Становление (СИ)

Глава 5

Глава 5

Петербург

27 декабря 1795 года

В 11 утра 27 декабря 1795 года, когда на улицы Петербурга уже стали выходить чуть заспанные обыватели, они узрели картину, которая заставляла одних становится на колени и читать молитвы, иные просто крестились. Кто-то даже ронял скупую слезу. Все провожали в последний путь Великую императрицу. Ну а кто еще может лежать в гробе, который расположился на черном катафалке, ну а позади его шла императорская фамилия? [здесь и далее приближенное описание событий, согласно летописи Александро-Невской лавры].

Узнай горожане, что в гробу лежит только недавно выкопанный из могилы мертвец, то действия людей должны были быть сродни тем, что они, пребывая в неведении, и делали. Может только крестились еще неистовее, да большее количество мирян плюхнулись на колени, приминая неубранный снег. А еще, неизменно иными были бы взгляды, без слез, но с ужасом.

Мерно шел снег, тяжелыми хлопьями устилая мостовые, которые немного оледенели и оттого, казалось, что процессия, следующая за гробом чуть пошатывается, несколько неуклюжа. Так можно идти или в состоянии глубокой печали, или, что и было на самом деле, дабы не упасть на скользких камнях мостовых.

Ни у кого не возникало особого желания думать. Зачем? Разве есть место рациональному в период скорби? Но случись то, что пытливый разум затребует ответов, то первым вопросом будет: а почему они идут со стороны кладбища во дворец, а не наоборот? Впрочем, кто их знает, этих венценосных особ! Они и могилы в храмах копают для своих родственников.

— Охочки! Какоже ему бедняге тяжко! — высказывалась одна пожилая женщина, глядя на человека, который плелся сразу вслед за кавалергардами.

Впереди шел Алексей Григорьевич Орлов, тот самый, что принял деятельное участие в смерти Петра Федоровича, кто написал письмо Екатерине Алексеевне, в котором говорил о нечаянном, непреднамеренном убийстве.

Павел Петрович посчитал, что так, подобным шествием, сродни Крестному, Орлов-Чесменский если и не искупит свою вину, то хотя бы покается в содеянном. Были мысли у Павла Петровича заявить во всеуслышание то, что ему рассказали только по восшествию на престол. Он хотел кричать, карать, потом миловать, после замкнулся и долго смотрел в окно, не замечая происходящего. И лишь идея заставить Алексея Орлова нести корону, которую после возложить на гроб Петра Федоровича, смогла немного затушить бурлящие эмоции и чувства русского императора.

Последний кирпич, одиноко валявшийся около места, где мог быть семейный многоэтажный дом, полный любви и взаимопонимания, и тот, как многие ранее, превратился в труху. Мать убила отца! А убил он — Алексей Орлов.

Брат бывшего, ныне покойного, фаворита Екатерины Алексеевны Григория Григорьевича Орлова, еще не настолько старый человек, чтобы было, действительно тяжело идти. Но мужчина только за сегодняшнее утро постарел лет на десять от понимания, какому унижению он сейчас предается. Он, герой Чесменского сражения, где Россия разгромила наголову превосходящий турецкий флот, он, человек, который половину жизни положил на то, чтобы в России были отличные лошади и, казалось, вечный дефицит в кавалерии оказался конечным. И сейчас все смотрят на убийцу, а не на героя. Все заслуги Алексея Орлова меркнут перед одним эпизодом пьяной драки с уже подписавшим отречение Петром Федоровичем.

Орлов шел, как и другие, стараясь не упасть на скользких камнях, не за себя боялся, а за то, что он, и так уже униженный, может уронить корону, которую нес на вытянутых руках. Напряжение, некоторые боли в ногах из-за варикозного расширения вен, страх, униженность — в итоге Алексей Григорьевич казался болезненным и вышагивающим только на морально-волевых качествах.

