Сталинградские были

Артиллерист Егор Акиньшин

Акиньшина Егора я впервые встретил в клубе колхоза «Красный август», куда приехал по делам редакции районной газеты. Тогда ему не было и двадцати лет. Он сидел у стены, на краю скамейки, и в ожидании спектакля рассказывал друзьям какую-то забавную историю. Те хохотали до слез, а он обводил их хитровато прищуренными глазами, делал удивленное лицо, будто не понимая причины смеха.

Ребята не могли успокоиться даже тогда, когда открылся занавес. Егор шикнул на них и пересел на другую скамью, очутившись рядом со мной.

В антракте мы разговорились о развлечениях деревенской молодежи и незаметно перешли на хозяйственные темы.

— Наш колхоз обязательно станет передовым, — говорил Егор. — Я это по народу замечаю. Зима в этом году наподобие капризного ребенка. Что ни день, то метели, но подготовка к весне, скажу вам, идет куда лучше прошлогоднего…

Слушая своего молодого собеседника, я удивлялся его умению не только трезво разбираться в текущих хозяйственных делах колхоза, но и заглядывать далеко вперед.

Я часто заезжал в «Красный август» и довольно близко узнал Егора Акиньшина и даже сдружился с ним. Был он из числа тех людей, для которых интересы колхоза — я бы сказал даже больше — честь колхоза — всегда стоят на первом месте. С юношеским задором он брался за любую работу, которую поручал ему бригадир или председатель колхоза. Выполнив одно задание, брался за другое и находил время побывать на занятии комсомольского политкружка, провести беседу с колхозниками, выпустить боевой листок.

Труд для Егора был постоянной потребностью. С наступлением полевых работ он весь преображался. Его продолговатое лицо с чуть насмешливыми глазами становилось веселым, довольным. И мне нравилась его неугомонность, трогательная привязанность к земле, которая хорошо сочеталась с унаследованной от дедов практической мудростью хлебороба.

— Земля любовь любит, любовью и отплачивает, — убежденно сказал он мне, когда накануне весеннего сева мы обходили черные, дышавшие теплом поля.

— Тебе, Егор, учиться надо, — посоветовал я. — Хороший бы из тебя агроном вышел.

— Я об этом давно подумываю, да вот с колхозом жаль расставаться. Но все же осенью поступлю в техникум…

А осенью пришла повестка явиться в райвоенкомат на призывную комиссию. Там его признали вполне годным для несения действительной военной службы, и вскоре Егор выехал — на Дальний Восток.

Поезд дни и ночи отмеривал километры, все дальше и дальше оставляя родную Бутурлиновку. Он мчался по просторам Поволжья, Урала, через степи и тайгу Западной и Восточной Сибири.

Акиньшин не отходил от окна вагона. Перед его взором простирались необъятные равнины, поднимались к облакам горы, вставали огромные леса, которым, казалось, не было конца. Голубые ленты величавых рек и малых речушек вплетались в пейзаж. Везде чувствовалось дыхание большой человеческой жизни. Дымили фабрики и заводы, мчались тяжело груженные эшелоны, вздымались новые промышленные корпуса, жилые дома, дворцы культуры.

«Родина! Моя Родина!» — гордо думал Акиньшин, любуясь красотой и богатством советской земли.

К воинской дисциплине Акиньшин привык быстро, жадно поглощая страницы уставов, наставлений и учебников.

«Здесь я нашел много интересного, — писал он товарищам. — Хочется все узнать, все усвоить. Плотная шинель артиллериста пришлась мне по плечу, сутуловатость в строю выпрямилась, но о колхозе забыть не могу. Отслужу— и снова буду вместе с вами выращивать на бутурлиновском черноземе высокий колхозный урожай…»

Однако война надолго отодвинула возвращение Егора Акиньшина в родное село. В составе сибирской дивизии он выехал на фронт.

Казалось бы, в фронтовой обстановке, особенно в период напряженных сталинградских боев, трудно рассчитывать на встречу с кем-либо из друзей мирного времени. Но народная пословица недаром говорит, что гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда может встретиться.

