Спокойных не будет

7

АЛЁША. К концу декабря весь берег был очищен от леса. Ценная древесина была пущена в дело, валежник, мелколесье, кустарник сгорали на кострах. На разровненных площадках на месте будущих гаражей — рядами стояли грузовики; они уже не раз пускались по тайге в Браславск и возвращались назад со стройматериалами, с оборудованием, с продовольствием и с людьми. Люди валили из разных мест — из глухомани, из далеких городов и из армии. Поодиночке и группами, по комсомольским путевкам и на свой страх и риск, с единственной надеждой: найдётся работа для каждого. Палаточный городок разрастался.

К палаткам прибавились первые деревянные постройки: баня на самом берегу, ближе к воде, а чуть дальше — клуб, столовая и два индивидуальных домика для семейных: для Петра с Еленой и Трифона с Анкой — так постановили на общем собрании.

Я не раз заходил в бригаду Трифона Будорагина и видел, как он работает. На земле не часто встретишь человека, который отдавался бы делу с таким вдохновением, с таким восторгом, как Трифон. В нем словно просыпался изобретатель, творец. Брусья, сырые и промороженные, но ровные, аккуратно укладывались на паклю, углы бурились длинными сверлами, и в отверстия вставлялись деревянные стержни. Не пошатнутся!

Сдвинув шапку с потного лба, Трифон, прижмурив рыжие ресницы, кидал зоркий взгляд вдоль стен: то с одного конца зайдет, то с другого,— хлопая рукавицами, весело подбадривал товарищей и радовался, как ребенок, оттого, что здание росло на глазах, принимая законченность и форму. И вот она готова, баня, чистая и свежая, будто только что умытая в ключевой воде. Удивленно взирала она на мир единственным своим окошком.

В бане было просторно, вдоль стен — широкие лавки, рядом с печью и каменкой — деревянный полок. А вокруг бани на снегу разбросаны щепки, оставшиеся брусья, кирпичи, рассыпаны опилки.

— А говорил — не справишься,— сказал я Трифону.— Плакал, просил поменяться местами...

— Так уж и плакал.— Трифон смущенно шмыгнул носом,— Работать люблю, а учиться непривычному неохота. А еще хуже — переучиваться. Думать надо, Осваивать.

— Но ты быстро освоил, однако,— сказал я.

Трифон ухмыльнулся и затряс головой.

— Освоишь небось, если приспичит: тело зудится — спасения нет! Исчесался весь. Остановлюсь у дерева и начинаю об него тереться спиной, словно боров. Стыдобушка! А тебе как работается? Я замечаю, свели лесок то, можно сказать, сбрили.

— А из чего же ты баню-то строил? — Мы стояли в предбаннике у двери и смотрели на высокий берег, голый какой-то, нетаежный. Над ним клубились, кочуя, синие дымки от работающих машин и вставали сизыми густыми столбами — от костров.

— Осваиваем, Алеша! Ты погляди...— Трифон одобрительно хлопнул меня по плечу увесистой своей ладонью.— А ведь не верил. Честно тебе говорю: не верил. Даже не представлял, с какого боку подступиться ко всему этому. Анка сказала тогда, что я маловер. Правильно сказала. Она у меня умница, с виду только легкомысленная, а на самом деле понимающая женщина. Да... Видишь, подступились! Скоро начнем возводить дом под общежитие. Настоящий. Двухэтажный! Так сказал Петр. Вот когда придется тряхнуть мозгами!..

Последние дни месяца жили в нетерпении, в каком-то горячечном возбуждении, в ожидании чего-то необычайного, что должно изменить всю нашу жизнь.

Переселение семейных заняло «один рейс». Ребята подхватили все их имущество и перенесли его из палатки в новые жилища. Хозяевам не дали даже прикоснуться к вещам. Семейные шли налегке, сопровождаемые ликующей толпой. Петр шагал не спеша, присмиревший, с застенчивом улыбкой. Елена обняла его за плечи, как на улице в Москве, и шла, глядя перед собой сощуренными глазами и тоже улыбаясь, загадочно, чуть грустно — далекому и невозвратному.

Трифон играл на аккордеоне, время от времени отогревая дыханием пальцы. Анка держалась за карман его пиджака и пела вместе со всеми: «В жизни раз бывает восемнадцать лет...»

