Современная нидерландская новелла

ВЕЛОСИПЕД

В последний вечер старого года раздался звонок. Мари подошла к телефону и, скорчив кислую физиономию, показала на радио. Звук сделали потише, а трубку передали матери. Та, послушав некоторое время, поднесла руку к горлу. Минуту спустя радио было выключено, а ребятишки оставлены на попечение Мари: дедушку увезли в больницу, и его детей срочно вызвали туда. Никто не удивился, ведь еще накануне николина дня он вдруг сплюнул кровь в свою плевательницу с металлической крышкой. И бабушка сказала:

— Перестань, в конце концов, курить.

— Все равно помру, — ответил он, опять закуривая свои любимые «Кабаллеро».

Костер из рождественских елок, автомобильных покрышек и старой рухляди ярко освещал улицу. Никто не спал в эту ночь, люди высыпали из домов, пускали ракеты, устраивали фейерверки. Какой-то трусишка жался в сторонке с бенгальским огнем. Дети, которых не выпустили на улицу, облепили окна. А тем временем в больнице умирал дедушка, и нам пришлось задернуть шторы, чтобы ничем не нарушить атмосферу скорби.

Ранним морозным утром я увидела, как они вчетвером медленно подходят к дому, шагая прямо по остаткам самодельных китайских шутих и мрачно глядя перед собой.

Я поднялась с раскладушки, специально выставленной в ту ночь на веранду, и открыла им дверь.

— Не спишь? — тихо спросила мать.

— Дедушка умер, — сказал отец.

— Он теперь на небесах, — сказала тетя Кристина.

— Когда мы пришли, он был уже одной ногой там, — сказала мать. — Даже не узнал нас.

В первое воскресенье весны я на новеньком велосипеде моей матери поехала на кладбище.

Солнце буднично светило на нарциссы и мертвецкую из красного кирпича. По тропинкам среди могильных плит и газончиков гуляли люди в нарядной одежде, болтая между собой и, как на выставке, рассматривая старинные надгробия. Имя дедушки было высечено на могиле третьим, хотя лежал он сверху. «Дорогой дедушка», — подумала я.

— Да, за ней постоянно присматривает садовник, — услышала я слова вдовы, обращенные к родственникам. Она стояла возле памятника с надписью: «Здесь покоится мой любимый муж».

У надгробия, украшенного медным крестом, супружеская чета тщетно пыталась утихомирить своих ребятишек, одергивая то одного, то другого и упрекая их в отсутствии почтения к умершему. Раздражение от усталости, мурашки по телу и переполненный желудок — короче говоря, мной овладело обычное воскресное состояние.

«Дорогой дедушка», — опять подумала я и смахнула слезинку, весьма подходящую к случаю, но не имеющую ничего общего с дедушкой. При мысли о блестящем новеньком велосипеде, на котором я еще часок смогу покататься, если поеду дальней дорогой, ко мне вернулось хорошее настроение, и я направилась к выходу.

На пахнущей увядшими цветами тележке сидел и насвистывал цветочник. Позади него, за кладбищем, начинался Схевенингский лес, где по ночам на девушек нападают разбойники. Я повернула направо, к велосипеду. Но он куда-то исчез. Перепуганная, я побежала вдоль ограды, потом опять вернулась к торговцу, который бездумно перебирал никелевые монетки в своей коробке. Оказалось, он ничего не знает, ничего не видел.

Я обежала весь лес, не встретив ни единого разбойника, готового перерезать мне горло, но и велосипеда матери тоже не нашла.

В кафе на углу за пивом и спортивными новостями скучающие отцы коротали воскресный день. Дети Хесселингов, все на одно лицо, сидели на крыльце веломастерской и играли в камешки; руки у них посинели от холода, под ногтями скопилась грязь.

Я потянула за веревку, пропущенную в дырочку на входной двери, и боком распахнула дверь. Дорогой дедушка, помоги мне! Я прошла на кухню, где в привычном запахе переваренной фасоли и тушеного мяса суетилась мать. К счастью, в наказание меня оставили без обеда.

