Совсем другие истории

Гюнтер Грасс. Свидетели эпохи

Только в середине шестидесятых, после того как двое моих коллег по институту несколько раз попытались и потерпели неудачу, мне все-таки удалось свести обоих пожилых господ друг с другом. Возможно, мне повезло потому, что я была молодая женщина и швейцарка до мозга костей, то есть обладала преимуществом нейтралитета. Мои письма вопреки бесстрастному тону, в котором я описывала предмет своих исследований, должны были восприниматься как деликатный, если не сказать робкий, стук в дверь. Ответные письма с выражениями согласия пришли через несколько дней и почти одновременно.

Своих гостей я описала коллегам как внушительную пару ископаемых. Я забронировала им тихие номера в отеле «У аиста». Большую часть времени мы провели в тамошнем ресторане с видом на Лиммат, ратушу прямо напротив и дом гильдий.

Герр Ремарк, которому шел тогда шестьдесят восьмой год, прибыл из Локарно. Судя по всему, он был бонвиван и показался мне более хрупким, чем герр Юнгер, — тому только что стукнуло семьдесят, и выглядел он эдаким спортивным бодрячком. Живет он в Вюртемберге, но в Цюрих добирался через Базель, куда попал после пешего похода через Вогезы до Хартмансвайлер-копф, где в 1915-м велись жестокие бои.

Первая наша беседа продвигалась туго. Мои «свидетели эпохи» обсуждали швейцарские вина:

Ремарк предпочитал тичинские сорта, а Юнгер отдавал пальму первенства «Ла доле» из кантона Вод. Оба старались произвести на меня впечатление, пуская в ход весь свой старомодный шарм.

Поначалу они меня забавляли своими попытками говорить на швейцарско-немецком, но скоро мне это надоело. Так все и шло до тех пор, пока я не процитировала начало «Фламандской пляски смерти», песни неизвестного автора, популярной в Первую мировую: «Смерть на вороном коньке / Скачет в теплом колпаке». Ремарк затянул монотонный, заунывный напев, вскоре и Юнгер подхватил, и оба вспомнили последние строки припева: «Фландрия в беде — / Смерть царит везде». А потом оба устремили взгляд на собор, вздымавший шпили высоко над домами вдоль набережной.

Выйдя из задумчивости, нарушаемой лишь легким покашливанием, Ремарк сказал, что осенью 1914-го — он еще сидел за партой в Оснабрюке, а добровольцы уже захлебывались кровью при Биксшоте и на подступах к Ипру — его до глубины души поразила легенда о Лангемарке, где немецкие солдаты распевали «Дойчланд юбер аллее» под пулеметным огнем англичан. Проникшись этой историей и с поощрения учителей не один класс вызвался в полном составе идти на войну. Каждый второй не вернулся. Те же, кто вернулся — как Ремарк, которому так потом и не удалось доучиться, — не пришли в себя и по сей день. Он до сих пор себя чувствовал ходячим покойником.

Герр Юнгер, принявший школьные впечатления своего собрата по перу с легкой улыбкой, обозвал легенду о Лангемарке патриотической дребеденью, но все же признал, что еще задолго до войны им овладела жажда опасности, тяга к чему-то необычному, «будь то хотя бы и служба во французском Иностранном легионе».

— А когда наконец началось, мы почувствовали себя единым огромным телом. И даже когда война показала свои когти, надо мной, командиром штурмового отряда, по-прежнему властвовала идея битвы как некоего опыта души. Признайтесь же, друг мой! Даже в своем великолепном дебюте, «На Западном фронте без перемен», вы с восторгом описываете дружбу до смертного часа, сплотившую фронтовиков.

Ремарк возразил, что его личный опыт в романе не отражен. Там собраны фронтовые впечатления целого поколения, посланного на бойню.

— Служба в лазарете предоставила мне весь необходимый материал.

Сказать, что между собеседниками завязался спор, было бы преувеличением, однако оба старались подчеркнуть, что относятся к войне совершенно по-разному, что даже стили у них совершенно несхожи, да и во всем остальном они — выходцы из двух враждующих лагерей. Один по — прежнему считал себя «неизлечимым пацифистом», другой желал, чтобы в нем видели «анархиста».

Да что вы такое говорите! — не выдержал Ремарк. — В «Стальных грозах» вы точно мальчишка-сорванец, помешанный на приключениях. Вплоть до последней атаки Людендорфа. Вы сколотили штурмовой отряд ради кровавой забавы — захватить на скорую руку пару пленников, а повезет — так и бутылочку коньяку…

Но потом он признал, что окопы и позиционная война, да и сами сражения в дневниках его коллеги описаны отчасти верно.