Невообразимое, оскверненное, началось сегодня еще до восхода солнца, когда в семь утра, тело Петра Федоровича положили в новый гроб, оббитый золотым глазетом, с императорскими гербами и с серебряными гасами. В Благовещенской церкви открыли гроб для того, чтобы все желающие могли «проститься» с императором. Да, именно так и требовал относиться к своему отцу Павел Петрович, словно тот был коронован. Хотя… церемония перезахоронения еще не закончилось, будет и коронация.

Павел подошел к гробу и первым, среди присутствующих, поцеловал в лоб своего отца. Рядом стояла супруга императора, его дети, жена наследника.

— Ну же, прощайтесь со своим дедом! — заметив смущение, потребовал Павел Петрович.

У императора застило глаза, он перешел в состояние безумия. Павел хотел рыдать, понимая, что у него отобрали жизнь, когда убили отца. Не видя матери, лишь покоряясь императрице, уже давно Павел Петрович идеализировал своего отца, находя в этом отдушину и наделяя такое явление сакральными смыслами.

— Ну же! — теряя последнее терпение, выкрикнул император.

Будущая императрица Мария Федоровна с укоризной посмотрела на своего супруга, после перевела взгляд на детей, сочувствуя им и сопереживая. Сейчас придется целовать уже не человека, а начавшее разлагаться тело, которое пытались бальзамировать вторично, но от этого труп не мог стать приятственным глазу.

Мария Федоровна подошла к гробу, еще раз умоляюще посмотрела на своего супруга, но Павел демонстративно отвернулся и лишь обидчиво чуть поворачивал голову в сторону гроба, чтобы зафиксировать взгляд на том, как лобызают останки его отца. Мария Федоровна поцеловала, резко выпрямилась, приложила платок ко рту и усилием воли сдержала рвотные позывы. Она сделала несколько шагов в сторону и спряталась за колонну. Совершив несколько глубоких вдохов и выдохов, будущая императрица вернулась к гробу и с еще большей укоризной, не отворачивая взгляда, смотрела на своего мужа.

А в это время демонстративно спокойно, даже с некоторой горечью о потере своего дела к гробу подошел Александр Павлович. Внешняя оболочка спокойствия и великолепная актерская игра позволили Александру почти не проявить своего недовольства и брезгливости. Он также поцеловал и руки своего деда Петра Федоровича и лоб, то что от них осталось.

Решительно, синхронно сделали шаг к гробу жена Александра Елизавета Алексеевна и второй сын императора Константин Павлович. Константин замялся. Он не знал, как поступить. По этикету он должен уступить даме право первой попрощаться с усопшим, пусть даже это не ее прямой родственник. Вот только в подобной ситуации такая уступка может расцениваться и как бесчестие, словно не защитил даму перед некой опасностью.

— Прошу вас, Константин Павлович, это же ваш дед, — тихонечко, словно мышка, на французском языке сказала невестка императора.

— Благодарю вас, сударыня, — вполне искренне отвечал Константин.

Константин Павлович не был брезгливым человеком. Да, и тот, кто готовится к военной карьере и грезит сражениями, бояться трупов в любом их виде не должен. Решительно и без сантиментов Константин облобызал своего предка.

— Все, родные попрощались, закрывайте гроб! — повелел Павел стоящим рядом кавалергардам.

И вот после этого и появилась процессия, направляющаяся из Александро-Невской лавры во дворец. Теперь по решению императора два гроба, почившей императрицы и убиенного тридцать три года назад отца нынешнего императора, будут находиться вместе.

По задумке Павла Петровича в закрытом гробу Петра III Федоровича условно коронуют. Корона Российской империи в соседстве со скипетром и державой будет не на императрице Екатерине Алексеевне, а водрузится на гроб не состоявшегося, отрекшегося от трона императора Петра III.

Императорская фамилия воссоединится, словно все эти тридцать три с половиной года правила не узурпаторша, а природный царь, сыном которого является нынешний император.