Я нес транспарант. На фанерном листе наскоро были набросаны слова, криво, с падающими буквами: «Эй вы, люди, да здравствует наше будущее!»

И нам показалось, что поутихла вода в полынье и помягчел мороз, смежив в улыбке заиндевелые ресницы,— от умиления перед шествием озорной толпы от палаточного городка к деревянный домикам с замысловатыми резными наличниками.

Первой вошла в дом — из стужи в тепло, в уют — Елена. Она медленно поднялась на четыре ступеньки крылечка, отворила дверь в небольшую застекленную верандочку. Из неё шагнула в сени, из сеней — в комнату. За ней следовал Петр, все такой же тихий, застенчиво молчаливый. А за ним гулким скопищем ввалились все мы. Дом, когда в нем останутся двое, покажется, наверное, просторным и пустым, но для такой толпы он был крохотным и тесным. От натопленной печи шло тепло.

— Раздевайтесь, ребята,— сказала хозяйка несмело и сама рассмеялась над своим предложением.— Посидите у нас...

— Нам рассиживаться некогда,— ответил Серега Климов строго, он взглянул сперва на Илью Дурасова, потом на «судью» Васю — Приступим к делу? Пора.

Илья мотнул круглой, остриженной под бокс головой.

— Да. Момент подходящий. Садись, Вася,

«Судья» пролез в передний угол к дощатому скрипучему столу. По бокам его пристроились Илья и Серега. Преисполненные важности, они молча, с особой значительностью смотрели на ребят до тех пор, пока не воцарилась тишина.

— Граждане, суд идет! Прошу встать!

Леня Аксенов отозвался со скептической ухмылкой:

— Стоим, ваша честь. По необходимости.

— Кого будете судить? — спросил я.— У нас виновных нет.

— Мы похвалы заслуживаем! — крикнул Трифон.

— Тише, граждане! — сказал Вася.— Петр Гордиенко, начальник берега, подойдите к столу.

Проталкиваясь сквозь толпу, Петр шепнул мне:

— И до меня добрались, черти!.. В чем вы меня обвиняете, ребята?

«Судья» Вася, прокашлявшись для солидности, произнес:

— В зазнайстве,— выдержал паузу и закончил,— с которым у тебя не должно быть ничего общего до конца твоих дней.

— Согласен.

Илья Дурасов сказал как можно торжественнее:

— В пренебрежении к людям...— и тоже выдержал паузу.— Это отличительная черта бюрократов. Твое сердце должно презирать их.

— Согласен.

Серега Климов приосанился, острый нос его высокомерно вздернулся — наступила его очередь говорить.

— В строгости...— и этот помолчал для значительности,— которой тебе не хватает в работе: слишком много даешь нам поблажек, снисхождений, а нас надо сильнее жучить.

— Не согласен,— сказал Петр.— По-другому не могу, ребята, да и не следует по-другому.

Елена стояла у окошка и озабоченно, с недоверием наблюдала за происходящим: странная игра, странная шутка — серьезны «судьи», серьезен Петр.

— Слушай, Петр,— как бы отбросив в сторону наигранный тон, но все же оставаясь в рамках процедуры суда, проговорил Вася,— кем бы ты ни был в будущем, на какие бы высоты ни вознесла тебя судьба, обещаешь ли ты остаться для нас просто «начальником берега»? И в налетевшую житейскую бурю можно ли будет нам пристать к этому твоему берегу? Примешь ли канат, брошенный с борта?

Петр посуровел лицом и заволновался.

— Почему вы так, ребята? Это нечестно.

— Отвечай,— потребовал «судья».

И Петр, вздохнув,ответил:

— Обещаю.

— Как бы далеко ты ни ушел от нас, отзовешься ли, если услышишь наш голос?

— Ну, товарищи!..— взмолился Петр.

— Отвечай.

— Что за вопрос! Конечно же. Не то что отзовусь, примчусь, где бы ни находился!..

— Суд удовлетворен вашими ответами,— сказал Вася — Мы оценили ваши усилия, направленные на освоение отдаленных русских земель, расположенных вдоль Ангары. И награду мы, строители, по общему сговору и согласию преподносим вам дом, в котором мы имеем счастье находиться.— Он склонился к одному своему помощнику, к другому.— Я правильно выразил нашу общую мысль?