Под конец нашей первой беседы — к тому времени господа уже осушили две бутылки красного — Юнгер вернулся к теме Фландрии.

— Когда мы рыли траншеи у Лангемарка через два с половиной года, все время натыкались на портупеи, винтовки, патронные гильзы, оставшиеся с 1914-го. Попадались даже остроконечные шлемы, в каких тогда уходили на войну добровольцы…

Следующая наша беседа прошла в «Одеоне», кафе столь почтенном, что сам Ленин, пока германский рейх не препроводил его в Россию, сиживал там, почитывая «Нойе Цюрхер Цайтунг» и тому подобное и втайне вынашивая свои революционные планы. Мы не столько взирали в будущее, сколько вспоминали о прошлом, и гости мои настояли на том, чтобы открыть встречу завтраком с шампанским. Мне же подали апельсиновый сок.

Оба выложили на мраморный столик, между круассанами и сыром на блюдце, вещественные доказательства — романы, вызывавшие некогда бурные дискуссии. «На Западном фронте без перемен» выдержал гораздо больше переизданий, чем «Стальные грозы».

— С тех пор как мою книгу подвергли публичному сожжению в 1933-м, — заметил Ремарк, — ее двенадцать лет не переиздавали, и не только в Германии. А ваш панегирик войне можно было купить всегда и повсюду.

Юнгер не ответил. Но когда я опять заговорила об окопной войне во Фландрии и на известковых землях Шампани и выложила на стол, к тому времени уже убранный, карты осажденных районов, он тотчас принялся толковать о наступлении и контрнаступлении на Сомме и ввернул реплику, которая задала тон всей дальнейшей беседе:

— Этот дурацкий кожаный шлем, от которого вас, мои достопочтенные коллеги, уберегла судьба, уже в июне 1915-го на нашем участке фронта заменили стальной каской. Нашу модель разработал капитан артиллерии по фамилии Шверд — после нескольких неудачных попыток наперегонки с французами, которые тоже вводили стальные шлемы. Поскольку Крупп был не в состоянии производить подходящий хромовый сплав, заказ получили другие фирмы, и среди них — металлургический завод в Тале. К февралю 1916-го стальные шлемы использовали уже на всех фронтах. В первую очередь ими снабжали полки под Верденом и на Сомме, а бойцам Восточного фронта приходилось ждать дольше всех. Вы не представляете себе, любезный Ремарк, сколько людей погибло из-за этой ничтожной кожаной шапчонки, к тому же из войлока, потому что кожи не хватало. Особенно велики были потери в окопах: один меткий выстрел — и одним человеком меньше, да и любой осколок бомбы пробивал этот шлем насквозь. — Затем он повернулся ко мне и добавил: — А шлемы, которые у вас, в Швейцарии, носят полицейские, они хоть и выглядят чуть по-другому, но ведь по образцу этой самой стальной каски сделаны во всем, вплоть до отверстий для вентиляции.

Мой ответ: «К счастью, нашему шлему не приходится доказывать свою пригодность под бомбардировками, которые вы так живописно изобразили» — он пропустил мимо ушей и продолжил засыпать демонстративно молчащего Ремарка подробностями, от антикоррозионного покрытия защитного цвета до затылочного клапана и подкладки из конского волоса или стеганого войлока. Затем он посетовал, что в окопной войне эта каска ограничивала обзор: передняя часть должна была защищать верхнюю часть лица до самого кончика носа.

— Уж поверьте, во время операций эта тяжелая каска страшно мешала. Может, вы и сочтете это легкомыслием, но я предпочитал свое старое доброе лейтенантское кепи. На шелковой, смею добавить, подкладке. А британскую каску я, между прочим, держу на рабочем столе как сувенир. Она совершенно другая, сплющенная, как лепешка. Разумеется, с дыркой от пули.

После длительной паузы — господа потягивали кофе со сливовым бренди — Ремарк сказал:

— Для пополнения, состоявшего в основном из новобранцев, стальные шлемы М-16 да и более поздняя модель М-17 были слишком велики. Все время съезжали на нос. Из всего детского личика только и было видно, что трясущиеся от ужаса губы и дрожащий подбородок. Смешно и жалко. А что осколки и шрапнель пробивают даже сталь, вы и без меня знаете…

Он заказал еще бренди. Юнгер последовал его примеру. А милой швейцарской «барышне» подали еще стакан свежевыжатого апельсинового сока.

