Спокойных не будет

12

ЖЕНЯ. Занятия окончились поздно, я почувствовала утомление. Всегда с приближением весны я заметно уставала, точно на плечи мне клали тяжкий груз и я покорно несла его. И вообще, я как-то притихла, погрустнела, и реснички на глазах уныло повисли и уже не взлетали, загнутые, дерзко и озорно. Озорство просыпалось лишь изредка, вихревыми вспышками.

Это озорство звенело во мне счастьем непокорности, а в руки вкладывало меч, которым я разила направо и налево,— мысли вырывались, подобно молниям, острые и беспощадные, и ребята удивлялись, наблюдая за мной, побаивались меткого словца, брошенного небрежно, со смешком. Но вихри проносились мимо, все реже захватывая меня, и молнии не сверкали. Я как будто угасала. Хотя и не теряла надежды, я ждала «эпоху возрождения», упорно веря: все прежнее перегорит, и начнется настоящее мое обновление...

Сейчас же во мне одно лишь ощущение усталости. Быстро доберусь до дома, решила я, и лягу в постель. Я сразу затосковала, подумав о своей постели, теплой, чистой, святой. Я отказалась идти с Эльвирой Защаблиной даже до метро. Она и в веселые-то минуты раздражала своим пристрастием к моде, к тряпкам, к женихам. Милая Эльвира, мне бы твои заботы! Это ужасно, когда человек беспокоится только о своем благополучии, не позволяя себе даже подумать о том, что делается в сердце другого человека.

Но Эльвира не могла отпустить меня «безнаказанно». Уже в дверях она догнала меня, подхватила под руку, задержав:

— Я тебя провожу.

Дорогу нам преградил человек. Я подняла глаза и чуть не вскрикнула от внезапности, от испуга: перед нами, разбросив руки, стоял и улыбался Гриня Названов. Меховая шапка с опущенными наушниками сдвинута со лба на затылок, пальто расстегнуто, свисали концы шарфа и галстук, выбившийся из-за бортов пиджака; казалось, что он был немножко навеселе.

— Занятия ваши затянулись сегодня.— Он сощурено вглядывался в меня.— Долго заставляете себя ждать.

— Я и не подозревала, что удостоена такой чести,— ответила я.— Разве я просила вас ждать?

— Иногда это делается без просьб. — Гриня показал в медленной улыбке ровные белые зубы.— Могу я остаться с вами наедине?

Эльвира незаметно щипнула мне локоть.

— Теперь понятно, почему ты в прошлый раз отказалась от моего предложения. Желаю успеха, Женечка. До завтра! — И шепнула на ухо: — Не упускай...— Отдалившись, оглянулась с завистью, погрозила мне пальцем и побежала, наверняка подавляя в себе ревность.

— Можно мне проводить вас до дома? — спросил Названов.

— Проводите.— По легким рывкам ветра я чувствовала приближение вихря, сейчас он налетит и закрутит. У меня заколотилось сердце — кто-то грубо сжимал его и отпускал, сжимал и отпускал. Я на минуту закрыла глаза и ощутила, как дрожат ресницы, они загибались — от дерзости. Гриня осторожно взял меня под локоток. Он, должно быть, подумал, что своим неожиданным появлением привел меня в замешательство.

— Идемте,— сказал он.

Мы тихо двинулись к Красным воротам. Некоторое время молчали. Сваленный с крыш снег лежал на тротуарах ворохами, огороженный, и его приходилось обходить по мостовой. Гриня остерегал меня от встречных машин. Днем светило солнце, пела мартовская капель, к вечеру же становилось все свежее, капли падали в лужицы со щелканьем пистонов. Коротенький промежуток, отделявший день от вечера, был заполнен нежным сиреневым туманом сумерек, город потонул в них, четкие черты его расплылись, помягчели, шум проносящихся машин приглушался. Я поглядела на Гриню.

— Какая необходимость толкнула вас на столь несвойственный для вашего характера шаг? — спросила я.— Часто ли вы предпринимаете такие шаги?

— В моей жизни это первый случай,— ответил он с небрежной искренностью.— Боюсь, не повлек бы он за собой и последующие. Можете ли вы, Женя, говорить со мной без обычной вашей иронии, серьезно?

— А не скучно будет?

Лицо его изменилось, оно выражало и тоску, и боль, и мольбу. Я еще не видела его таким.

— Хорошо,— быстро согласилась я,— будем говорить так, как вам хочется.

— Вы можете мне поверить? — спросил он.

— Смотря по тому, что вы скажете... Вообще-то я, к сожалению, человек доверчивый. Пожалуй, даже излишне доверчивый. Я слушаю вас.

