Совсем другие истории

Артур Миллер. Бульдог

Это объявление в полстроки он увидел в газете: «Щенки пятнистого бульдога, по три доллара». За малярную работу он получил десять долларов и еще не успел их оприходовать. А вот собаки дома у них никогда не было. Когда он подумал об этом, отец уже давно похрапывал после обеда, а мать, занятая бриджем, на его вопрос о щенке в доме лишь рассеянно повела плечами и бросила на стол очередную карту. Он стал бродить по дому, не зная, что предпринять, и вдруг почувствовал, что надо поторопиться, пока щенка не перехватили другие. Он представил себе, что щенок принадлежит ему и никому больше, и сам щенок тоже прекрасно это знает. Он понятия не имел, как выглядит и на кого похож пятнистый бульдог, но звучало это замечательно и просто круто. И три доллара у него было, и удовольствие потратить их портила только мысль о том, что отец снова разорился и они опять сидят на мели. В объявлении ничего не говорилось о том, сколько было щенков, — возможно, их было всего два или три, да и те уже могли быть проданы.

Адрес в объявлении указывал какую-то улицу у черта на рогах, о которой он прежде и слыхом не слыхивал. Он позвонил, и сиплый женский голос объяснил, как туда побыстрее добраться. Он поедет по линии от Мидвуда, затем по надземке до Кульвера и пересядет на Черч-авеню. Он записал все это, а затем повторил в трубку. Слава Богу, щенков она еще не продала. Добирался он туда больше часа, но поезд был почти пуст — было воскресенье, окна с деревянными рамами были открыты, по вагону гулял ветерок, и было прохладней, чем внизу, на улице. На еще не обработанных участках внизу он видел старушек-итальянок в красных косынках — наклоняясь до земли, они собирали в подолы одуванчики. Его школьные приятели-итальянцы говорили, что одуванчики идут на приготовление домашнего вина и салатов. Ему вспомнилось, как однажды, когда они играли в бейсбол рядом с домом, он попробовал съесть одуванчик, но вкус был таким горьким и острым, что у него на глаза навернулись слезы. Старые деревянные вагоны, почти без пассажиров, покачиваясь и слегка дребезжа, разрезали пополам жаркий душный полдень. Он проехал над кварталом, где местные жители купали в проездах своих железных коней. В воздухе висела, мягко оседая, пыль.

Окрестности нужной ему куличкиной улочки были просто на удивление не похожи на то, к чему он привык. Здешние дома были из песчаника и выглядели совершенно иначе, чем обшитые вагонкой строения в его квартале, который был в основном застроен лишь несколько лет назад, а самые первые дома появились не ранее двадцатых. Здесь же старинными казались даже тротуары, сделанные не из цемента, а из каменных квадратов, между которыми пробивались хохолки травы. Он мог точно сказать, что евреи здесь не живут, — настолько спокойным и тихим было это место, где не было ни души и никто не сидел на скамеечках возле дома и не радовался солнцу.