Повстречались и мы с Егором Акиньшиным, причем встреча произошла, как и в первый раз, в клубе, но только не в колхозном, а в военном, который армейские шутники называли «последним чудом землеройного искусства». Вырыт он был под высоким обрывистым берегом Банного оврага, неподалеку от его выхода к Волге. «Главный зал» имел пять метров длины и четыре метра ширины. Сверху двадцать метров твердой глинистой породы. Фойе не было, и в «зал» входили прямо с улицы. Окон тоже не было. Выручали коптилки, сделанные из артиллерийских гильз. Они тускло освещали портреты, лозунги, развешанные на стенах, стопки газет, журналов и брошюр, лежащие на столе, покрытом красной скатертью.

Возле стола стоял член Военного совета армии. Он от имени Президиума Верховного Совета СССР вручал ордена и медали бойцам и офицерам, отличившимся в боях за Родину.

— За выполнение боевого задания командования и проявленное при этом мужество и геройство орденом Красного Знамени награжден старший сержант Акиньшин Егор Иванович, — объявил член Военного совета.

Акиньшин твердым шагом подошел к столу и на поздравление с награждением ответил:

— Служу Советскому Союзу!

— Егор! — окликнул я его, после того как была подана команда «Вольно».

Мечтая о встрече, друзья обычно думают: «Эх и наговоримся же мы вдосталь!..» А на деле бывает так: сойдутся, обнимутся, расцелуются, а потом стоят и смотрят друг на друга, не зная, с чего начать разговор. То же произошло и с нами. Мы, как мальчишки, радовались, без конца трясли и оглядывали друг друга, а большого душевного разговора не получалось. Слишком много было увидено и пережито за время разлуки, чтобы можно было сразу заговорить о самом главном, самом значительном для нас обоих.

— Ну рассказывай, где был, что видел, как воюешь? — спросил наконец я. — Из дому пишут?

— Сейчас пишут, а одно время долго не было писем. Я даже, по совести сказать, забеспокоился, не случилось ли что. Все благополучно… Побывал за войну во многих местах. Участвовал в боях недалеко от Воронежа — под Касторной… Теперь вот месяц здесь, в Сталинграде… Орден за что?.. За немецкие танки. Обычное на войне дело, — ответил он на мой вопрос и поспешно перевел разговор на другое.

Однако, как я узнал позже, дело было вовсе не таким обычным, каким пытался представить его мне Егор. О подвиге его стоит рассказать как о примере отваги русского солдата, вставшего насмерть, чтобы преградить путь врагу.

Батарее старшего лейтенанта Шуклина было приказано выдвинуться вперед и занять оборону на участке, где ожидалась танковая атака немцев.

Впереди, за высокой железнодорожной насыпью, которую прорезала шоссейная дорога, был огород какого-то подсобного хозяйства; слева была окраина рабочего поселка, разбитого авиацией противника; справа проходил глубокий овраг.

Осматривая местность, старший лейтенант Шуклин рассуждал: «Овраг фашистские танки не перепрыгнут. Через поселок им тоже не проскочить: там все улицы заставлены ежами и надолбами, перегорожены баррикадами и завалами. Значит, полезут через железнодорожное полотно и прежде всего попытаются прорваться по шоссе под виадуком… — Ой еще раз внимательно огляделся вокруг и решил: — Против этой лазейки надо поставить Акиньшина».

Он вызвал к себе старшего сержанта, подробно объяснил ему боевую задачу и в заключение сказал:

— Горячиться не надо! Главное, старайся из-под моста танки не выпускать. Если выпустишь, тогда…

Акиньшин прекрасно понимал, что будет «тогда». Вражеские машины с ходу сомнут орудия, огнем и гусеницами раздавят батарею, создадут угрозу всей дивизии.

— Ясно, товарищ старший лейтенант, — ответил он. — Разрешите идти выполнять?

