Спокойных не будет

2

ЖЕНЯ. Отплакалась. Выпила все порошки и таблетки, принесенные Нюшей. Позволила врачу осмотреть себя, прослушать, не возражала, не капризничала.

Итак, я поселилась у мамы. Навсегда. В моей комнате, наедине с тихой музыкой, с любимыми книгами, с цветами на окне, с лампой, притушенной абажуром, с чистой и ласковой постелью. Я снова ощутила — в полную меру! — нетерпеливый и радостный трепет и душевное обновление: опять свободна, легка, беззаботна, как прежде. Острота расставания притупилась. Сознание вины перед Алешей вытеснялось новыми знакомствами, новыми интересами, иными порывами сердца. Все связанное с прежней жизнью неудержимо отодвигалось все дальше, дальше — вместе с затихающим перестуком колес поезда, который увозил Алешу на край земли.

Мама успокоилась и повеселела: любимый птенчик снова в родном гнезде, под ее крылышком. И я опять стала делиться с ней тем, что произошло за день, своими секретами, а она по каждому случаю высказывала свои непререкаемые суждения. Но иногда я садилась и, уронив на колени руки ладошками вверх, замирала, задумываясь, и мама, увидев меня в таком отрешенном состоянии, с тревогой следила за мной.

— О чем мы размечтались?

— Просто так... — Я не могла ответить ей, о чем я думаю. Мысли, подобно реденьким облачкам, неслись по пустому небу, почти не затмевая солнца, легкие, как перышки... Такие «мысли ни о чем» застигали меня в самых неожиданных местах: на улице — тогда я шла, никого не замечая; на лекции — голос преподавателя уплывал, не возвращаясь; дома, за столом — я откладывала ложку и забывала о еде. Мне было приятно молчать, не двигаться, и грусть, светлая и сладкая, слегка притрагивалась к сердцу, и хотелось плакать, так, без причины.

Раньше мама, заставая меня в «минуту молчания», ворчала, улыбаясь:

— Ну, нашло... — И тормошила за плечи.— Очнись!

Теперь же сильно волновалась, ожидая от меня какого-нибудь не предвиденного ею поступка. И делалась резкой, нетерпимой...

Папа тоже пытливо, с молчаливой улыбкой приглядывался ко мне: как я поведу себя дальше? Изредка он ободряюще кивал головой: «Держись, мол, дочь!..» Я отвечала ему таким же кивком: «Все в порядке!»

И я пропадала в институте, бегала с подружками в кино, мы прорывались на выставки, собирались на вечеринках — с танцами, с магнитофоном, со столом в складчину, с вином... Ребята относились ко мне так же, как и раньше, к новой моей фамилии Токарева так и не привыкли, звали Женькой Кавериной. Я замечала только, что они иногда высказывали при мне двусмысленности, как бы подчеркивая этим, что я женщина и многое в жизни уже «познала». Я внутренне содрогалась от стыда, но принужденно смеялась, лишь бы не быть заподозренной в излишней застенчивости, в мещанстве.

Я горевала о том, что рядом не было Елены Белой, некому пошептать на ушко о сокровенном, не с кем поругаться, поссориться, а потом, стосковавшись, броситься друг к другу в объятия, позабыв все ссоры, упреки и размолвки. Закатилась моя красивая белая звезда «за леса, за горы» и замолкла — ни слуху ни духу. Забыла. Последнее, что я от нее услышала,— беспощадное, ошеломляющее, как раскрытая бездна, слово «прощай». И все. Что с ней теперь, как ей живется? Уверена, что не скучает: большое дело, новые условия жизни, новые встречи, свои рядом. Петр рядом — разве заскучаешь?! Быть может, лишь иногда в тишине, в одиночестве или среди ночи в бараке вспомнит о Москве, об институте, о наших сборищах, и сердце уколет сожаление, горло перехватит тоска, и зеленые глаза волшебницы заслонятся туманом. Но это только мои предположения. Елена ведь сильная — ее не сломишь. Я не могла признаться себе в том, что немножко завидовала ей: она каждый день видит моего Алешу. Я же не могла представить его лица. Как ни старалась, ничего не выходило. Самого его видела явственно: вот он входит в комнатку, раздевается, не глядя, вешает пальто возле двери; даже слышен его голос: «Женька, ты сегодня красивее, чем всегда, чем вчера. Мне чертовски повезло!» Он говорил мне это каждый день, я уже привыкла к этим словам и ждала их. А лица не видела — выпало из памяти, хоть плачь.