Множество окон было распахнуто, из них, опершись локтями на подоконник, равнодушно смотрели на улицу женщины в лифчиках, мужчины в подштанниках, стараясь глотнуть свежего воздуха. Лениво на карнизах потягивались коты. Пот стекал струйками у него по спине — не только потому, что его донимала жара: он вдруг понял, что собака нужна ему одному — родителям было все равно, а старший брат сказал ему: «Да ты никак тронулся — нашел на что денежки фукнуть — на щенка! Да будет ли от него хоть капля проку? И чем ты собираешься его кормить, а?» — «Костями», — сказал он, и брат, который всегда все знал, завопил: «Ха! Костями! Да у него еще и зубов нет!» — «Ну, тогда супом», — промямлил он. «Супом! И ты собираешься кормить его супом?!» Тут неожиданно для себя он увидел, что стоит у нужного ему дома. Он даже растерялся и понял, что совершил одну большую ошибку, как бывает, когда сон примешь за быль или когда наврешь с три короба, а тебя уличат во лжи, и чувствуешь себя дурак дураком, а отступать некуда. Сердце у него забилось в угол грудной клетки, он почувствовал, что краснеет, и решил пройти еще с полквартала по пустынной улице, сопровождаемый взглядами из окон. И каково ему возвращаться с пустыми руками домой после того, как он сюда уже добрался? Ему показалось, что ехал он несколько недель, а может быть, и целый год. И сейчас возвращаться ни с чем? Стоило бы, наверное, хоть взглянуть на щенка, если, конечно, женщина его впустит. Дома он пролистал книжку «Хочу все знать», там было целых две страницы с собаками, был и белый английский бульдог с кривыми передними лапами и торчащими нижними клыками, и маленький черно-белый бостонский бульдог, и длинноносый питбуль, но картинки с пятнистым бульдогом не было. Если уж разобраться, он знал о нем наверняка только одно — цена ему была три доллара. Нужно было хотя бы увидеть своего щеночка, и он повернул назад и, дойдя до дома, сделал то, что говорила ему женщина — нажал на кнопку звонка к цокольному этажу. Звонок оказался таким громким, что он вздрогнул и готов был бежать прочь, но затем решил, что если она выйдет и увидит, как он драпает, то получится еще хуже. И он остался стоять, обливаясь потом.

Дверь на крыльце отворилась, оттуда вышла женщина и посмотрела на него сквозь запыленную металлическую решетку калитки. На ней было что-то вроде розового шелкового халатика, который она придерживала рукой, а на плечи спадали длинные черные волосы. Он боялся посмотреть ей в глаза и не мог решить для себя, какова же она, но сразу понял, что там, за калиткой, она чувствует себя неловко и натянуто. Он почувствовал, что она даже не догадывается, зачем он тут стоит и звонит, и торопливо спросил, не она ли поместила объявление в газете. Ах, вот оно что! Напряжение в ней сразу пропало, она щелкнула замком и открыла калитку. Ростом она была пониже его, и от нее исходил какой-то особый запах, нечто вроде смеси молока и затхлости. Он прошел за ней в комнаты, в которых после улицы было так темно, что ничего нельзя было различить, но были слышны громкий визг и тявканье. Ей даже пришлось кричать, чтобы он услышал ее вопрос, где он живет и сколько ему лет, а когда он сообщил — «тринадцать», она всплеснула руками и даже зажала рот ладонью, а затем сказала, что для своих лет он очень рослый. Он не мог понять, почему ее так это смутило, ну разве что она могла подумать, что ему все пятнадцать, как иногда ему и говорили. Ну и пусть. Он проследовал за ней на кухню, которая располагалась в глубине квартиры, и смог наконец оглядеться — глаза уже привыкли к тому, что солнца здесь не было. В большом картонном ящике с неровно обрезанными краями он увидел трех щенков и суку, которая сидела, глядя на него исподлобья и напряженно поводя хвостом. Что-то она не похожа на бульдога, подумал он, но сказать об этом вслух не решился. Просто рыжая сука в черную крапинку, и щенки такие же. Ему понравилось, что они такие лопоухие, но сказал женщине, что хотел только посмотреть щенков, а насчет покупки еще не решил. Что делать дальше, он не знал, и, чтобы она не подумала, что он совсем не разбирается в щенках, спросил, можно ли взять одного на руки. Ну разумеется, сказала она, нагнулась, взяла из ящика двух щенков и опустила их на синий линолеум. Они не были похожи на тех бульдогов, которых ему приходилось видеть, но было как — то неловко сказать, что ему, собственно, щенок не нужен. Она подняла одного из щенков с пола и со словами «ну вот, смотри» посадила к нему на колени.