— Повелеваю всем две недели печаловаться по усопшим моим родителям, — громогласно провозгласил Павел Петрович и приказал капитану-гатчинцу, либо самому, либо кого-то назначить записывать, кто и какое время печаловался, плакал ли.

И в тот же день выстроилась очередь, и весь двор, а после и иные люди высшего света подходили к гробам, чаще игнорируя Екатерину, но отдавая должное Петру Федоровичу.

* * *

Белокуракино

15 января 1796 года (Интерлюдия)

Аннета Мария Мелле была весьма энергичной и любопытной девушкой. Ее любопытство простиралось на многое, но главное, на чем концентрировалась молодая, пышущая жаром, француженка, так это на мужчинах. Девушка испытывала неимоверное удовлетворение, перерастающее в страсть, когда понимала, насколько мужчины теряют самообладание, непременно поддаваясь чарам Аннеты.

Когда ювелир Мелле со своей дочерью переехал из Нанта в Петербург, Аннета Мария еще только формировалась как девушка, но уже и в то время, в тринадцать лет, юная француженка, и откуда все берется, поняла, каким оружием обладает. Уже скоро она поняла, насколько ей самой сладко и приятно разрешать мужчинам пользоваться таким оружием.

Аннета любила отца. Каспар Мелле души не чаял в своей дочери. Мать умерла от болезни живота, когда девочке было восемь лет. Врача не сразу вызвали, и было уже поздно что-либо исправить. Матери не стало, и отец словно зациклился лишь на одном, точнее, на одной — своей дочери.

С того времени дочь своего отца научилась хитрить, играть нужные роли, лгать во благо любимого родителя, сохраняя иллюзию того, что она скромная девочка. Но скромность и Аннета — это противоположности. Мужчины бывали в доме ювелира часто, порой случалось так, что в одной комнате спал отец, а в соседней его дочь работала над отсрочкой платежей по кредитам. Самое противное или удивительное, это смотря какую мораль выбирать, но Аннете такое положение дел нравилось. И, непонятно было девочке, что больше по душа: секс или адреналин, который выделял женский организм во время неуклюжих ситуаций — быть на грани обнаруженной своим отцом.

Когда ювелир со своей дочерью переехал в деревню со сложно произносимым для любого француза названием Буэлокурьякино, Аннета решила, что должна быть с месье Сперанским. Ее тянуло к этому человеку, а Аннета уже научилась чувствовать сильных и перспективных мужчин. Обидно было девушке, что ей отказали, вот она и растерялась, совершила необдуманную глупость. Девушка обрушилась на охраняющего дом Северина Цалко и принуждала того раз з разом пользовать француженку. Впрочем, казак не сильно и сопротивлялся.

Неделю Каспар Мелле сокрушался и откровенно плакал. Рухнули его ожидания. Впрочем, заказ месье Сперанский сам себе не выполнит. Потому ювелир сконцентрировался на работе, словно забыл об остальном. Они вместе с Аннетой завтракали, обедали, но неизменно в тишине, не разговаривали.

Долго маяться от безделья натура Аннеты не могла. Француженка узнала о молодых парнях и девчонках, которые бегают по снегу, валяют друг друга, стреляют из пистолей и фузей, и что-то там еще делают. Интерес к тому, что сильно выбивалось из размеренной тихой жизни деревни, настолько поглотил Аннету, что она стала искать подходы к тем людям, которые устроили эту школу подготовки сирот. Француженка загорелась идеей узнать, к чему готовят парней и девчонок.

И она нашла, как внедриться в эту компанию. Камарин Карп Милентьевич, пусть и был мужчиной немолодым, но и он стал заложником очарования Анеты. После батюшка в храме нарадоваться не мог, от того, что казак истово молился и неизменно помогал храму, замаливая свои грешки. А француженка начала тренироваться.