Те утвердительно кивнули головами.

— Спасибо, ребята,— произнесла Елена прерывисто — мешали подступившие слезы.— Не знаю, как вас благодарить. Какие вы молодцы все...

— Никаких благодарностей нам не надо,— ответил Вася.— Мы сделали это от души. А вы живите в этом доме дружно и счастливо. Вот и все...— У «судьи» самого подступили слезы к горлу, затрудняли его речь. И чтобы уйти от растроганности, сказал, припоминая: — Как там Трифон Будорагин читал?.. «А белому аисту, что с богом катается меж веток, носить на завалинки синеглазых, маленьких деток...» Пускай этот аист не забывает вашей завалинки. И завалинки Трифона также.

— О нас с Анкой можешь не беспокоиться,— сказал Трифон, обнимая жену.— Тому аисту я уже послал срочную телеграмму. С заказом! — И захохотал, раскрыв зубастый рот.— Как прилетит — устроим гульбу. Чтоб тайга затанцевала!..— Он бросил пальцы на клавиши аккордеона, заиграл плясовую, притопывая и припрыгивая.— Шире круг!..

— Эй, Трифон,— крикнул Серега Климов.— Пропляшешь жилплощадь! Поселится кто-нибудь — не выгонишь!

— А суд на что? — ответил Трифон, приплясывая.

— Довольно! — крикнул кто-то.— Погостили, пора и честь знать. Простынет баня — не успеем помыться!

— Пошли, ребята! К Трифону!..

Провожая, Петр каждому из нас пожал руку, каждого поблагодарил:

— Спасибо, Серега... Спасибо, Михаил... Спасибо, Катя... Алеша, дружище, спасибо...— Он обнял меня.— Двери открыты. В любое время...

Мы побывали всем скопом у Трифона и Анки, пошумели, потоптались, поздравили хозяев с новосельем и разошлись. До Нового года оставались считанные часы, надо было готовиться к торжеству...

Баню заняла сначала мужская половина. В бане стоял горячий и влажный туман, он, обжигая, как бы прилип к телу, и тело сразу стало мокрым и скользким. Я ощупью отыскал лавку, сел на нее, испытывая блаженное состояние. Рядом со мной сидел и отдувался Петр, он тоже потерял ориентировку в этом тумане. А Трифон все поддавал, все ожесточеннее нагнетая в помещение пар.

— Хватит, дышать нечем! — крикнул Петр, не вытерпев, и сполз с лавки на пол.

Трифон отозвался откуда-то из туманной дали:

— Все, братцы. Сейчас пар осядет, посветлеет, и будет вольготно!..

Что и говорить, баня в наших условиях — это, конечно, праздник, да еще какой! Мы наслаждались теплом, горячей водой. Мы прогревали душу, соскабливали с нее накипь, налипшую за время дороги, за время жизни здесь, смывали соль слез — от раскаяний, от болей, от прощаний с прошедшим...

Шаек железных не нашлось. Плотники сколотили из тесин корытца и приделали к ним ручки; корытца намокли и отяжелели, вода в них отдавала запахом древесины. В одной из таких шаек Трифон распаривал веники; вместо березовых — листья березы облетели — он наломал веток молодой елки, выбирая иглы помягче, понежней. Они благоухали хвойным настоем.

— Кто первый? — спросил Трифон, обращаясь к нам.— Кто из вас храбрее?

— Иди ты, Алеша,— попросил Петр, — Я посмотрю, привыкну.

Трифон взял меня за локоть и подтолкнул к полку.

— Залезай. Ложись.— Я лег на горячие мокрые доски.— Начнем с пяток.— Он надел перчатки, чтобы не «палить пальцы, и, приподняв веники, потряс их, насыщая паром, окропляя меня горячим дождем, потом опустил мне на ноги. Огненные еловые ветви упали на икры, обожгли. Казалось, иглы вонзились в кожу. Я заорал, вскинувшись. Но Трифон, опрокинув меня, успокоил бесстрастно:

— Терпи, солдат. Сейчас я сделаю из тебя младенца — выпарю всю грязь, усталость, мразь, всю дурь выбью.— Он не спешил, не набрасывался на меня сразу, он как бы совершал разбег: прикладывал веники сперва осторожно, пробными прикосновениями, исподволь прогревая меня. Но по мере «обработки» увлекался и входил в азарт. Удары учащались и становились все сильнее и жесточе, спина и ноги пылали.