Названов остановился, и я, задержавшись, обернулась к нему.

— Вы замечаете, что я тихо схожу с ума?

Я внимательно поглядела на него.

— Нет, не замечаю.

— А между тем это так.

— Вы же собирались говорить серьезно.

Мы пошли по Садовому кольцу, в сторону Колхозной площади. Зажглись фонари во всю длину улицы, и дома как бы всплыли из сумеречной мглы.

— С тех пор как я вас увидел, я навсегда расстался со своим покоем. После первой встречи — помните, у Вадима в день его рождения? — я просто думал о вас. Вы являлись перед моими глазами в самую, казалось бы, неподходящую минуту — во время работы, во время заседаний. Я видел вас совершенно отчетливо, слышал ваш голос так явственно, что закрывал уши ладонями.

— Надеюсь, люди, окружавшие вас, не осудили меня за мою навязчивость?

Гриня поморщился досадливо:

— Не надо, Женя... А после второй нашей встречи у Вадима, новогодней, я буквально не нахожу себе места. Я с ума схожу...

— Послушайте, Гриня,— извините, что я вас так называю, не знаю вашего отчества,— разве вы не чувствуете сами, что говорите банальности. И слушать их мне, честное слово, не доставляет удовольствия. Скучно это. Мне помнится, вы умели говорить так, что голова шла кругом.

Названов смущенно развел руками.

— Вот и я растерялся. Я, который смотрел на девчонок, как на забаву, потому что ни одна из них меня ни разу серьезно не задела. А если не задела, то о словах и не думаешь. А они как раз и приходят самые неожиданные, и мысли появляются оригинальные, и юмор рядом. Когда не ставишь себе цель понравиться, нравишься больше. Это истина. А вот когда хочешь высказать про свое сердце, про его боль — куда все девается! Становишься косноязычным и неловким.

«Ну да, неловким!»—подумала я, вспомнив тот новогодний вечер, и его тяжелые руки, и горячий шепот; я отвернулась, чтобы скрыть гримасу отвращения.

— Женя, я люблю вас,— сказал Названов глухо, стесненным голосом.— Никогда никому не говорил этих святых слов и, казалось, потерял надежду сказать их. Я счастлив, что сказал их вам, самой лучшей из всех, кого я когда-нибудь встречал. Выходите за меня замуж. Пожалуйста...

Теперь остановилась я, изумленная, встревоженная, и Гриня обернулся ко мне; он и в самом деле выглядел растерянным, настороженным, точно испугался сказанных слов.

— Что? — спросила я.— Замуж? Но ведь я замужем. Вы знаете об этом. Как же вы смеете предлагать мне...

Он виновато улыбнулся, потупясь.

— Знаю. Но мне думается... Я убежден, что вы несчастны. И это дает мне право предложить вам... новое счастье. Настоящее, большое...

— Вы бы сперва спросили, счастлива я или нет, прежде чем делать такой странный вывод. Идемте.

Я шла по улице, не замечая, что иду. В груди теснилась тоска от охватившей меня тревоги и беспокойства. Во мне боролись два чувства, смыкаясь и расходясь: он вызывал неприязнь прежней своей самоуверенностью, скептическим прищуром глаз, цинизмом, исключающим все святое и чистое, и привлекал сейчас искренностью, застенчивым признанием, которое привело его в смущение, как мальчишку,— я верила в то, что он говорил искрение, и в груди у меня затеплилась жалость. О сердце женское, как охотно ты ловишься на жалость, на покаянный вздох, на признание! Оно сейчас же, слепо, бросается на помощь несчастному.

Навстречу нам мчались автомобили, стаями, скопом, разбрызгивали накиданный на мостовую снег. Спешили пешеходы, часто задевая меня плечами, сумками, но я как бы не видела ни машин, ни людей, не чувствовала их толчков — все это уносилось мимо, не касаясь меня, в небытие. У меня вспотели от напряжения ладони, и я сняла варежки. Гриня проговорил негромко, с покоряющей робостью:

— Вам нелегко жить, Женя, я знаю, я чувствую это и хочу облегчить вашу участь. А я был бы счастлив, если бы вы разделили мою судьбу. Я устал, Женя, я смертельно устал. От бедности. Одна вы можете сделать меня богатым. На всю жизнь.

Не знаю, всем ли женщинам говорят такие слова, всем ли женщинам, с которыми встречался Гриня, говорил он такие же слова, не знаю. Но душа моя сладко сжималась от них и голова чуть покруживалась.

Долгое время мы шли молча: все важное, главное, что нужно было сказать, уже сказано, другое не шло на ум, казалось ненужным.

