Спокойных не будет

17

АЛЁША. К дальним таежным сопкам ласково прильнула заря. Густые отсветы ее, брошенные на стремительные струи реки, точно вскипали, краснея и оживая, и уносились течением. От воды веяло прохладой, мокрой пылью. Мы шли по берегу в сторону Гордого мыса: главный инженер Верстовский, Петр и я.

— Основная наша задача: все делать быстро и как можно дешевле,— сказал Верстовский.— А попробуй-ка сделать быстро, хорошо и дешево! Придется искать простоту и экономичность в сложных технических решениях.— Это был уже немолодой человек, высокий, поджарый, с приятным смуглым лицом. За плечами главного инженера годы работы на многих гидросооружениях, через которые он прошел.

— Если нам удастся, Николай Николаевич, насыпать перемычку без сплошных ряжей,— сказал Петр,— это даст огромную экономию. Сколько понадобилось бы одной древесины, которой у нас пока нет, сколько рабочих рук, которых тоже очень мало. Вот Алеша, как бригадир, знает, что такое собрать ряжи.

Я представил сруб во всю длину перемычки, более двухсот метров, и меня взяла оторопь.

— Мы не управимся с ними до самой зимы,— сказал я.

— Меня беспокоит сейчас один .вопрос,— не обратив внимания на мою реплику, сказал Верстовский,— и, может быть, самый главный: как доставить на перемычку породу? Я прикидывал все варианты, и ни один меня не устроил. То громоздко, то медленно, дорого. Все это раздражает хуже зубной боли.

— Я тоже все время думаю об этом, Николай Николаевич,— сказал Петр.— И с одной стороны зайду и с другой. Сколько бумаги извел на чертежи! Раз пять выезжал на моторке к месту будущей перемычки. Доставлять грунт с помощью барж ненадежно и малоэффективно.

Мы остановились на дороге, проложенной вдоль кромки берега. Река неслась у самых ног, размашистая, вольная, необузданно сильная. В ее стремлении было что-то затягивающее, как в бездне. Над нами тяжело нависла скала Гордого мыса, чугунной твердости каменный сплав. К этой скале примкнет своим левым плечом плотина будущей станции.

По сколоченной из досок лестнице мы поднялись на вершину мыса. Зимой мы водрузили здесь знамя на самодельном шесте. Теперь деревянный шест заменили металлическим, а площадку обнесли железной оградой. Отсюда открывалась во всю ширь Ангара и пологий берег за ней: он уходил к горизонту, постепенно возвышаясь. Вон там, посредине реки, где скачут наперегонки вспененные волны, должна лечь продольная перемычка котлована. Это место невольно приковывало взгляд.

Чуть выше этого места вставали из воды три небольших островка. Аккуратные, в зелени сосен. Лосята. Кто дал им это ласковое название, когда — никому не ведомо. Но лучшего имени для них не придумаешь. Они и вправду чем-то напоминают лосят. Как будто выбежали из тайги, преследуемые кем-то, прыгнули в воду и поплыли. Вот и плывут, рассекая каменной грудью стремнину, быть может, тысячи лет, до сих пор, рождая в воображении людей легенды и сказания.

Со скалы они видны были особенно ясно, и Петр, прищурясь, всматривался в них все пристальней. Пальцы его, обхватившие железную перекладину ограды, побелели от напряжения. Он сдерживал себя. Туго зажмурился, затем широко раскрыл глаза, они торжествующе светились.

— Что с тобой, Петр? — спросил я.

Он ответил негромко:

— Я, кажется, что-то нащупал, Алеша.— Петр повернулся к Верстовскому: — Николай Николаевич, вы видите среднего Лосенка?

Он показал на остров рукой. Верстовский, приблизившись, поглядел вниз.

— Вижу.

— Мысленно проведите линию от острова до перемычки. Чуть-чуть наискосок.

— Так, так, понимаю,— сказал Верстовский.— Дальше.

— Если по той линии, что вы мысленно провели, насыпать дамбу? По этой дамбе мы доставляем породу, грубую, каменную, в перемычку. Породу мелкую, гравий, песок, по пульпопроводу перегоняем на остров с берега и тоже отправляем в перемычку...

