Станислав Лем

1

В 1988 году Станислав Лем вернулся из Вены в Краков.

Здоровье и годы были уже не те, чтобы работать вдали от дома, да и события в Польше обнадёживали. Эпоха коммунизма, кажется, начала сдавать свои позиции. Генерал Войцех Ярузельский, последний коммунистический лидер Польши, ушёл из власти сразу после первых демократических выборов, проведённых в Польше в 1989 году. За время правления Ярузельского многие оппозиционеры попали в тюрьмы, был распущен Фронт единства нации, правда, некоторые реформы всё же были проведены. Восстановили Государственный трибунал, восстановили Верховную палату контроля, должности воевод и бурмистров, создали заново Конституционный суд, вместо Фронта единства народа действовало Патриотическое движение национального возрождения. В сентябре 1988 года в Варшаве начались (на правительственном уровне) встречи сЛехом Валенсой, лидером «Солидарности», а 5 февраля 1989 года был проведён исторический круглый стол, на котором прошли многие, как бы сейчас сказали, судьбоносные обсуждения.

Участие в заседаниях круглого стола принимали как члены действующего правительства, так и деятели «Солидарности» (в присутствии наблюдателей от костёлов и лютеранских обществ).

Стоит напомнить имена людей, кардинально изменивших течение событий в стране, повернувших её ход в ином направлении.

Со стороны правительства в переговорах принимали участие:

Чеслав Кищак — член политбюро ПОРП (с августа 1989 года — премьер-министр);

Станислав Чосек — член политбюро, секретарь ПОРП;

Владислав Бака — вице-премьер по экономике;

Марианн Ожеховский — член политбюро ПОРП, партийный куратор образования; Лешек Миллер — секретарь ПОРП по молодёжной политике и социальным вопросам (в 2001–2004 годах — премьер-министр);

Александр Квасьневский — председатель госкомитета по делам молодёжи и спорта (в 1995–2005 годах — президент Польши);

Альфред Миодович — председатель ВСПС;

Юзеф Олексы — министр по сотрудничеству с профсоюзами (в 1995–1996 годах — премьер-министр);

Гжегож Колодко — экономист;

Влодзимеж Чимошевич — агробизнесмен (в 1996–1997 годах — премьер-министр).

Со стороны «Солидарности»:

Лех Валенса — председатель профсоюза (в 1990–1995 годах — президент Польши);

Тадеуш Мазовецкий — лидер католической интеллигенции (в 1989–1991 годах — премьер-министр);

Збигнев Буяк — руководитель подпольных структур профсоюза;

Богдан Лис — активист гданьского забастовочного центра;

Владислав Фрасынюк — председатель вроцлавского профцентра;

Яцек Куронь, Адам Михник и Анджей Стельмаховский — эксперты профсоюза;

Бронислав Геремек — историк;

Ян Ольшевский — журналист (в 1991–1992 годах — премьер-министр);

Лех Качиньский — юрист (в 2005–2010 годах — президент Польши);

Ярослав Качиньский — юрист (в 2006–2007 годах — премьер-министр).

И независимые наблюдатели:

Алоизий Оршулик — епископ Седльце;

Бронислав Дебовский — настоятель костёла Святого Мартина;

Януш Нарзыньский — епископ евангелической (лютеранской) церкви в Польше.

Переговоры проходили трудно и не раз оказывались под угрозой срыва. Правительственная сторона с трудом шла на компромисс, а некоторые представители «Солидарности», напротив, считали чрезмерными даже те вполне разумные уступки, на которые соглашались Лех Валенса, Яцек Куронь и Адам Михник.

Всё же согласие было достигнуто, и 5 апреля 1989 года все документы были подписаны.

В соответствии с ними в стране:

учреждался институт президентства;

пост президента Польши на ближайшие шесть лет резервировался за генералом Войцехом Ярузельским (в руководстве ПОРП его заменил Мечислав Раковский);

учреждалась верхняя палата парламента — сенат;

при избрании нижней палаты — сейма — устанавливались заранее совместно определённые квоты.

Ко всему этому:

деятельность «Солидарности» и других самостоятельных профсоюзов признавалась легитимной;

29 декабря 1989 года в Конституцию ПНР было вписано прежнее историческое название государства — Rzeczpospolita Polska (Польская Республика; по-русски — Республика Польша).

Неудивительно, что на президентских выборах 1990 года Лех Валенса одержал убедительную и неоспоримую победу.

2

Лем внимательно следил за происходящим в Польше.

Возвращение на родину стало обдуманным решением, и он никогда в нём не раскаивался. Тем более что ещё в 1978 году Станислав Лем начал строить в Кракове новый, более удобный дом. За время пребывания Лемов в Австрии дом так и не был достроен, но теперь работы возобновились.

Общий присмотр за домами (за новым и старым) взяли на себя сестра пани Барбары и её женатый сын. Кстати, жена племянника оказалась архитектором, так что дом начал быстро принимать положенный ему вид. Просторная веранда, подвал и гараж, отдельная библиотека, отдельный кабинет. В пристройке к теплице стоял дизельный электрогенератор — на случай отключения электричества, что в те времена было не редкостью.

«Конечно, по возвращении родителей в Польшу не всё оказалось таким уж прекрасным, — вспоминал Томаш, сын писателя. — Иногда в подвале появлялась вода, иногда крыша протекала, электрогенератор не хотел запускаться. Двигатель электрогенератора был снят с рыбацкого бота, так что при его работе земля дрожала, а в соседней теплице от высокой температуры сохли бабушкины помидоры. Следует признать, что соседи проявляли тактичность и никогда не жаловались. Они догадывались, что отец питает какие-то особенные чувства к этому агрегату. А вот мать и её сестра не радовались шумному прибору. Они выросли при керосиновой лампе, поэтому говорили: “Керосиновая лампа создаёт уют и прекрасное настроение, зачем от этого отказываться?” Они прилагали все усилия к тому, чтобы отец не заметил очередного отсутствия электричества, но это не всегда удавалось. Узнав о случившемся, отец поспешно доставал заветный ключик, открывал пристройку к теплице и в помещении, напоминавшем внутренности “Наутилуса”, включал двигатель, громыхание которого сразу разносилось на сотни метров. А когда генератор был запущен, отец уединялся в кабинете, устраивался там в кресле с книжкой и — независимо от времени суток — включал настольную лампу. Каждые четверть часа он спускался в кухню, включал электродуховку и внимательно к ней присматривался. Непосвящённому такое поведение показалось бы странным, однако всё объяснялось просто. Из соображений экономии генератор следовало выключать, когда в сети появлялось обычное электричество, а по непонятным причинам именно кухня была единственным помещением в доме, куда ток от генератора не поступал…»^{199}

3

«Солидарность» сумела осуществить революцию мирным путём, без гражданской войны. Первым президентом новой Польши стал бывший электрик, бывший тюремный узник Лех Валенса. Всё это происходило на фоне стремительной перестройки, начатой в СССР. Правда, никто не ожидал, что она приведёт к распаду такого, казалось бы, могущественного государства.