В первый раз в жизни он был с собакой и боялся, что она соскользнет с колен, и взял ее на руки. Щенок был горячим и мягким, ощущение было какое-то неприятное, щекочущее нервы. Глаза как малюсенькие пуговки. Жаль, в книжке не было картинки. Настоящий бульдог злобный и страшный, а эти — всего лишь рыжие собачки. Он сидел со щенком на подлокотнике мягкого кресла и не знал, как быть дальше. А женщина между тем присела рядом и, кажется, даже погладила его по голове, но он не был в этом уверен, ведь волосы у него были густые, как щепса. Откалывая крупные секунды, тикали часы, и он смутно чувствовал, что ему тоже нужно утекать. А затем она спросила, не хочет ли он воды, и он сказал «да», и она подошла к крану и стала набирать воду, а он смог встать и положить щенка обратно в ящик. Она вернулась со стаканом в руке, перестав придерживать халат, и тот разошелся, открыв груди, съехавшие вниз и наполовину сдувшиеся, как это бывает с воздушными шариками, а она все говорила, что не верит, будто ему всего лишь тринадцать. Он выпил воду и хотел вернуть ей стакан, но она неожиданно притянула его голову к себе и поцеловала в губы. И, пока это происходило, он почему-то не смог посмотреть ей в лицо, а потом, когда попытался, то увидел только волосы и какое-то расплывшееся пятно. Она стала трогать его внизу, и у него по ногам прошла дрожь, которая становилась все сильнее, пока не превратилась в судорогу — почти так же, как в тот раз, когда он вывинчивал перегоревшую лампочку и задел патрон, который был под напряжением. И потом он никак не мог вспомнить, как оказался на ковре, — словно на голову ему низвергся могучий каскад воды и волос. Он помнил, как проник в ее жар и как все стукался головой о ножку дивана. Он почти доехал до Черч-авеню, где должен был пересесть на надземную линию до Кульвера, когда вспомнил, что она так и не взяла у него три доллара, — а как они об этом договаривались, вспомнить никак не мог. И вот сейчас на коленях у него подрагивал небольшой картонный ящик, в котором скулил щенок. Он царапал когтями стенки ящика, и эти звуки вызывали в нем озноб, а по спине бегали мурашки. Женщина, он сейчас вспомнил, проделала в верхней части ящика две дырки, куда щенок совал сейчас свой нос.

Его мать отпрянула, когда он развязал тесемку и из ящика вывалился, скуля и повизгивая, щенок.

— Ой, что это с ним? — закричала она, поднимая руки и словно желая от кого-то защититься.

Сейчас страх перед щенком у него уже пропал, он взял его на руки и позволял лизать лицо, видя, что это ее немного успокаивает.

— Он голоден? — спросила мать. Она стояла, готовая ко всему и слегка приоткрыв рот, когда он поставил щенка снова на пол. — Может быть, и голоден, — сказал он, — только кормить его надо легкой пищей, хотя зубки у него остренькие, как иголочки.

Мать положила на пол кусочек сливочного сыра, но щенок только обнюхал его, а затем сделал лужу.

— Ну надо же! — закричала она и схватила кусок газеты, чтобы подтереть.

Когда она нагнулась, он подумал о жарком месте, которое было у женщины, покраснел и отвернулся. Вдруг он вспомнил, как ее зовут — Люсиль, — она сказала ему об этом, когда они лежали на полу. Когда он вошел в нее, она открыла глаза и сказала: «Меня зовут Люсиль». Мать принесла миску вчерашней лапши и поставила на пол. Щенок поставил лапу на край миски, она перевернулась, и куриный суп, бывший на дне, вылился на линолеум. Щенок стал жадно подлизывать жидкость с пола.

— Ему нравится куриный суп! — закричала мать, необычайно довольная сама, и тут же решила, что и вареное яйцо ему придется по вкусу, и поставила кипятить воду.

Щенок почему-то понял, за кем ему нужно ходить, и сразу увязался за матерью, которая сновала между плитой и холодильником.

— Смотрите, ходит за мной как привязанный! — воскликнула она и весело рассмеялась.