РАЗРЫВ ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Стин расправила сзади пальто и приготовилась сесть. Автобус неожиданно дернул с остановки так резко, что она шлепнулась на сиденье, а ноги подскочили кверху. Обернувшись, Стин увидела, что никто из пассажиров, которые тоже испугались, не обратил на нее внимания, и с раздражением уставилась прямо перед собой. В зеркальце на ветровом стекле отражалось лицо шофера. Противная физиономия, думала она, карим глазам нельзя доверять. Прижав сумку к животу, она левой рукой ухватилась за спинку переднего сиденья. У меня глаза голубые, размышляла она, и парни когда-то говорили, что это очень красиво. «Ну и глаза у тебя, Стин», — говорили они. У Дана глаза тоже были голубые, как небо над Джакартой. Последние дни своей жизни в лагере он так буравил ими вонючих япошек, словно хотел их на месте уничтожить. Впрочем, и голубым глазам не всегда можно доверять, сердито думала она, например Хансу, этому ничтожеству, подлецу, отцу моего внука и мужу моей единственной дочери. «Ой, мама, мама, — сколько раз сквозь слезы жаловалась Нел, — опять он приплелся домой пьяный, опять дал на пятьдесят гульденов меньше, чем полагалось». Мало того, Нел еще приходилось стаскивать с этого паршивца штаны. Кто бы мог подумать, у него такие порядочные родители и вполне приличная, ответственная работа. А как он ухаживал за Нел, приносил ей подарочки, а своей будущей теще — цветы.

В январе прошлого года, в воскресенье, она стояла на кухне и разрезала слоеный пирог, а он вошел с букетом оранжерейных нарциссов и спросил, нельзя ли им поговорить с глазу на глаз. «Конечно, Ханс, — сказала она и в шутку добавила: — Прикрой только дверь в коридор, чтобы Нел не услыхала».

Он сказал, что придерживается старых обычаев, и торжественно попросил у нее руки дочери. А она-то, стыдно вспомнить, сострила: «Бери, Ханс, не только руку, но и все остальное». Двадцать первое марта пало на воскресенье, на субботнее утро список регистрирующихся был уже полон, поэтому им пришлось расписаться в пятницу. Что тут было! При одной мысли об этом Стин опять вскипала от злости. Этот идиот записался на так называемую церемонию для двух пар. Какое унижение! Все родственники негодовали: так испоганить самый прекрасный день в жизни молодой девушки! Муниципальный чиновник в своей речи только один раз обратился к ним лично, сперва он сказал жениху из другой пары: «Вы по профессии каменщик и сможете помочь жене благоустроить дом, а вы, менеер, — обратился он к Хансу, — как страховой агент, безусловно, обеспечите будущее своей супруги и детей».

Стин вздрогнула, увидев в окно знакомое зданьице почты на противоположной стороне. Мужчина в мешковатом твидовом пальто, который только что сидел рядом с ней, уже спускался с подножки автобуса.

— Мне тоже выходить, кондуктор, мне тоже выходить! — закричала Стин. Она уже ступила на подножку, но двери захлопнулись.

— Дайте человеку выйти! — крикнула сидевшая впереди дама. Двери, шипя, открылись, и Стин вышла из автобуса, не поблагодарив кондуктора, так как была уверена, что тот назло ей закрыл двери прямо у нее перед носом.

На Марияхуве моросил дождь. Под стеклянным навесом автобусной остановки Стин нахлобучила на голову пластиковый капюшон, чтобы уберечь прическу от дождевых капель.

Район живописный, но уж больно далеко от центра, думала она, в такую погоду здесь не до прогулок; и она быстро, как только могла, закосолапила в сторону желтого многоквартирного дома, где Нел уже поджидала ее у окна верхнего этажа.

Одолев пять лестниц, Стин, тяжело дыша, опустилась на кушетку.

Нел налила две чашки чая и опять поставила чайник на конфорку.

— Ну как дела, детка? — озабоченно спросила Стин.

Нел повернулась и выключила радио.

— Сегодня придет за своими вещами.

Стин испуганно прикрыла рот рукой.

— Что же ты молчишь? — сказала после тягостной паузы Нел.

Рука Стин медленно сползла к шее.

— Это просто ужасно, — сказала она. — Ведь и года не прошло, как вы поженились, вот если бы через пять лет, я еще поняла бы, но сейчас… нет…

— Не притворяйся, будто не знала, что у нас разлад, все ты прекрасно знала, — сказала Нел и высморкалась в носовой платок.

— Что родные-то скажут, а? — заныла Стин. — Дядя Хенк, дядя Лендерт, тетя Ан… о господи.

— Ах, мама, я бы все ему простила, — всхлипнула Нел, — если бы вдобавок он не был еще и развратником. Каждый вечер иметь дело с этим распутником. Он ведь невесть чего от меня требовал.

— Да что ты! — ужаснулась Стин.