Петр умолк, ожидая ответа, вытер платком вдруг вспотевшие ладони. Верстовский тоже разволновался. Он пристально взглянул на Петра.

— Может быть, с моей стороны это непедагогично, но я должен сказать, молодой человек, что вы как строитель не лишены дара. Ваше решение неожиданное и весьма простое, как все талантливое, и оно, наверное, единственное в создавшихся условиях. Я очень рад этой находке. Посоветуемся с Иваном Васильевичем, думаю, что эта мысль понравится и ему.— Он легко пошел впереди нас, сухопарый, порывистый, и ветерок трогал его легкие волосы — седую прядь на темени. Ушел, ни разу не оглянувшись на нас.

Мы задержались на площадке мыса. Петр, размышляя, все смотрел вниз на Ангару, на Лосят. Я спросил:

— Как ты додумался до этого, Петр? Сколько раз мы все смотрели на реку и на острова, и никому в голову не приходило провести мысленно эту самую линию.

— Не знаю, Алеша,— сказал Петр.— Мысль явилась сама собой и поразила, как молния. Очевидно, она была совсем рядом. И я знаю сам, что этот вариант наиболее верный... Пойдем потихоньку к дому.

— Верхом или понизу?

— Давай спустимся, там дорога лучше. Как твое настроение, Алеша? — спросил Петр, когда мы очутились под скалой. Здесь сумерки сгустились, и река налилась холодным, жестяным блеском.

— Работа идет хорошо,— сказал я. Прошли мимо ряжей, которые мы срубили.— Вот они, наши сооружения. Скоро погрузятся в воду, засыплются камнем с Лосенка. А так... В работе только и забываюсь... Надо что-то делать с собой.

— Я тебя понимаю.— Петр положил руку на мое плечо.— Неясность, неопределенность изнуряют хуже всякой работы. Может быть, ты ей напишешь, спросишь? А если надо, может быть, вернешься назад, в Москву? — Я резко обернулся к нему, чтобы запротестовать, но он предупредил: — Не храбрись. Знаю, что скажешь... Сибирь от тебя не убежит, Алеша, стройка тоже. Не эта, так другая будет. Вон уже проектируют строительство новой ГЭС, следом за нашей. Так что работа для нас обеспечена на десятки лет вперед... А человек может из твоей жизни уйти. Безвозвратно. И ты станешь жалеть всю жизнь — никакая новостройка с ее романтикой не вернет тебе любимого человека. Я помогу, если понадобится. И никто не обвинит тебя в бегстве, об этом я позабочусь.

Горький, шершавый ком подкатил к горлу, мешал дышать, и я прокашлялся.

— Не надо, Петр,— сказал я сдавленным голосом.— Это исключено. Строек будет много, а молодости уже не будет, она тоже одна на всю жизнь...

Из палаток нас наконец-то переселили в общежитие, в деревянный дом, собранный бригадой Трифона Будорагина. В доме пахло краской и сырыми сосновыми досками.

В комнате на первом этаже было четверо: Илья Дурасов, «судья» Вася, Леня Аксенов и я. Серега Климов, как и следовало ожидать, сдружился с Филиппом Сорокиным. К ним присоединился бульдозерист Глеб Анохин и недавно прибывший сюда жених Кати Проталиной Виктор Ненаглядов, коренастый парень в гимнастерке без погон, с лицом скучным и каким-то незначительным, такое лицо невозможно удержать в памяти. Двигался он медленным шагом, выставив вперед выпуклую, сильную грудь, точно рассекал невидимую волну, и улыбался, вкрадчиво, затаенно, своим мыслям.

Появившись в поселке, он не сразу встретился с невестой, а провел сперва разведку: выведал о ней у других. После этого, начистив до блеска сапоги и спрыснувшись одеколоном, он вынул из чемодана плитку шоколада, купленную в дороге, и не торопясь отправился на свидание. Без стеснения он преподнес подарок, как дорогой трофей, на глазах у всех девчонок, работавших вместе с Катей.