На следующий день, по дороге из школы, он зашел в скобяную лавку и купил щенку ошейник за семьдесят пять центов и получил в придачу от хозяина лавки мистера Швекерта кусок бельевой веревки для поводка. Каждый вечер, отходя ко сну, он выдвигал потайной ящичек воображения и доставал оттуда свое сокровище — Люсиль — и думал о том, как набраться духу и позвонить ей и даже, быть может, снова встретиться и быть с ней. Щенок, которого он назвал Пиратом, рос как на дрожжах, однако не желал подавать никаких признаков того, что он бульдог. Отец считал, что место Пирату в подвале, однако щенок чувствовал себя там совсем забытым и заброшенным и все время скулил и тявкал.

— Он по матушке своей скучает, — говорила мать, и каждый вечер сын укладывал щенка в подвале на тряпках в старой корзине для грязного белья, давал ему вдоволь наскулиться, а затем брал наверх и устраивал на тряпье в кухне. Наступала тишина, и все облегченно вздыхали. Мать пыталась прогуливать щенка по их тихой улочке, но он вертелся как юла, опутывая поводком лодыжки, а она боялась нечаянно пнуть его и до изнеможения вертелась вместе с ним и повторяла все его вензеля. Очень часто, глядя на Пирата, он вспоминал Люсиль, и к нему снова подкатывал уже знакомый жар. Он сидел на ступеньках крыльца, гладил щенка и думал о ней, о ее бедрах и о том, что пряталось между ними. Он по-прежнему не мог ясно увидеть ее лица, а только длинные черные волосы и крепкую, сильную шею.

Как-то мать испекла шоколадный торт и оставила его остудить на кухонном столе. Торт получился пышным и — она была в этом уверена — очень вкусным. В те поры он много рисовал — ложки, вилки, пачки сигарет, а однажды даже материнскую китайскую вазу с драконом — в общем, все, что казалось ему интересным. И вот он поставил торт на стул рядом с кухонным столом и стал его срисовывать, а потом почему-то бросил, встал и вышел в садик, где стал возиться с тюльпанами. Он посадил их осенью, а сейчас появились всходы. Затем он стал искать почти новый бейсбольный мяч, засунутый куда-то прошлым летом… Он был уверен — хотя руку на отсечение не дал бы, — что лежит, голубчик, в подвале, в картонном ящике со старьем. До дна ящика он так и не добрался — все время отвлекали новые находки — он и думать забыл, что они могут быть здесь. Спускаясь в подвал с наружного входа под задним крыльцом, он заметил, что грушевое деревце, посаженное им два года назад, кажется, начало цвести — на одной из тоненьких веточек появился цветок. Он страшно обрадовался и почувствовал гордость победителя. За деревце он заплатил тридцать пять центов и еще тридцать — за яблоньку, которую посадил на таком расстоянии от груши, чтобы в один прекрасный день повесить между ними гамак. Сейчас, конечно, они еще слишком маленькие, но, может быть, через год будут как раз. Ему нравилось смотреть на эта деревца — ведь это он их посадил, — и он чувствовал, что они каким-то образом чувствуют его взгляд, и даже был уверен, что они тоже смотрят на него.

