим хозяином.

Когда был найден господин А. В., собака неподвижно лежала рядом с ним. Старик редко общался с соседями. Погибающую собаку отвезли в приют для животных».

Заглянув в железнодорожный справочник, Мейндерт понял, что в этот день до дома Веринги ему не добраться, придется заночевать в соседнем городке, а уже оттуда ехать утром на автобусе.

Всю дорогу в Фрисландию его мучили угрызения совести. Ну и мерзавец же он, посылал раз в год по открытке к Новому году, и все.

В 11.05 он прибыл в X. На станции раздобыл местную газету за тот, роковой день.

Сидя на узкой гостиничной койке, он читал: «Скотовод Лёйнгма, обнаруживший мертвого А. В., рассказывает: „Я заглянул в окно. Стул валялся в стороне, видно, старик упал на кровать. Он был в очках. Рядом с ним я увидел собаку. Я давно не встречал Аге — мы с ним не больно дружили: очень уж он был нелюдимый, — но подумал, что надо пойти взглянуть, не случилось ли с ним чего. Мы с сыном перелезли через забор за домом. Когда я посветил в комнату автомобильным фонарем, я сразу понял, что он умер. Собака на меня залаяла. Потом я позвонил в полицию“».

Автобус в сторону дома Аге шел только на следующее утро в девять сорок. Шофер не торопился.

Все в деревушке было как много лет назад. Сначала Мейндерт зашел к Лёйнгме. Тот поздоровался с ним так, словно они виделись вчера. Потом Лёйнгма рассказал, как все было.

— Когда похороны? — спросил Мейндерт.

— Чьи? — удивился Лёйнгма.

— Как чьи? Вашего соседа, Веринги.

— А его не будут хоронить. Его уже увезли, — ответил Лёйнгма. — Они им попользуются, распотрошат всего. Аге говорил мне как-то насчет этого. Он подписал бумагу, где говорится, что после смерти он разрешает взять свое тело для добрых целей.

Мейндерт неподвижно сидел, слушал Лёйнгму, потом вдруг вскочил.

— Я хочу взять его собаку. Вы знаете, где она?

— Собака-то… Она лежала с ним рядом. Очень он ее любил. Всегда гулял с ней, пока мог. Но в последнее время он был совсем плох. Целыми днями не выходил из дому. А собака все равно была очень веселая. Я-то сам собак не люблю, все они погань. Собаку Аге отвезли в приют для животных. Только вам надо поторопиться, собака-то была очень плоха. Даже ходить не могла.

Приют для животных разместился на тихой улочке, где дома стояли только по одну сторону. На длинном некрашеном заборе вывеска: «Приют для собак и кошек». Там же обрывки старых объявлений. Здание двухэтажное с зарешеченными окнами.

Мейндерт поднялся на крыльцо и решительно позвонил.

Звонок разорвал тишину, и собаки подняли лай. Однако дверь не отпирали. Он позвонил еще раз. Наконец дверь открылась, перед ним появилась женщина и с любопытством уставилась на него. Нестерпимая вонь ударила Мейндерту в нос.

— Ну тише, тише. Я ведь не сижу у двери, — съехидничала женщина. — Что вам угодно? Продаете что-нибудь?

— Я пришел за собакой, — перебил ее Мейндерт.

— Их у нас сорок пять. Какую господин желает? — спросила женщина, все еще недоверчиво глядя на Мейндерта.

— Вам привезли вчера собаку Аге Веринги, того, что недавно умер. Она очень истощена.

— Не знаю, спрошу у мужа. Бауве, Бауве! — крикнула она, отвернувшись назад. — Бауве, к нам привозили собаку, подыхающую от голода?

В дверях появился ее супруг в огромном переднике. Мейндерту он показался похожим на президента Никсона.

— Да-да, привезли вчера. Она издыхала. Ее велели усыпить. Сегодня ее усыпили.

Собаки не умолкая лаяли.

— Может, господин возьмет другую собаку? У нас есть великолепные экземпляры, совершенно здоровые и добрые, — сказал Бауве, жестом приглашая Мейндерта войти в дом.

— Кто, черт подери, вам сказал, что эту собаку надо усыпить? — гневно крикнул Мейндерт.

Мужчина и женщина недоуменно уставились на него.

— Как кто? Доктор, конечно. Без него мы ничего не делаем. Той собаки уже нет, она же подыхала с голоду, а у нас много других. Входите, — дружелюбно приглашал Бауве.

— На кой черт мне сдались ваши паршивые собаки? Что я с ними буду делать? — крикнул Мейндерт.

По улице он шел словно слепой.