— Ты прилично себя вела,— оценил он, оставшись наедине с невестой.— Можно сказать, неподступно. Мне это понравилось. Я посовещался тут кое с кем и пришел к решению: пожалуй, можно здесь и задержаться. Заработки немалые, и условия жизни приличные. Дело только разгорается. И человеку со смекалкой можно будет и выдвинуться... Ты почему молчишь, Катерина? — спросил он настороженно.— Не веришь в мою смекалку, в мой талант? Зря. Я в плотниках долго не прохожу, можешь быть уверена...

— Плотником тоже хорошо быть,— сказала Катя.— Ребята не жалуются.

— Ребята и не могут жаловаться. Не смеют. Добровольцы. Приехали по путевочкам.

Они медленно шли березняком, в белом свете стволов. Сухие ветки хрустели под ногами. Зеленые косы свисали вниз, и Катя отодвигала их от лица. Ей было грустно и одиноко, точно она потеряла что-то и уже не надеялась найти.

— Для кого другого, Катя, плотник, может быть, и неплохо,— сказал Виктор, тая улыбку.— Но не для меня. Я могу подняться и повыше. Я не пью, от общественных нагрузок не бегу. С женитьбой пока подождем, жилплощади сначала добьемся, деньжонок скопим... Ты как на это смотришь? — Он дотронулся до ее плеча.

— Положительно,— ответила она.— Подождем.

Катя взглянула на него открыто, отчужденно и с вызовом, как на чужого, неприятного ей человека. Виктор даже отступил от нее, удивленный.

— Какая-то ты не прежняя, Катя. Я не такой тебя рассчитывал встретить.

— Отвыкла я от тебя. Прости. Три с лишним года прошло.

— Три года! Эка беда... Я-то вот не отвык. Помнил о тебе ежечасно, был верен...

— Спасибо, Витя. Я тоже помнила.— Катя стояла, обняв белый ствол, и чувствовала себя одинокой и несчастной, точно лишилась самого радостного, что трепетно жило в душе,— надежды.— Пойдем назад, мне скоро везти ребятам обед.

— Подожди,— спохватился Виктор, удержав Катю за руку,— мне не нравится, что ты кухарка и каждому прислуживаешь. Несолидно это, унижает тебя, а в будущем будет унижать и меня.

И Катя против воли своей отчаянно крикнула ему в лицо:

— А мне не нравится, что ты болван! Дурак ты, и уши холодные! — И побежала прочь, глуша в себе крик, глотая слезы, ударяясь плечами о стволы берез...

Обо всем этом Катя торопливо, сбивчиво рассказала мне, когда привезла обед. Ее била ознобная дрожь, глаза горячечно сверкали.

— Такая скотина! — говорила она, брезгливо морщась.— Спасибо тебе, господи, что помог разглядеть вовремя! Его не то что любить, ненавидеть нельзя — много чести. У него и лицо-то какое-то псиное... Хорошо, что мы встретились с ним здесь, когда я кое-что узнала о другой жизни, увидела других людей. А если бы это случилось в деревне? Уговорили бы ведь, поженили бы... И стала бы я горе мыкать, ничего не зная, никого не видя. Ах, Алеша!..

— Успокойся, Катя,— сказал я.— Страшное позади. И все, что с Виктором было связано, забудется. Чем скорей, тем лучше. Подожди здесь. Пускай Федя отвезет посуду, ты останься. Собрание проведем.

— По какому вопросу? — спросила она.

— Сейчас узнаешь.

Филипп Сорокин упорно, настойчиво подыскивал себе единомышленников. Он узнавал слабые места ребят и бил по-снайперски, без промаха. Я слышал, как однажды он в перекур, собрав вокруг себя группу рабочих, сказал:

— Мы не солдаты, чтобы жить по команде, мы вольные люди и свободны поступать так, как нам хочется. Я от работы не отказываюсь. Жажду ее! Я приехал сюда заработать. А потому, будьте любезны, дорогие начальнички, обеспечьте меня не просто работой, а выгодной работой, чтобы было ради чего терпеть лишения: ни выпить, ни погулять.