«Это произошло неумышленно, — делился своими мыслями Станислав Лем (в беседах со Станиславом Бересем). — После серии неудачных опытов над старыми трупами в роли первых лиц — генсеком КПСС избрали Горбачёва, а тот неожиданно начал вынимать отдельные кирпичи из советской стены, пока всё вдруг не рухнуло. Когда однажды (много лет назад) президент Франции Жак Ширак разговаривал в Крыму с Леонидом Брежневым, он спросил его, нельзя ли немного ослабить гайки. Брежнев по-доброму объяснил: нельзя, иначе всё сразу завалится. Но вот пришёл Горбачёв и, пробуя немного стену выпрямить, вытянул один кирпич. Ну, тогда рухнула вся стена. По-моему, если бы у русских не было столь мощного ядерного наследия, оставшегося от Советов, сегодня в мировом масштабе с ними считались бы примерно как с нынешними словаками…»^{200}

4

В 1980-х годах больше всего книг Станислава Лема переводилось в Германии, но в 1990-х первенство перехватила Россия. В 1992–1996 годах в Москве даже вышло первое собрание сочинений Лема — в издательстве «Текст»: десять основных и три дополнительных тома. Были переведены практически все крупные художественные произведения писателя, кроме второй и третьей частей романа «Неутраченное время», публиковать которые Лем запрещал.

От фантастики к этому времени Лем отказался.

«В 1989 году я принципиально перестал писать беллетристику, — рассказал он в одном из интервью начала 2000 года. — Конечно, у меня были наброски новых замыслов, но я решил, что эксплуатировать их в новой ситуации не стоит. Именно переход многих моих странных идей из области фантасмагории в реальность парадоксально помешал моим дальнейшим занятиям Science Fiction.

Поясню на примере.

Высаживая в саду саженец, свободно можно представить, как в результате многолетнего развития преобразуется саженец в дерево с развесистой кроной, как это дерево зацветает и со временем начинает плодоносить. Однако со мной случилось не так. Моё дерево действительно выросло и разрослось мощными ветвями, но подозрительными сейчас кажутся мне его соцветия, и яд сочится из его плодов.

Или другими словами: прежде я писал как бы в невесомости, свободно маневрировал любыми сюжетами, делая их безопасными или подслащая юмором, или даже вполне осознанно обходил ужасные подтверждения своих фантастических прогнозов и тем самым не чувствовал себя ответственным за какие-либо будущие людские сумасшествия, которые могут отпочковаться от моих домыслов. По сути, было во всём этом что-то от известной классической ситуации с учеником чернокнижника, вызывающим тайные тёмные силы…»

И из статьи 2001 года:

«Перестал я совсем писать фантастику, когда заметил, что некоторые идеи, казавшиеся мне исключительно фантастическими, стали вдруг, как бы сами собой, проявляться в реальности, — конечно, не в идентичном виде, но в подобном. И вот тогда я решил, что нужно сдерживать себя, ибо вдруг додумаюсь до чего-нибудь такого, что мне уже совершенно не понравится…»

5

Зато теперь Лем вплотную занялся философией и публицистикой.

На этом (не столь уж неожиданном) поприще он быстро заслужил звание «краковского оракула», знающего всё и имеющего обо всём своё собственное мнение. В различных периодических изданиях писатель постоянно публиковал статьи и эссе на научно-технические, философские, литературные и политические темы, давал интервью. Знание иностранных языков, постоянное ознакомление с научными и научно-популярными журналами и книгами (английскими, немецкими, французскими и русскими), острый незаурядный ум позволяли писателю неизменно оставаться в курсе всех достижений современной науки и техники и даже предсказывать (предполагать) направление их развития.

В католическом еженедельнике «Tygodnik Powszechny», с которым он начал сотрудничать ещё в конце 1940-х годов, под специальной рубрикой «Мир по Лему» писатель выступал с размышлениями о событиях в политической и культурной жизни страны, не касаясь только (по специальной договорённости с редакцией) проблем религиозных.

Там было опубликовано более трёхсот статей.

В 1990–1992 годах Лем часто высказывался на литературные и философские темы в журналах «Teksty Drugie» и «Dekada Literacka», а в ежемесячнике «Odra» — с эссе и воспоминаниями под общим названием «Сильвические размышления».

Сильвические — это от латинского слова silva. Это может означать и лес, и плантацию, и множество, и изобилие. Сам Лем трактовал это слово коротко: лес разных вещей.

Многое интересовало писателя в этом «лесу».

Он соглашался, например, с Витгенштейном в том, что границы любого языка являются, в сущности, границами окружающего мира. Он был склонен считать постмодернизм регрессом любого языка. Он считал, что окружающая среда в целом стала более разумной, чем сам человек, имея в виду то, что мы теперь постоянно пользуемся множеством самых разных устройств, не имея при этом никакого понятия о том, как они устроены. «Вижу, вижу будущую электронную пещерную эпоху хакеров», — писал Лем. И признавался, что в те годы, когда писались его «Диалоги» и «Сумма технологии», он явно недооценивал темп и силу прироста знаний, и тем более некоторые «чёрные» негативные результаты их использования. Не возникают ли где-то на горизонте мрачные призраки элоев и морлоков, призраки некоего «нового прекрасного мира»? — тревожился он.

Всё интересовало писателя.

И неясные места антропогенеза.

И некая смутная печаль перед неуклонно приближающимся концом света.

Нет, не в мистическом смысле, а в самом что ни на есть диалектическом: скажем, через несколько миллиардов лет Солнце ведь всё равно, хотим мы этого или нет, превратится в сверхновую звезду и сожжёт нашу планету.

А проблема лингвистических словарей и искусственного интеллекта?

Как получилось, что технологические процессы и, собственно, сама информация нынче так отягощены злом? И как решать демографические проблемы в странах, самых разных по культуре и по религиозным воззрениям? И как относиться к постоянно и резко увеличивающемуся количеству фиктивных гипотез в науке? Вот ведь даже литература уже теряет всякую связь с реальностью — не может безответственное умножение «гипотетических бытии» длиться вечно.

Возможно, считал Лем, именно XXI век станет веком битв поборников биотехники с её противниками.

«Один критик, кажется из Германии, как-то указал, что я занимаюсь “философией будущего”, — писал Станислав Лем в эссе, опубликованном в журнале «Одра». — Вот новости! Когда я писал об этом когда-то давным-давно, никто этого не видел, не хотел видеть, никто не захотел откликнуться, будто я писал на санскрите».

Сможем ли мы хоть чуточку улучшить мир? — спрашивал писатель.