— Вот мы и пришли.— Я остановилась у подъезда своего дома.— Прощайте, Гриня.— Я протянула руку, он не принял ее, печально улыбнулся, взглянув мне в лицо.

— Пригласите меня к себе,— попросил он.— Я знаком с вашей мамой. По телефону. Я разговаривал с ней несколько раз.

— Вот как! О чем же?

— Так. О жизни. Она позволила мне, если я встречу вас и провожу до дома, зайти и познакомиться лично.

Я насторожилась, пристально взглянув на него. А вихрь уже несся на меня, чтобы завертеть! Я поняла, что между Гриней и мамой помимо меня происходил какой-то сговор. Какой же, интересно?

— Идемте, если вам позволили.— Я указала на входную дверь.

Мы поднялись в лифте на четвертый этаж, я отперла дверь своим ключом. В передней, как обычно, хранился полумрак, было тепло и тихо..

— Раздевайтесь,— сказала я Названову.

Он повесил пальто на вешалку, на полку сверху положил шапку.

— Куда прикажете?

— Сюда, направо.

Из глубины квартиры послышался голос мамы:

— Кто пришел? — Она появилась в передней.

— Я, мама.— И тут же поправилась: — Мы...

— Что же вы копаетесь в потемках? — Она включила свет и, откинув голову, сунув руки в карманы костюма, пристально посмотрела на Гриню.

Я поспешила представить его:

— Это Названов, мама, Григорий... Не знаю вашего отчества.

— Григорий Павлович,— подсказал он и поклонился маме: — Здравствуйте.

Мама благосклонно подала ему руку.

— Вот вы какой... Я пыталась представить вас...

Названов не дал ей закончить, опередив вопросом:

— Надеюсь, своим появлением я не разрушил вашего представления обо мне?

— Нет.

— Благодарю вас,— сказал Гриня.

— Проходите, пожалуйста.

«Какая изысканность! — отметила я про себя.— Как мама любит такие реверансы вежливости...»

Мы прошли в столовую. Мама, должно быть, уверена была, что я приведу гостя, и все подготовила заранее: стол был накрыт свежей скатертью, поставлен сервиз, который она без разрешения не позволяла трогать.

— Вы поужинаете с нами, Григорий Павлович? — спросила мама.

— С удовольствием,— ответил Гриня.— Только сейчас я вспомнил, что ничего не ел с утра.

— Садитесь сюда, тут вам будет удобнее. Что это за важная причина, которая обрекает вас на голод? Нельзя относиться к себе так небрежно.

Названов взглянул на меня. Я заметила, что он изменился, похудел; на щеках возле губ обозначились морщинки; они скрадывали привлекательную холеность, подчеркивали бледность.

— И аппетит потерял, и сон потерял, — ответил Гриня с улыбкой покаяния.— И причиной этому, Серафима Петровна, ваша дочь Женя. Скрывать это или хитрить не хочу, да и не имеет смысла.

Мама выпрямилась, помолодевшая и гордая, потемневшие глаза распахнулись во всю ширь и зажглись, и я определила, что она гордилась собой: у нее, Серафимы Кавериной, жены генерала, Героя, у нее, доктора филологических наук, дочь может быть только такой, из-за которой молодые люди обязаны, забывать и про еду и про сон. Она строго взглянула на меня, намереваясь произнести что-то веское и назидательное. Но вошла Нюша. Няня, оглядев своими быстрыми глазками столовую, стол, маму, Названова и меня, сразу смекнула, в чем дело.

— Вина принести? Или водку будете?

— Григорий Павлович,— обратилась мама к Названову,— что вы больше любите?

Гриня ответил поспешно:

— Все равно. Лучше водку, пожалуй. А еще лучше — ничего.— От волнения на лбу у него выступил пот, и он смахнул его ладонью, а влажную ладонь вытер о волосы.

Я тихо спросила его:

— Что с вами?

— Не знаю. Душа дрожит, честное слово. Никогда такого не испытывал...

Мама приказала Нюше:

— Свари кофе. Нет, я сама все подам.

— Вот и ладно! — Нюша подмигнула мне чуть-чуть. Это заметила только я одна.— По телевизору хоккей показывают. Посмотрю.— Уходя из комнаты, она шепнула мне: — Не соглашайся.

Когда на столе все было приготовлено для ужина, мама села уже прочно и несколько торжественно, чтобы начать интереснейшую беседу «о моей судьбе».

— Продолжайте, Григорий Павлович,— сказала она.— Почему же вы лишились аппетита, покоя?

— Полюбил, Серафима Петровна. До этого, до нее, такого чувства не испытывал ни к кому. Так уж случилось...— Он не сказал это, а как будто доложил: просто, кратко и деловито.