— Хватит! — взмолился я.— Дай передохнуть!

— Ничего, выдержишь! — Трифон приподнял надо мной веники.— Переворачивайся. Ополосни лицо. Вытяни ноги. Так вот...— И снова началась обработка моего тела. Ухая, восклицая, припрыгивая, Трифон хлестал меня безжалостно, усердно. Затем провел веником от подбородка до ступней и скомандовал:

— Марш!

Я соскользнул вниз и лег на полу. Здесь было прохладней, свежий воздух остудил легкие. Мне казалось, что экзекуция эта заняла целый час, на самом деле прошли считанные минуты. Тело, остывая, дышало каждой порой, становилось легким, невесомым. Я утомленно прикрыл глаза.

— Прыгай, Петя, я отхлещу тебя, пока силы есть! — крикнул Трифон.

Серега, намыливая голову, предупредил его:

Недолго занимай полок, сейчас мы с Илюхой начнем париться. И не забывай, что другая партия ждет. А потом женщины.

— Ладно. Плесни там ковшичек.— С Петром Трифон разделался так же, как и со мной, и тот, ничего не видя, точно слепой, сполз на пол, хватал воздух раскрытым ртом.

— Нот черт! Палач...

Трифон, наклонившись над ним, захохотал:

— Что? До печенок пробрало!..— Он позвал Леню Аксенова.— Иди, мальчик, я тебя погрею...

Парень сидел в уголке, зачерпывал пригоршнями воду из шайки и плескал на себя.

— Не хочу. Мое тело привыкло к прохладительному бассейну, а пошлый веник от пещерных бородатых предков — грубо, неинтеллектуально. Атавизм.

Петр толкнул меня в коленку.

— Слыхал? Намного ли мы старше его, а уже отстали. Скоро и нас запишут в предки...

— Да,— сказал Трифон, взбираясь на полок,— Ну-ка, предки, помогите выпарить из меня злость, чтобы я, кой грех, нечаянно не съел этого костлявого юношу вместе с его интеллектом.

Аксенов, чтобы скрыть усмешку, зачерпнул воды в пригоршни и окунул в нее лицо.

Трифон, дорвавшись до полка, бесчинствовал, истязал себя, как будто состоял членом изуверской религиозной секты хлыстов. Он ворочался так, что вздрагивала баня, а доски под ним жалобно скрипели, потрескивали.

— Алеша,— крикнул он нетерпеливо,— возьми веники, ударь меня разок-другой! Скорей! — Я схватил связанные пучки елок; тяжелые, увесистые, мокрые, они оттягивали руки, падая, прилипали к спине, издавая звучные шлепки.— Лупи жарче, не жалей Будорагина! — Потом он крикнул отрывисто: — Хорош! — Оттолкнув меня, спрыгнул с полка и выметнулся из бани. Мне было тоже невмоготу от жары, и я выбежал следом за ним. Из предбанника он вылетел на улицу, красный, пылающий огнем, как факел, с разбегу нырнул в пухлый снег, два раза перевернулся, крякая от удовольствия. Казалось, снег шипел под ним, как под головешкой. Потом он вскочил, пораженный, очумело вытаращил глаза. Неподалеку стояли женщины. Как они тут очутились, он не понимал: выбегая, никого не заметил. Они пришли, должно быть, встречать нас, ждали, когда мы освободим баню — им самим до смерти хотелось погреться в пару, поплескаться в теплой воде. Наблюдая за неожиданно появившимся голым Трифоном, купающимся в снегу, они смеялись и хлопали в ладоши только Катя Проталина стыдливо отвернулась.

— В Ангару беги, в прорубь! — кричали ему.

— Все сугробы растопишь — так накалился!

Трифон сорвался с места и, мелькнув красной лоснящейся спиной с налипшими комочками снега, скрылся в бане.