Но Шуклин не сразу отпустил его. Совсем не по-командирски он кашлянул в кулак, снял с рукава гимнастерки приставшую соринку и, заглянув в глаза Акиньшину, сказал:

— Трудность будет особая, Егор Иванович. Но командование дивизии надеется на нас, доверяет нам…

— Мой орудийный расчет доверие командования оправдает. Пока хоть один человек будет жив, мимо нашей пушки не пройдет гитлеровская нечисть…

— Полагаюсь на тебя, Егор Иванович! — сказал Шуклин и пожал старшему сержанту руку.

Вместе со своим расчетом Акиньшин принялся за подготовку огневой позиции. Артиллеристы отрыли капонир, вкатили в него орудие и замаскировали сучьями, ветками, стеблями полыни и чернобыльника. Затем поправили на старом блиндаже накат и углубили примыкавшую к нему узкую щель противовоздушной защиты. В нее сложили протирочный и смазочный материалы, запасные части, инструмент и другие принадлежности.

Наводчик Ромашев, почерневший от ветра и солнца, укладывал подвезенные снаряды и рассказывал друзьям о днях, проведенных «на ремонте» в куйбышевском госпитале.

— Фельдшер один был там у нас. Любил выпить. Чуть что — и пошел во всякие рассуждения. Я, говорит, все медицинские науки изучил, сам свободно могу врачом работать. Мне, говорит, ампутацию или трепанацию произвести — раз плюнуть… Слушал я его, слушал и спрашиваю: «А не разъясните ли вы мне, товарищ военфельдшер, какое обозначение имеет ваш медицинский значок?» Он мне в ответ: «Змея — символ мудрости. Чаша — это наука. Следовательно, я есть человек, обладающий мудрой наукой». Тогда я даю свое заключение: «Нет, не то обозначает ваш значок». — «А что же?» — «Если интересуетесь, скажу. Змейка — это зеленый змий. Алкоголь, значит. А чаша — это рюмка для водки. Все вместе так понимать надо: не пей спирт, предназначенный для больных. Спирт есть яд». Ох и рассердился он! Невоспитанный ты, говорит, человек. Не научен обращению со старшими. Обожди, говорит, я тебя выучу… И не удалось: на другой день меня выписали в часть…

Акиньшин смеялся вместе с другими, слушая Ромашева, а сам нет-нет да и поглядывал на шоссейную дорогу, которая в этот час была совершенно безлюдна.

Ночью Акиньшин не сомкнул глаз. Он думал о завтрашнем дне, о своих товарищах, о родных краях, где, судя по сводкам Совинформбюро, третий месяц не прекращались тяжелые бои.

«Не может быть, чтобы фашисты взяли Воронеж», — тревожно вздохнул он, и ему вспомнилось сообщение о героических делах артиллерийской батареи лейтенанта Шевченко. Эта батарея в районе Воронежа за десять дней боев уничтожила восемнадцать немецких танков и много живой силы противника. Когда же гитлеровцам удалось окружить героев-артиллеристов, они открыли по врагу огонь прямой наводкой и вырвались из фашистского окружения, не потеряв ни одного орудия.

«Вот так и мы должны сражаться здесь», — сказал себе Егор Акиньшин, испытывая чувство гордости за неизвестного ему лейтенанта Шевченко и его людей, которые мужественно обороняли от врага близкий сердцу Акиньшина город.

Вверху ярко светили звезды, густо рассыпанные по темному куполу неба. То тут, то там гудели самолеты, пересекая линию фронта. Их нащупывали белые лучи прожекторов и брали в перекрестье. По лучам, как по ровной беговой дорожке, устремлялись сотни трассирующих пуль, образуя бесконечную пунктирную линию. Самолеты открывали ответную стрельбу и, спикировав, проваливались в темень.

Тревожная ночь тянулась долго. Не дождавшись рассвета, Акиньшин приподнялся на локте и посмотрел на распластавшихся рядом товарищей. Сильные, мужественные, они жадно наслаждались минутами отдыха, по-детски блаженно раскинув руки и приоткрыв обветренные рты. Их не разбудить сейчас ни грохотом пушек, ни гулом самолетов, но, стоит выкрикнуть лишь одно слово — «в ружье», моментально все вскочат и займут свои боевые места.