— А в последние дни, когда он спал здесь на кушетке, он оставлял свои носки на столе, курил всю ночь и даже не умывался.

Стин задумчиво поставила чашку на колени.

— Таких мужчин, как твой отец, конечно, раз-два и обчелся, можешь мне поверить. Я день и ночь благодарю судьбу за то, что она мне его послала, хотя мое счастье и длилось недолго. Смерть — страшная штука, — продолжала она шепотом, — но развод еще хуже. У меня по крайней мере остались чудесные воспоминания.

Нел презрительно наморщила лоб.

— Впрочем, девочка, не горюй. Ты еще так молода, встретишь другого мужчину, хорошего человека, который будет охотно забавлять Йохана. Подумай и о нем.

Нел кивнула.

— Я недавно уложила его спать. Он так устал, что и одной ложки каши не проглотил, сидел и колотил ручками по тарелке, тарелка перевернулась, вся каша растеклась по полу, — вздохнула она и добавила, улыбаясь, словно имела в виду совсем другое: — Наверное, не стоит так говорить, но я все-таки надеюсь, что он не станет такой швалью, как его папаша.

Стин помешала в чашке.

— Хорошо еще, квартира тебе останется.

— Так положено, — сказала Нел. — Жаль только, что мы не остались с тобой на бульваре Мердерфорт.

— Ну, когда Йохан научится самостоятельно взбираться по лестнице, тебе станет полегче, — утешила Стин. — Конечно, жаль, я ведь могла бы за ним присматривать. Я уже давно догадалась, почему Ханс так жаждал сюда переселиться. Чтобы от меня избавиться, а вовсе не для того, чтобы укрепить вашу семейную жизнь.

— А помнишь, ты называла улицу Марияхуве «Мария-давай», — прыснула Нел, — потому что здесь полно ребятишек.

— Как же, помню, — ответила Стин. Помолчала и со злостью добавила: — Стоило мне у вас появиться, как он начинал хлопать дверьми, а когда я ему однажды сказала, что ты для меня не только дочь, но и подруга, фыркнул мне прямо в лицо.

Нел еще раз основательно высморкалась, сунула платочек в рукав и снова наполнила чашки.

— У меня еще есть кекс, — сказала Стин, — совсем забыла из-за всех этих передряг. — Она порылась в сумке. — Сколько он будет тебе платить алиментов?

— Шестьсот плюс квартирная плата.

Дождь барабанил в окна. Нел включила радио, скрестила руки на груди и лениво откинулась за спинку стула.

— Начну новую жизнь, — мечтательно сказала она, а мать убежденно кивнула, соглашаясь с ней.

— Надо оставить кусочек малышу, — вставила она, — пусть полакомится, когда проснется.

РАЗРЫВ ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Сегодня он последний раз едет домой в это время и этим автобусом. Больше он уже не откроет дверь собственным ключом, не оставит портфель на вешалке и не сядет за накрытый стол. Если поспешить, то можно вернуться обратно тем же автобусом, который на конечной станции сменит табличку Марияхуве на Хаутруст и через десять минут снова остановится у почты.

Он протиснулся вперед, автобус рывком тронулся с места, пассажиры зашатались, как падающие костяшки домино, и он ухватился за молодую женщину, стоявшую рядом с ним.

— Извините, пожалуйста, — сказал он и вцепился в штангу рядом с ее худощавым запястьем. Пальчики у нее красные, обветренные, с мясистыми подушечками и обкусанными ногтями. Рукав плаща задрался до локтя. Ей, наверное, холодно, подумал он, заметив, что светлые волосенки на бледной обнаженной коже ее руки стоят торчком. Взглянул на затылок. Волосы точь-в-точь как у Нел — жидкие, бесцветные, жирные, с перхотью в проборе. Теща уверяла, что волосы у Нел золотистые. В Индонезии все прямо-таки сходили с ума, туземцы, по ее словам, говорили, что у дочки туана волосы как у ангелочка, а когда теща в сотый раз долбила одно и то же, она надменно задирала свой морщинистый нос и восторженно смотрела на Нел, которая, конечно, считала себя писаной красавицей. У Нел, разумеется, не такой отставленный широкий зад, не такие уродливые ноги в стоптанных туфлях и нос картошкой, как у ее мамаши, но, в общем, она такая обыкновенная, такая ничем не примечательная, что он быстро отучился на нее глядеть.