Крови и убийства в нынешних книгах и на экранах телевизоров немерено. Телевидение бешеными темпами плодит орды идиотов и кретинов. Что это, садизм продюсеров или отражение реальности? И что происходит с нашей литературой? Нарастающая циклофрения, с определёнными признаками реактивного парапсихоза, с меланхолией, переходящей в депрессию? Эволюция длилась так долго, у неё было так много времени, что мы сейчас со всей нашей хвалёной химией и фармацевтикой выглядим весьма-весьма бледно. И замечал, как бы между делом: «Что-то неинтересно мне думать о влиянии сексуальных привязанностей Билла Клинтона на судьбы боснийцев и самих американцев. Вы спросите: а что меня интересует? Да стыдно сказать… Всякое интересует… Космос, например, SETI, коэффициент интеллектуальности и всё такое прочее…»

И ещё: «Время идёт. Не люблю отвечать на письма. Старость, реклама, порно, современная музыка, бедолага советский космонавт, который полетел в космос из СССР, а куда оттуда возвращаться — непонятно. А теперь ещё Югославия…»

И делал из всего этого совершенно лемовский вывод:

«Человек разумный — статистически глуп».

6

В компьютерном ежемесячнике «PC Magazine» (польская редакция) в 1993–1998 годах Станислав Лем регулярно публиковал свои размышления по вопросам информационных технологий. В еженедельнике «Przekroj» в 2000–2002 годах под рубрикой «Ваше мнение, пан Лем?» — статьи на научно-популярные темы. В еженедельнике «Przegląd» — короткие размышления-отклики на текущие события политической жизни. А в «Gazeta Wyborcza» — обзоры событий каждой прошедшей недели.

Позже многие из этих эссе были изданы отдельными сборниками, такими как «Милые времена» (1995) и «Sex Wars» (1996).

О «Sex Wars» следует упомянуть отдельно.

В статьях, составивших этот сборник, писатель пытался разобраться в вопросах чрезвычайно быстрорастущего числа людей на Земле и одновременно — вымирания многих других биологических видов.

Вывод звучал парадоксально: прогресс ныне служит регрессу.

«Только сейчас я уточнил, — писал Лем, — что именно подразумевал О. Флехтхейм под термином “футурология”. Признаюсь, мне кажется странным, что я так долго, так подробно и так невежественно занимался тем, о чём почти не имел представления, — ведь “Диалоги” были написаны ещё при жизни Сталина. Почему я взялся за “Сумму технологии” — теперь тоже кажется мне странным. Наверное, потому, что мне всегда, во все времена, было любопытно — что может произойти в будущем? Можно сказать, тогда я был Робинзоном футурологии…»

7

А вот сборник «Придирки по мелочам» (1997) составили тексты, печатавшиеся в еженедельнике «Tygodnik Powszechny».

Здесь опять карусель иронических фактов, гипотез, предположений.

«В немецкой телепередаче я видел недавно живую мышь, на спине у которой росло человеческое ухо в натуральную величину». Ничего удивительного, писал Лем, что успехи генной инженерии затмевают даже политику. «Вот и здоровье Ельцина отошло на второй план по сравнению с клонированной овцой».

Иногда заметки писателя звучат раздражённо.

«Немецкий еженедельник “Die Woche” обратился ко мне с просьбой дать им статью о клонировании. Я ответил, что мне неохота молоть чепуху по всем этим модным поводам, — гораздо проще перепечатать отрывок из моей “Суммы технологии” и посмотреть, как нынешние научные открытия соотносятся с теми, которые я предвидел тридцать четыре года назад».

И ещё более резко в эссе «Тем, кто меня поправляет и поучает»:

«Наверное, я знал кое-что обо всём этом, если уже в 60-е годы писал книги, которые до сих пор издаются и переиздаются в разных странах (например, в Германии), — жаль только, что не в Польше».

И далее.

О космосе:

«Нестабильность движения малых планет в Солнечной системе и обнаружение миллиардов новых галактик — вот, на мой взгляд, основные события в астрономии в последние годы…»

О Всемирной сети:

«Интернет для меня — явление чисто технологического характера, добрая сторона которого гораздо шире и внимательнее рекламируется, чем другая, более мрачная сторона. А ведь там криминальные, политические, финансовые аферы, наконец, опасности, о которых мы даже и предположить не можем…»

«Интернет — это марксистская догма об уничтожении права частной собственности на информацию! Не могу себе представить чтение стихов любимого поэта, если для этого на подушку надо ставить монитор…»

О чернобыльских тучах:

«Радиоактивное заражение — вот вырвавшийся из бутылки демон, и вряд ли возможно загнать его обратно…»

Об информационных войнах:

«Я очень обеспокоен тем, что сбывается так много невесёлых идей, когда-то мною высказанных и описанных. Читая сейчас об информационных войнах, вспомнил свой “Рассказ второго Размороженца”. Парадокс подобных войн прост: больше рискует тот, кто дальше других продвинулся в своём развитии…»

О течении времени, о детстве, которое исчезает:

«В книге “Исчезновение детства” Нил Постман подробно анализирует детство. В наше время этот — так называемый детский — период из жизни человека начинает выпадать: детей невозможно уберечь от всяческих мерзостей…»

Об удобствах современной связи:

«Сейчас нам часто говорят о том, как это замечательно, что мы можем практически в реальном времени общаться на больших расстояниях, но я уже не раз писал о том, что лично у меня это не вызывает никакого энтузиазма, так как я не могу понять, какое новое содержание получает такое общение. Шоры, в которых нас воспитывали, не только сдерживали, но и определяли жизненное направление…»

И рядом почти случайное (но, конечно, не случайное) замечание:

«Этот мир кажется мне плохим. Но чего в такой оценке больше: объективности или ощущения моей внезапно надвинувшейся старости?..»

О парадоксах истории:

«Если бы Гитлер не уничтожал евреев, возможно, Германия первой овладела бы атомным оружием…»

О языках:

«Языки — живые образования, они изменяются и эволюционируют. Есть языки, которые легко вбирают в себя чужие слова, и наоборот. Развитие цивилизации весьма существенно влияет на развитие языков…»

И тут же рядом о политических реалиях:

«Вряд ли найдётся государственная власть, которая с моральной точки зрения была бы безукоризненной…»

И об исчезновении книжных магазинов:

«Неплохо бы поддерживать государству современных авторов и прежде всего лавки и магазины, которые торгуют книгами. Я вот, например, уже старый человек. Мне трудно бегать по всему городу за книжками молодых, а хочется знать, что они там всё-таки пишут…»

Наконец, о причудах (скажем так) редакторского отбора:

«Вот вышла недавно новая польская энциклопедия. Но почему в ней нет статьи о единственном польском космонавте Мирославе Гермашевском? И почему в ней нет статьи о гипнозе?..»

8

В 2010 году, уже после смерти писателя, в Варшаве вышла монография Павла Околовского, посвященная философским взглядам Лема: «Материя и ценности. Неолукрецианизм Станислава Лема».

Из названия видно, что Околовский, несомненно, считал философские взгляды Лема близкими к взглядам Лукреция; он и повествование строил в этом ключе, подробно разбирая сходство меж Лукрецием и Лемом в самых разных областях: космологии, эволюционизме, антропологии и многих других.

Вторая глава первой части монографии Околовского называлась «Главные философские идеи Лема: философия человека». Думается, есть смысл хотя бы коротко перечислить основные разделы этой главы. Читатель думающий продолжит размышления самостоятельно.