Акиньшин улыбнулся им, потом тихонько поднялся и вышел из блиндажа.

Как всегда, перед утром город немного затих. Только кое-где, как с испугу, рассыпались короткими нервными очередями пулеметы, противно взвизгивали мины и щелкали одиночные винтовочные выстрелы. За ночь воздух посвежел и вдыхался легче, однако отовсюду несло тяжелым запахом угля, гари, горелого железа. Над заводами стояли черные, с багровыми разводами тучи дыма и копоти. А за Волгой небо было чистое, ясное, как нежно-голубой атлас. Поперек реки плыли запоздавшие лодки, груженные боеприпасами. Гребцы налегали на весла, спеша пристать к берегу до восхода солнца.

«А как темнота скрадывает ширину реки!» — подумал Акиньшин, прикидывая на глаз расстояние от одного берега до другого.

Но вот из-за тонкого, словно кисейного, облачка пробились вверх лучи солнца. Они подрумянили небосвод, покрыли позолотой каемку облачка и побежали на запад, вытянув через всю Волгу светлую дорожку.

Быть бы счастливому, радостному дню, но с восходом солнца на небе появился двухфюзеляжный немецкий самолет-разведчик «фокке-вульф», бросивший на землю огромную черную тень. Не обращая внимания на зенитки, он пролетел над городом, над позицией, которую занимал расчет Акиньшина, над Полотняным поселком и скрылся за горизонтом.

— Своих пошел вызывать, — сказал заряжающий Килимов, умываясь после сна и поглядывая на небо, покрытое белыми облачками от взрывов зенитных снарядов.

— Точно, — подтвердил боец Осадчий. — Через десять минут бомбежка начнется или артобстрел. А то и танки попрут.

Через небольшой промежуток времени и в самом деле послышался далекий гул.

— Моторы, — определил Осадчий.

— Танковые, — добавил Акиньшин. — Самые настоящие…

Он замер, пристально всматриваясь в даль и прислушиваясь, как с приближением гул постепенно превращался в грохот, перемежавшийся лязгом гусениц. Замер и боевой расчет. Только Ромашев озабоченно оправлял бруствер артиллерийского дворика, словно от этого бруствера, и только от него, будет зависеть исход предстоящего боя.

Но вот на шоссе показалась длинная вереница приземистых машин с белыми крестами.

— Один, два, три… пять… десять… тринадцать… — считал старший сержант Акиньшин, глядя на приближавшуюся бронированную колонну.

Из блиндажа его окликнул связист:

— Товарищ старший сержант, к телефону!

Акиньшин сбежал вниз и взял трубку:

— Я у телефона… Да-да… Докладываю: подходят немецкие танки. Пока насчитал двадцать два… Есть, подпустить ближе…

Разговор у орудия сразу прекратился. Все настороженно прислушивались, ловя каждое слово командира.

— Да-да, мы свое слово помним. Стоять будем насмерть… Благодарю.

Положив трубку, Акиньшин вышел и посмотрел на товарищей, которые уже стояли на своих местах в ожидании приказаний.

— Ну, друзья, сейчас будем встречать непрошеных гостей, — сказал он, стараясь скрыть волнение. — Немцы пойдут на все, чтобы сбить нас и прорваться в город. Не уступим врагу, не позволим пройти здесь!

— Не позволим! — ответили артиллеристы.

А передние танки уж приблизились к железнодорожной насыпи. Они чуть приостановились и ухнули сразу всеми жерлами своих пушек. Раздались взрывы, и туго спрессованная волна тяжело толкнула воздух. Артиллеристы, припав к земле, настороженно прислушивались к взвизгиванию немецких снарядов и облегченно вздыхали при недолетах и перелетах.

Акиньшин, не отрывавший глаз от противника, не видел лиц своих боевых товарищей, но знал, что они с такой же ненавистью, как и он, следят сейчас за одетым в броню врагом и нетерпеливо ожидают короткого слова «огонь».

