Спасайся, кто может!..

ЧАСТУШКА ЗАМЕДЛЕННОГО ДЕЙСТВИЯ

Младший научный сотрудник, или, короче говоря, «менесе», Алексей Грошиков тайфуном ворвался в кабинет шефа, крупного ученого, профессора, доктора наук.

Разъяренный бык, недобитый тореадором, выглядел по сравнению с Грошиковым безобидным теленком. Задыхаясь, точно после приступа астмы, он с трудом выдавил:

— Какая подлость! И вы, Николай Павлович, молчите!

Шеф не на шутку встревожился:

— Что случилось? Прошу, садитесь!..

— Мне сидеть некогда! — непочтительно отрезал Грошиков, и его левая бровь полезла вверх — верный показатель того, что волнение достигло предела.

Не зная, как успокоить своего «менесе», шеф предложил:

— Валидол не хотите ли?

Грошиков отрицательно помотал головой, но все же таблетку взял. Наступила пауза. «Менесе» стал дышать ровнее, левая бровь вернулась в исходное положение.

— Успокоились, голубчик? Садитесь и расскажите, что стряслось. «Голубчик» Грошиков снова отказался сесть и снова начал на высоких тонах, после чего левая бровь опять поползла вверх.

— Стряслось то, что нас с вами поносят на виду у всего города…

— А вы толком, конкретнее…

— Пожалуйста, могу конкретнее: наши добрые отношения кому-то — кость в горле…

— А точнее нельзя ли? — Профессор, привыкший считать время не на минуты, а на секунды, терял всякое терпение.

— Точнее? — повторил Грошиков. — Извольте, сообщаю голый факт: Булкин из молекулярной лаборатории вчера вечером в городском сквере распевал похабную частушку. Собственными ушами слышал…

— И что же вы собственным умом поняли? — Профессор откровенно поддел Грошикова, который и прежде уже не раз уличался в беспричинной панике, — Ну, пел?.. Ну, выпил по случаю праздника… Что же в этом страшного?

— Страшное — в самой частушке! Она полна грубых намеков…

— Намеки— еще не факт…

— А вы послушайте, не то скажете… Вот она, записанная дословно, по свежим следам. — Грошиков вынул блокнот и, явно подражая Булкину, пропел на мотив «саратовских страданий»:

— И это все? — спросил шеф, сохраняя невозмутимое спокойствие, достойное его высокого звания.

— Вам этого мало? — опешил Грошиков. — А шоколад вам ничего не говорит?

— Какой шоколад? — вытаращил глаза шеф, досадуя, что из-за пустяков его отрывают от важного дела.

— Да тут же явный намек на мой подарок к вашему юбилею: фигурный шоколадный торт…

— Вольно же вам принимать на свой счет…

— Определенно и про меня и про вас… Помяните мое слово, частушка эта, как мина замедленного действия, взорвется на весь институт. Но будет поздно, мы станем посмешищем всего города…

Чтобы отвязаться от настырного «менесе», шеф пообещал:

— Ладно, ладно, я вызову Булкина, сделаю ему внушение…

— И только? В таком случае, примите мое официальное заявление… Я требую действенных мер! Я этого так не оставлю…

Грошиков помчался в местком. Однако председатель месткома Пташкин и слушать не стал:

— Как чуть прижмет, сразу же в профсоюз! А задолженность по членским взносам кто погасит? Минин и Пожарский?

Грошиков гут же уплатил за четыре месяца и даже внес вперед за пятый.

— Теперь другая афиша, — повеселел Пташкин. — Так в чем дело?

Грошиков по просьбе Пташкмна несколько раз вслух повторил крамольную частушку: предместкома все глубже вникал в ее преступный смысл, а затем под диктовку Грошикова записал ее на отдельном листочке и, задумавшись, многообещающе изрек:

— Понимаю! Сочувствую! Налицо явное хулиганство! Тут бы на всю катушку показательный процесс. С общественным обвинителем… Это беру на себя… Как, говорите, фамилиё? Булкин? — спросил Пташкин и, сделав полоборота, стал рыться в картотеке. — Булкин? Булкин?.. Булкин в картотеке не значится… Должен огорчить, он на учете не у нас, а, должно быть, в другой профорганизации по месту прежней работы. Нам, так сказать, не подчиненный. Обидно… Но ничего, посоветуйтесь с юристом и — в народный суд.

В юридической консультации Грошикову пришлось снова — в который раз! — поведать о фигурном шоколадном торте, преподнесенном шефу в день юбилея. Но юрист — и попался же такой дотошный крючкотвор! — требовал более вещественных и конкретных доказательств:

— Взвесим факты аква ланцэ — беспристрастно. Ведь кто-то еще, кроме вас, мог подарить профессору такой же шоколадный торт. Предположим, мы де-юре докажем, что частушка посвящена вам, но кто еще, кроме вас, подтвердит, что именно ответчик Булкин ее исполнял? Свидетелей-то нет… Догадайся вы записать на магнитофон, тогда эо ипсо — тем самым мы легко, как говорится, антр ну, прижали бы ответчика к ногтю…

Грошиков рвал и метал. Рвал черновики заявлений, как недостаточно насыщенные ядом и желчью. Рвал и в новых заявлениях подробно комментировал возмутительную частушку, пригвождая к позорному столбу и пасквилянта Булкина и всех, кто его покрывал.

Грошиков рвал и метал. Рвал подметки, обивая пороги всевозможных инстанций, и метал испепеляющие молнии, которые, увы, ничуть не испепеляли Булкина.

Не находя поддержки нигде в инстанциях; Грошиков искал сочувствия у случайных прохожих, у совершенно незнакомых людей.

Он без конца повторял всем встречным злополучную частушку и тут же, на улице, в трамвае, в автобусе, приводил все новые аргументы своей незыблемой правоты.

Работа над диссертацией, сулившая Грошикову кандидатскую степень и блестящую карьеру ученого, была заброшена. С любимой девушкой он рассорился. Не желая ее огорчать, он скрыл от нее конфликт с Булкиным, но та интуитивно почувствовала, что с Грошиковым творится что-то неладное.

— Что с вами, Леша? — Она от всей души пожалела его. — Вы очень осунулись, опустились, не бреетесь, совсем захирели… Вы как заплесневелый шоколад…

Одного только слова «шоколад» оказалось достаточно, чтобы привести Грошикова в шоковое состояние.

— Ах, и ты, Брут! — горестно воскликнул Грошиков, его левая бровь взметнулась выше нормального. Не попрощавшись, он выбежал на улицу.

Любимая девушка, имевшая довольно смутное представление об истории Древнего Рима, никак не могла понять, почему Леша назвал ее, Берту, Брутом и почему так бурно реагировал на ее столь невинное замечание.

Вконец обескураженный, никого не замечая, Грошиков возвращался домой. И вдруг оцепенел: впереди него какие-то подростки распевали знакомую частушку, распевали лихо, задорно, хотя ее сокровенный смысл едва ли был им понятен.

Вот она, мина замедленного действия! Пакостные мальчишки! Грошиков остановил их и грозно прикрикнул:

— Чего распелись? Что за безобразие!

Мальчишки врассыпную. Грошиков погнался за ними. Ему не терпелось отодрать их за уши: не удалось наказать автора, так пускай хотя бы исполнителей коснется карающая десница. Но мальчишек и след простыл…

Грошиков возвращался домой, сжимая кулаки в бессильной злобе. Левая бровь взобралась высоко на лоб. Он шел, погруженный в тяжелые думы: кто это злонамеренно распространяет в народе частушку, кто расставляет на каждом шагу эту мину замедленного действия?

И ответа не находил…