Главный тезис: общественный детерминизм:

— Технология является независимой переменной цивилизации (или общественного развития). Наука и культура управляются случайными процессами, вектор развития определяют технологии. Гомеостаз человечества может быть нарушен в случае появления новой разумной расы (автоэволюция человека или «некроэволюция» искусственного разума).

Асимметрия добра и зла:

— Добрые намерения всегда могут превратиться в злые, а злые всегда остаются злыми.

Истребление культуры:

— Обилие информации, распад верований, понятий и норм приводят к тому, что невозможно найти в океане информации настоящие ценности, а «поисковых систем смысла» не существует.

Антропологический нативизм:

— Человеческая натура (характер, темперамент, эмоциональность, интеллект) определяется генетически и не меняется на протяжении последних 100–160 тысяч лет.

Антропологическое манихейство:

— Имманентность зла человеческой натуры. Бескорыстные убийства и причинение страданий — исключительная специализация человека.

Антропологический паулинизм и религиозность:

— Человек, как общественное существо, способен противостоять злу лишь в коллективе и никогда в одиночку.

Натурализм:

— Человеческий интеллект возник для того, чтобы мы могли познавать истину. Инструментом для такого познавания служит язык.

Учеников в строгом смысле этого слова у Лема-философа нет.

Нет также продолжателей и эпигонов, поскольку его трудная и новаторская философия — in statu nascendi[119] — ещё не окрепла как система, то есть не вошла широко в культурное обращение. Однако частично мысль Лема уже проанализирована и преподаётся в университетах (Берндт Грефрат в Эссене, Павел Околовский в Варшаве).

9

В 1997 году имя Станислава Лема было внесено в список почётных граждан города Кракова. Несомненно, писатель это заслужил. В конце концов, многие читатели воспринимают Польшу прежде всего именно как страну Станислава Лема.

А в 1999 году вышел его сборник «Мегабитовая бомба».

«Антиматерии, — писал Лем в «Мегабитовой бомбе», — я боюсь меньше, чем Интернета. Засилье английского языка в Сети, обилие чисто развлекательных страниц (игры, порнография, сплетни), лёгкий доступ к любой информации для мафии, многочисленные компьютерные преступления, неконтролируемый информационный потоп, анонимность политического насилия, тотальное нарушение авторских прав, постоянные столкновения технологического прогресса с культурными и религиозными традициями…»

Ну и эскапизм компьютерных игр.

Сны и игры в Интернете — сравнимы ли эти понятия?

«В своё время, — писал Лем, — я позволял экспериментировать над собой, например, принимал псилобицин (аналог мескалина). Это тоже, можно сказать, “виртуальная реальность”». И далее: «Разум не может быть безвольным. Мы должны помнить о проблемах, которые могут ожидать нас в процессе создания искусственного интеллекта».

Вообще, рассуждал писатель, возможность существования искусственного интеллекта является, скорее, вопросом веры.

Отсюда главный вопрос: а что такое разум?

Все эти понятия — разум, разумность, интеллект — они ведь достаточно размыты. Что мы знаем, а чего не знаем? Кто ответит? Вот три образца для создания искусственного интеллекта: мозг человека, центральные нервные системы животных, «дерево жизни» Линнея. Но как возник, как менялся в процессе эволюции наш мозг? Возможен ли, скажем, интеллект без эмоций? И справедливо ли относиться к злу как к обратной изнанке технологического прогресса?

«Если говорить коротко, — писал Станислав Лем, — то связь сейчас — это практически всё, а вот разум — почти ничто. Как нам уберечься от шпионских и милитаристских вторжений в Сеть?»

Не правда ли, в дни Сноудена эти слова звучат как откровение?

А постоянное изменение научных парадигм? Вполне возможно, что мы уже стоим на пороге создания аналога этикосферы — по принципу той, что была описана в романе «Осмотр на месте»? Каким будет, как себя проявит в недалёком будущем век истинной информатики? «Количество информации, одновременно доступной в разных системах, чрезвычайно велико, и оно постоянно увеличивается». При этом, отмечал Лем, получаемая нами информация чрезвычайно засорена глупостями и обманом. Налицо серьёзное снижение качества научно-популярных изданий, подмена истинной науки сенсационными сплетнями и вымыслами.

10

В последние годы жизни Станислав Лем (по его словам, иногда произносимым очень серьёзно) часто беседовал во сне с великими историческими личностями, с политическими лидерами, с величайшими представителями мировой науки, искусства, философии.

Мозг писателя работал постоянно.

Томаш Лем вспоминал, как отец за утренним столом, завтракая, подробно рассказывал о своих ночных разговорах с Владимиром Путиным, с Джорджем Бушем-младшим, с Ангелой Меркель, об острых дискуссиях с Иосифом Сталиным, Уинстоном Черчиллем, о спорах с Максом Планком о состоянии современной физики. Невольно вспоминается, как в романе «Осмотр на месте» знаменитый звездопроходец Ийон Тихий во время своих долгих космических перелётов так же вот коротал время в беседах с виртуальными моделями Бертрана Рассела, Карла Поппера, Пауля Фейерабенда, Уильяма Шекспира…

11

В 1994 году Станислав Лем был избран в Польскую академию знаний (Polska Akademia Umijetnosci) — старейшую научную организацию Польши.

В 1996 году он награждён орденом Белого орла — высшей государственной наградой Польши;

8 декабря 1997 года Станиславу Лему присвоена степень почётного доктора Опольского университета;

30 июня 1998 года — Львовского государственного медицинского университета;

а 28 октября того же года — Ягеллонского университета (Краков).

Вышли новые собрания сочинений:

в двадцати пяти томах (1994–1997);

и почти сразу — в тридцати четырёх (1998–2005).

Кто-то из библиографов подсчитал, что за свою жизнь писатель издал 40 отдельных оригинальных книг, полторы тысячи статей, около 550 интервью. Работы его (и художественные и философские) переведены на 41 язык в пятидесяти странах, а общий тираж достиг тридцати пяти миллионов экземпляров. Из них на русском — 11 миллионов, на польском — 9, на немецком — 7,5, на чешском — более миллиона.

Именем Станислава Лема названы улицы — в Кракове и ещё в нескольких польских городах. Его имя присвоено известному Комплексу общеобразовательных школ в Коварах. А ещё — прекрасному Саду экспериментов в Кракове, в котором экспонируются устройства, конструкции и модели, демонстрирующие основные законы физики.

12

К сожалению, здоровье слабело, годы брали своё.

«У меня появилось какое-то неврологическое заболевание, — жаловался Лем Станиславу Бересю. — Оно привело к тому, что я не могу сам писать на машинке, потому что всё чаще не попадаю по клавишам, а на компьютере не умею. Поэтому сейчас у меня появился секретарь, компьютер, факс, сканер. Книжку “Мгновение” я полностью надиктовал моему секретарю…»

Действительно, в 1998 году Лем обратился к литературоведу Ежи Яжембскому, автору многочисленных работ о книгах писателя, с просьбой подыскать ему в помощь кого-нибудь из студентов-выпускников, и Яжембский порекомендовал Войцеха Земека.