— Может, начнем? — спросил Ромашев, не отрываясь от панорамы.

— Не попадешь с такой дистанции, только орудие демаскируешь.

— Я не попаду?! Да я одним снарядом дно вышибу. Разреши!

Старший сержант понимал состояние Ромашева, но стрелять раньше времени все же не позволил, хотя танки были совсем близко и их снаряды рвались почти рядом.

Но вот послышалась команда, и вся батарея словно вздохнула полной грудью. Советские снаряды, рассекая воздух, понеслись через железнодорожную насыпь, поднимая вокруг танков вихри огня и дыма.

Бой развернулся сразу на всем участке.

Истошно ревели вражеские моторы, не умолкая била артиллерия. Из земли то там, то здесь вырывались рыжекрасные столбы с черными космами наверху. Ромашев быстро и четко управлял механизмами наводки, не разгибаясь, работал заряжающий Килимов, Осадчий безостановочно сновал между орудием и запасным складом снарядов. Все действовали точно, слаженно.

Скопившиеся на шоссе танки были отчетливо видны сквозь пролет виадука, и Акиньшин размеренно посылал в них как в хорошую мишень снаряд за снарядом. На обочине шоссе уже горело несколько машин.

— Огонь! — командовал он. — Хорошо! Есть еще один… Огонь!..

От грохота распирало голову, пороховая гарь лезла в глаза, точила горло, но сейчас было не до этого. Все внимание занимало одно: «Не пропустить!»

Вдруг из вражеской колонны вырвался танк и вихрем устремился к проезду под виадуком, чтобы с ходу проскочить его и вдавить в землю советскую пушку.

Ромашев припал к панораме.

— Без команды не стрелять! — отрывисто бросил ему командир, не сводя глаз с приближающейся машины.

— Ох, батюшки! Что только делается!.. — пробормотал Осадчий и невольно попятился к щели.

А танк мчался с грозным ревом, от которого замирало сердце, перехватывало дыхание. Но выдержка советских людей победила! В самый критический момент, когда танк ворвался под мост, Акиньшин крикнул:

— Огонь!

Густая пелена пламени окутала белый вражеский крест, и тут же раздался необычной силы взрыв: снаряд, угодив внутрь машины, поднял на воздух находившиеся там боеприпасы.

— Ура! — одобрительно крикнули из соседних окопов пехотинцы.

— Так их!

Акиньшин, по-мальчишески радуясь, оглядел товарищей.

— Ну как, Осадчий, выдержим?

— Теперь должны… Как пробкой заткнули проезд.

— То-то, а говорил — «что делается»! Нервы надо держать покрепче.

— Понятно, товарищ старший сержант. Наперед такого послабления не будет.

Улыбнувшись, Акиньшин приказал перенести огонь на другой танк. Тот начал огрызаться. Приостановившись, он открыл беглый огонь, но через какие-нибудь секунды дрогнул, лихорадочно рванулся вперед и встал, охваченный пламенем.

Однако гитлеровцы не успокоились. Потеряв при попытке перебраться через железнодорожную насыпь еще несколько машин, они вызвали на помощь авиацию. Самолеты с воем кинулись в пике, высыпая бомбы.

Егор Акиньшин никогда прежде не думал о смерти, не вспомнил о ней и сейчас, когда она была так близка и неотступна. Все мысли сосредоточились на двух коротких словах: «Не позволим!» И вдруг раздался страшный удар. Взрывная волна опрокинула Егора навзничь, ударила затылком обо что-то твердое, и он потерял сознание.

Очнулся, когда бомбовый вихрь уже откатился куда-то вправо, поднял голову и застыл, пораженный страшным зрелищем опустения. Рядом стонал тяжело раненный в живот верный товарищ Килимов. Ему было невыносимо больно, но он крепился. Капли пота, как роса, выступили у него на закопченном лбу, губы вздрагивали.

Заметив Акиньшина, Килимов хотел приподняться, но не смог. Он беспомощно упал на спину и глубоко вздохнул. Глаза уставились в одну точку, губы перестали дрожать, и рот остался полуоткрытым, словно Килимов хотел спросить о чем-то, но не успел.

