Совсем другие истории

Вуди Аллен. Отверженные

Когда Борис Иванович вскрыл конверт и прочитал вслух его содержимое, он и его жена Анна стали белее бумаги, на которой письмо было напечатано. Их трехлетнему сыну Мише было отказано в приеме в лучший детский сад Манхэттена.

— Не может быть, — потрясенно сказал Борис Иванович.

— Ну конечно же, что-то здесь не так, — поспешила согласиться жена. — Ведь он, что ни говори, смышленый малыш, симпатичный, общительный, и речь у него развита, и рисовать у него получается.

Борис Иванович пропустил эти слова мимо ушей и стал думать о своем. Как он будет смотреть в лицо коллегам, если его маленький Миша не смог попасть в престижный детский сад? Ему так и слышался насмешливый голос Семенова: «Чего-то вы в этих делах недопонимаете, Борис Иванович. Связи здесь — первое дело, ну и денег нужно было отстегнуть. В общем, сваляли дурака».

«Да нет, не в этом дело, — услышал Борис Иванович свой протестующий голос. — Я уж всем подмазал, кому надо, — от воспитателей до уборщиц, и все равно мальчишка оказался за бортом».

— А как он на собеседовании — нормально? — спросит Семенов.

— Угу, — ответит Борис Иванович, — хотя кубики составлять ему не так уж просто было.

— С кубиками, значит, не управляется, — скажет Семенов своим обычным надменным тоном. — Получается, что у нас серьезные эмоциональные трудности. А кому нужен такой лопушок, который из кубиков домик соорудить не может?

«Да с какой стати мне говорить об этом с Семеновым, — подумал Борис Иванович. — Он, пожалуй, об этом и знать не будет».

Когда же в понедельник Борис Иванович пришел на работу, то сразу понял, что в офисе все всем известно. «Все кончено, между нами дохлый бобик», — подумал Борис Иванович. Вошел Семенов, хмурый, как грозовая туча.

— Надеюсь, вы понимаете, — сказал он, — ни в какой приличный колледж его не возьмут. А о Лиге плюща[25] и думать забудьте.

— И все это из-за детского сада? Да как же это может повлиять на его дальнейшую учебу?

— Не буду называть имен, — сказал Семенов, — да и давненько это было. Один известный банкир-инвестор не смог пристроить свое чадо в весьма достойный детский садик. Ходили слухи, будто парнишка не очень-то мог управляться с красками. В общем, как бы там ни было, он получил отлуп и пришлось ему…

— Ну же, говорите, а дальше что?

— Скажу только, что, когда ему стукнуло пять лет, он был вынужден пойти туда, куда берут всех без разбора — в бесплатную государственную школу.

— Креста на них нет, — сказал Борис Иванович.

— В восемнадцать все его бывшие приятели поступили в Йельский или Стэнфордский университет, — продолжал Семенов, — этот бедолага, не имея за душой свидетельства об окончании дошкольного учреждения — как бы это получше сказать — подобающего уровня, смог поступить всего лишь в парикмахерское училище.

— И был вынужден стричь усы и бороды, — воскликнул Борис Иванович, представив себе, как бедный Миша в белом халате бреет сильных мира сего.

— Не получив основательной подготовки в песочнице с формочками, мальчишка оказался совершенно не готов к суровым жизненным испытаниям, — продолжал Семенов. — В конце концов стал работать подсобником на подхвате и дошел до того, что начал таскать у хозяина мелочь на стаканчик. К тому времени спился окончательно.

А где мелкое воровство, там и грабеж, и кончилось дело тем, что он зарезал и расчленил хозяйку. На суде, приговорившем его к повешению, все случившееся с ним он объяснял тем, что не смог в свое время поступить в нужный детский сад.

В ту ночь сон бежал от Бориса Ивановича. Ему мерещился недостижимый детский сад в Ист-Сайде и веселенькие, залитые ярким солнцем комнаты. Перед его глазами проносились в играх малыши-трехлетки в форменных костюмчиках, останавливаясь только затем, чтобы перевести дыхание, перехватить на ходу стаканчик сока или шоколадку. Отказать в этом Мише — и жизнь лишится смысла не только для него, но и для всего рода человеческого. Борис Иванович представил себе, как его сын, уже взрослый, стоит перед главой престижной фирмы, а тот, насмешливо прищурившись, вытягивает из него клещами сведения о животных и геометрических фигурах, то есть о том, что он как будто бы должен хорошо знать.

— Ах да! Гм… как его… — дрожа, как овечий хвост, говорит Миша. — Это треугольник… нет, конечно… э-э… восьмиугольник. А это… кролик — ой, простите, кенгуру.