Через полчаса мы возвращались в палатки, тихие, немножко усталые и довольные собой, миром и этим краем, в который нас забросила судьба.

Вихрился огонь в бочке, круглые бока ее будто дышали, то накаляясь до белизны, то опадая и тускнея. Жар расплывался по палатке, подбираясь до самых дальних углов, и слизывал с парусины иней. Ребята, подбадривая себя шутками, наряжались во все лучшее, что захватили с собой. Из-под коек выдвигались чемоданы, вынимались из них помятые в дороге костюмы, легкие ботинки, белые рубашки, галстуки. Настроение поднималось с каждой минутой. Наступающий праздник, призывая под одну крышу, как бы умиротворял всех и сближал — такие все внимательные были, ласковые, предупредительные...

Я сидел на койке, не двигаясь. Делать что-то, думать, собираться было лень. Я не любил праздники. На подготовку их, на сборы, на беготню и на выдумки тратится столько сил и душевного пыла, что к самому торжеству приходишь уже как бы отгоревшим, пустым.

— Вы не желаете вместе с нами отметить знаменательную дату, бригадир? — спросил Леня Аксенов.— Вы желаете отворить дверь и перешагнуть порог Нового года в одиночестве? Как это на вас непохоже — вы же примерное дитя коллектива! — Леня, застегнул «молнию» на курточке и, как девочка, взглянул на себя в зеркальце, лизнул языком пальцы и приклеил отделившуюся прядку волос на виске. Он давно вырос из своего костюма: курточка едва прикрывала пупок, а брюки, узенькие, лоснящиеся от частой глажки, не закрывали щиколоток, отчего ноги — в полуботинках с загнутыми носами — казались огромными и воспринимались отдельно от него самого. «Не больно балует, видать, сынка генерал-то,— подумал я, оглядывая парня. И правильно делает. А может быть, пожалели дать другое в такую-то даль - пускай донашивает старое...»

Ты его сейчас не тревожь, Леня,— сказал «судья» Вася. На него нашло. Он еще не отмечтался. Вот отмечтается, сообразит, где находится, и соберется по-солдатски — в четверть минуты.

Леня обернулся к «судье», приклеенная прядка на виске отстала и сердито топорщилась.

— О чем может мечтать человек в такой момент, если не о бокале душистого коктейля? О танцах?

— О жене,— ответил Серега Климов с беспощадной иронией — он никогда никого не щадил.

Илья попробовал его урезонить.

— Перестань, Серега. Нашел время насмешничать...

— Я объясняю Лене, он должен все знать, если живет с нами вместе. Жена у него, Леня, в Москве осталась, тоже, как и ты, генеральское дите. С форсом девка... Не прельстило ее наше путешествие. Кинула его на произвол: трудно оторваться от родного гнезда — вдруг крылышки не выдержат в полете?..

— Эта жизнь мне знакома до тонкостей, до мельчайших деталей бытия, так что я не удивлюсь ничему в ее поведении,— сказал Леня с небрежностью человека, которому нисколько не дорого то, чего он, не задумываясь и не жалея, променял на худшее, но интересное.

— Вот он, наш бригадир,— продолжал Серега,— как только наступает решающий момент, и отделяется от нас: сам здесь, а мысли его, душа его там, возле нее. Ты вникни поглубже: кто в такую ночь станет сидеть дома? Пошла в компанию. Шампанское, музыка, танцы, обстановочка... Для чертей такая обстановка — лафа! Сейчас же он прилепится, шепот на ушко, смущение, соблазн. Парии пошли теперь похлестче чертей — ни одного подходящего случая не упустят. Рука сразу тянется к недозволенному. Без предисловий.

— Почему же сразу к недозволенному? — смущенно проговорил Леня и отвернулся, чтобы не видеть меня.

Серега засмеялся, подмигивая.

— А как же! Тренировка. Рефлекс. Вот он и страдает за свою Женечку, за ее юбочку.

Я встал и молча ударил Серегу в подбородок. Он перелетел через койку — сам весь внизу, а ноги в остроносых ботинках торчали наверху.

— Мразь,— бросил я ему.— Еще раз услышу такую пошлость, прибью до смерти.