— Что же она вам ответила?

Я сказала, что мне самой стало известно об этом только час назад.

— Это верно,— подтвердил Гриня.— Я долго боролся со своим чувством, думал его победить, как это случалось прежде, но не смог. Серафима Петровна, я предложил вашей дочери выйти за меня замуж.

Мама требовательно поглядела на меня распахнутыми глазами, в глубине их стояла грозовая темень.

— Она, конечно, сказала вам, что замужем?

— Да.

Мама резко встала, прошлась по столовой.

— Это ее любимая отговорка! Заслон. Зачем ты вводишь людей в заблуждение?!—крикнула она.— Разве ты замужем?

Я тихо позвала ее, напоминая:

— Мама...

Она, как бы очнувшись, села на место, дрожащими пальцами вынула из пачки папиросу, закурила, укрощая в себе гнев, ноздри короткого, красивого и энергичного носа чуть вздрагивали. «Все в ней сейчас клокочет»,— подумала я с улыбкой.

Гриня с недоумением наблюдал за мамой, сожалея о том, что вызвал в ней взрыв негодования. Я ободряюще кивнула ему: ничего, мол, это бывает, это у нее пройдет.

— Позвольте мне выпить? — спросил он и взял рюмку за высокую и тонкую ножку.

Мама спохватилась:

— Да, да, пожалуйста. За ваше здоровье, за успехи...

Гриня поставил рюмку и опять провел ладонью по вспотевшему лбу, по волосам.

— Я кандидат физико-математических наук,— заговорил он,— Но я на этом не остановлюсь, пойду дальше. Мне только двадцать девять лет. У меня все впереди. Академик Алебастров относится ко мне внимательно, ценит меня и помогает. Мне нужен помощник в жизни, товарищ, жена. Таким человеком могли бы стать вы, Женя.— Он уже осмелел, морщинки у рта исчезли, в жестах, в развороте плеч, в голосе появилась прежняя барственная медлительность от ощущения своей силы и значительности, то, что выделяло его среди других, что привлекало и отталкивало одновременно.— Вам никогда не пришлось бы сожалеть о прежнем или раскаиваться в чем-то. Это я вам гарантирую. Я не позволял бы вам скучать. Никогда! Мы стали бы совершать путешествия за рубеж. Каждый год. Франция, Италия, Япония...

Я была уверена, что он не лжет. С ним я увидела бы и Париж, и Венецию, и многое другое... Он уже побывал в Швеции, в Болгарии, в Англии. Мне вдруг до слез стало грустно: я вспомнила, как в нашу первую совместную ночь с Алешей мы мечтали об Италии, мы оба трепетно верили тогда в нашу мечту. Вместо этого он уехал в Сибирь, а я вот здесь, и на горизонте никакой Италии не видно.

— Что касается вашего первого замужества,— заговорил Гриня небрежно: две рюмки возымели действие,— то мы спишем его, как несостоявшееся, или сочтем грустным недоразумением, неудавшимся экспериментом. И я обещаю вам никогда не напоминать ни о замужестве, ни о том человеке, который был близок вам некоторое время. Не стоит внимания.

Я напряглась, как струна, я втянула в себя воздух, задержала его в груди — загасила вдруг вспыхнувшую ярость. Наглец! Он еще не услышал от меня ни одного слова, не узнал, согласна ли я с его предложением, а уже предупреждает, что не напомнит о первом моем замужестве. Это верный залог того, что с ним покоя не будет и он попреками измотает всю мою душу. Как и Вадим Каретин. Тот хоть заранее предупредил об этом...

Бросив на меня испытующий взгляд, мама сразу уловила перемену во мне и поняла, что вызвана она опрометчивыми словами Названова.

— Я вам верю, Григорий Павлович, все это чрезвычайно интересно.— Мама попробовала смягчить молчаливую нашу размолвку.— Но в личную жизнь дочери я не вмешиваюсь. Она взрослый человек и свои проблемы решает сама.

— Но вы, как мать, можете подсказать ей, посоветовать,— попросил Гриня..

Мама улыбнулась.

— Это я могу. Но у моей дочери такой характер, знаете... Он толкает ее на поступки, идущие вразрез моим советам. Мне только приходится сожалеть об этом. Но если бы спросили о вас меня, то я сказала бы чистосердечно: знаю вас еще мало, но, по-моему, вы способны, как никто другой, составить счастье любой женщине. Талантливый, содержательный, скромный, с большим будущим...

— Благодарю вас.— Гриня принимал это как должное,— Вы не ошибетесь.