Вначале она бегала, потрясывая своим бюстом и формируя сладострастные сны и у парней-подростков, с которыми тренировалась, ну и у казаков, которые эти тренировки проводили. Но чем дальше, тем больше Аннета входила во вкус и ей начало нравится получать нагрузки, становится сильной. Обнаружились склонности девушки к точной стрельбе. Она входила в тройку среди воспитанников по такому показателю.

— Девка, все, сил моих нет, — как-то взмолился Карп Милентьевич. — Хлопцы слюни пускают, я на жинку смотреть не могу. Нельзя все это, нельзя. Сие от Лукавого. Живи мы во время дедов моих, так сожгли бы тебя за ведьмаство.

— Не понимать, — звонким голосом с придыханием, от которого у мужчины начинало сильнее биться сердце и не только этот орган волновался, отвечала девушка.

— Как хочешь, но я отписал письмо Михаилу Михайловичу. Пусчай забирает тебя в Петербург. Там тебе быть. Через месяц пятерых недорослей я отправлю к господину Сперанскому, и ты езжай, — сказал Карп и поспешно ушел, чтобы вновь не сорваться и не накинуться на девку.

Позже состоялся разговор с отцом. Каспар Милле не собирался оставаться в Белокуракино больше. Месье Сперанский писал, что более проблем с криминалом не будет. Мало того, с жильем также не должно возникнуть трудностей. А с теми самопишущими перьями, что уже готовы к продаже, весьма вероятно, если только русский заказчик и покровитель не обманет, ювелир сможет обеспечить и себя и дочь.

Так что через месяц отец и его взрослая дочка поедут в Петербург и кто знает, какую судьбу предложит выбрать месье Сперанский и для Каспара и для Аннеты Марии Милле.

*……………*…………*

Петербург

17 января 1796 года. Утро.

Работа в Сенате кипела. Студенты, заручившись обещанием, что пять из двух десятков прибывших на помощь из Москвы останутся служащими в Правительствующем Сенате, рвали жилы, спали по нескольку часов, но делали все быстро и качественно.

Уже стали выделяться некоторые личности, которым удавалось не только сортировать дела, или находить подходящие правовые нормы для решения тех, или иных дел, но и писали свои выводы, где предлагали решения. Мне оставалось только утверждать и отсылать на подпись генерал-прокурору Куракину. Ну а тот, подписывая, складывал пачку бумаги с вынесенными решениями для сенаторов. Сперва те пытались вникать, кому что присудили, но быстро, по мере нарастания объема в предоставленных папках с бумагами, стали подписываться под решениями не глядя.

Особенным пониманием дела, как и работоспособностью выделялся Тимковский Илья Федорович. Сперва я, почти что профессионализм, молодого человека отнес к тому, что он был на последнем курсе университета, ну и имел некоторую юридическую практику. А после, когда накопился круг лиц, и было с кем сравнивать, понял — передо мной талант.

Первым делом в голов всплыла гнилая мысль, чтобы постараться задвинуть парня подальше, дабы не мешался передо мной и не стал конкурентом. После, такие помыслы были отринуты. Хороший парень, такого можно брать в команду. Мало того, он еще и стихи пишет и прозой балуется [в РИ истории Тимковский сменил Сперанского с должности секретаря Сената, так же занимался систематизацией российского законодательства].

Состоялся зловещий спектакль, не понятый в обществе, с эксгумацией Петра Федоровича и захоронением его рядом с Екатериной Алексеевной, начался и быстро закончился траур, все события пролетали где-то рядом и были отголосками той жизни, что временно была отринута. Нужно сделать большую работу — это вызов, который был мной принят. И я делал.

Еженедельно князь Алексей Борисович Куракин ездил к императору на доклад и неизменно возвращался радостным, если не сказать счастливым. Государю доложили, может быть тот же Безбородко, назначенный, наконец, канцлером Российской империи, что разобрать такое количество дел за год представляется сложнейшим или даже героическим мероприятием. Но Куракин приносил доклады, где цифры нерассмотренных дел становились все меньше.