ГОЛУБОК В РУКАХ[37]

Когда входишь в ателье Вевера, тотчас бросаются в глаза три больших медных французских колокола, требующих починки. Мальчик чистил их каждую неделю, до блеска надраивая медь.

Совсем неожиданно Вевер получил заказ. Мальчик поднялся наверх и увидел там Вевера со сливочным пряником в руках. Он плясал как сумасшедший и кричал:

— Я получил работу! Давай навались! Ешь сколько влезет.

Он выхватил из большой коробки пару пряников и сунул их в руки мальчику. А сам отхлебнул глоток коньяку из наполовину опорожненной бутылки. Мальчик ел с жадностью, спешил — вдруг Вевер одумается и отберет пряники.

В ателье Вевера мальчик приходил каждый день после школы. Здесь он помогал по мелочи: разогревал клей, смешивал краски, подметал пол, нарезал бумагу. А между делом молча наблюдал за Вевером, который ни минуты не сидел сложа руки.

Ателье все больше и больше заполнялось готовыми работами. Сбывать их Веверу удавалось редко. Мальчик даже предложил как-то пойти торговать с тележки на улице. Хотел бросить школу и заняться продажей картин и поделок Вевера.

Людям они наверняка понравятся, особенно птица из мягкого бархатистого красного материала. Она могла двигаться и щебетать.

У Вевера все звучало и двигалось. Он долго и страшно бранился, если что-то не удавалось, например, если не двигались радары в его механических игрушках. В таких случаях он с силой швырял свое изделие в балку, и оно разлеталось на куски. В последний раз это была шкатулка с птичками. Музыка уже играла, а птички никак не хотели открывать и закрывать клювики. У Вевера даже лицо побагровело. Он разразился бранью и бросил шкатулку в стенку.

Мальчик подобрал обломки, хотел посмотреть, нельзя ли спасти хоть что-нибудь. Но он не умел делать того, что умел Вевер. Ведь он был всего-навсего маленьким уборщиком. Только и умел, что убирать в ателье.

— Давай, давай, ешь… надо съесть все пряники! Хочешь, возьми домой! Сегодня здесь были парни из большого универмага. Представляешь, они хотят, чтобы я сделал для них цветомузыку. Даже деньги вперед выдали!

Вевер схватил кошелек и показал мальчику несколько сотенных бумажек.

По субботам и воскресеньям Вевер никогда не сидел дома, удержать его могла только плохая погода.

В хорошую погоду он уезжал за город. У него был голубой гоночный велосипед. Почти каждую неделю у Вевера появлялась новая подружка, он сажал ее на раму и уезжал из города.

У некоторых подружек были свои велосипеды. Вевер с подружкой пропадал где-то целый день и лишь к ужину возвращался в ателье.

Если на уикенд Вевер оставался дома, то эти дамочки шатались по студии. Им не нравилось, что мальчик тоже торчит здесь, и они гнали его прочь.

У последней подружки Вевера были необычайно длинные ногти, из-за чего ее пальцы напоминали когти хищной птицы. Эта выставила мальчика за дверь в первый же день, как только там появилась.

— Пойди-ка поиграй на улице… нечего тут подглядывать…

Мальчик раздумывал, а не проколоть ли шины у ее велосипеда. Он желал ей попасть в серьезную аварию. Так, чтобы она несколько месяцев пролежала в больнице. Пусть бы не умерла, а осталась хромой. Тогда Вевер не захочет брать ее к себе.

Подружки Вевера вносили единственный диссонанс в жизнь мальчика. В ателье каждый день происходило что-нибудь интересное. Например, мальчику разрешалось выпускать голубей. У Вевера было одиннадцать почтовых голубей.

Вевер сделал и игрушечного голубя, который умел все. Даже летал, но не далеко. Пролетит несколько метров — и падает на землю. Потрепыхается секунду-другую и замрет.

Каждый день мальчик открывал дверцу клетки. Птицы, тесня друг друга, вылетали на волю и кружили над домом.

А мальчик наблюдал за ними, стоя рядом с Вевером. Он даже чувствовал, как от Вевера пахнет табаком и потом. Этот запах очень ему нравился.

Оба любили голубей. Когда голуби возвращались домой на призывный свист, мальчик и Вевер по очереди брали в руки самого молодого голубка.

— Какая же она мягкая… грудка у молодого голубя, — задумчиво говорил Вевер. — Потрогай, потрогай, малыш… Чувствуешь?.. Нет ничего нежнее грудки молодого голубя.

Вевер пробовал подзывать птиц звуками флейты, но голуби отзывались только на самый простой свист.

Больше всего мальчику нравилось, когда голуби словно замирали в воздухе перед тем, как вернуться к людям на землю.