Меня схватили за руки посадили опять на койку, я и не пытался сопротивляться. Серега притворился ушибленным более, чем было на самом деле, и застонал, но не выдержал этого тона, взвизгнул, выползая из-за койки.

— Ты ошалел, хулиган! Ты рукам волю не давай, а то мы их укоротим! — Он танцевал передо мной, замахиваясь и грозя, как тогда, в парке.— Я тебя трогал? Трогал я тебя? А ты руки распускаешь! Что смотришь волком? Не нравится, что я сказал? Я не виноват, что жена с тобой не поехала! Значит, стоишь того... Ну, ударь, ударь!..

— Отойди,— сказал я.

— Отойду. Я отойду. Пойду позову Петра, пускай он разберется! — Набросил на плечи полушубок и выскользнул из палатки.— Бригадир называется!

Илья Дурасов проворчал, недовольный:

— Надо же — в такой момент... Собирайся хоть ты, а то все расстроится. Ты тоже хорош — сразу в морду...

Я выдвинул из-под койки чемодан.

— Ты же знаешь, Илюха, что с ним по-другому нельзя. Не останови — черт знает до чего договорится. Скотина.

— Знаю,— согласился Илья.— Идемте скорее в клуб, там все уладится легче...

Я уже взялся за полушубок, чтобы одеться и покинуть палатку, когда, отбросив полог, вошел Петр, за ним юркнул Серега.

— Вот он! Вишь стоит как ни в чем не бывало! Нарядился.

Петр расстегнул куртку, снял шапку, даже в полумраке палатки сиял свежестью воротник его белой рубашки. Он посмотрел мне в лицо и сказал:

— Извинись перед Сергеем.

Я не возразил ни слова и подступил к Климову:

— Извини, я был неправ, я сожалею, что так случилось...

Серега, не ожидавший признания, несколько растерянно оглянулся.

— Ладно уж, чего там... свои люди...

Мы пожали друг другу руки.

— Инцидент исчерпан,— отметил Леня.— Ах какие же мы уступчивые! Как замечательно смазаны колесики в нашей жизненной колымаге — не скрипнет... Между прочим, начало двенадцатого.

На пути в клуб я задержал Климова и сказал ему, понизив голос, как по секрету:

— Запомни, если ты впредь будешь так же распускать язык, то получишь то самое, что я обещал: прибью до смерти.

Серега остановился, голос его зазвенел, взвинченный:

— Да пошли вы — ты и твоя Женя! Очень вы мне нужны с вашей любовью! Не то что говорить, обходить вас буду за три версты! Тоже мне персона!

— Вот и хорошо,— сказал я.— Спасибо тебе.

— Тебе тоже спасибо,— проговорил Серега со злостью.— За щедрость! Буду сидеть за столом и глядеть, как другие кушают, челюсть-то отламывается — хрястнул, не жалея...

— Объяснились? — спросил Петр.— Вот и прекрасно. Я всегда считал, что вы отличные ребята. А теперь сделайте хорошее лицо — за вами из-под каждой сосны наблюдает Дедушка Мороз.

Серега все еще не мог успокоиться, сердито проворчал!

— Ну. его к черту, этого румяного старика! Вместе с его внучкой Снегурочкой!

«Судья» Вася заметил со смешком, чтобы еще более распалить Серегу:

— Вот услышит дед кощунственные твои слова и засветит тебе по другой скуле. Я этого деда хорошо знаю, у него рука-то потяжелей будет...

— Не больно я испугался вашего деда! И вообще пошли вы все!..— Он раздраженно взмахнул руками и побежал вперед, скользя по накатанной дороге в новеньких своих ботинках. Упал, вскочил, чертыхаясь, и опять припустился к столовой.

Леня Аксенов отметил с высокомерной иронией:

— Как людям свойственны отклонения от нормы, этакое роковое влечение к страданиям и болям, физическим или нравственным, все равно.

Петр спросил Леню, подражая его снисходительно-пренебрежительной манере:

— А не находите ли вы, юноша, что слишком много болтаете и по поводу и без повода?

— Нет, не нахожу,— ответил Леня без смущения.— Но если вас, товарищ начальник берега, больше устроит мое безмолвие, то я могу доставить вам такое удовольствие. Мне это ничего не стоит.