Задний двор заканчивался трехметровым деревянным забором, за которым находилась площадка, где по воскресеньям играли в бейсбол дворовые и полулюбительские команды-такие, как «Дом Давида» и «Черные Янки». В одной из них играл Сэтчел Пейдж — за ним бежала слава одного из лучших подающих страны, и только его черная кожа не пускала его в высшие бейсбольные лиги. Все игроки «Дома Давида» завели себе длинные бороды — он никак не мог понять, зачем это им было надо, — может, они были правоверными евреями, хотя на таких похожи не были. Иногда после неудачного дальнего броска мяч оказывался в их дворе — именно такой вот мяч ему и вздумалось искать сейчас, когда на дворе была весна и стало тепло. В подвале он нашел коньки — они были на удивление острыми, и он вспомнил тиски, в которых зажимал сразу оба конька, затачивая бруском лезвия. Он выбросил из ящика разодранную бейсбольную перчатку и овдовевшую перчатку хоккейного вратаря, огрызки карандашей, коробку цветных мелков и деревянного человечка, который взмахивал руками, если потянуть за веревочку. А потом он услышал у себя над головой, как скулит и повизгивает щенок — но не так, как всегда, а очень громко и пронзительно, не давая себе передыха. Он бросился наверх и увидел мать, которая в распахнутом пеньюаре спускалась в гостиную, и вид у нее был испуганный. Услышал, как в кухне щенок царапает когтями линолеум, и побежал туда. Щенок кругами носился по кухне и издавал звуки, похожие на вопли, и мальчик сразу увидел, что живот у него вздулся. На полу лежало то, что осталось от торта.

— Мой торт! — закричала мать и подняла блюдо с остатками пиршества высоко над головой, словно спасая его от щенка, хотя спасать, собственно, было уже нечего. Мальчик попытался поймать Пирата, но тот ускользнул от него в гостиную. С криком «Ковер!» мать устремилась за ним. Пират все носился не останавливаясь, только круги стали шире — здесь было больше места, — и морда его стала пузыриться пеной. Вдруг он упал как подкошенный на бок, хватая пастью воздух и повизгивая. У них никогда раньше не было собаки, они даже не подозревали о существовании ветеринаров, и он стал листать телефонную книгу, нашел номер Американского общества защиты животных и позвонил. Сейчас он боялся даже прикасаться к Пирату — тот скалился и рычал, видя его руку, и вся пасть была в пене. Когда перед домом остановился фургон, он выбежал наружу и увидел парня, который вытаскивал из машины небольшую клетку. Он сказал парню, что собака съела чуть ли не целый торт, но тот и ухом не повел, вошел в дом и бросил взгляд на Пирата, который по-прежнему лежал на боку и коротко повизгивал. Парень набросил на него сетку, а когда втиснул щенка в клетку, тот попытался встать и выскользнуть.

— Что же с ним такое, как по-вашему? — спросила мать, и ее рот исказила гримаса отвращения, которое мальчик чувствовал сейчас и в себе самом.

— А с ним такое, что он торт сожрал, — сказал парень, вынес клетку на улицу и сунул ее через заднюю дверь в темноту фургона.

— И что вы теперь с ним сделаете? — спросил мальчик.

— Он что, тебе нужен? — раздраженно ответил вопросом на вопрос защитник животных.

Мать, стоявшая теперь на крыльце, слышала их разговор.

— Боюсь, это выше наших сил, — откликнулась она, в голосе ее слышались испуг и решимость избавиться от щенка, и она подошла к парню. — Мы и не знаем даже, как с ним обходиться. Может, его захотят взять те, кто знают.

Парень выслушал ее с полным равнодушием, сел за баранку и укатил прочь. Мать и сын смотрели ему вслед, пока он не исчез за поворотом. В доме снова воцарились мертвая тишина и полный покой. Больше не надо было думать о том, что Пират может наделать на ковер или будет грызть мебель, ушли заботы о его питье и кормежке. Пират был первым существом, которого он хотел видеть, просыпаясь утром и возвращаясь из школы, и мальчик все время боялся, что щенок наделает что-нибудь такое, чему не будут рады отец с матерью. Теперь все эти страхи и тревоги канули в прошлое, и дом замолчал и успокоился.