Вскоре Сорокин не вышел на работу — улетел в Браславск. Вместе с ним подались Серега Климов, Глеб Анохин и еще один плотник из нашей бригады. Вернулись они поздно, с последним самолетом, изрядно подвыпившие, крикливые, кочевали по комнатам, угощая ребят водкой. Наутро Сорокин и Климов опять не вышли: догуливали. А Глеб Анохин вкатился на своем бульдозере в реку, чуть было сам не утонул и не погубил машину, ее едва выволокли на берег...

Я почувствовал, как бригада дрогнула. Пошатнулись ее строгие устои, исчезла слаженность в деле, а струна, что весело звенела в душе, оборвалась, и смех вспыхивал все реже и неохотней.

Я попытался поговорить с Сорокиным, но из этого ничего не вышло. Он прикрывал свою наглость скромностью, невинно пожимал плечами, как бы ничего не ведая. Только по тонким, в ниточку губам скользила неуловимая улыбочка.

— За себя я могу нести ответ,— сказал он.— За других не могу и не хочу, у них своя голова на плечах.

— Но они, и Глеб и Серега, подпали под твое влияние.— Мы сидели на лиственнице, нагретой солнцем, и смотрели на реку.— А влияние твое вредное. Зачем ты их сбиваешь?

— Сбиваю? — Сорокин покосился на меня.— Боже меня упаси! Они сами сбиваются с пути истинного. И охотно. Ты, бригадир, плохо знаешь своих людей. Я знаю их лучше. Ты говоришь, сбиваю. А если я — в реку вниз головой, и они за мной? Шалишь, брат, не пойдут. А на спиртное и без моего влияния падки. Хлебом не корми!

Я понял, что говорить с ним бесполезно: поймет, но не согласится. Он как червь, заползший в яблоко: снаружи— румяное, а внутри все изъеденное. По-другому жить не может. Есть такие натуры, у которых за душой единственное стремление: хорошее сделать плохим.

— Слабостями других ты, Филя, пользуешься в своих корыстных, подлых целях,— сказал я.— Выходит, ты подлец. Имей в виду, даром тебе все это не пройдет.

Сорокин вскочил, глаза блудливо заметались.

— Что ты мне все грозишь? Плевал я на твои угрозы! Кишка у тебя тонка тягаться со мной.

Он, не оглянувшись, ушел к Сереге Климову. Тот, делая вид, будто работает, чутко наблюдал за нами. Сорокин и Серега, о чем-то переговариваясь, скрылись за срубом.

И все шло по-прежнему: прогулы, опоздания, невыполнение заданий, пьянки и скандалы в общежитии. Надо было что-то предпринимать. В самом срочном порядке.

И вот сегодня в обеденный перерыв я собрал бригаду. Пригласили на собрание ребят Трифона Будорагина. Обещал подойти Петр. Мы сидели на берегу, на брусьях, больше пятидесяти человек, и ждали Сорокина. Я послал за ним Леню Аксенова. Леня вернулся один, Сорокин сказал, что плевал на наше собрание с высокого берега. Ребята потребовали привести его силой. Вызвались Илья Дурасов, Вася и Леня Аксенов. Вскоре они показались из-за ряжей. Они заломили Сорокину руки назад и толкали его впереди себя. Тот, упираясь, пытался отбиваться, кричал и плевался. Его подвели к нам и усадили на брус.

— Вы не строители, а бандюги! — кричал он, намереваясь вскочить.— Комсомольцы, называется! Какое вы имеете право? Хулиганье! Что я сделал, чтобы мне руки заламывать?

Трифон глядел на него с отвращением.

— Замолчи! А то вобью в землю по самые уши. Откуда взялся только такой микроб?..

Сорокин метнул на меня скользящий и презрительный взгляд.

— Что вы от меня хотите, бригадир? Я вам не подопытный кролик...

«Судья» Вася ответил:

— Судить будем.

За Сорокина вступился Серега Климов:

— Не за что его судить. Не имеем права!

— Ха, Защитник выискался, адвокат! — Илья сокрушенно покачал круглой головой.— Что делается с людьми, товарищи!.. Садись и ты на скамейку, обсудим и тебя заодно с твоим новым дружком.

— Суть не в том, дружок он мне или нет,— сказал Серега.— А в том, что он работает не хуже каждого из нас. Даже лучше. Человек как личность определяется в труде.