Вевер однажды сказал, что если человек очень сильно полюбит голубей, то со временем он и сам станет похож на них. А при большом терпении сможет даже научиться летать. Он будет говорить на их языке и понимать, о чем они воркуют.

Мальчик и Вевер мечтали о том, как они поднимутся над крышами Амстердама, полетят далеко за море и попадут прямо в страну Тирелир.

Вевер рассказывал об этой стране много интересного, и мальчик считал, что она действительно существует. Там сбываются все мечты людей. А жители этой страны никогда не умирают.

Мальчик охотно поверил в эту страну. Со временем ему стало казаться, что она не так уж и далеко, не дальше, чем, например, Роттердам. Но в эту страну не попасть ни на машине, ни на корабле, ни на самолете. Только птичьи крылья могут доставить туда.

Порой, когда мальчик слишком уж приставал с расспросами, Вевер прикладывался к стаканчику. Тогда он замолкал и только тяжело вздыхал. В такие минуты он брал из клетки голубя, садился с ним в кресло и задумчиво поглаживал птицу.

Мать спрашивала мальчика, что ему надо у этого человека. Почему он не может приходить домой из школы вовремя. А еще она интересовалась, чем этот человек зарабатывает себе на жизнь.

Мальчик рассказывал ей обо всех чудесных вещах, которые делает Вевер, о его ателье, о трех французских колоколах, которые требуют починки.

— А он не пристает к тебе? — сердито спросила она.

Мальчик не понял, что она имела в виду.

— Он пристает к тебе? Лапает тебя? Делает глупости?

Мальчик недоуменно пожал плечами и решил спросить у Вевера, что такое глупости. Ведь прозвучало это слово как нечто ужасно гадкое.

Вевер очень смеялся, когда мальчик рассказал ему о том, что говорила его мать. Вевер дал ему одну из своих механических игрушек — шкатулку, которая играла две красивые песенки. Вещица матери мальчика очень понравилась, и она поставила ее на камин.

С тех пор она больше ни о чем не спрашивала, лишь требовала, чтобы мальчик не опаздывал к ужину и не слишком пачкался.

Однажды в субботу Вевер разрешил мальчику покататься на своем велосипеде.

Пришла подружка Вевера с длинными ногтями, и мальчику не разрешили зайти в ателье. Вевер сам вынес велосипед на улицу и показал, как отпирать и запирать замок.

— Сейчас повсюду воры, — сказал он.

Мальчик гордо восседал на велосипеде, с трудом дотягиваясь ногами до педалей. Объехав три раза вокруг квартала, он решил отправиться подальше. Ему хотелось, чтобы все смотрели на него. Велосипед блестел, как серебряный — так мальчик его надраил. Он то и дело подолгу звонил. А когда нагибался вперед, то видел свое отражение в начищенной фаре.

«Наверное, так чувствуют себя короли и знатные особы, когда едут в карете», — думал мальчик. Махать рукой он считал излишним и не делал этого.

Накатавшись, он сел на скамейку в скверике, поставив велосипед рядом. Он надеялся, что кто-нибудь подойдет и спросит, не его ли это велосипед, а он важно кивнет. Вевер, конечно, не обидится на эту маленькую ложь. Тот, кто дает свой велосипед покататься, не обратит внимания на такую мелочь.

К скамейке, где сидел мальчик, подошли двое мужчин. Мальчик хотел взяться за руль, но один из подошедших оттолкнул его и сел на велосипед.

Мальчик закричал, но мужчина невозмутимо поехал дальше.

Тогда мальчик крикнул другому мужчине, который стоял рядом с ним:

— Это мой велосипед! Пойдемте в полицию!

Мужчина расхохотался. Мальчик бросился через дорогу наперерез грабителю, но тот успел уже уехать далеко. Он вовсю крутил педали, пригнувшись к рулю, как заправский гонщик.

Мальчик почувствовал, что у него пересохло в горле. Он хотел крикнуть, но не смог издать ни звука.

Мужчина на велосипеде свернул за угол, а мальчик все бежал за ним, но вскоре потерял его из виду.

Он сел на чье-то крылечко и разрыдался.

Был поздний вечер, и время ужина давно прошло, когда мальчик доплелся до ателье Вевера. Изнутри доносились странные воркующие звуки, словно кому-то было очень весело.

Он послушал, потом постучал. Но Вевер не вышел. Тогда он собрался с духом и забарабанил кулаком.

В дверях показался Вевер. Он был почти голый. Стоял и почесывал грудь. Мальчик, запинаясь, пролепетал:

— Велосипед украли.