Писатель и студент сработались.

С этих пор вся огромная официальная переписка Лема легла на Войцеха Земека.

13

«В какое необыкновенное время мы живём теперь!» — так назвал свои заметки журналист, литературный критик, переводчик и библиограф Владимир Борисов, один из авторов этой книги. 21 сентября 1999 года он побывал в Кракове у Станислава Лема, и, думается, уместно поместить его записи в этой главе. Не так уж много у нас подобных прямых свидетельств.

«Станислав Лем: Как вы добрались до меня? Не имели больших трудностей?

Владимир Борисов: Нет-нет. Я по карте посмотрел, всё выяснил…

— Вы знаете, мы ведь на самой окраине города живём…

— Зато тут хорошо, тихо, надеюсь.

— Вы приехали из Москвы? -Нет.

— А откуда?

— Город Абакан.

— Ах, да, я знаю. Вы писали.

— Это Сибирь. Сибирская река Енисей.

— Да, понимаю… Тут ко мне как-то приехали, говорят: “Мы — из Санкт-Петербурга”. Я говорю: “Вы Санкт-Петербургом теперь называете тот город, который назывался Ленинград?” — “Ну да, это давно было, знаете ли”. Потом из Куйбышева звонят: “Хотим приехать, сделать фильм”. — “Пожалуйста”. А приезжают, говорят: “Мы из Самары”. Я говорю: “Как из Самары? А где же куйбышевцы?” — “Это мы и есть, говорят, только у нас название города изменилось”… В какое необыкновенное время мы живём теперь… Что творится в Москве, эти бомбы, эти взрывы, война с Кавказом. Очень неприятное время. Я бы сказал, что самым умным человеком Ельцин мне теперь уже не кажется. Я читаю, неохотно, но читаю про то, что вроде существует так называемая “семья” вокруг Ельцина… и что какие-то там миллионы, миллиарды долларов уходят куда-то в Швейцарию… А вчера, да вчера читал интервью, которое Лебедь[120] дал… Ну, он — сильный человек, но сидит далеко от Москвы, там живёт и говорит, что то, что творится сейчас в Москве, его пока не касается… Пока! Потом, значит, увидим, что будет… Ещё видел я вчера, знаете, ещё не похороны, а то, что вот Раиса Горбачёва умерла… Но такое впечатление, что это больше событие для Германии, чем для России. К Раисе Горбачёвой относятся холодно в России…

— Это была первая леди у нас…

Да, знаю. У меня есть спутниковое телевидение, но, к сожалению, программы с русского спутника я принимать не могу, только английские, немецкие. Двадцать пять программ. Говорят, что в Варшаве можно и с русского спутника принимать. А у нас это не идёт, нет. Вот Душенко присылает мне толстые журналы из Москвы. Для меня самое интересное сейчас не стишки и прочая беллетристика, а рассказы о том, что действительно было, тайно. Воспоминания Сахарова, других таких людей… Часто высказываются прямо противоположные мнения… Сейчас пишут о начале немецко-советской войны и почему Советский Союз имел сначала такие огромные проигрыши. И очень по-разному вспоминают разные люди, специалисты. А я читаю и не знаю, за кем правда… Вот, вы удивитесь, наверное, что я в последнее время читал… А я читал Симонова…

Это ведь он о Сталине, с такой любовью, с сердцем…

Да, а Симонова я нашёл, когда искал книгу Пушкина. Ну, это самый большой поэт у вас, конечно. “Я вас любил…” Я знаю довольно много стихов. Я не учу наизусть, просто когда читаю и мне нравится, то — запоминаю.

— Пан Станислав, а вот сейчас, в новом издании собрания сочинений, там ваши стихи будут?

— Знаете, э… будут! Но это же самое начало, мне было двадцать два, ну, двадцать три года… Но будут… Знаете, издатели насчитали, что в собрании сочинений будет в общем сорок томов. Занимается этим польское издательство “Wydawnictwo literackie”, а Ежи Яжембский пишет послесловия… Это собрание будет издаваться лет пять, может шесть. Ну, конечно, я не доживу до конца, потому что они могут издавать лишь пять названий в год. Если сорок книг… Долго…[121] Надо выбрасывать то, что не имеет теперь смысла… такое, второстепенное… какие-то начинания… то, что я делал пятьдесят лет тому назад… Но, наверное, будут и стихи…

— А кто-нибудь пытался сосчитать, сколько книг Лема вышло в мире?

— Я об этом ничего не знаю. Ну, у меня вышло более тысячи иностранных изданий, общим числом, с переизданиями.

Я лично не в состоянии это всё отследить. Бог смилостивился и прислал мне в помощь молодого человека, секретаря. Он теперь работает у меня несколько дней в неделю. Принимает телефонные звонки, факс, электронную почту… А выходит ещё довольно много пиратских изданий. Диких. Вот, скажем, в Белоруссии издали три мои книги, “Рассказы о Пирксе”. Какой-то белорус подошёл ко мне, когда я где-то подписывал книжки, и показал белорусский перевод “Солярис”. Вот я и узнал, что это так называемая “Мастацкая лiтаратура” в Минске издала. Секретарь взволновался, написал. Просил через польское посольство в Минске, чтобы они, сотрудники, обратились к этому, так сказать, к дикому издателю, но он… (смеётся). Он написал, что ему случившееся, конечно, неприятно, но он не был директором, когда эти книги издавались… Я говорю: “Ну по крайней мере, пришлите мне хотя бы авторские экземпляры!” — “Ну, это конечно!” — И так мы с ним всё время факсом, факсом. Факс — в одну сторону, потом в другую…[122] То же самое и с Украиной. Правда, Львовский государственный университет дал мне звание доктора gonoris causa. Они приехали меня поздравить. Я говорю: “Это очень приятно. Вот только издают меня, а даже книги, экземпляров не присылают, ничего совершенно”. Они сказали: “Ну, мы постараемся”. Но ничего не сделали, конечно, ни экземпляров, ни книг, так что я не имею возможности узнать: где, кто меня издаёт. А отношения “автор — издатель”, конечно, должны основываться на честности. Честные люди должны быть с той и с другой стороны. А если кто-нибудь ворует… Я, например, знаю, что существуют итальянские издания, которые мне тоже никто не присылает. Понятно, кто издаёт таким образом, никогда ничего не пришлёт. Зачем ему это?.. Говорят, если книги не представляют никакой товарной ценности на рынке, значит, их никто не читает, не издаёт. А меня читают… издают… только не хотят присылать экземпляры… И не платят…

— Но в России-то сейчас…

— Да, вот издательство “Текст”… Поначалу они хорошо платили за собрание сочинений, а потом… Они остались должны мне более, я не знаю уже, сколько, четыре-пять тысяч долларов…

— Так и не заплатили?

— Не заплатили. Только писали: “Мы сожалеем” (смеётся). Сожаление — это хорошо, но деньги — лучше.