— А моя дочь, очевидно, по-иному думает о вас.

Гриня медленно повернулся ко мне, его взгляд выражал удивление, непонимание: кто еще может думать о нем иначе? Я сказала сдержанно:

— Да, я думаю по-иному. Ты призналась, мама, что мало знаешь Григория Павловича. Это, пожалуй, самое верное. А я знаю больше, чего он стоит. Тебе он кажется кроткой овечкой, а на самом деле это волк.

Гриня вскочил, от испуга у него приоткрылся рот и побагровели уши.

— Женя! Что вы говорите!

— Он отлично знает, что он красивый, умный, талантливый! И пользуется всем этим в своих пошлых, корыстных целях. Сколько же он принес горя женщинам, девчонкам! Сколько семей разрушил! Ты сказала, что он скромный! — крикнула я маме.— А тебе известно, что он, пользуясь моей минутной слабостью, увел меня в темную комнату и сразу же повалил на диван? Куда как скромно!.. И его привела сюда не любовь, а оскорбленное самолюбие, неутоленная жажда: выскользнула из рук очередная добыча, как это можно допустить! А теперь, чтобы восполнить упущенное, решился на последний шаг — предлагает руку и сердце.

Гриня сел, опустил голову — лбом на ладони.

— О, как злопамятна...

Мама металась по столовой, всплескивала руками, прикладывала пальцы к щекам.

— Да замолчи ты! — крикнула она, не сдержавшись.

— Не замолчу! — крикнула в ответ.— Я замужем.

— Нет у тебя никакого мужа! Убеждаешь и утешаешь себя.

— Вот когда я решу, решу сама, что мужа у меня нет, я скажу тогда. А пока что я замужем. И делать мне предложение глупо, смешно, нелепо! — Как всегда в такие моменты, меня захлестнуло, и я уже не могла удержаться; выждав паузу, я проговорила, обращаясь к маме с подчеркнутой официальностью: — А вам, Серафима Петровна, я запрещаю вмешиваться в мою семейную жизнь. Если я, живя у вас, мешаю вам и вы под любым видом, в данном случае под видом замужества, хотите избавиться от меня, можете не стараться, я избавлю вас от хлопот, я уеду сама.

Я чувствовала, что причиняю ей боль, кидая резкие и несправедливые слова, рассчитывая сломить ее. Но надо знать мою маму, ее характер! Она выпрямилась этак величаво, сразу сделалась как будто выше, откинула голову, в глазах у нее заметалось черное пламя.

— Куда ты уедешь?

— К мужу.

— В Сибирь?

— Да.

— Я тебя не держу. Можешь ехать куда угодно и когда угодно.

— И уеду, уеду! — твердила я отчаянным голосом.— А вам, Григорий Павлович,— сказала я Названову,— делать здесь нечего.

Гриня как-то опешил, застигнутый врасплох нашей ссорой.

— Да, да...— Он потерянно поискал что-то вокруг себя.

— Мне не нужно никакого вашего достатка и Италии вашей не нужно. Я не такая бедная и жадная, чтобы пользоваться готовеньким. Сами всего достигнем!

Вошла Нюша, Она постучала по столу сухоньким кулачком, грозя матери.

— Отольются тебе ее слезы, Серафима, так и знай! Никакого сладу с тобой нет, ни к кому у тебя нет жалости.

Точно прибойная теплая волна плеснулась к моему лицу, к глазам, и я почувствовала, что сейчас разрыдаюсь.

— Идем отсюда, доченька. Ничего, идем...

— Уводи ее, защитница! — сказала мама с мрачной иронией.— Утешай. Адвокат...

Нюша, обняв, пропела меня в мою комнату, я повалилась на кровать и заплакала. Я дала себе волю. Нюша присела рядом и тихо гладила мое плечо, шепча что-то неразборчиво, участливо... «Эх, Алеша, что же ты со мной сделал?! — кричала я в отчаянии.— Так я могу остаться у разбитого корыта. Ты можешь там найти другую, а я? Кому нужны моя щепетильность, недоступность? Время уходит. И не вернешь его никогда, и плакать будешь о потерянном. А я гоню всех, строю из себя недотрогу, и скоро надо мной будут посмеиваться: обороняю свою честь и свою верность, как какое-то сокровище, которому нет цены. Подумаешь, сокровище!..»

Должно быть, проводив Гриню, вошла мама. Нюша освободила ей место, и она села рядом, положила мне на голову руку: рука ее дрожала.

— Что мы будем теперь делать?

У меня стучали зубы. Я рванулась к ней, обхватила ее шею руками.

— Ах, мама!..

Рядом стояла и всхлипывала Нюша,