— А как насчет слов к песенке «Ты знаешь сладкоежку»? — сурово спрашивает президент. — Здесь, в компании «Смит Барни», все вице-президенты поют ее, как ангелы на небесах.

— Если честно, сэр, я так и не выучил эту песенку как следует, — сознается бедняга, и его заявление о приеме на работу птицей вспархивает со стола и приземляется в корзине для мусора.

В последовавшие за отказом дни Анна Ивановна потеряла интерес к жизни и стала безразличной ко всему. Она вяло ссорилась с нянькой и обвиняла ее в том, что она неправильно чистит Мише зубы, водит щеткой не сверху вниз, а справа налево и обратно. Аппетит у нее пропал, и, посещая своего психоаналитика, она давала волю слезам. «Должно быть, это мне за грехи мои перед Господом, — плакалась она. — Я нарушила Его волю, не зная меры, — надо же было мне купить столько туфель от “Прада”, словно я сороконожка». Ей чудилось, что каждый автобус на улице хочет ее задавить, а когда Армани ни с того ни с сего отказал ей в кредите по открытому счету, ее стало тянуть в спальню, где она завязала любовный роман. Скрыть интрижку от Бориса Ивановича было мудрено, поскольку ночью он обретался там же, в спальне, и все спрашивал, кто это лежит рядом с ними.

И когда все уже казалось чернее черного, Борису Ивановичу позвонил его приятель, адвокат Шамский, и сообщил, что забрезжил лучик надежды, и предложил отобедать в ресторане «Цирк». Борис Иванович прибыл туда, изменив внешность, поскольку он лишился доступа в ресторан после того, как вышло решение о детском садике.

— Я тут вышел на некоего Федоровича, — сказал Шамский, ложечкой зачерпывая крем-брюле. — Он может устроить повторное собеседование для твоего отпрыска, а ему только всего и нужно, что получать от тебя закрытую информацию о кое-каких компаниях и быть в курсе их игр с акциями.

— Да ведь это конфиденциальные дела, — возразил Борис Иванович.

— Ах, как мы любим закон. — Шамский поднял палец вверх. — Боже правый, речь ведь о детском садике для избранных! Само собой, пожертвования или что-нибудь в дар тоже не помешают. Но ничего такого, что бьет по глазам. Я знаю, они сейчас ищут, кто бы взял на себя расходы по строительству нового флигеля.

В этот самый момент один из официантов узнал Бориса Ивановича, который скрывался под париком с фальшивым носом, и сразу же стая служек остервенело набросилась на него и выволокла из ресторана.

— То-то! — сказал метрдотель. — Надо же такое придумать! Нас не проведешь, приятель! А что до сына, то нам всегда нужны люди убирать посуду со столов. Оревуар, шут гороховый!

Вечером Борис Иванович сказал жене, что придется продать деревенский дом в Амагансетте — нужны деньги для взятки.

— Ты что, серьезно? Это же не дом, а просто чудо! — завопила Анна. — Я там выросла, и сестры тоже. Там у нас была полоса отвода через соседский участок к морю, и она проходила как раз по столу у них в кухне. Помню, как мы всей семейкой отправлялись купаться и старались не попасть ногой в чашки с овсянкой.

И как нарочно, словно по прихоти рока, утром в день второго собеседования у Миши вдруг передохли гуппи. Рыбки околели ни с того ни с сего — ничем не болели, даже прошли накануне полное медицинское освидетельствование и были признаны здоровыми как быки. Само собой, мальчик был безутешен. На собеседовании он даже не прикоснулся к конструктору «Лего» или «Лайт Брайт», а когда воспитатель спросил, сколько ему лет, дерзко ответил: «А зачем тебе это, жиртрест?» И в этот раз, увы, он не был принят в детский сад.

Оставшись без всяких средств к существованию, Борис Иванович и Анна нашли кров и пристанище в приюте для бездомных. Там они встретили жуткое множество других семей, дети которых получили отказ и не были приняты в элитные заведения. Иногда они устраивали скромную общую трапезу, с тоской вспоминая о своих частных самолетах и зимних отпусках в Мар-а-Лаго. В приюте Борис Иванович нашел еще более несчастных бедолаг, чем он сам, простаков, которых отвергли из-за того, что их собственный капитал был слишком мал. Лики этих страдальцев несли в себе благоговейный отсвет большого и глубокого религиозного чувства.

— Теперь я в кое-что уверовал, — сказал Борис Иванович жене в один прекрасный день. — Я верую, что жизнь полна смысла и что все люди, богатые и бедные, в конечном счете будут пребывать в Граде Божием — ведь Манхэттен становится совершенно непригодным для жилья.