— Сейчас второе Ваше собрание выпускается — в издательстве “ЭКСМО-Пресс”.

— Да, “ЭКСМО”…

— Они платят?

— Скажем так, немножко… Я вам приведу такой пример: из немецкого журнала “Playboy” заказали мне рассказ. Ну, я написал, знаете, на пятнадцать страниц, не очень большой рассказ, но такой, который подходит им[123]. Они мне заплатили десять тысяч марок. А потом русский “Playboy” внезапно обратился. Я им ответил, точнее, не я, а мой секретарь ответил так: “Знаете, пану Станиславу Лему до такой степени кажется невероятным, чтобы голые русские женщины…” Я же помню советское время. И я помню, какие были у вас нравы… (смеётся). Хорошо, деньги — не очень важно… Ну, ладно. Они будут теперь издавать, переводить. Я говорил об этом с Душенко, но у них там есть собственный переводчик. Я передал свои агентские дела русские Корженевскому. Душенко сказал мне, что так будет лучше, Корженевский будет шевелиться, какие-то деньги выбивать… Ну, может, в будущем случится такое, а пока только остаётся надежда…

— Понятно.

— Но меня издают во многих странах, поэтому я всё равно не живу только на воде с хлебом. Раз уж ты известный писатель… Но есть, конечно, есть такие воры, что просто крадут…

— Мне Ежи Яжембский говорил, что даже с Роттенштайнером[124] у вас были по этому поводу недоразумения…

Какие там недоразумения! Ведь он, знаете… Он просто завышал себе процент, насчитывал мне фиктивные долги, а себе, значит, просто увеличивал суммы. И когда гонорары приходили к нему из Америки, из Франции, так он всё — себе. Я нашёл адвоката и подал в суд в Вене. И проиграл. Потом здешний, польский адвокат сказал мне, что невозможно выиграть в венском суде против австрийского гражданина. Я ещё остался должен за всё это. Ну, тогда мы с моим секретарём обратились ко всем издателям в разных странах, в Испании и в других, чтобы они мне просто пересылали деньги… Но бывает всё-таки, что время от времени кто-нибудь пересылает деньги Роттенштайнеру, тогда он просто берёт их себе… Но это ещё не всё… Сукин сын, он всё время твердил, что Лем — самый лучший писатель в жанре научной фантастики, а теперь пишет, что сильно ошибался. Он, оказывается, тридцать лет ошибался, а теперь у него глаза открылись… На мою низость… Она в том, видите ли, состоит, что я не хочу, чтобы он меня обворовывал… И ещё один нюанс… С переводчиками с польского на другой славянский язык, на русский, например, не такая огромная проблема, как, скажем, на какой-то финский или даже английский. В Англии, в Америке, во Франции практически девяносто процентов переводчиков — это какие-то женщины-польки, которые женились на французах, англичанах и изучили язык. А у нас, когда переводят, скажем, с немецкого, с английского, это — первоклассные специалисты. И таким образом мне кажется, что наш язык… ну, мы сидим вроде как в яме… Для нас трамплин — это немецкий язык… У меня уже семь миллионов книг на немецком, а сколько в России — понятия не имею. Потому что, знаете, когда “Текст” начинал издавать моё собрание, — первый том, второй, третий были по двести тысяч экземпляров, потом восемьдесят тысяч, потом ещё меньше, а потом стал такой ужас… Знаете, есть у вас известный научно-популярный, очень хороший, по моему мнению, самый лучший научно-популярный журнал “Природа”. У него в советское время был тираж восемьдесят тысяч, а теперь так мало стало… И у нас, знаете, во время так называемого социализма вопрос о тираже практически не возникал. Вот только цензура… Нужно было перевалить цензуру, и тогда уже никто не спрашивал, сколько это стоит, потому что никто не знал, ни Министерство культуры, ни Центральный Комитет и так далее. Ну а теперь это выглядит по-другому. Издательств у нас, кажется, в Польше двести, может и больше. Но они так: живут в одной комнате — муж, жена, компьютер. Издадут несколько хороших книг — дело пойдёт, а если нет, так будет конец всему издательству. Так это выглядит. Были оптимисты, говорили: “Ну, это начало капитализма, а потом будет такая рыночная сила, что из маленьких издательств вырастут большие. Они все сольются”. Но не хочет никто сливаться…

— Да, никто не хочет. Наоборот, распадаются.

— Именно. Я так и не знаю, верно ли, но мне говорили, что очень известный такой международный издатель Бертельсман хотел в Москве построить, ну… целое отделение своё, чтобы самому издавать книги в России, но получил отпор со стороны русских, которые не хотели, чтобы была такая конкуренция… Ну, это я понимаю… Этот Бертельсман издаёт меня в Венгрии, в Чехословакии, даже в Польше издавал…

— Пан Станислав, вот Душенко передал для вас сборник афоризмов, которыми сейчас занимается. Видите, на обложке: “От царя Соломона до Станислава Лема”.

— О! Спасибо! У вас красиво издают. У меня собралась целая библиотека старых книг — и польских, и русских, которые были изданы за сорок лет существования социалистического строя. Бумаги хорошей не было, твёрдых переплётов не было, а всё-таки можно было издать книжку тиражом сто тысяч, пятьдесят… А теперь… Мою последнюю книжку, “Мегабитовая бомба”, продали одиннадцать тысяч и уже говорят — бестселлер! Одиннадцать тысяч, какой же это бестселлер? Бестселлер — это в прошлом… Я не говорю, что там было очень хорошо, двадцать-тридцать лет тому назад, но не было и так, чтобы со всех сторон плохо…

— Я купил “Мегабитовую бомбу”, но ещё не успел прочесть…

— Ну, это было так… Никакой книги я писать не собирался, просто бывший редактор польского журнала “Personal Computers” обратился ко мне года три назад с вопросом, могу ли я написать эссе для него… Ну, я написал… Потом другое… Одно эссе в месяц. Двенадцать в год. Таким образом собралось. Но это не было специально продумано, запланировано, я просто писал…

— Так же и эссе из “Tygodnik powszechny” в сборнике “Дыры в целом”?

— Ну, это было, так сказать…

— Для широкой публики?

— Для народа, да… А специально насчёт Интернета… Нет, я к этому настроен довольно скептически…

— Я знаю. Статья “Cave Internetum”[125].