Когда Вевер оделся, они вместе пошли сначала в скверик, а оттуда в полицию. Там сидел бригадир и сам с собой играл в карты. Он расспросил их и все записал. Мальчику пришлось назвать свое имя и адрес. Он испугался, что попадет в тюрьму.

На обратном пути мальчик не проронил ни слова. Вевер вел его за руку и время от времени ободряюще пожимал ее. Он не сердился, этот Вевер, только потихоньку чертыхался.

— Попадись мне этот ворюга, я ему все ноги переломаю, — бормотал он. — А ты поглядывай на улице. Заметишь его, сразу же кричи: «Держите вора! Держите вора!» Если к следующей неделе велосипед не найдут, придется купить новый… может быть, подержанный…

Все воскресенье мальчик искал велосипед на улицах неподалеку от сквера. Он заглядывал во все ворота, и ему здорово досталось от больших ребят, которым не понравилось, что он суется не в свой двор. После того как его изрядно отколошматили и ему пришлось просить пощады, он ушел из того района.

Попробовал поискать и на других улицах, но велосипед Вевера как сквозь землю провалился.

Безрезультатно проискав все воскресенье, мальчик в понедельник не пошел в школу. Он надеялся, что вор поедет на работу на велосипеде и оставит его где-нибудь на улице. Он обегал все велосипедные стоянки, но отовсюду его прогоняли.

Веверу удалось заполучить подержанный дамский велосипед. К нему Вевер купил огромный амбарный замок. Единственным неудобством художник считал то, что теперь он не мог посадить на раму подружку. Но мальчик был просто счастлив. Ведь, когда он смотрел вслед Веверу, уезжающему со своей подружкой, у него появлялось странное чувство растерянности.

Мальчик надеялся, что когда-нибудь Веверу надоедят все эти подружки, распоряжающиеся в его ателье даже голубями. Птиц при них не выпускали.

— Эту гадость в клетку, — говорила девица с длинными ногтями, — смотреть тошно.

Мальчик придумал кое-что новое. В воскресной школе он слыхал, что в молитвах можно обратиться к богу с просьбой. И он много раз просил бога прогнать от Вевера всех женщин. Или на худой конец сделать так, чтобы они не гнали его из ателье. Но бог, видно, не услышал, так как женщины приходили по-прежнему.

Так продолжалось до того самого воскресенья, когда он застал Вевера одного. С большим трудом, шатаясь, передвигался тот по ателье.

А в понедельник мальчик нашел небритого и пьяного Вевера в постели.

Отныне мальчик один выпускал голубей и мечтал о стране Тирелир. Она казалась ему теперь очень далекой. Когда он говорил об этом с Вевером, все было настоящим и близким. А сейчас Вевер лежал в постели и молчал.

Вевер провалялся целую неделю. А в субботу дамочка с длинными ногтями опять не пришла.

Но теперь это не радовало мальчика, ведь Вевер страдал. Он бродил по ателье, бормоча ругательства.

— Я эмигрирую, — сказал Вевер несколько дней спустя.

Мальчик не понял, что это такое «эмигрировать», но само слово ему не понравилось.

Он попросил Вевера объяснить, что это значит. И тот сообщил, что уезжает в Австралию, рассказал о кенгуру, о деньгах, которые там можно заработать, и добавил, что, возможно, вернется лет через пять богатым человеком. А пока он будет в отъезде, мальчик может ухаживать за голубями.

Мальчик попросил и его взять в Австралию. Он хотел всегда быть рядом с Вевером, но Вевер не ответил.

По дороге домой мальчик горько плакал, на этот раз беззвучно.

Мать с криком набросилась на него, ругала за то, что он пришел так поздно, и в наказание отправила спать без ужина.

В тот вечер он просил у бога: «Ну пожалуйста, сделай так, чтобы Вевер не эмигрировал». Но бог и на этот раз не услышал.

Вевер распродал все свои вещи. Отец не разрешил мальчику держать голубей, поэтому Вевер отнес их на Вестерский рынок. Теперь он часто прикладывался к маленькой плоской бутылочке, которую носил в заднем кармане брюк.

— Что же будет теперь со страной Тирелир? — спросил мальчик.

Вевер не ответил. Только повторил, что ему необходимо эмигрировать. Другого выхода нет. Он показал мальчику свой паспорт и еще какую-то бумагу с множеством печатей.

На прощание он сказал:

— Хорошенько смотри, может, и увидишь где голубой велосипед… Найдешь — он твой…

Потом мальчик пошел домой и с душераздирающим плачем бросился к матери. Но она дергала его за ухо всякий раз, как он всхлипывал.

Через полгода мальчик получил из Сиднея открытку с видом какой-то площади. На обороте Вевер нарисовал улетающего вдаль голубя.