«Эх, не дождался ты, друг, победы», — с тоской подумал Акиньшин и отяжелевшей рукой стащил с головы пилотку.

Пошатываясь, он поднялся на ноги, присел на лафет пушки. В его сознании никак не укладывалось, что умер Килимов, что нет в живых Ромашева, Осадчего, которые только что были рядом, выполняли его приказания, радовались каждому удачному выстрелу, громко выражали до-саду, когда снаряд пролетал мимо цели.

«Не может быть, чтобы все погибли», — сказал сам себе Акиньшин и огляделся по сторонам.

Неподалеку от него зашевелился бугорок свежей земли. Потом показалась коротко остриженная голова.

— Ромашев!.. Жив, честное слово жив! — не помня себя от радости, повторял Акиньшин, помогая товарищу выбраться из засыпанной щели. — Выручает матушка-земля. Она породила, она и спасает нас.

Вдвоем они снова подготовили орудие к бою. Акиньшин проверил механизмы, обмахнул полой шинели панораму. Все было в порядке.

— Ну держись, Ромашев! — сказал он, бросив взгляд по сторонам. — Кажется, теперь вся надежда на нас…

Акиньшин не ошибся. Большинство орудий из батареи Шуклина вражеская авиация вывела из строя, а танки снова заревели около насыпи. Положение создавалось больше чем серьезное. Но у Акиньшина не оставалось времени на размышление об опасности. Он верил, что они заставят врага отступить. И не только он, а и Ромашев думал так же.

— Эх, умирать — так по-человечески! — воскликнул старший сержант. — Ромашев, ставим на прямую наводку…

Звонко лязгнул затвор. Выстрел потряс воздух. Ствол резко дернулся и встал снова на место. Ближайший танк подпрыгнул, прополз метров десять и остановился, растянув позади себя длинную ленту гусеницы. Машина, которая шла следом, остановилась, потом повернула в сторону, подставив свой бок советским артиллеристам. Через какое-то мгновение и она окуталась клубами огня и дыма.

Акиньшин и Ромашев перекатили пушку на новое место и выстрелили. Запылал еще один танк.

— Смотри, обходят! — крикнул Ромашев.

— И опять нарвутся! — в боевом азарте ответил Акиньшин. — Огонь!

— За землю-матушку! За горе народное! — приговаривал Ромашев, посылая снаряд за снарядом в пасть приемника.

Гитлеровцы сосредоточили огонь на орудии Акиньшина. Осколком ударило Ромашева. Он повернул к командиру залитое кровью лицо и простонал:

— Уходи, Егор Иванович, пока не поздно… Отстрелялись мы, видно…

— Пусть они, гады, уходят, — процедил сквозь зубы Акиньшин и потянулся за снарядом. Теперь он работал за четверых: за подносчика, заряжающего, наводчика и командира. «Только бы хватило сил, только бы хватило сил», — думал он, тщательно прицеливаясь и стреляя.

Выпустил один снаряд, другой, третий, но зарядить четвертый не успел: дружный артиллерийский залп с нашей стороны вывел из строя сразу несколько машин врага. Это противотанковый дивизион, подоспевший на помощь батарее Шуклина, открыл по фашистским танкам беглый огонь.

— Сделано дело, Егор Иванович! — кричал, подбегая к Акиньшину, старший лейтенант Шуклин.

На его черном от пыли и копоти лице резко выделялась белая, с пятнами запекшейся крови, повязка.

— Доверие командования вы оправдали.

— Тебя, Егор, видно, земля любит, — произнес слабым голосом Ромашев, которого санитары, перебинтовав, укладывали на носилки. — Смотри, даже не поцарапало нигде.

И хотя слова доносились до Акиньшина как будто откуда-то издалека, хотя в ушах звенело, а тупая боль ломила спину и голову, Акиньшин улыбнулся и сказал:

— Ромашев, милый! Всех нас любит родная земля. Поправляйся скорей. Мы с тобой еще повоюем.