Да, имелись случаи несогласия истцов или ответчиков с решением, уже были вне очереди рассмотрены пятьдесят три апеляции. Но что такое чуть больше пяти десятков апеляций, когда рассмотрено почти семь тысяч дел? Капля в море.

— Что, Михаил Михайлович, устали? — с задором в голосе спросил меня Куракин, выбивая из задумчивости.

— Неразумно было бы отрицать очевидное. Мы все устали, — последней фразой я несколько польстил князю.

За последнюю неделю, он может только часов пять и поработал, и то время было потрачено на подписание документов, и уж никак не на их подготовку, или же на иные особенности работы генерал-прокурора.

Я знаю, что уже тонким ручейком, грозящем стать бурной горной рекой, потекли жалобы и прямые доносы на Алексея Борисовича. Император их игнорирует, что вполне разумно, так как нельзя менять коня на переправе. Ну а что будет, когда завалы в Сенате разгребем? А это время не за горами! От государя можно ожидать многого. Он монарх мудрый, не без этого, но такой… с изюминкой, размером в добрый чернослив.

— Мне нынче по полудни на доклад к государю, ну а позже… я настаиваю, как ваш начальник, непременно жду вас на ужине. Прибыли мои братья и они желали бы познакомится и с вами, в том числе. Особенно, Александр. Так что дайте поручение своим крепостным студентам, — Куракин рассмеялся, придуманному им же каламбуру. — Тому же Тайниковскому, или лучше Цветаеву. И все, Михаил Михайлович, сегодня же жду дома! Будет прием, вы приглашены.

Лев Алексеевич Цветаев отчего-то больше нравился Куракину, как исполнитель, конечно. Как по мне, парень еще не готов к самостоятельной работе, требующей большой ответственности и выдержки. Цветаве всего на втором году обучения, пусть и отличник учебы. Так что придется перепоручать дела Тайниковскому, а самому думать не о том, как вкусно поесть в доме Куракина, да в каком углу зажать Агафью, а о том, как сделать новый шаг, шажище, на пути к Олимпу.

Я знал, что Сперанский, в иной реальности, пусть и был на слуху и о нем знали, но не воспринимали всерьез до того времени, пока он не стал сам ездить на доклад к императору. Именно после этого, к Михаилу Михайловичу, то есть ко мне, но в иной исторической парадигме, стали присматриваться, не только как к исполнителю, но и руководителю, а то и законотворцу.

В своей реальности, я уже более чем на слуху, и как поэт, прожектер [в это время данное слово еще не носит ярко негативной семантики]. Может настало время и появится свет ясные очи государя?

«Только бы я не ошибся с дозировкой, ну или не обманули» — думал я, когда подмешивал князю сильное слабительное на основе стрихнина.

Должно было получиться так, что он не сможет часов пять-семь уходить далеко от горшка. Ничего дурного не может случится, надеюсь. Как-то не уверен я, ну да ладно. Принял решение — действуй! Создай рандеву с горшком своему покровителю, неблагодарная ты тварь!

А я и не хочу быть благодарным. Точнее не так, я считаю, что только благодаря мне, Алексей Куракин сейчас в таком фаворе у государя, что нет семейств, что не хотели бы посетить дом Куракина. Есть в этом моя большая заслуга. А еще это я приблизил на год воцарение Павла Петровича и сильно сберег нервы своему покровителю, который все время боялся, что его как-то накажут за дружбу с опальным наследником. Можно еще перечислять свои заслуги, но я скромный, потому скажу одно: без меня Куракин ничего бы не добился. Тогда получается, что я не скромный. Пусть так.

— Что-то мне нездоровится, — сказал скрученный в позу эмбриона, Куракин. — Через час уже нужно выезжать на доклад к государю. Как же так? Какой апломб!