Он вернулся в кухню и стал думать, что бы ему еще нарисовать. На одном из стульев лежала газета, он развернул ее и увидел рекламу чулок, на которой женщина, приподняв и отведя в сторону платье, показывала ему красивую ногу. Он стал ее срисовывать и снова подумал о Люсиль. Вот позвонить бы ей, мелькнуло у него, и снова заняться тем, что они уже делали. Плохо только, что наверняка она спросит о Пирате, и ему не останется ничего другого, как солгать. Он вспомнил, как она тискала щенка, прижимала к себе и даже целовала в нос. Она и вправду его любила. И как ей сказать, что щенка у него уже нет? От мыслей о ней стало тесно в штанах, и он вдруг подумал: а что, если позвонить и сказать, что решил завести еще одного щенка, чтобы Пирату было веселей? Да и то сказать — придется врать, и не один раз, а этого он не хотел и, пожалуй, побаивался. И не столько даже вранья, сколько того, что нужно было запомнить: во-первых, щенок все еще у него, во-вторых, еще одного щенка он точно намерен взять, и, в-третьих, что хуже всего, когда после этого нужно будет уходить, придется сказать, что, к сожалению, второго щенка он взять не может, потому что… Да почему же? Мысли о том, как ему придется врать, вымотали его совершенно. Затем он представил, как снова входит в ее жаркое тело, и подумал, что сейчас голова у него разлетится на куски, и снова мелькнуло, что она не отступит и щенка придется взять. Она просто заставит его взять. Ведь три доллара она не взяла, и Пират — это как бы подарок. И будет неудобно отказаться — ведь он как будто за щенком и приедет. Он так и не решился продумать все до конца и оставил всю эту затею. Но мысль о ней и о том, как она лежала на полу, раздвинув ноги, незаметно к нему вернулась, и он стал искать новые оправдания и доводы, чтобы не брать щенка, за которым он ехал через весь Бруклин. Он ясно представлял себе выражение ее лица, когда он откажется от щенка, — это будет недоумение, досада или даже злость. Да, очень может быть, она разозлится, когда поймет, зачем он приехал и что ему было нужно, и будет обижена и даже оскорблена. Может быть, даже закатит ему оплеуху. И что тогда? Не будет же он драться со взрослой женщиной. И потом, она уже могла продать щенков, ведь три доллара за хвост — это совсем недорого. А что потом? Ну, скажем, он просто позвонит ей и скажет, что хочет приехать, и не будет распространяться ни о каких щенках? Он должен будет соврать только один раз — что Пират с ним, что все его страшно любят, и тому подобное. Уж это он запомнить сможет.

Он подошел к фортепиано и взял несколько мрачных басовых аккордов — просто так, чтобы унять волнение. Собственно, по-настоящему играть он не умел, но ему нравилось импровизировать и чувствовать при этом, как звуки отдаются в руках, поднимаясь вверх. Он играл и чувствовал, как что-то внутри у него словно сорвалось и ухнуло вниз. Что-то в нем изменилось, такого раньше не было, исчезла ясная и прозрачная легкость, и он ощутил груз своих тайн и обманов, которых иногда и высказать не мог, но они были ему неприятны — из-за них он как бы оказывался вне семьи и вчуже наблюдал за ними и за самим собой. Правой рукой он пытался нащупать мелодию, а левой подобрать аккорды. Ему повезло — он нашел несколько красивых созвучий. Было удивительно, как диссонировали с основной мелодией синкопированные аккорды и все же могли откликаться и вести с ней разговор. В комнату вошла мать, она была приятно удивлена.

— Что я слышу? — радостно воскликнула она. Она умела играть по нотам с листа и даже пыталась научить его, но дело кончилось неудачей. У него прекрасный слух, и пусть уж лучше он играет то, что слышит, а не разбирает скучные ноты. Она подошла к фортепиано и встала рядом, глядя на его руки. Снова почувствовала радостное изумление и засмеялась — ей всегда хотелось, чтобы у нее был гениальный ребенок.

— И это ты сам сочинил? — закричала она, как кричат, когда катаются на русских горках. В ответ он лишь молча кивнул, боясь заговорить и утерять то, что было поймано им и соткано из воздуха. И он засмеялся вместе с ней и был совершенно счастлив, что втайне от нее стал совсем другим, и в то же время не был уверен, что сможет когда-нибудь снова сыграть так же, как сейчас.