Сразу после завтрака — на сей раз никаких роскошеств, никакого шампанского, господа любезно согласились с моей рекомендацией отведать молочной каши «Бирхер-мюсли» — мы вернулись к нашей беседе. Осторожно, словно школьнице, которую не следует пугать, и обращаясь не только к личному опыту, но и к сведениям из вторых рук, они рассказали мне о газовой войне — о целенаправленном применении хлора и горчичного газа.

Тема боевых отравляющих веществ всплыла сама по себе, когда Ремарк упомянул о вьетнамской войне, шедшей как раз в это время, и назвал применение напалма и «эйджент оранж» преступлением.

— Стоит сбросить атомную бомбу, — сказал он, — и прости-прощай все внутренние запреты.

Юнгер же осудил систематическое уничтожение джунглей путем коврового распыления отравляющих веществ, определив его как логическое следствие применения газов в Первую мировую, и согласился с Ремарком в том, что американцы непременно проиграют эту «грязную войну», на которой нет места «подлинно солдатскому поведению».

— Хотя, — добавил он, — надо признать, что хлор первыми применили мы. В апреле 1915-го под Ипром, против англичан.

И тут Ремарк закричал, да так громко, что неподалеку от нашего столика официантка испуганно замерла и бросилась наутек.

— Газовая атака! — заорал он. — Газы! Га-а-а-азы!

В ответ Юнгер чайной ложкой воспроизвел сигнал тревоги, но тут же, словно повинуясь какой-то внутренней команде, вдруг посерьезнел и заговорил без обиняков:

— Мы немедленно стали смазывать маслом стволы винтовок и вообще все металлическое. Таково было предписание. Потом натянули противогазы. Позже, в Мончи, перед самой битвой при Сомме, мы увидели множество отравленных газом: они корчились и стонали, слезы так и лились у них из глаз. Но самое ужасное — хлор разъедает, сжигает легкие. То же самое я видел и во вражеских окопах. Вскоре после того англичане применили против нас фосген. Запах у него тошнотворно-сладкий…

Тут вмешался Ремарк:

— Их рвало много дней. Они выплевывали сожженные легкие по кусочкам. Хуже всего приходилось, когда из-за непрерывного заградительного огня невозможно было выйти из окопов: облака газа скапливались в каждом углублении, как медузы, и горе тому, кто поторопился снять противогаз. Неопытные новобранцы гибли первыми. Бедные беспомощные мальчишки, ничего-то они не умели… Форма на них мешком висела. Эти бледные, мучнистые лица. Еще живые, но взгляд уже пустой, как у мертвых детей. Однажды я наткнулся на окоп, полный этих бедолаг. Синие лица, черные губы. Слишком быстро сорвали противогазы. Истекли кровью.

Оба извинились передо мной: с утра пораньше это было слишком. По-моему, им показалось странным и неприятным, что молодая девушка интересуется подобными зверствами, неизбежными на войне. Я заверила Ремарка, который в большей степени, чем Юнгер, почитал себя кавалером старой школы, что беспокоиться на мой счет не следует: фирма «Бюрли» заказала нам отчет, и он должен быть исчерпывающим.

— Полагаю, вам известны характеристики вооружения, которое «Бюрли» производит на экспорт, — добавила я и попросила продолжать, не упуская никаких подробностей.

Поскольку Ремарк молча разглядывал мост у ратуши и набережную Лиммата, герр Юнгер, лучше владевший собой, просветил меня насчет подробностей. Он поведал о совершенствовании противогаза, а затем о горчичном газе, который впервые применили именно немцы в июне 1917- го, в третьей битве под Ипром. Он был без запаха и почти невидимый, стелился пеленой над самой землей и начинал действовать — то есть разъедать кожу — только через три-четыре часа. Дихлорэтилсульфид — маслянистое соединение, распыленное мельчайшими каплями. Противогаз не спасал. Затем герр Юнгер объяснил, что этим газом можно было выводить врага из строя целыми окопами, а потом брать голыми руками.

— Но поздней осенью 1917 года, — сказал он, — англичане захватили большой склад снарядов с ипритом и без промедления использовали против нас. Многие солдаты ослепли… Скажите, Ремарк, а не тогда ли угодил в лазарет под Пазевальком величайший ефрейтор всех времен и народов? Там и досидел благополучно до конца войны… А потом решил заняться политикой.