— Придется отписаться государю, что вам нездоровится. Устали на работе, все же уже какую ночь не спите, — предложил я, сразу понимая, что император не тот человек, который захочет вникать в проблемы профессионального выгорания на работе.

Ну а насчет того, что Куракин не спит по ночам, так нет, спит, сладко и основательно, что уже начал опаздывать на службу.

— Нельзя так с его величеством! Он может сделать вид, что проникся, но уже станет воспринимать меня, как неспособного к работе и порядку. Не уберег себя, вина вся на мне. И отчего так живот крутит? — сказал Алексей Борисович и стал выискивать горшок.

Пришлось выйти. Я знал, что в этом мире вполне нормально было решать даже государственные вопросы, сидя на горшке. Так поступали французские монархи. Но меня к тому жизнь не учила. Так что я вышел и только минут через пятнадцать наш разговор продолжился.

— Ваша светлость, — я наедине иногда все-таки льстил Куракину, «обзывая его светлостью». — Нужно послать кого-либо на доклад к государю. Гаврилу Романовича Державина, или иного сенатора.

— Это еще спасибо господину Державину, он помогал, а кто иной сколь деятельной помощи оказал? А у Павла Петровича всякий хвост распушит и принизит меня. Так что… — Куракин задумался.

«Ну же, решай!» — мысленно сказал я.

Но Куракина озаботило иное.

— И как получится, что я не поеду на доклад, а прием вечером состоится? — задал резонный вопрос князь.

Действительно! А как? Государь узнает, что был прием, это к гадалке не ходи. Отменить? Так только сейчас высший свет стал искать благосклонности Куракиных. Отменить в последний момент прием? Это сильно ударить по самолюбию людей, ну и по их кошелькам.

Для того, чтобы выйти в свет, порой, тратиться столько денег, что деревушку можно прикупить у худого помещика. Впрочем, если каждый раз вместо приемов аристократия покупала деревню, то в России таковые кончились еще полвека назад, а худые помещики вымерли бы, как вид.

Или отказать приглашенным? Нет, это слишком. Потому, раз сказали Куракины, что хотят дать прием по случаю возвращения Александра Борисовича в Петербург, так тому и быть и пока дом Алексея — это лучший вариант для приемов.

— Идти нельзя, и нельзя не идти, — констатировал я.

— Может станет легче, — сказал Куракин.

Было видно, что он и сам не верил в то, что полегчает. А я это знал.

— Прикиньтесь больным, Алексей Борисович. Не срамной болезнью живота, а… — я сделал вид, что задумался. — Лоб расшибли. Повязку можно наложить на лоб. Ну и на приеме всем будете рассказывать, что упали с лестницы, когда самолично лезли за указом государя, пусть Петра Великого, ну и слетели с лестницы. Пробыли без сознания, а тут нужно уже и к государю. Вы, как верноподданный быстро пошли, но… покачнулись и пришлось лечь на кушетку.

— Вы, конечно, пиит и, смею быть уверенным, что хороший. Но такие сказки сочиняете, что в пору русским сказителем стать, — усмехнулся Куракин, но, что важно, идею не отринул. — Вы и пойдете, Михаил Михайлович, как МОЙ секретарь.

На слове «мой» князь сделал такое логическое ударение, что я в какой-то момент даже почувствовал себя рабом, вещью. Но это чувство улетучилось, а на смену пришло другое: нужно же быстро подготовиться, еще раз перечитать доклад, который я же и готовил для Куракина. Не то, что я стал сильно мандражировать, но… Это же оказаться перед императором! Тот самый шанс, что может и не выпасть раз в жизни.

— А где взять крови, чтобы повязка была похожа на правду? — спросил Куракин.

— Ваша светлость, хотите, я вам дам своей крови? — в шутливой манере сказал я и мы рассмеялись.

Никогда не смейтесь во время расстройства желудка, ни к чему хорошему это не приведет!