Я помирилась с Вадимом Каретиным. Да мы, в сущности, и не ссорились, если не считать того, что я, отвернувшись от него, вышла замуж за другого: каждый день видеться, находиться в одной аудитории и не разговаривать — глупо. Вадим посвежел, щеки его заметно округлились, налились румянцем, русые тонкие волосы на висках кудрявились задорными завитками, алые губы не покидала загадочная и самодовольная усмешечка, а взгляд чуть выпуклых глаз как бы напоминал мне: «Ну, кто был прав? Случилось так, как я и предполагал. Я был убежден...» Но он ни разу не заговорил о моем недавнем прошлом, ни разу не упомянул имени Алеши, как будто ничего связанного с ним и не существовало вовсе.

Он иногда провожал меня из института домой. Мы шли по Садовому кольцу — от Красных ворот до Малой Бронной, и я тихо скучала, слушая его рассуждения о «свободе личности, о свободе мысли и поступков...». В отношениях со мной он вел себя почтительно, как и раньше. Только однажды, подсаживаясь ко мне, обнимая за плечи, словно бы нечаянно скользнул рукой вниз, касаясь талии, бедра, чего никогда не смел позволить прежде. Я внимательно взглянула на него — глаза мои, очевидно, сузились от иронии,— и он густо заалел.

— Ты что, Жень-Шень?

— А ты что?

Я сблизилась с Эльвирой Защаблиной, моей новой подружкой. Раньше, когда рядом была Елена, я ее как-то не замечала, хотя встречались мы каждый день — в аудиториях, на вечерах, на собраниях. Теперь же, оставшись, одна, я обратила на нее внимание — жить одной невыносимо: печаль — подруга утомительная. Это была добрая, бескорыстная девушка, рослая, налитая здоровьем толстуха с пышным бюстом и полными коленками; у меня всегда возникало желание ущипнуть ее; ребята не раз допускали такую вольность, и она лишь кокетливо взвизгивала, вздрагивая. Некрасивая, она убежденно верила в свою неотразимость — как всякая немножко ограниченная женщина: всерьез задумала сделать себе пластическую операцию, чтобы «привести в порядок нос» — так она выражалась,— «стесать с него бугор, который все портил», и я была убеждена, что она это сделает.

Эльвира любила бывать у меня. В передней она сбрасывала с ног туфли и в одних чулках расхаживала по моей комнате, напевая. Раскрывала шкаф и разглядывала мои «туалеты» — не платья и кофточки, которых у меня было раз-два — и обчелся, а именно «туалеты». От своего чрезмерного пристрастия к моде, к тряпкам и женихам она выглядела до наивности забавной.

Однажды она заявила мне с горячностью:

— Вот что, Женя, скорее оформляй развод со своим Алешей. Тянуть тут незачем, да и рискованно: упустишь время — не вернешь, пожалеешь. Неужели не замечаешь, как на тебя засматриваются? Выбирай любого!

Сегодня она прибежала в девятом часу вечера. Скинула туфли, пальто, не глядя, повесила его мимо крючка, и оно упало на пол.

— Женька, есть дело.— Эльвира с опаской озиралась по сторонам.— Пригласили в одну компанию. Интересные ребята будут, новые записи послушаем. Просили привести подругу...— Я взглянула на нее вопросительно, изумляясь выражению «привести», она поняла и поправилась сбивчиво: — Ребята и тебя пригласили... Я им все про тебя рассказала... остались заинтригованными... Пойдем, Женя, пожалуйста... Не упрямься. Нельзя же отгораживаться от людей...

— В другой раз как-нибудь,— сказала я.— Сегодня мне не хочется. Настроение неважное.

Я не понимала, зачем она тащит меня с собой. Раза два она уговорила пойти с ней на вечеринки. Во-первых, это бездарная трата времени; ребята и девчонки танцевали с ленцой пли сидели по углам парочками, пили крепленое вино и молчали, ни остроумных тостов, ни смеха, ни споров,— тишина меня угнетала. Во-вторых, молодые люди «свободные», без спутниц, ухаживали за мной и еще за одной девушкой с Центрального телеграфа, хорошенькой хохотушкой Зиной, которая, захмелев, пыталась вылить вино за ворот белой рубашки самодовольному красавцу и, когда ей это удалось, захлопала в ладоши, засмеялась, а парень, рассвирепев, выругался, нехорошо, мерзко, никого не постеснявшись — маска была сброшена, и проглянуло рыло; молодые люди ухаживали за нами, и Эльвира, забытая, дулась на меня и на Зину.

— Как жаль! Я обещала прийти вдвоем. Ты всегда меня подводишь...

— Возьми еще кого-нибудь, пойдут с удовольствием. Или иди одна.

— Одной неудобно как-то. Никого не знаешь...

— Зачем же идти, если никого не знаешь? Где ты с ними познакомилась?

— На улице. Шли три парня, у одного гитара. Остановили, разговорились. Один из них очень симпатичный. Он тебе понравится. Я обещала быть у них. С тобой.

— Передай от меня привет,— сказала я, но Эльвира не уловила иронии.

— Передам. Скажу, что придешь в другой раз...— И убежала, на ходу надевая пальто.— Позову Светланку Зайцеву...