— Да… А теперь в ближайший понедельник польское телевидение просит, чтобы я высказал своё мнение… Конечно, во всём мире существует теперь большое ускорение. И в космологии, и в информатике. Например, сперва говорили, что Интернет — это просто удобная вещь, и говорили очень много… Но нет пока никакого искусственного интеллекта. Есть пока провайдер, сервер, браузер и так далее и так далее… Но появится… Вот американцы пишут уже, как будет выглядеть будущая информационная война. Пишут, что это будет главное оружие…

— Вы знаете, это уже началось. Когда американцы начали бомбить Сербию…

— Знаю, да! Они так делали, что Сербия пускала свои ракеты туда, где не было никаких самолётов. Конечно, знаю. Я ведь, кроме “Природы”, читаю и научные журналы: “New Scientist”, “Scientific American”, ax, боже мой, “Science et vie”, “Wissenshaft”… Я знаю шесть языков… Все эти журналы покупаю или выписываю… Их такое огромное количество у меня там наверху, я не в состоянии всего прочесть, я только смотрю, есть ли что-нибудь, так сказать, сногсшибательное, совершенно новое… А позавчера какой-то дурак, простите, прислал мне видеокассету, называется “Польские UFO”. Это получается, что существуют, значит, такие UFO, которые только над Польшей летают. Я это видео не буду смотреть. Думаю, прекрасно, что прислали, но всё-таки — дураки. Ну какие там польские UFO. Это бессмысленно… У меня и так огромная нагрузка… Особенно из России пишут, но главным образом из Германии: “Пришлите нам ваши цветные фотографии с автографом”. И не одну фотографию, а две. Одну для того, кто просит, а вторая у него пойдёт на обмен. И так далее… Или присылают мне книжки. Одна совершенно сумасшедшая американка прислала огромный ящик, все мои издания в переплёте — двадцать пять книг. Это большой вес. Я должен был расписаться на всех. Потом фирма американская приехала, забрали обратно. Боже сохрани, чтобы такое повторялось. Я же не могу заниматься только этим… Приходят письма с просьбами. Иногда сердце дрогнет, я должен всё-таки дать кому-нибудь автограф, но не всем же. Я не киноактёр, не звезда какая-то. Кроме того, не то, что денег, а времени не хватает на работу. У меня начался семьдесят девятый год жизни, я не ребёнок какой-то… А то вдруг организовали международный съезд философов в Кракове. “Пан Станислав, вы обязательно должны там выступить”. — “Но я не философ”. — “А всё равно, у вас же есть философские работы”. Я сказал: “Хорошо”. На прошлой неделе приезжают за мной, везут в кинотеатр “Киев”, там семьсот мест и весь зал полон. И говорят, что я на английском языке должен объясняться. Я даже не знал, что существует такое количество понимающих английский язык людей в Кракове. Там были, конечно, и довольно известные международные, так сказать, светила. Ну, ладно… А то пришёл какой-то польский журналист на прошлой неделе с таким большим списком вопросов и, между прочим, говорит: “Почему у вас нет Нобелевской премии?” Я говорю: “Ну, Нобелевская премия — это не зависит от меня!” А он смотрит так, что вроде как мне просто не хочется стараться… А вот Сартр не хотел получать Нобелевскую премию, отказался… Но это другое дело… Нет, не надо мне никакой Нобелевки, нет… И не то мне сейчас тяжело, что я пока ещё жив, а то, что друзья умирают. Понимаете? Знаю, что Аркадий Стругацкий умер, Борис там один остался. Я где-то читал, что он пишет воспоминания личные, биографические…

— Не совсем. То, что он написал, называется “Комментарии к пройденному”. О том, как они с братом писали книги. Я регулярно общаюсь с Борисом Натановичем, и когда написал ему, что еду в Краков и постараюсь встретиться с вами, он просил передать вам привет.

— О, спасибо! А как с книжками Стругацких? Продаются?

— Да, конечно. Ситуация примерно такая же, как и с вашими книгами. Тиражи, правда, небольшие, но книги постоянно переиздаются.

— Я спрашиваю потому, что знаю, у Стругацких были трудности. Они были как бы немножко против советской власти…

— Нет, теперь у нас разрешено всё. Если хотите, я попрошу у Бориса Стругацкого файл с его воспоминаниями для вас. Могу распечатать прямо на бумаге или прислать файл.

— По факсу?

— Компьютером. Ведь у вас есть интернетовская связь.

— Только когда работает мой секретарь. Я лично не в состоянии этим пользоваться.

— Я могу прислать бумажный вариант.

— На каком? На русском?

— На русском.

— Не знаю… Можно ли прислать электронной почтой?.. Там вроде какие-то сложности с кодировками…

— Я попробую с вашим секретарём списаться, и мы определим, сможет он получить или нет. Но я могу и на бумаге распечатать. Эти воспоминания публиковались пока только в журнале, сокращённый вариант.

— Понимаю… Мне смешно, но с Корженевским я общаюсь исключительно на английском языке… Почему? Да он начал переписываться на английском, вот мы ему и отвечаем на английском…

— Корженевский сам переводит с английского. Он литературный агент многих американских фантастов.

— Я знаю…

— Может, у него делопроизводство поставлено на английском языке…

Вполне может и так быть. Моему секретарю это не мешает, а я… С компьютером я не в состоянии… У меня есть старая пишущая машинка, и хватит с меня. Писать много я не собираюсь, тем более ничего беллетристического. Другое дело, скажем, что-нибудь о философии, футурологическое… Сейчас вот думаю о книге. Она ещё не существует, только в моей голове кружится такая идея, чтобы продолжить “Сумму технологии”. Точнее, не совсем чтобы продолжить, а чтобы разобраться, что там было верно, а что было глупо. И как всё переменилось, знаете, вроде как такие ветви расходящиеся… Это может быть интересно, но я ещё не нашёл человека, с которым мог бы так работать, чтобы он меня спрашивал, а я бы отвечал. Потому что девяносто девять процентов всех людей, которых я знаю, это литераторы, критики, гуманитарии, в общем, они этими вопросами не очень занимаются, им это неинтересно, наверное…

— Пан Станислав, а ваш сын сейчас живёт в Америке?

— Нет. Но он жил в Америке, в Соединённых Штатах, окончил там Принстонский университет, теперь вернулся, женился, у меня уже есть маленькая внучка, ей один год. Он прекрасно изучил английский язык, переводит книжки разные, главным образом — с английского. Мы вместе с ним довольно долго жили в Вене, поэтому он знает и немецкий язык…

— Я смотрю, в Польше продолжается засилье англо-американских переводов, польской фантастики почти не выходит.

— Да. К сожалению. А те книги, которые выходят в Польше и которым даже присуждается этот новый приз, кажется, называется “Nike”, мне как-то не нравятся… Знаете, если человек, как я, прошёл огонь, воду и медные трубы, все эти оккупации… немецкие и советские… Ну ладно… Значит, вы к нам приехали из Абакана и будете возвращаться в Абакан?

— Да.

— Вы должны ведь через Москву ехать?

— Да. Через Варшаву и через Москву.

— Вы бываете в Москве?

— Конечно, бываю изредка.

— Метро там ещё существует?

— Существует.

— Знаете, а у нас есть дирекция центральная в Варшаве… Но не существует ни одного километра метро, не в состоянии пока польское правительство осуществить этот проект… Знаете, как-то меня попросили написать что-нибудь на тему об отношениях немцев и поляков. Это было в девяносто третьем году. Я написал — то, сё. А закончил так: со временем соединённая Германия будет окружена нищими всего мира, а Польша станет протекторатом Ватикана, Рима, римского папы. И так оно и получилось в действительности. А какая-то дама из Польши, которая сидит в этом институте польском в Германии, написала: “Это пессимистические взгляды польского футуролога”. Да какие там пессимистические? Мне кажется, что это было вполне реалистичным и таким и остаётся… Сейчас хорошо издают. (Берёт в руки книгу афоризмов.) Значит, народ имеет деньги. Если бы не было денег, то и рыночный спрос был бы небольшим.