Лицо его матери походило на печеное яблоко, но все же на нее можно смотреть и даже терпеть, как она чавкает за столом. А недовольные складки по сторонам Нелиного рта, стоит ему только пристально на нее взглянуть, напоминают ее пудинги из концентратов — когда их вынимают из формы, они трескаются и разваливаются.

— Почему не проходите вперед?! — крикнул шофер. — Чего толпитесь у входа! Эй, там, на задней площадке, проходите!

Он протиснулся дальше. Девица вытащила из-под его руки свою ручку с обкусанными ногтями и скользнула на свободное место, которое никто из стоявших в проходе мужчин, несмотря на их утомленный вид и неудобную позу, не хотел занять.

В автобусе пахло мокрой одеждой. Окна запотели, кое-где в них протерли глазки́. У них дома окна тоже туманились, если Нел включала увлажнитель, чтобы сухость воздуха не портила цветы и ее кожу. Как-то он сел за стол выписать несколько квитанций, а эта штука вдруг завыла и разбрызгала воду так сильно, что чернила растеклись и пришлось начинать сызнова.

«Сам виноват, — сказала Нел. — Если тебе приспичило работать, отправляйся в спальню».

С тех пор он так и работал, устраивался со своими бумагами и пишущей машинкой за маленьким столиком, с которого всякий раз приходилось снимать швейную машину. У него такая прорва работы — чем больше людей, тем больше страхующихся, и надо не только выписывать полис, но и давать консультации. Два месяца назад ему, например, дали премию в пятьдесят гульденов за то, что он отказался страховать здание на улице Ланге-Потен из-за плохой электропроводки. Через неделю дом сгорел дотла, а ведь страховой компании пришлось бы выложить триста, а то и четыреста тысяч гульденов.

Но Нел его делами не интересовалась и отнеслась равнодушно даже к такой важной операции. Поэтому, думал он, я ей о пятидесяти гульденах ничего не сказал, она и так постоянно хнычет, что я мало даю ей на расходы и что сто гульденов карманных денег для меня слишком много. Он уже давно сыт по горло ее попреками, а ведь рюмочка можжевеловой стоит теперь полтора гульдена и надо еще платить за сигареты и за автобус.

Вчера вечером, когда он постелил себе на кушетке и лег, она ворвалась в комнату, зажгла люстру и потребовала шестьсот гульденов плюс деньги в уплату за квартиру — иначе она развода не даст. Спросонок он пробормотал, что согласен, но теперь решил поторговаться, ему ведь придется платить матери за комнату самое меньшее сто гульденов да за еду, за густо намазанные бутерброды, какие мать ему приготовляла еще до женитьбы.

На улице он поднял воротник пальто и медленно направился к дому, где там, наверху, она день-деньской курит сигареты и бездельничает. Даже в выходные он сам забавляет Йохана, когда тот не спит, а в субботу утром таскает его вместе с покупками в фирменной тележке универсама «Алберт».

Господи Иисусе, о ужасом подумал он, ведь все зло от ее мамаши, этой помешанной на мужчинах ханжи с елейной физиономией. Это она с первых же дней попрекала его тем, что он называл ее не мамой, а мефрау. Это она настояла, чтобы они поженились, она сделала выписку из метрики, она заказала пригласительные билеты и экипажи. Когда они жили на бульваре Мердерфорт, она целыми днями сидела сложа руки и только вечером мыла посуду, варила кофе и заставляла его ходить на цыпочках, чтобы не разбудить ребенка. И всегда у нее в запасе был сальный анекдот, над которым она же первая скалилась. Иногда она приходила в такое возбуждение, что на шее выступали красные пятна. Или захлебывалась слюной и просила постучать ее по спине.

Какова мать, такова и дочь. Первые месяцы Нел щипала его, где бы они ни были, а в постели заставляла проделывать такие штучки, что у него ныла спина и подступала тошнота. Потом она, неудовлетворенная, осыпала его насмешками, а он рыдал как последний идиот.

Он злорадно подумал, что Нел еще долго будет взбираться на пятьдесят пять ступенек, и остановился перед дверью, чтобы отдышаться.

Пригладив чуб, он выпрямился, сделал непроницаемое лицо и позвонил.

Немного погодя он услышал, как открылась дверь комнаты и оттуда донеслись звуки радио. Напевая, она подошла к входной двери. Ишь, прикидывается, будто он пришел к ней в гости. Его передернуло. В комнате его поджидала теща; задыхаясь от ненависти, она бросала на него уничтожающие взгляды, притопывая ножищами в такт музыке.