Ребята заулыбались.

— Ну и личность! — воскликнул Вася, указав на Сорокина,—Завлекательная чересчур. Отворотясь не наглядишься !

Попросил слова Виктор Ненаглядов. Он одернул гимнастерку, приосанился.

— Мы, товарищи, разбираем дело члена нашей бригады,— сказал он не торопясь, веско, ничуть не смущаясь.

В это время подошел Петр Гордиенко, сел рядом с Трифоном и кивнул Виктору, прося извинения.

Виктор Ненаглядов, обращаясь ко мне, спросил с едва заметным раздражением (прервали речь):

— Я могу говорить?

— Да, да. Тише, товарищи!

— Мы разбираем дело члена нашей бригады,—повторил он,— И к этому надо отнестись со всей серьезностью. Надо обсудить все «про» и «контры» и вынести наиболее правильное постановление, пускай даже в ущерб одному человеку или двум; но на пользу коллективу.

— Что ты знаешь о коллективе-то? — крикнул Сорокин.— Ты в нем без году неделю! А туда же...

Виктор не смутился.

— Это не имеет значения. Коллектив, как живой организм, должен быть здоровым независимо от того, есть в нем я или ты или нас нет.

«Поднаторел,— подумал я про Виктора.—Этот не собьется на безрассудства. Не закричит от возмущения».

— Я живу с Сорокиным в одной комнате, и, по моим наблюдениям, он к жизни в коллективе не подходит.

Ровный, бесстрастный голос Виктора Ненаглядова, его складная, словно по газете прочитанная, речь вызвали у ребят настороженность, даже неприязнь.

— Мы и без твоих наблюдений видим, что Сорокин нам не подходит,— сказал Илья.— Поэтому и собрались.

— Я прошу не перебивать. Когда тебе предоставят слово — говори, а пока помолчи, других послушай.— Ненаглядов обвел собравшихся спокойным взглядом.— Если подумать серьезно, товарищи, то коллектив сильнее одного человека, и он может этого человека, в данном конкретном случае Сорокина, перевоспитать, направить по верному пути, поставить на ноги.

— У нас не исправительная колония, а рабочая бригада,— сказал Трифон хмуро.

Вася крикнул:

— Не виляй, Ненаглядов! То Сорокин не подходит к жизни в коллективе, то призываешь нянчиться с ним. Выбери что-нибудь одно!

Глеб Анохин поднял руку.

— Ненаглядов правильно заключил, мужики: надо Филю поставить на ноги. Работник-то он золотой.

— Он гад! — крикнул Илья.— Ужом вполз в бригаду, а теперь, как ржавчина, разъедает ее. Не выйдет! Требую исключить его из бригады! Немедленно!

Сорокин встал и заявил:

— Исключайте. Не пожалею. Мне и самому тошно с вами. Тоже мне работники! Топора в руках держать не умеют.— Он перешагнул через брус.— Прощайте!

Я задержал его.

— Погоди, это еще не все.

— Можно мне сказать? — спросила Катя и поглядела на меня, побледнев от волнения.

— Говори, Катя.

— Мы уберем Сорокина из нашей бригады... Сделаем это вовремя. Но он устроится в другую бригаду. А те ребята окажутся не такими стойкими, как наши. Тогда что?.. Его надо изгнать со стройки совсем.

— Правильно, Катя!

— Он же перед тобой извинился за те слова,— сказал ей Серега Климов.— Что же ты еще хочешь?

Петр Гордиенко, подняв руку, дождался тишины.

— Предложение Кати Проталиной считаю вполне резонным и обоснованным. Полумерами мы ничего не добьемся. Лишь потеряем свое значение и свою силу. Я поговорю с Ручьевым. Думаю, он пойдет нам навстречу.

Филипп Сорокин тихо сел на брус, глаза его расширились от растерянности.

— Вы не имеете права,— прошептал он.— Я прибыл сюда издалека. Меня завербовали...

— Как приехал, так и уедешь!

Серега Климов выметнулся в круг.

— Если вы так сделаете,— заявил он,— то со стройки уеду и я. Так и знайте.

— Можешь уезжать,— сказал Петр.— Хоть сейчас.