— Деньги есть, но мало. Многие работают одновременно на двух, на трёх работах.

— Да, это так. Западники этого не понимают. Они говорят: “Раз произошёл развал Советского Союза, а настоящего капитализма в России нет, вот деньги и удирают куда-то…” Но Россия, пусть уже и не такая огромная, как Советский Союз, но всё же большая…

— Да, большая. Далеко до вас добираться. Я пытался к вам приехать раньше, но меня не выпускали из Союза.

— Да. Теперь иначе. Теперь необходимы только три вещи. Во-первых, деньги, во-вторых, деньги, в-третьих, деньги, и…

— И, в-четвёртых, тоже…»

14

Давным-давно, ещё в 1947 году, Станислав Лем написал стихи, которые вполне могут символизировать возведённый за прожитые им годы стройный философско-художественный собор.

15

12 сентября 2001 года Станиславу Лему исполнилось 80 лет.

«По поводу юбилея, — вспоминал Виктор Язневич, — в Кракове на 11–16 сентября были запланированы “всемирные торжества” — “Cybernetic Party” для друзей и знакомых с многочисленными сюрпризами и концертом из любимых песен юбиляра. А ещё — демонстрация кинофильмов по произведениям Лема, развлекательные мероприятия на центральной Рыночной площади: переименование на один день главных улиц в честь героев произведений писателя, футбольный матч одновременно трёх команд-организаторов, марш двойников, гонка луноходов и всё такое прочее, а в завершение — встреча с читателями. К сожалению, известные события в США — террористические акты с большим количеством жертв — внесли свои коррективы в начавшиеся мероприятия («Сегодня мы все — американцы», — сказал в Лос-Анджелесе Рей Брэдбери. — Г. П., В. Б.). По решению официальных властей и организаторов развлекательная часть юбилея была отменена. Причём решение это принималось прямо по ходу “Cybernetic Party”, которое происходило именно 11 сентября и поэтому ограничилось только официальной частью и традиционным польским тостом “Sto lat!”, исполненным всеми присутствующими для юбиляра.

Сам Лем узнал о террористических актах уже после начала вечера.

“Думаю, что удастся идентифицировать принадлежность этих террористов, — сказал он. — Но спланировано хорошо. Опасаюсь, что это не конец, а только начало… не знаю чего…”

И ещё, через несколько дней на встрече с читателями:

“Так получилось, что когда был мой день рождения и уже шёл банкет, какая-то пани с радио спросила, что я могу сказать об этих событиях в Америке. “А что произошло?” — спросил я. “Там террористы разрушили небоскрёбы”. Я не поверил, я подумал, что это какая-то страшная шутка. А потом узнал, что многие люди в тот день думали, что происходящее — фрагмент какого-то фантастического фильма катастроф, а вовсе не действительность. Но такой фильм был бы в очень плохом вкусе, скажу я вам, в очень плохом вкусе…”»^{201}.

«Самым обидным разочарованием для таких натур, как моя, — сказал Станислав Лем в одной из бесед со Станиславом Бересем, — является осознание того, что мир, как это ни печально, по большей части состоит из сумасшедших и идиотов и что судьба нашего мира в значительной степени зависит именно от сумасшедших и идиотов. Если бы человечество состояло исключительно из таких людей, то тогда и жить бы не стоило. К счастью, это не совсем так, но безумцы всё время ужасно мешают жить другим…»

16

Здоровье писателя ухудшалось.

Томаш Лем в книге «Awantury na tłe powszechnego ciążenia», вышедшей в 2009 году в Кракове, с горечью рассказывал о ночных падениях писателя с лестницы, вызванных инсулиновым омрачением, о внезапных обмороках в ванной, о внутренних кровотечениях, вызванных чрезмерными дозами противоболевых уколов после случайного перелома ноги. Такие неприятности случались чаще всего в субботу вечером или по ночам, потому что Лем и в эти годы старался подниматься в третьем часу утра. Иногда состояние писателя оказывалось столь сложным, что реанимационные процедуры требовались уже во время перевозки в госпиталь; не всегда врачи были уверены, что довезут своего знаменитого пациента живым.

«Последняя такая поездка, когда у отца начали отказывать почки, а потом началось воспаление лёгких, — писал Томаш, — оказалась поначалу не столь драматичной, как прежние. Всё, в общем, проходило гораздо спокойнее, отец сам сел в машину, а ведь бывало, что его вносили туда на носилках под капельницей. К сожалению, после внезапного резкого ухудшения состояния здоровья надежд почти не оставалось. Современная медицина может долго держать больного в переходном состоянии — когда его и нельзя вылечить, и умирать не разрешено; в нашем случае такое состояние продолжалось несколько недель. Это были ужасные дни, они постоянно возвращаются ко мне в моих снах. И долго ещё меня мучила совесть, что я не смог избавить отца от страданий…»^{202}

17

Станислав Лем скончался 27 марта 2006 года.

Отгремели для знаменитого писателя тяжёлые сражения на Земле, ушли в прошлое — оккупация, скитания, бесконечная работа, забылись чудовищные сражения на отдалённых планетах и звёздных системах, остались только тихие берёзы на Сальваторском кладбище Кракова, о которых Станислав Лем тоже писал ещё в юности — в 1947 году[127].

18

В 1998 году в эссе «Что мне удалось предсказать» Станислав Лем написал:

«Беллетристика принципиально ограничивает своё поле видения до отдельных личностей или относительно небольших групп людей, до их конфронтации или согласия с судьбой, заданной великой исторической минутой, в то время как большие мировые события, социальные движения и битвы становятся прежде всего фоном. Я — человек, который познал чрезвычайную изменчивость и хрупкость последовательно исключавших друг друга социальных систем: от убогой довоенной Польши через фазы советской, немецкой и опять советской оккупации до ПНР, до её выхода из-под советского протектората, терзаниями своей собственной психологии пренебрёг и старался концентрировать внимание как раз на том, как technologicus genius temporis[128] формирует человеческую судьбу. Я знаю, что вследствие этого (подсознательно принятого) решения я так отмежевался от гуманистической однородности литературы, что у меня образовались многие гибридные скрещивания, приносящие плоды, которые не имеют исключительного гражданства в беллетристике, так как изображённые события я отдал на муки жестокому непрестанному прогрессу. Я писал и нечто неудобоваримое, что может, к сожалению, взорваться в будущем, как мина с часовым механизмом. И могу сейчас сказать одно: feci guod potui, faciant meliora potentes…[129]»^{203}

19

Я СДЕЛАЛ ВСЁ, ЧТО СМОГ; КТО СУМЕЕТ, ПУСТЬ СДЕЛАЕТ ЛУЧШЕ.

Именно эта фраза выбита на надгробии писателя Станислава Лема.